Кирилло-мефодиевистика
1. Литературная параллель к Пространному житию Кирилла Философа: „Бог наш — как морская глубина“ (гл. 6)
(Литературная параллель к Пространному житию Кoнстантина-Кирилла Философа: ‘Бог наш – как морская глубина’ (гл. 6), Slavistica Vilnensis 2002 (Kalbotyra 51 (2)). Vilnius, 2002, p. 7–12.)
Пространное житие Константина-Кирилла Философа является не только важнейшим историческим источником, по которому мы судим о жизни и деятельности славянского первоучителя [Dvornik 1933], но и прекрасным агиографическим произведением, широко использующим бытовавшие в Византии художественные образы, не имеющие отношения к Константину Философу [см.: Ševčenko 1967; van Esbroek 1986]. Поиск литературных параллелей к Житию способствует не только более глубокому пониманию художественной природы этого произведения, но и более точному вычленению из него элементов исторической реальности.
Предполагается, что при написании Жития агиограф использовал авторские тексты самого Константина. Основанием для этого служит глава 10 Жития, где в описании хазарского диспута славянского первоучителя с иудеями и мусульманами читается пассаж:
„Из многого (что там было сказано,) поместили мы здесь, сократив, лишь немногое, памяти ради. А если хотите полную (запись) бесед святых искать, то найдете ее в книгах его, что перевел учитель наш и архиепископ Мефодий, брат Константина Философа, и разделил их на 8 Слов; и увидите в них, как сильны слова, (вдохновленные) Божьей благодатью, как пылающее пламя на противников“ [1].
Попытки установить состав этого собрания произведений славянского первоучителя из восьми Слов остаются безуспешными [см.: Флоря 2000, 234, прим. 31], но специалисты полагают, что здесь имеется в виду „полемическое сочинение Константина, направленное против иудейской веры, а не запись действительно имевшего места диспута“ [Флоря 2000, 230, прим. 3; ср.: Мориясу 1981, 43–48].
1. Здесь и далее Житие цитируется по русскому переводу [Флоря 2000, 160].
12
Допускается также, что полемический трактат Константина против арабов, записанный в форме диалога, был использован агиографом при описании сарацинской миссии и состоявшегося там прения славянского первоучителя с мусульманами [Флоря 2000, 217, прим. 6].
Житие дает основание утверждать, что в своих (предполагаемых) произведениях Константин активно использовал труды своего любимого писателя Григория Богослова, многие из которых он знал наизусть (ср. гл. 3 Жития), а в полемике с иудеями и мусульманами охотно прибегал к форме притчи, что говорит об особенностях его риторического стиля, ориентированного на особую (нехристианскую) аудиторию [Петканова 1985, 102–103].
В. Вавржинек исследовал влияние текстов Григория Богослова на Пространное житие Константина-Кирилла и подтвердил факт этого влияния множеством достоверных примеров [Vavřínek 1962]. Чешский ученый среди прочего отметил, что сравнение Бога с морской глубиной, использованное славянским первоучителем в его диспуте с арабами, имеет параллель в двух гомилиях Григория Богослова [Vavřínek 1962, 110].
Вот это место Жития (гл. 6):
На обеде же сидели агаряне, люди умные и начитанные, наученные геометрии и астрономии и другим учениям, и, чтобы испытать его, спрашивали, говоря: „Видишь ли, Философ, дивное чудо, как божий пророк Мухаммед, что принес нам благую весть от Бога, обратил многих людей (в свою веру) и все мы держимся его закона, ни в чем (его) не нарушая. Вы же, соблюдая закон Христа, вашего пророка, сохраняете и исполняете его так, как угодно каждому из вас: один — так, а другой — иначе“. Философ ответил им: „Бог наш — как морская глубина, а пророк говорит о нем: ‘Род его кто изъяснит? ибо жизнь Его взята от земли’. И ради поисков Его многие сходят в ту глубину и сильные разумом с Его помощью, обретя богатство духовное, переплывают и возвращаются, а слабые, как те, кто пытаются переплыть на гнилых кораблях, одни тонут, а другие с трудом едва спасаются, погружаемы немощной ленью. Ваше же (море) — и узко, и удобно, и может перескочить его каждый, малый и великий. Нет (в нем ничего) сверх обычной человеческой (меры), но лишь то, что все могут делать…“ [Флоря 2000, 144–145].
Предполагаемая параллель из Грирогия Богослова представляет собой один пассаж, использованный автором в двух разных гомилиях — на Рождество Христово с инципитом Χριστὸς γεννᾶτε, δοξάσατε… (слово № 38)
13
и на Пасху с началом Ἐπὶ τῆς φυλακῆς μου στήσομαι… (слово № 45), где один и тот же текст (§ 7 в первой гомилии и § 3 во второй) повторяется дословно [PG 36, col. 311–334 (гомилия № 38), 623–664 (гомилия № 45), интересующий нас фрагмент: 317, 625–627)]. В церковнославянской рукописной традиции перевод этих двух гомилий представлен уже начиная с XI века [2].
Интересующий нас пассаж выглядит так:
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть; ибо слова: был и будет, означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему; а Сущий — всегда. И сим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе; потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении точно, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), чрез набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, столько же осиявающий владычественное в нас, если оно очищено, сколько быстрота летящей молнии осиявает взор [3].
Как видим, здесь речь идет не о морской глубине, а о безбрежном море сущности (πέλαγος οὐσίας), т.е. слово море употреблено здесь в качестве метафоры, которая затем разрабатывается в совершенно ином ключе, нежели в Пространном житии Константина-Кирилла.
Гораздо более близкий контекст содержится в псевдозлатоустовой гомилии, начинающейся словами: Τί εἴπω, ἢ τί λαλήσω… и положенной на Воздвижение Креста (14 сентября) [PG, t. 50, col. 815–820]. Это произведение, известное в церковнославянской рукописной традиции по крайней мере с начала XV века (инципит: Что реку, или что возглаголю…), вошло в Великие Минеи Четьи [ВМЧ, сентябрь 14–24, 675–682] и учтено в недавно изданном каталоге [Гранстрем, Творогов, Валявичюс 1998, 183 № 647],
2. См. издание текста по древнейшей рукописи [Будилович 1875, 110–121 (слово на Рождество Христово, инципит: Христос раждается, славите…), 245–269 (слово на Пасху, инципит: На месте своем стану…)]. В этой рукописи первое слово представлено в охридском, а второе — в более новом преславском переводе [см.: Дегтев 1991].
3. Цитируется по изданию [Григорий Богослов 1912, 524 (слово № 38); то же с редкими вариантами перевода: 663 (слово № 45)].
14
где, однако, не указан греческий оригинал.
Вот интересующий нас пассаж: А желаю я вам с помощью образов показать: чтó есть Бог? Пользуясь сказанием, говорю: Бог подобен человеку, сидящему на утесе и созерцающему все море, корабли, ходящие по нему, море — непостоянное, возбуждаемое треволнениями, вследствие того, что в нем дуют жестокие ветры; вот некоторый прекрасный кормчий, соперничая с волнами, пытается ввести корабль в спокойную гавань, потому что застигает позднее время, — пытается ввести, боясь, чтобы корабль не утонул, так как иные корабли идут по прямой дороге, а другие вследствие сильного натиска ветров погружаются в воду и погибают, при чем некоторые люди умирают, а некоторые остаются в живых и достигают земли, схватившись за какой-нибудь жалкий руль и выбрасываемые на сушу весьма сильными волнами; а также бывают выбрасываемы тела и умерших уже. Все же это созерцает сидящий на утесе; это — Бог, и, как я прежде сказал, я говорю, пользуясь сказанием. А когда я скажу о Боге, сидящем на высоких местах, то не думай, что Он находится только на высоких местах, но думай, что Он присутствует и всюду (цитируется по изданию [Иоанн Златоуст 1896, 888–889]).
Ряд особенностей роднит этот контекст с приведенным выше фрагментом Жития Константина-Кирилла: а) форма притчи при объяснении сущности Бога; б) образ моря как модель человеческого мира; в) подчеркивание различной судьбы людей, пытающихся пересечь это море.
При этом сравнение Бога с морской глубиной, используемое Житием, не противоречит утверждению псевдозлатоустовой гомилии о том, что Бог подобен человеку, сидящему на утесе, как может показаться на первый взгляд, поскольку „когда я скажу о Боге, сидящем на высоких местах, то не думай, что Он находится только на высоких местах, но думай, что Он присутствует и всюду“, т.е. также и в морской глубине [4].
При всем сходстве сравниваемых текстов между ними есть принципиальное различие: в устах славянского первоучителя звучит полемическое противопоставление широкого моря христианского вероучения,
4. Такое логическое заключение вполне естественно для христианского мышления, о чем свидетельствует, например, следующий вопросно-ответный текст из рукописных книг Устроение словес Василия, Григория и Иоанна и Разумник, переведенных на славянский язык предположительно в конце IX–X веках: Вопрос: Что есть высота небесная, широта земная и глубина морская? Ответ: Отец, Сын и Святый Дух: сила, мудрость и разум [Милтенова 2004, 391, 426].
15
покоряющегося лишь наиболее достойным, и узкого моря ислама, доступного, по его мнению, каждому верующему.
Итак, сравнение Бога с морской глубиной в Пространном житии Константина-Кирилла Философа восходит, видимо, не к проповедям Григория Богослова, а к псевдозлатоустовой гомилии на Воздвижение Креста. С этим произведением был знаком если не сам Константин, то по крайней мере его агиограф, которого И. Шевченко обоснованно считает представителем греческой колонии Рима [Ševčenko 1999]. Нужно надеяться, что дальнейшее исследование круга чтения славянского первоучителя и/или его агиографа поможет нам уточнить, что именно в Пространном житии принадлежит первому, а что — второму.