5. ЭКСПРЕССИВНОСТЬ ЭЛЕМЕНТОВ СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ В РУМЫНСКОМ ЯЗЫКЕ
ЭМИЛЬ ВРАБИЕ
Под словом экспрессивность в данном сообщении понимается тот специфический квантум функционально-аффективной природы, который сопровождает, в той или иной Мере, различные языковые элементы или приёмы, различая их в стилистическом плане от их чисто концептуальных синонимов.
Понимаемая как связующая категория, языковая экспрессивность имеет в основе своей оппозицию между двумя (или несколькими) сосуществующими лингвистическими средствами. Лексическая или грамматическая уникальность предполагают, как правило, стилистическую нейтральность [1]. В самом деле, как бы ни были они действительны, аффективные состояния, Которые пробуждают у отдельных лиц термины без концептуальных синонимов, должны быть в принципе отделены от лингвистической экспрессивности, поскольку в подобных случаях душевные состояния и расположения, возникающие в связи с данными языковыми приёмами (например, с терминами, обозначающими пожар, наводнение, гангрену и т. п.), в действительности зависят от факторов характера внелингвистического, а именно, от индивидуальных, субъективных представлений данных лиц об обозначенных предметах или явлениях.
В качестве явления, имеющего объективную значимость, лингвистическая экспрессивность может быть охвачена и определена путём специальных приёмов исследования, предполагающих определённую методологию, обоснованную в современной стилистике Шарлем Балли [2].
Главный путь, рекомендуемый женевским лингвистом для того, чтобы обойти, или хотя бы довести до минимума, субъективизм в исследованиях функциональных стилей, заключается в идентификации стилистически маркированных
1. Vilеm Mathcsius, Řeč, a sloh (Язык и стиль), в сборнике Пражский лингвистический кружок, Москва, 1967, стр. 461; J. Casares, Introducción a la lexicografia moderna, Madrid, 1950; русск. перевод: Введение в современную лексикографию, Москва, 1958, стр. 119.
2. См., в первую очередь. Ch. Bally, Traité de stylistique française, Paris—Genève, 1950, русск. перевод: Французская стилистика, Москва, 1961, стр. 128 и др.
44
приёмов по отношению к их чисто концептуальным эквивалентам. Этот способ представляет, помимо всего прочего, то преимущество, что он может быть применён в исследовании если не всех, то, во всяком случае, самых важнейших и самых различных типов лингвистической экспрессивности.
Ниже мы попытаемся выявить некоторые экспрессивные особенности румынских элементов славянского происхождения, следуя, в определённой мере, пути, намеченному Ш. Балли.
I. Экспрессивность, основанная на фонетических оппозициях
Этот тип, встречающийся, безусловно, во всех натуральных языках, состоит в оппозиции между стилистически нейтральным фонетическим вариантом и его устаревшим вариантом, территориальным или социальным. В. Матезиус приводит несколько подобных оппозиций из современного чешского языка: čichat «нюхать» (нейтральное) — čuchat (вульгарное), student «студент» (нейтральное) — študent (народное и диалектное), autor «автор» (нейтральное) — auktor (педантичное) и др. [1].
Ряд слов современного румынского литературного языка представляет тот же тип оппозиций. Среди них некоторые являются лексическими заимствованиями у славян. Например, румынское литературное слово a pofti «хотеть», «приглашать», «страстно желать» противопоставляется фонетическому варианту a pohti, имеющему экспрессивный привкус устарелости [2].
Писатели часто прибегают к подобным экспрессивным ресурсам языка, достигая иногда больших художественных эффектов. Ср. фонетический архаизм prav (вместо современного praf «пыль») из известных стихотворений Михаила Эминеску Эпигоны и Memento mori [3].
Более новые, а также новейшие заимствования, вошедшие в румынский язык из других языков книжным путем, не имели в основном условия для развития фонетических оппозиций, порождающих оттенки архаичности или устарелости.
II. Акустическая экспрессивность
Заимствования из других языков иногда содержат новые звуки или звукосочетания, построенные необычным способом для языка, который их принимает. Редкость или необычность фонетической субстанции заимствований составляет неоспоримый источник экспрессивности. Это вполне объяснимо в психологическом плане (сюрприз, удовольствие и т. п. по отношению ко всему, что не является привычным, «нормальным»). Подавляющее большинство говорящих не отдаёт себе отчёта в причине чувства, которое оно
1. V. Mathesius, указ. работа, стр. 463.
2. DL = Dicţionarul limbii române literare contemporane, I—IV, Bucureşti, 1955—1957; см. III, 483.
3. См. об этом L. Gáldi, Stilul poetic al lui Mihail Eminescu, Bucureşti, 1964, стр. 130—131. О других эффектах фонетических оппозиций такого рода см. Iorgu Iordan, Stilistica limbii române, Bucureşti, 1944, стр. 39.
45
испытывает, слушая или произнося то или иное акустически непривычное или «интересное» слово. Такого рода экспрессивность может, однако, быть выявлена путём внимательного анализа фонетической структуры данных лексических элементов на фоне языка в целом.
Некоторые элементы славянского происхождения в румынском языке обладают подобного рода особенностями. Так, например, название рыбы Barbus fluviatilis — mreană «усач» — звучит для многих румын особым образом, благодаря, конечно, начальному сочетанию согласных mr-, необычному в элементах, унаследованных румынским языком из латинского [1] и отсутствующему в заимствованиях из других языков. Действительно, в современном румынском литературном языке существует ещё только одно слово с этой акустической особенностью — mreajă «невод» —, и оно тоже славянского происхождения. Впрочем, это второе слово представляет для румын ещё высшую степень акустической необычности, так как фонетический комплекс — e̯ážə уникален в современном литературном языке [2]. Это, вероятно, и способствовало — наряду со смыслом слова — его частному употреблению в сравнениях и контекстах переносного значения, обычно поэтических (см. DL, III, 135). Его концептуальный синоним, plasă, также славянского происхождения, акустически банальный для слуха румын (cp. plăcea, plăcintă, plai, plăpînd, pleca, plimba и др. из унаследованного латинского фонда, к которым позже присоединились многие заимствования различного происхождения), даже если подчас и встречается в сравнениях и контекстах с переносным значением, воспринимается как значительно менее экспрессивный.
III. Экспрессивность, основанная на морфологических оппозициях
Морфология румынского языка носит целиком романский характер. Единственные элементы иного (славянского) происхождения в морфологии современного румынского литературного языка это звательный падеж на -о и абсолютная превосходная степень имён прилагательных и наречий, образованная с приставкой prea-. Оба эти элемента обладают дополнительным экспрессивным оттенком.
1. Звательная форма на -о имён существительных женского рода явно ощутима в современном языке будучи более экспрессивной, чем её синонимическая форма на -а, собственно румынского происхождения. Безусловно, это объясняется, хотя бы частично, её обозначением специальным окончанием, не встречающимся в румынской морфологии. Звательные формы типа bunico! принадлежат сегодня в особенности к разговорно-фамильярному языку, в то время как формы типа bunică! являются характерными для более высокого стиля языка [3].
1. Латинский язык и современные западнороманские языки не имеют слов с начальным звукосочетанием mr-. Напротив, в славянских языках оно встречается во многих случаях, откуда его акустическая неэкспрессивность.
2. См. обратный словарь румынского языка; Dicţionar invers, Bucureşti, 1960, стр. 96.
3. Iorgu Iordan, Valeria Guţu-Romalo, Alexandru Niculescu, Structura morfologică a limbii române contemporane, Bucureşti, 1967, стр. 98.
46
2. Абсолютная превосходная степень имён прилагательных и наречий современного румынского литературного языка образуется аналитически, с помощью наречия foarte «очень», унаследованного из латинского forte. Этот приём воспринимается как нейтральный с точки зрения стилистической. В противоположность ему, ряд имён прилагательных и наречий в литературном языке образуют синтетическую абсолютную превосходную степень при помощи приставки славянского происхождения prea-: preabun, «предобрый», preacinstit «пречестный», preacurat «пречистый», preacuvios «преблагочестивый», preafericit «пресчастливый», preaiubit «прелюбимый», preainţelept «преразумный» и др. [1]. Эти и им подобные образования, часто бытовавшие в румынском языке в прошлые века (главным образом в библейском стиле [2]) воспринимаются сегодня как народные и устаревшие [3] и, на этой основе, употребляются в самых различных эмоционально-экспрессивных художественных и иных целях, которые могут варьироваться от богочестия до иронии, насмешки и издевательства.
IV. Экспрессивность, основанная на словообразовательных оппозициях
С ходом времени румыны начали отделять приставки и суффиксы от многочисленных лексических заимствований славянского происхождения и употреблять их с целью формирования собственных слов как от основ, унаследованных из латинского языка, так и от основ иного происхождения [4]. Некоторые из этих образований с аффиксами славянского происхождения имеют в современном румынском языке синонимы, с которыми вступают в оппозиции, порождающие экспрессивность. Можно выделить две основные категории: 1) уменьшительные образования со славянскими суффиксами и 2) другие образования с такими суффиксами.
1. Уменьшительные образования. Морфологическая категория уменьшительности (как и увеличительности) не является сама по себе экспрессивной. Например, как правильно заметил X. Касарес, по сравнению с испанским tazo «чашка» уменьшительная форма tacita означает «меньшая чашка», a tazón «большая чашка» — без дополнительных экспрессивных оттенков [5]. Так же обстоят дела и с большим числом румынских уменьшительных слов, образованных с помощью различных суффиксов. В современном румынском языке существуют, однако, некоторые уменьшительные образования с суффиксами славянского происхождения, которые представляют нечто большее, чем простое уменьшение размеров соответствующих предметов [6]. Так, frunzişoară обозначает в современном румынском языке только «frunză mică» (— «маленький листочек»),
1. DL, Ш, 537—538.
2. О «библейском» стиле, см. ниже гл. VII, пункт 4.
3. Iorgu Iordan, V. Guţu-Rоmalo, Al. Niculescu, указ. работа, стр. 112.
4. О румынских суффиксах и префиксах славянского происхождения см. A J. Rosetti, Istoria limbii române, III, Limbile slave meridionale (sec. VI—XII), Bucureşti, 1962, стр. 76—83.
5. J. Casares, указ. работа, стр. 130.
6. Об этом явлении см. Iorgu Iordan, указ. работа, стр. 174—176; см. и Florica Dimitrescu, Note asupra relaţiilor dintre diminutive şi augmentative în limba română, в сб. Omagiu lui Iorgu Iordan, Bucureşti, 1958, стр. 241—253.
47
в то время как frunzuliţă, с суффиксом славянского происхождения -iţă, означает нечто большее чем «маленький листочек» в экспрессивном плане, благодаря тому, что под этой формой слово часто встречается в народных поэтических произведениях. Ср., например: Frunză verde frunzuliţă. Am avut o mîndruliţă, Ş-am lăsat-o să mai crească, Minte să mai dobîndească [1]. Такого же рода и оппозиция между cucuşor «маленькая кукушка», просто-напросто уменьшительная форма, и cuculeţ, с суффиксом славянского происхождения -et, — форма, часто встречающаяся в народной поэзии [2].
Румынские уменьшительные образования с суффиксами славянского происхождения составляют, вместе с другими уменьшительными образованиями румынского языка, сложную систему оппозиций, порождающих широкую гамму экспрессивных оттенков [3].
3. Другие образования с суффиксами славянского происхождения. Будем считать румынские синонимы prefăcătoríe и prefăcánie «лицемерие», образованные от одной и той же основы prefac-, в первом случае с собственным суффиксом -ător-ie [4], а во втором — с суффиксом славянского происхождения -ániei [5]. По сравнению с prefăcătorie (нейтральное) слово prefăcanie ощущается сегодня как нечто устаревшее, народное и эмфатическое. Эти экспрессивные дополнительные оттенки объясняются тем фактом, что многие образования с данным суффиксом являются в румынском языке церковными терминами. Лица, которые знают оба синонима, стихийно ассоциируют prefăcanie с «миром» слов, оканчивающихся на -ánie, которые так часты в святых писаниях, переведенных на румынский язык со славянского. Знаменательны в связи с этим свидельства Обратного словаря румынского языка, которые показывают, что из 21 слова с этим суффиксом 14 являются, в той или иной мере, церковными терминами (afurisanie «анафема», cazanie «проповедь», grijanie «причащение», împărtăşanie «причастие», jelanie «сетование», litanie «литания», mătanie «коленопреклонение», pierzanie «гибель», pitrăcanie «погребение», propovedanie «проповедывание», sfeştanie «освещение», spovedanie «исповедь», strădanie «страдание»), а 5 обозначают животных, воспринимаемых с эмоциональной точки зрения (dihanie «дикий зверь», «чудовище», gînganie «насекомое», jiganie, jigăranie «дикий противный зверь», orătanie «домашняя птица») [6].
1. Dr. I. Urban, Andrei Вîrseanu, Doine şi strigături din Ardeal, Bucureşti, 1885, стр. 99.
2. Iorgii Iordan, указ. работа, стр. 175.
3. Интересные комментарии по этому поводу содержит статья Лидии Сфырля: Lidiа Sfîrlea, Observaţii asupra limbii şi stilului Ţiganiadei lui Ion Budai-Deleanu, в сб. De la Varlaam la Sadoveanu. Studii despre limba şi stilul scriitorilor, ESPLA, Bucureşti, 1958, стр. 153—154.
4. G. Pascu, Sufixele româneşti, Bucureşti, 1916, стр. 127, 180 и сл.
5. Там же, стр. 225—226.
6. Так объясняется и экспрессивность 21-го слова на -anie из цитируемого обратного словаря, pătăranie «неприятное приключение», а также экспрессивность его синонима păţanie, который был упущен из словаря.
48
V. Экспрессивность, основанная на лексических оппозициях
Славянские заимствования и их производные вступают в значительное количество синонимических оппозиций, порождающих экспрессивность [1]. Само сохранение в румынском литературном языке столь значительного числа слов славянского происхождения в условиях бурной модернизации румынской лексики путём заимствований из латинского языка и из западнороманских литературных языков, или путём собственных образований по образцу последних должно рассматриваться в значительной мере как результат их специализации в плане экспрессивно-стилистическом. Победа сторонников крайних воззрений на так называемое очищение румынского языка от его нероманских элементов — а это были, в первую очередь, славянские элементы — привело бы, помимо всего прочего, к его значительному обеднению в плане экспрессивно-стилистическом. Правильно замечает Д. Каракостя, что в тех случаях, когда писатели с пониманием использовали неологизмы, они не приводили к исчезновению их более старых синонимов, а, напротив, последние приобретали, благодаря сосуществованию с новыми, особую выпуклость, значение настолько более яркое, насколько они освежались современными вибрациями, впитаемыми ими. Так, «слово veşnic не снижалось из-за распространения неологизма etern, подобно тому как слово tainic приобретало новую значимость благодаря сосуществованию со словом misterios» [2].
Рассматриваемые в связи с их современными синонимами, независимо от того, являются они более старыми или более новыми, чем последние, румынские слова славянского происхождения (и их производные) представляют, с точки зрения экспрессивно-стилистической, две основные категории:
1. Термины нейтральные по сравнению с их синонимами более старыми или более новыми, стилистически маркированными. Так, например:
а) sărac «бедный» (< слав.) является нейтральным по сравнению с его синонимом недавнего происхождения pauper (неологизм < лат), который рассматривается как книжный [3] и эвфемистический.
б) zăpadă «снег» (старое заимствованное < слав.) является нейтральным по сравнению с его синонимом nea (из унаследованного латинского фонда), имеющим хождение в художественной литературе как областное и подчас поэтическое слово [4].
1. Правильное представление о синонимах румынского языка, рассматриваемых с точки зрения их происхождения, дает, с перспективы лексико-семантической, работа G. Мihăilă, Împrumuturi vechi sud-slave în limba română. Bucureşti, 1960, стр. 255—261. Автор различает четыре категории синонимических оппозиций: 1) синонимы латинско-(фракийско- и т.п.) славянские (напр., pulbere — praf); 2) славянские синонимы (напр., dihanie — jivina — gadină); 3) синонимы слaвяно-греческие (напр., grădină — livadă), славяно-венгерские (напр., rudă — neam), славяно-турецкие (напр., blid — farfurie); 4) синонимы славяно-латинско-романские (неологизмы) (напр. ostrov — insulă, uliţă — stradă, a zidi — a construi).
2. D. Caracostea, Expresivitatea limbii române, Bucureşti, 1942, стр. 344—348; см oб этом и Tudor Vianu, Probleme de stil şi artă literară, Bucureşti, 1955, стр. 16, 18 26, 35—37; G. I. Tohăneanu, Studii de stilistică eminesciană, Bucureşti, 1965, стр. 91.
3. Florin Marcu, Constant Maneca, Dicţionar de neologisme. Bucureşti, 1966, стр. 528; далее — DN.
4. DL, III, 177.
49
2. Термины стилистически маркированные по сравнению с их синонимами- более старыми или более новыми, стилистически нейтральными. Так, например:
а) an «год» (из унаследованного латинского фонда) является нейтральным по сравнению с его более новым синонимом leat (< слав.), который ощущается в настоящее время как устаревшее и производящее впечатление архаичности [1].
б) refugiu «бегство», «скитание» (неологизм < лат., по образцу франц. refuge [2]) является нейтральным [3] по сравнению с его более старым синонимом bejenie (< слав.), ощущаемым сегодня как устаревший [4].
В современный период своего развития румынский литературный язык выработал целые экспрессивные регистры на основании оппозиций между старыми словами и неологизмами западнороманского происхождения. Первые обладают тенденцией стать из нейтральных в плане стилистическом народными, а другие, из книжных — стилистически нейтральными. Ср. компоненты следующих синонимических пар: caznă / supliciu, duh / spirit, izbîndă / triumf, jertfă / sacrificiu, lăcomie / cupiditate, nevoie / necesitate, nădejde / speranţă, vină / culpă и многие другие, все из области жизни духовной.
Тематические серии, состоящие из подобного рода синонимов, наблюдаются и среди понятий из других областей. Ср., например, параллельные термины, которые обозначают в современном румынском языке время: clipă / moment «миг», ceas / oră «час», leat / an (хронологически : an / leat) «год», veac / secol «век», veşnicie / eternitate «вечность», vîrstă / etate «возраст» и, наконец, vreme / timp (хронологически: timp / vreme) «время».
Несмотря на то, что словари румынского языка, даже те, которые взяли себе за принцип указание стилистических оттенков, не всегда отмечают различия между синонимами такого рода, заставляя таким образом думать, что речь идет об абсолютной синонимии, то есть не только о синонимии концептуальной, но и стилистической, в действительности мы констатируем, что трудно, почти невозможно найти «славянско-романскую» синонимическую пару, члены которой не различались бы, так или иначе, в экспрессивно-стилистическом плане. Veac, например, который в недавнем толковом словаре румынского языка считается синонимом слова secol [5], по сути дела является более «поэтическим» чем последний [6], обладая способностью вызывать представление о времени под углом главным образом аффективным, в отличие от secol, который
3. DL, III, 711. 4. DL, I, 212.
5. DL, IV, 632, DN, 635, Dicţionarul enciclopedic român, IV, Editura Politica, Вucureşti, 1966, стр. 347.
6. O. Mihăilă, указ. работа, стр. 109. В связи с этим автор ссылается на монолог учёного из Послания I Михаила Эминеску, где, в самом деле, книжный неологизм secol подходит куда лучше, чем его синоним veac.
De-oi muri, îşi zise-n sine, al meu nume o să-l poarte
Secolii din gură-n gură şi l-or duce mai departe...
(Eminescu, Poezii, под редакцией Перпессичиуса, [Perpessicius], Bucureşti, 1958, стр. 106. Другие цитаты из произведений Эминеску даются по этому же изданию).
50
преимущественно относится к области интеллектуального. Выдающиеся румынские писатели и поэты использовали и продолжают использовать стилистические различия подобного рода между синонимами, достигая иногда высокой степени художественности. Так, можно было бы сказать, что Эминеску предпочитает неологизм etern для переноса читателя в мир абстрактного мышления, для философского размышления, в то время как его синоним veşnic используется, когда категория вечности осознана аффективным, сентиментальным путём. В Послании IV, например, словно подавленный идеей физиологического детерминизма, поэт обращается к себе подобным, которые слепо отдают себя плотской любви, обнажая перед ними их действительное плачевное состояние:
Căci a voastre vieţi cu toate sunt ca undele ce curg.
Vecinic este numai nul: rîul este Demiurg
(стр. 123).
Как бы примирённый на миг, а примирение это, в сущности, акт философский, интеллектуальный, поэт заявляет, что он уже прекращает поиски женщины, о которой он когда-то мечтал, которая его могла бы любить :
N-o mai caut... Ce să caut? E acelaşi cîntec vechi;
Setea liniştei eterne care-mi sună in urechi
(стр. 124).
В этом же смысле можно привести и другие примеры, как финал поэзии по своему существу чисто философской Cu mîne zitele-ţi adaogi... :
Priveliştile sclipitoare,
Ce-n repezi şiruri se diştern,
Repaosă nestrămutate
Sub raza gmdului etern
(стр. 158).
Возможно, ещё ни у кого в румынской литературе после Эминеску отбор, чередование, взаимопроникновение и противопоставление синонимов славянского происхождения, ставших народными, их книжным эквивалентам, проникшим в румынский язык в период его модернизации путем заимствований из латинского языка и из языков нео-романских, не были использованы с таким специфическим и неподражаемым мастерством, как в поэзии Тудора Аргези [1]:
Îmi voi ucide timpul şi visurile deci,
Cîrpi-voi pe-ntuneric mantaua vieţii mele.
Drept mulţumire şti-voi că cerurile reci
Vor strecura prin găuri lumina unei stele.
. . . . . . . . . . . .
Să bat noroiul vremii, cu ochii-nchişi. Hlamida
Să-mi scoată-n drum nerozii, rînjiţi, din cîrciumi, beţi.
Ca fluturii, ce rabdă să-i poartc-n praf omida,
Să rabd şi eu în mine, povară, două vieţi?
(Nehotărîre, стр. 53).
1. Tudor Arghezi, Versuri, ESPLA, Bucureşti, 1959. Все цитаты даются по этому изданию.
51
Хотя с метрической точки зрения он подошёл бы, термин vremea немыслим вместо термина timpul из первого стиха без значительных утрат в художественном плане, подобно тому, как его концептуальный синоним timpul составил бы неудачное сочетание с выражением народного характера a bate noroiul «топтать грязь».
Кстати, следует заметить, что в тех случаях, когда два синонима отвечают в равной мере потребностям метрического порядка, использование одного из них, а не другого, является, у больших художников, результатом глубоко осознанного отбора. Ср. у Аргези :
Şi anii mor şi veacurile pier
(Psalm, стр. 50),
где замена слова veácurile его синонимом, с метрической точки зрения идентичным, sécolele, было бы мало подходящим в диалоге с богом.
Также в знаменитой Песни третьей румынского перевода Ада, сделанного Дж. Кошбуком, переводчик отбирает для 9-го стиха, отличающегося максимальной напряженностью и мрачной торжественностью, термин книжного, неологического происхождения speranţă, а не его народный синоним славянского происхождения nădejde, который, из-за его участия в ряде фразеологических выражений с хождением в народно-разговорном и фамильярном стилях румынского языка [1], отрицательно отразился бы на приподнятости соответствующей терцины. Зато, в той же песни, Кошбук выбирает для передачи итал. eterna термин славянского происхождения veşnic, который, как мы видели и раньше, внушает более сильно, чем неологизм etern, непоколебимость вердиктов в посмертном мире [2].
1. Ср. напр., A trage nădejde ca spinul de barbă и др., см. I. Zâne, Proverbele românilor, т. I—IX, Bucureşti, 1895—1901, т. III, № 16.667 и сл.
2. Ср. дантовский оригинал и румынский перевод, принадлежащий перу Дж. Кошбука:
Dinanzi a me non fur cose create,
Se non eterne, ed io eterna duro:
Lasciate ogm speranza, voi ch'entrate.
у Кошбука:
Cînd eu n-am fost, nimic n-a fost creat,
ci veşnic tot şi-n veci voi fi durată,
să lase-orice speranţă cine-a-ntrat.
(По-русски:
Древней меня лишь вечные созданья,
и с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
См. Данте Алигьери, Божественная Комедия, перевод с итальянского М. Лозинского, Москва, 1961, АД, стр. 31, Песнь третья, стихи 7—9).
52
Для крупного языковеда и тонкого филолога Овида Денсусьяну единственным термином, имеющим право на существование в румынском литературном языке, было слово ceas, давно заимствованное из славянского ; недавнее западнороманское заимствование oră (< лат. hora, итал. ora) он считал «антипатичным неологизмом») [1]. Тудор Аргези, как бы в качеств реплики, поочерёдно или одновременно использует оба эти слова, доводя до максимума экспрессивно-стилистические потенциалы каждого из них. Так, в поэтическом видении сугубо интеллектуальном, наряду с неологизмом aer (а не văzduh) и timp (а не vreme) появляется «антипатичное» слово oră, которое, благодаря своей неологичности и книжности, наводит, несравненно лучше, чем ceas, на думы об абстрактном плане мышления:
Prin aer timpu-i despărţit de ore
Ca de mireasma lor nişte garoafe
(Arheologie, стр. 56).
Принадлежность румынских синонимов славянского и нео-романского происхождения к очень различным экспрессивно-стилистическим регистрам делает возможным не только их чередование из соображений лексического варьирования, но даже их противопоставление в антитезах высокой эстетической эффективности:
Am luat ceasul de-ntîlnire
Cind se tulbură-n fund lacul
Şi-n perdeaua lui subţire
Îşi petrece steaua acul.
Cită vreme n-a venit
M-am uitat cu dor în zare.
Orele şi-au împletit
Firul lor cu firul mare
(Melancolie, стр. 24).
Этот приём встречается и в других стихотворениях Аргези (cp. Despărţire, стр. 87—88, Heruvic, стр. 92—93). Он нашёл себе, возможно, наивысшее художественное выражение в последнем стихотворении из цикла Flori de mucegai, где использование стилистических различий между концептуально эквивалентными ceas и oră производится с помощью приёма редкой оригинальности, состоящего из противопоставления их в плане композиции : ceas появляется только в заглавии, a oră — только в самом содержании стихотворения :
În cer
Bate ora de bronz şi de fier.
Într-o stea
Bătu ora de catifea.
Ora de pîslă bate
În turla din cetate...
(Ceasul de-apoi, стр. 164).
1. Ovid Densusianu, Evoluţia estetică a limbii române, литографированный курс, прочитанный на филологическом факультете Бухарестского университета (1930—1931), стр. 297, (1931—1932), стр. 90.
53
VI. Ритмично-мелодическая экспрессивность
Экспрессивность языковых фактов может в определенной мере зависеть от их участия в различных ритмично-мелодичных единицах (аллитерациях, клаузулах, поговорках и др.). Ср., например, румынское слово fală (< слав. хвала), которое отличается среди своих многочисленных синонимов (trufie, îngîmfare, înfumurare, orgoliu ; mîndrie ; strălucire, măreţie, pompă ; glorie, faimă, renume) ощутимым ироническим оттенком, благодаря, повидимому, его участию в общеизвестной поговорке Fală goală, traistă ufoară [1] (дословно: «пустая гордость, лёгкая сума»).
Несколько иной характер представляет собой синонимическая пара literă / buche (исторически buche / literă) «буква». Первое из этих слов является неологизмом, но стало давно общеизвестным и, в связи с этим, стилистически нейтральным, за счёт buche, старое книжное славянское заимствование, когда-то нейтральное, сегодня с экспрессивным привкусом устарелости. Интересно отметить, что «стилистическое расстояние» между этими двумя словами является большим, нежели между обычным литературным термином и его устаревшим народным синонимом, что частично объясняется семантикой фразеологизмов, в которые входит buche : buchea cărţii «начётничество», a fi tot la buchi «быть начинающим», а nu şti buche «ни аза не знать» [2].
Однако, существует ещё одна причина, также объективная, которая ещё более увеличивает экспрессивное расстояние между literă и buche: последнее входит в состав семантически и стилистически «плебейской» ритмично-мелодичной микросистемы, так как рифмуется с одним устаревшим термином (1), с двумя фонетическими диалектизмами (2, 3) и со словом, которое обозначает в румынском языке отталкивающее насекомое (4), в то время как literă, напротив, входит в «избранную» ритмично-мелодическую микросистему, поскольку рифмуется с неологизмом, который обозначает церковное звание (5), и с другим, который называет музыкальный струнный инструмент, иногда считающийся символом поэтического вдохновения (6). Сравним :
buche
(1) azbuche [3]
(2) genuche [4]
(3) muche [5]
(4) păduche [6]
literă
(5) prezviteră [7]
(6) ţiţeră [8]
Экспрессивно-стилистическая деградация, или, напротив, облагораживание лексических единиц языка, в том числе заимствований, несомненно зависят и от участия в такого рода ритмично-мелодических структурах.
1. Об экспрессивности такого рода изречений, поговорок и т.п., основанной на определённых ритмично-мелодических особенностях, см. Iorgu Iordan, указ. работа, стр. 39 и сл. (с библиографией).
2. DL, X, 285.
3. «кириллица» (устар.); A fi la azbuche «Быть начинающим».
4. «колено»; литературно: genunche.
5. «ребро», «край», «грань»; литературно: muchie.
6. «вошь».
7. «супруга пресвитера».
8. «цитра».
54
VII. Экспрессивная окраска славянских заимствований
Кристаллизация экспрессивной окраски заимствований из других языков — это явление диахронии, принадлежащее исключительно к системе заимствующего языка. Это касается и румынских заимствований из славянских языков.
Рассматриваемые в плане синхронном на уровне современного литературного языка, элементы славянского происхождения, а также производные от них, характеризуются значительным разнообразием дополнительных оттенков экспрессивно-стилистического характера.
1. Термины, стилистически нейтральные. Сюда входят заимствования, для которых современный литературный язык не располагает концептуальными синонимами. Cp. plug, brazdă, coasă, greblă, hrean, morcov, a trăi, a iubi, muncă, lene и т. д.
2.
Народно-разговорные термины, в оппозиции с их синонимами, преимущественно
нео-романского происхождения, ощущаемыми в современном языке как нейтральные и
собственно литературные. Cp. nevastă (< слав.) по отношению к soţie
из унаследованного латинского фонда, slobod (< слав.) по отношению к
liber, неологизм латинско-французского происхождения, uliţă (< слав.)
по отношению к stradă, неологизм итальянского происхождения, blid
(< слав.) по отношенью к farfurie, сравнительно позднее заимствование из
тюрусского тюркского языка [1], и многие другие.
Характер и степень интенсивности дополнительного оттенка слов славянского происхождения данной категории варьируется от случая к случаю. Так, prilej (< слав.) со стилистической точки зрения очень близок к ставшему повсеместным и нейтральным неологизму французского-латинского происхождения ocazie, в то время как стилистическое расстояние между синонимами leac (< слав.) и medicament, неологизм французско-латинского происхождения, является ощутимым.
Несомненное значение в приобретении и сохранении народно-разговорного оттенка лексических элементов славянского происхождения по отношению к их более новым синонимам имеет участие первых в многочисленных выражениях, поговорках и пословицах, широко распространенных в народно- разговорном и фамильярном стилях. Ср., например, слово leac, отличающееся от medicament тем, что принимает участие по крайней мере в следу тих фразеологизмах : a da de leac, a căuta ca iarba de leac, a-i găsi cui va leacul, fără (de) leac de..., nici de leac [2].
Интересно отметить, что среди слов, принадлежащих к этому экспрессивно-стилистичскому регистру, некоторые составляют настоящие тематические серии, как, например, названия некоторых румынских христианских праздников (Blagoveştenie, Ispas, Trisfetitele, Uspenie и др.) в отличие от их более новых синонимов, которые фактически являются простыми переводами (кальками) со славянского на румынский (Bunavestire, Înălţarea, Trei-Ierarhi, Adormirea).
1. См. об этом и G. Mihăilă, указ. работа, стр. 32.
2. DL, II 736. Слово medicament не вступает в такого рода фразеологизмы; см. DL, III, 50.
55
3. Термины с оттенком устарелости, по отношению к их синонимам собственно румынского или иного происхождения (зачастую неологизмам западно-романского типа), стилистически нейтральным. Cp. dajdie / dare, impozit; muncă / chin, tortură, supliciu; osîrdie / ardoare, zel; scump / zgîrcit, avar; vraci, doctor, medic; zălog / amanet, gaj, chezăşie и многие другие.
4. Термины с библейским оттенком. Сама принадлежность славянских заимствований к религиозному богослужебному словарю недостаточна ещё для того, чтобы они обладали определенным стилистическим оттенком, ибо как в румынском, так и в других языках имеются религиозные термины, нейтральные с точки зрения стилистической (ср. рум. dumnezeu, cruce, biserică и т. п. — латинского происхождения ; şfint, moaşte, strană и др. — славянского происхождения). Экспрессивность возникает, как было сказано в начале, на основании оппозиции. Когда в румынском языке не существовало ещё терминов paradis (неологизм, воспринимаемый сегодня как стилистически нейтральный) и eden (редкий неологизм, ощущаемый как книжный), термин славянского происхождения rai был, безусловно, стилистически нейтральным. Его экспрессивно-стилистические оттенки в современном литературном языке развились позже, на основании и в связи с вышеупомянутыми синонимами. То же самое действительно и для других румынских слов из религиозного словаря, заимствованных из славянских языков (главным образом из церковнославянского). Cp. duh / spirit, iad / infern, jertfă / sacrificiu, mucenic / martir, proroc / profet, slavă / glorie, taină / mister и т. п. [1]
В ряде случаев, наряду с собственно терминологическими значениями, с которыми они были заимствованы у славян устным или письменным путём, слова, относящиеся к религии и богослужению развили новые «мирские» значения, которые впоследствии получили в румынском языке широкое распространение: ceas, dar, jertfă и др. Благодаря своему терминологическому, религиозному происхождению, эти и подобные им слова сохранили в потенциальном состоянии «библейский» колорит, которому говорящие и, в первую очередь, мастера слова придают значимость, отличающуюся самыми различными экспрессивно-стилистическими эффектами. Так, у Аргези существует стихотворение, в котором эти термины встречаются рядом, в одной и той же строфе:
Tot ceasul îmi aduce un dar şi-o jertfă nouă
(Heruvic, стр. 92).
Поэтическая атмосфера, насыщенная благородностью, повиновением и верой в божественность создана здесь с максимальной лексической экономностью, с предельной сжатостью именно благодаря дополнительным «библейским» оттенкам упомянутых терминов славянского происхождения [2].
1. Об обстоятельствах, при которых эти и им подобные славонизмы проникли в румынский язык, помимо работ, указанных Г. Михэилэ (стр. 145), см. статью Al. I. Оdobesсu, Psaltirea tradusă în româneşte de diaconul Coresi, в хрестоматии Scriitorii români despre limbă şi stil, под редакцией и с предисловием Г. Булгэра (Gh. Bulgăr), Bucureşti, 1957, стр. 129—130.
2. Помимо их «светских» значений, термины ceas, dar и jertfă имеют в румынском языке и «библейские» значения (см. DL, I, 380—381 — ceas; II, 11—12 — dar; II, 698 — jertfă).
56
Если в поэзии экспрессивные ресурсы румынского библейского стиля — в котором элементы церковнославянского происхождения занимают такое значительное место — были использованы с максимальным художественным эффектом Тудором Аргези [1], то в румынской прозе эта заслуга приходится на долю Галы Галактиона [2].
VIII. Другие замечания
1. Экспрессивность и диахрония. Восстановление экспрессивно-стилистических систем прошлых веков, даже при наличии письменных памятников, связано с огромными трудностями, на которые ясно и наглядно указал X. Касарес [3]. Однако внимательное изучение письменных источников может привести к интересным выводам частного характера. В этом отношении румынские исследователи уже сделали ряд очень интересных наблюдений [4]. Имеющиеся возможности, однако, далеко не исчерпаны.
2. Экспрессивность и происхождение языковых средств. Если наблюдений — общего и частного характера — в отношении экспрессивности румынских элементов, заимствованных из других языков, сделано достаточно много [5], то пока отсутствуют исследования, в которых изучались бы дополнительные экспрессивные оттенки заимствований сравнительным путем : по языкам-источникам и по стилистическим регистрам. Например, эмпирически можно утверждать, что вульгаризмы турецкого и греческого происхождения в современном румынском языке более значительны, чем вульгаризмы, скажем, славянского или венгерского происхождения. Статистическое исследование, основанное, разумеется, на адэкватной методологии, могло бы объективно определить долю участия заимствований в экспрессивной системе современного языка.
3. Контекстуальная экспрессивность. Языковые средства из старого фонда, в том числе заимствования, ставшие впоследствии народными, развивают в соседстве или в сочетании с неологизмами новые семантические и
1. См., напр., Pompiliu Constantinescu, Scrieri, 1—2, Bucureşti, 1967, статья Tudor Arghezi: «Poarta neagră», стр. 66—70.
2. См. об этом, напр., Gh. Bulgăr, Tradiţie şi inovaţie în arta literară a lui Gala Galaction, в сб. De la Varlaam la Sadoveanu, цит. выше, стр. 431—448.
3. J. Casares, указ. работа, стр. 146—156.
4. См., напр., Liviu Onu, Observaţii cu privire la contribuţia lui Varlaam la dezvoltarea limbii române literare, в сб. De la Varlaam la Sadoveanu, стр. 35—60; Emil Petrovici, Limba tui Dimitrie Cantemir, в цит. сб., стр. 120—138, где выдвигаются интересные гипотезы об экспрессивном тембре некоторых лексических и фразеологических единиц славянского происхождения; см. стр. 125—126.
5. См., напр., Iorgu Iordan, указ. работа, стр. 37 и 342—343; его же Limba română contemporană. Bucureşti, 1956, стр. 309—314; Al. Rosetti, Boris Cazacu, Istoria limbii române literare. Bucureşti, 1961, стр. 333—346 (турецкое влияние), стр. 350—361 (новогреческое влияние).
57
экспрессивно-стилистические оттенки, подчас неожиданные, в хорошем смысле этого слова. Выдающиеся писатели (Эминеску, Садовяну, Аргези, Галактион) не изолировали, а, напротив, сочетали слова из этих двух основных резервуаров современного румынского литературного языка, создавая сплавы высокой художественности [1]. Собственно лингвистические аспекты экспрессивности, порождаемой сосуществованием, переплетением и взаимопроникновением румынских элементов старого и нового происхождения, являются областью исследования, ещё недостаточно изученной.
1. См., напр., С. Călinescu, Opera lui Mihai Eminescu, IV, Bucureşti, 1936, стр. 238; Tudor Vianu, Stilistica literară şi lingvistica, в сборнике De la Varlaam la Sadoveanu, стр. 25—26; Al. Rosetti, Limba poeziilor lui Mihail Eminescu, в цит. сб., стр. 343; Gh. Bulgăr, Tradiţie şi inovaţie..., стр. 433—434, 437, 442.