Romanoslavica IX (1963)

5. К ВОПРОСУ О РОЛИ СУБСТРАТА В ИСТОРИИ СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ

А. ВРАЧУ

 

__I_.
__II_.

А. Фонетика  (70)
    1. Цоканье  (70)
    2. Мазурение  (76)
    3. Аканье  (79)
 

Б. Морфология  (79)
В. Синтаксис  (79)
    1. Русские говоры  (79)
    2. Балканизмы  (80)
    3. Балканский субстрат  (86)

__III_.

 

I

 

Вопрос о роли субстрата в истории славянских языков мало исследован. Существует мнение, согласно которому в истории славянских языков (и диалектов) субстрат существенной роли не играл. Однако, имеются данные, позволяющие утверждать, что, как и в других индоевропейских языках, влияние автохтонных элементов было достаточно сильным и в славянских языках. Ведь и славяне, подобно носителям романской, германской или индийской речи, вытеснили прежние, коренные племена и их языки. Другое дело, что до сих пор в вопросе о воздействии субстрата на славянские языки не все еще ясно, много гипотетического или — в лучшем случае — правдоподобного.

 

Как известно, теория субстрата больше разработана на материале особенно романских языков, но и там мнения языковедов сильно расходятся [1]. Поучительны в этом отношении попытки определить роль автохтонного элемента в образовании румынского языка. Несмотря на то, что данный вопрос неоднократно обсуждался, все же, ввиду его

 

 

1. По этому вопросу см.

М. В. СЕРГИЕВСКИЙ, Введение в романское языкознание, изд. II, Москва, 1954, стр. 153—159, 162—163;

IORGU IORDAN, Lingvistica romanică. Evoluţie. Curente. Metode, Bucureşti, 1962, стр. 17—18.

Относительно роля субстратов в истории языков см.

AL. GRAUR, Studii de lingvistică generală, Bucureşti, 1960, стр. 399—407;

В. А. ЗВЕРИНЦЕВ, Очерки по общему языкознанию, Издательство Московского Университета, 1962, стр. 213—214.

См. также «Доклады и сообщения Института языкознания Академии наук СССР», т. IX, Москва, 1956 (сборник, посвященный целиком проблеме субстрата);

Т, А. ДЕГТЕРЁВА, О некоторых историко-познавательных моментах в изучении языковых контактов, «Проблемы развития в языке», Издательство ВШИ и АОН при ЦК КПСС, Москва, 1959, стр. 3—18.

 

65

 

 

исключительной трудности, он но может считаться окончательно решенным [1]. Предположения, высказанные по этому поводу различными исследователями XIX и XX вв., довольно противоречивы. Так, нет еще единого мнения даже по вопросу о том, что следует считать субстратом румынского языка: фракийский, иллирийский, фрако-иллирийский, дакийский, дако-гетский, фрако-дако-гетский или же дако-мизийский. Это объясняется тем, что не все авторы имеют ясного представления о сущности древних балканских языков и их взаимодействии в тот период, когда римляне завоевали Дакию. С другой стороны, относительно некоторых из них возникают споры: являются ли они разными языками или же разными диалектами одного и того же языка. В свете исследований, опубликованных за последнее время болгарским ученым акад. Вл. Георгиевым [2], можно считать уже установленным, что дакийский (или дако-мизийский) является субстратом румынского языка. Тем не менее спорные вопросы остаются. Главным образом это относится к идентификации субстратных элементов в тех случаях, когда нет (или пока еще не найдено) соответствий в албанском. Кроме того, имеются трудности, связанные с тем, что одни и те же румынские слова по-разному интерпретируются разными исследователями: то как унаследованные от субстрата, то как заимствованные (из славянского, греческого, германского или венгерского — иногда турецкого). Здесь еще пока не выработана строгая методология этимологических исследований. Однако, все то, что в румынском не может быть объяснено с помощью латинского, романского или соседних языков нужно отнести, гипотетически, конечно, за счет субстрата [3]. Несомненно, в таком случае

 

 

1. Этот вопрос снова стал акту полным, благодаря особенно исследованиям, проведенным в Румынской Народной Республике с целью разностороннего изучения многочисленных проблем, связанных с происхождением румынского языка и румынского народа.

 

2. См. его труды:

Тракийският език, София, 1657, стр. 54—83;

Исследования по сравнительно-историческому языкознанию (Родственные отношения индоевропейских языков), Москва, 1958, стр. 113—145;

Въпроси на българската етимология, София, 1958, стр. 89—119;

Albanisch, Dakisch-Mysisch und Rumänisch, «Балканско езикознание», II, София, 1960, стр. 1—19;

Dakisches Substrat in der rumänischen Lautlehre, «Studii şi cercetări lingvistice» (в дальнейшем SCL), XI, 1960, вып. 3, стр. 481—484;

Raporturile dintre limbile dacă, tracă şi frigiаnă, «Studii clasice», 1960, стр. 39—58;

Българска етимология и ономастика, София, 1960, стр. 76—139 (См. нашу рецензию в «Studii şi cercetări ştiinţifice», Filologie, Academia R.P.R., Filiala Iaşi, XII, 1961, вып. 2, стр. 265—271);

Sur l'ethnogenèse des peuples balkaniques — le dace, l'albanais et le roumain, «Studii clasice», III, 1961, стр. 23—27;

La toponymie ancienne de la péninsule Balkanique et la thèse méditerranéenne, Sofia, 1961, стр. 5—11;

Zur dakischen Hydronymie, «Acta Antiqua Academiae Scientiarum Hunguricae», t. X, 1962, fasc. 1-3, стр. 115—118;

Dak. Δρουβητίς, Dru / obeta(e) = Rum. druete «Holz», «Отисак из Зборника за филологију и лингвистику», књ. IV—V, Нови Сад, 1961—1962, стр. 85—86.

См. также ВЛ. ГЕОРГИЕВ, ИВ. ДУРИДАНОВ, Езикознание, София, 1959, стр. 337—338 (глава написана Вл. Георгиевым).

 

3. Если только это не позднейшие новообразования, возникшие на румынской почве. Известно (см. I. I. RUSSU, Limba traco-dacilor, Bucureşti, 1959), что в румынском языке нет албанских заимствований. Так называемые албанские заимствования в румынском это, фактически, слова с более архаичным (чем в албанском) фонетическим обликом и морфологической структурой (см. также S. PUŞCARIU, Limba romînă, vol. I. Privire generală, Bucureşti, 1940, стр. 178—179. Так, примеры вроде рум. bască — алб. bashkë, рум. strepede — алб. shtrep, рум. strungă — алб. shtrungë показывают, что румынские формы, содержащие s, более старые, в то время как в албанском sh развился впоследствии из s. По сравнению с производным албанским словом brez румынская форма brîu свидетельствует о более старой эпохе). Следовательно, мы не можем принять концепцию И. Йокля, О. Денсушану, X. Барича и, особенно, К. Полака о якобы сильном влиянии албанского на румынский (см. статью В. ПОЛАКА, Quelques idées concernant les rapports lexicaux albano-roumains, «Omagiu lui Iorgu Iordan», Bucureşti, 1958, стр. 693—699). A если таковые заимствования и существовали, то во всяком случае их надо отвести к периоду после VI в. Еще А. Филиппиде указал на то, что количество взаимных заимствований (из румынского в албанском и, наоборот, из албанского в румынском) крайне незначительно (см. Originea romînilor, vol. II. Ce spun limbile romînă şi albaneză, Iaşi, 1928, стр. 753, 757 и след.). Для этого имеются показания исторической фонетики румынского языка (см. Й. Й. Руссу, цит. соч., стр. 122—123). Фактически, как в албанском, так и в румынском это слова индоевропейского происхождения. А поскольку субстраты этих двух языков одинаковы, и слова общие. Действительно, общие элементы долатинского происхождения в румынском и албанском унаследованы из старого индоевропейского фонда карпато-балканской области. В какой-то степени мы могли бы, безусловно, допустить и возможность независимого развития некоторых общих черт, специфических для румынского с албанским. Однако, такое объяснение нельзя применить, напр., ко всем лексическим совпадениям, ибо, с одной стороны, они слишком многочисленны, а с другой, между этими двумя языками имеются поразительные сходства также в области фонетики, грамматики и фразеологии (См. и А. Филиппиде, цит. соч., т. II, стр. 760). Кроме того, следует иметь в виду, что для части румыно-албанских соответствий (не только лексического характера) можно найти аналогии, по крайней мере как тенденции, в других романских языках, как на это указал еще в 1930 г. В. Мейер-Любке.

 

66

 

 

мы должны использовать данные сравнительно-исторического метода, сопоставляя эти слова со словами других индоевропейских языков на основании критериев, установленных для слов, имеющих прямые соответствия в албанском.

 

Столь же спорным является и вопрос о происхождении рум. ă, болг. ъ и алб. ё, а также спиранта h в румынском и албанском. Эти процессы допускают двоякое объяснение: и посредством субстрата (А. Филиппиде, К. Погирк, Гр. Брынкуш), и посредством славянского влияния (акад. Э. Петрович, акад. А. Росетти) [1].

 

Еще сложнее обстоит вопрос о наличии субстратных следов в грамматической структуре не только румынского и албанского, но и славянских языков. Конечно, и здесь допустимо влияние языка автохтонного населения; однако, доказательств для этого у нас почти нет. Так, ни возникновение постпозитивного артикля, ни совпадение родительного

 

 

1. См.

Al. Philippide, цит. соч., т. II, стр. 56.

С. POGHIRC, Vocalele romîneşti ă, alb. ë, bulg. ъ şi oscilaţia a/e în grafia cuvintelor trace, SCL, XI, 1960, вып. 3, стр. 657—660.

Его же, La valeur phonétique de l’oscillation graphique thrace а/e à la lumière des données des langues balkaniques modernes, «Studii clasice», III, 1961, стр. 33—37.

(С подобным объяснением соглашается и I. FISCHER: Descrierea fonologică a limbilor dispărute. Aplicaţii la limbile Italiei antice, I, SCL, XII, 1961, стр. 353. То же во французском варианте статьи: La description phonologique des langues disparues. Applications aux langues de l’Italie ancienne, «Studii clasice», IV, 1962, стр. 13).

GR. BRÎNCUŞ, Originea, consoanei h din limba romînă, SCL, XII, 1961, стр. 471—477.

E. PETROVICI, Influenţa slavă asupra sistemului fonemelor limbii romîne, Bucureşti, 1956, стр. 7—8.

AL. ROSETTI, Istoria limbii romîne, vol. II. Limbile balcanice, изд. III, Bucureşti, 1962, стр. 82.

Его же, Istoria limbii romîne, vol. III. Limbile slave meridionale (sec. VI—XII), Bucureşti, 1962, стр. 52.

 

67

 

 

падежа с дательным, ни образование будущего времени с помощью глагола «хотеть», ни утрата (или сужение функций) инфинитива в балканских языках нельзя связать с воздействием особенностей автохтонного элемента [1] просто потому, что мы почти ничего не знаем о морфологии и синтаксисе фракийского, дако-мизийского или иллирийского. Данные албанского языка недостаточны для того, чтобы судить, как выглядел грамматический строй дако-мизийского. В этом отношении положение балканских языков отличается от того, которое характерно, скажем, для осетинского, где имеется заметное влияние кавказского субстрата [2]. Нечто подобное действительно и для русского языка, где можно говорить о наличии влияния со стороны финно-угорского субстрата, а также для польского, в котором чувствуется воздействие балтийского субстрата. Следовательно, когда у нас нет достаточных сведений об особенностях языков, выступающих в качестве субстрата, но доказано их родство с языками, существующими поныне, данные этих последних можно использовать как надежный материал для сравнения.

 

Безусловно, прежде чем прибегать к воздействию субстрата, необходимо основательно обследовать вопрос о возможностях внутреннего объяснения данного явления. С другой стороны, мы не имеем право ссылаться на воздействие субстрата лишь на том основании, что для тех или других языковых процессов не было найдено другого толкования.

 

Несомненно, разрешение вопроса о роли субстрата в образовании такого языка как румынский наталкивается на большие объективные трудности: ведь невозможно определить особенности языка автохтонного населения, от которого сохранилось лишь небольшое количество имен растений, топонимических и антропонимических названий. Кроме того, для румынского положение осложняется и из-за отсутствии письменных памятников, относящихся к периоду до XVI в. Есть, правда, другой путь, по которому правильно идут некоторые современные языковеды: от всестороннего анализа современных балканских языков к их прошлому. Одновременно следует подчеркнуть исключительно важное значение недавнего открытия в Румынии около 30 дакийских надписей в развалинах

 

 

1. Хотя» известных случаях субстрат объясняет некоторые общие черты, присущие румынскому, албанскому, новогреческому, болгарскому, македонскому, а иногда и сербо-хорватскому, а также словенскому. Относительно дославянского лингвистического субстрата на Балканском полуострове в Норике, Паннонии и Дакии см. IVAN POPOVIĆ, Geschichte der serbokroatischen Sprache, Wiesbaden, 1960, стр. 48—103. Мы не согласны с мнением С. Б. Бернштейна (Очерк сравнительной грамматики славянских языков, Москва, 1961, стр. 14) о том, что древний субстрат румынского языка был кельтским.

 

2. Это вейнахский, черкезский, кабардинский, сванский, грузинский, мегрельский, абхазский и абазинский. Кавказский субстрат объясняет многочисленные специфические особенности осетинского, языка, отличающие его от остальных членов иранской группы: возникновение смычно-гортанных согласных (k', р', t', с', č'), для которых нет соответствий в древнеиранском консонантизме, агглютинирующее склонение (в отличие от древнеиранского флективного), наличие многочисленных падежей, выражающих пространственные отношения, исчезновение винительного падежа и другие особенности, не говоря уже о влиянии на лексику и топонимию. О субстратных элементах осетинского языка см. книгу В. И. АБАЕВА, Осетинский язык и фольклор, I, Москва—Ленинград, 1949.

 

68

 

 

Сармизегетузы, составленных только на согласных, обозначенных буквами греческого письма, но еще нерасшифрованных. Помимо этого, при изучении субстратных элементов необходимо также использование данных археологии и этнографии. Следовательно, изучение сложной проблемы о субстратах относится не только к языкознанию, но и к истории. Однако, признав роль субстрата в истории языков, мы должны уточнить его различные проявления, не пренебрегая значением других факторов языкового развития.

 

 

II

 

Как правило, фонетика, лексика и синтаксис больше подвержены влияниям со стороны субстрата. В этой главе нами будут рассмотрены различные языковые явления, для происхождения которых в славянских языках можно допустить воздействие автохтонного (предславянского) элемента.

 

Как в других индоевропейских языках, следы субстрата имеются и в славянских языках. Они различны и восходят к различным эпохам. По мнению С. Б. Бернштейна [1], в большинстве случаев это относится к периоду балто-славянской языковой сообщности. Однако, автор цитирует только одно (синтаксическое) явление, порожденное воздействием субстрата, а именно использование родительного падежа при глаголах с отрицанием [2]. Явно, что для праславянского, как и для истории отдельных славянских языков [3], С. Б. Бернштейн и другие ученые допускают незначительное влияние со стороны субстрата [4].

 

Вероятно, влияние субстрата на фонетическую (и (фонологическую) систему связано прежде всего с тем, что некоторые особенности артикуляционной базы продолжают сохраняться у представителей побежденного языка и могут, таким образом, проявляться с течением времени (в большей или меньшей степени) в победившем языке. С другой стороны подобное воздействие объясняется тем, что специфические черты произношения легче всего воспринимаются даже людьми, невладеющими соответствующим языком [5].

 

 

1. Очерк сравнительной грамматики славянских языков, Москва, 1961, стр. 13.

 

2. Эту конструкцию, а также творительный предикативный в славяно-балтийских языках Т. Лер-Сплавинский рассматривает как воздействие со стороны финского субстрата. См. его статью: Новая попытка освещения проблемы происхождения славян, «Вопросы языкознания», 1, 1955, стр. 155; его же, Балто-славянская языковая общность и проблема этногенеза славян, «Вопросы славянского языкознания», вып. 3, 1958, стр. 13. Против взгляда о влиянии древнейшего финского субстрата на возникновение творительного предикативного в славянских языках выступил С. В. БЕРНШТЕЙН, Творительный падеж в славянских языках, Москва, 1958, стр. 23. См. также H. X. ИВАНОВА, Творительный предикативный падеж в польском языке. «Краткие сообщения Института Славяноведения Академии Наук СССР», т. 15, 1955, стр. 72—78.

 

3. За исключением болгарского и македонского.

 

4. См. слова С. Б. Бернштейна (ук. соч., стр. 14): «В истории праславянского языка, а также и большинства славянских языков субстрат существенной роли не играл».

 

5. См. также А. МЕЙЕ, Сравнительный метод в историческом языкознании (перевод с французского), Москва, 1954, стр. 68.

 

69

 

 

В фонетическом отношении в славянских языках (и диалектах) имеются некоторые явления, возникновение которых можно объяснить с помощью субстрата.

 

Так, напр., цоканье, характерное для большинства северновеликорусских, для некоторых южных (рязанских) говоров, а также для северобелорусских [1], объяснялось некоторыми языковедами как явление, возникшее под влиянием субстрата [2].

 

Более архаический тип цокания это мягкое цоканье: ц’ай, ц’ашка, ц’исто, отец’, ц’удо, доц’ка, ноц’, помолц’и, куриц’а, конец’ и др. Оно распространено в основном в великорусских говорах северо-восточной Европейской части СССР [3]. Твердое цоканье (цасто, цисто, цудо, туца, пец, плецо, ноц, доцка, цорт, молци, ницово; улица, улицу, кол’цо, целый, отец, курица) является характерным для северо-западных говоров русского языка [4].

 

Когда возникло, цоканье, трудно сказать [5]. Во всяком случае это очень древнее диалектное явление, засвидетельствованное, как известно, еще в новгородских памятниках начиная с XI в. [6]

 

 

1. К. Ф. Карский отмечал наличие цоканья и северных и северовосточных белорусских говорах (См. его труд Белорусы, т. I, Москвы, 1955, стр. 363). Однако, он считал его явлением, заимствованным из севернорусских говоров.

 

2. О сущности. разновидностях, территории распространения и происхождении цоканья см.

P. И. АВАНЕСОВ, Очерки русской диалектологии, ч. I, Москва, 1949, стр. 123—124 и, особенно, стр. 131—135;

П. С. КУЗНЕЦОВ, Русская диалектология, изд. III, Москва, 1960, стр. 75—78;

В. Г. ОРЛОВА, Типы употребления аффрикат как различительный признак русских народных говоров, «Вопросы языкознания», № 1, 1957, стр. 3—17;

ее же, История аффрикат в русском языке в связи с образованием русских народных говоров, Москва, 1959.

Как показала М. Ф. СЕМЕНОВА (в статье По поводу двух фонетических явлений русских и латышских говоров Латгале, «Rakstu krājums veltījuins akademikim profesoram Dr. Jānim Endzelīnarn vina 85 dzīves un 65 darba gadu atcerei», Riga, 1959, стр. 595—603), цоканье встречается и в верхнелатышских говорах Латгале. О различных вопросах, связанных с происхождением цоканья и других северновеликорусских диалектных черт см. статью Д. К. ЗЕЛЕНИНА, О происхождении северновеликорусов Великого Новгорода, «Доклады и Сообщения Института Языкознания Академии Наук СССР», т. VI, 1954, стр. 49—95.

 

3. Относительно чоканья (ч’асто, ч’исто, ч’удо, плеч'о, ноч', печ’, доч’ка, молч'и-; улич'а, курич’а, ч’елый, отеч', ч'ена, ч’ифра) нужно сказать, что некоторые авторы считают его разновидностью мягкого цоканья. Как отмечает проф. Р. И. Аванесов (ук. соч., стр. 131), твердое ч встречается редко и лишь в говорах, граничащих с белорусским языком.

 

4. Имеются и говоры, в которых аффрикаты произносятся полумягко (˙ч, ˙ц), а также говоры, где произносят ц^'ч' . Необходимо также отметить сосуществование двух систем в одних и тех же говорах; совпадение аффрикат и их различение. Это объясняется либо влиянием литературного языка, либо внутренними законами развития соответствующего говора (См. и Методические указания к «Программе собирания сведений для составления Диалектологического атласа русского языка», Москва, 1957, стр. 10). Различные виды цоканья (их подробный анализ см. в указанных трудах В. Г. Орловой) А. А. Шахматов считал одинаково древними.

 

5. О происхождении этого явления см. ниже.

 

6. См. Палеографический и лингвистический анализ новгородских берестяных грамот, Москва, 1955, стр. 94—96 (статья Р. И. Аванесова); П. Я. ЧЕРНЫХ, Историческая грамматика русского языка, над. II, Москва, 1954, стр. 315. Речь идет о древнерусских диалектах (новгородских, псковских и смоленских), отражающих между прочим и смешение ц и ч; М. А. СОКОЛОВА, Очерки по исторической грамматике русского языка, Издательство Ленинградского Университета, 1962, стр. 77—78. Признав, что трудно определить причины, породившие это совпадение аффрикат, автор книги не соглашается о мнением А. А. Шахматова о влиянии в данном случае польской среды (см. стр. 78).

 

70

 

 

Как известно, А. А. Шахматов считал, что цоканье возникло в доисторическую эпоху развития русского языка под влиянием польских говоров, где наблюдается замена шипящих свистящими (sz > s; ˙z > z; cz, ć > c) [1] или же под воздействием (западно-)финского субстрата. О финском подоснове применительно к этому процессу в русском языке говорили В. И .Чернышев и Р. И. Аванесов [2]. Такого же взгляда на происхождение цоканья придерживается в основном и В. В. Иванов [3], который, однако, подчеркивает (вслед за Р. И. Аванесовым), что в данном случае дополнительно следует считаться и с тем, что «в системе самого русского языка были основы для его развития» [4]. Еще в большей степени эту концепцию разделяет Р. И. Аванесов, Он допускает, что цоканье (в его первоначальном, мягком, варианте) возникло в доисторическую эпоху у словен и кривичей под влиянием финского субстрата, но что для смешения аффрикат известные предпосылки имелись в самой системе консонантизма русского языка.

 

Наоборот, С. Б. Бернштейн [5] и Б. А. Серебренников [6] считают, что возникновение цоканья нельзя объяснить посредством финно-угорского субстрата. Так, Б, А. Серебренников показывает, что, за исключением горномарийского и мордовского, большинство финно-угорских языков не обладают фонемой ц [7]. Кроме того, анализ предславянской топонимии на севере свидетельствует о том, что там имеется ч, а это противоречит цоканью (см. такие названия как Чухлома, Челмохта, Кирчема, Печенга, Вичуга, Нюхча) [8]. Против объяснения с помощью

 

 

1. Речь идет о мазурении; об этом см. ниже. По мнению А. А. Шахматова, цоканье возникло в VII—VIII вв. Этот процесс происходил следующим образом: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с севернорусами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч» (К вопросу о польском влиянии на древнерусские говоры, «Русский Филологический Вестник», 1913, т. 69, № 1, стр. 10. См. также Очерк древнейшего периода истории русского языка, Петроград, 1915, стр. 318).

 

2. Очерки диалектологии рязанской Мещеры. Описание одного говора по течению р. Пры, «Материалы и исследования по русской диалектологии», т. I, Москва—Ленинград, 1919, стр. 226—230.

 

3. Краткий очерк исторической фонетики русского языка, изд. II, Москва, 1961, стр. 57; его же, Русские народные говори, Москва, 1956, стр. 28—29.

 

4. Краткий очерк..., стр. 57. См. на этой же странице попытку автора фенологически объяснить процесс, способствовавший внешнему влиянию.

 

5. Сборник ответов на вопросы по языкознанию (к IV международному съезду славистов), Москва, 1958, стр. 217 (в дальнейшем Ответы...).

 

6. О взаимодействии языков (Проблема субстрата), «Вопросы языкознания», № 1, 1955, стр. 8.

 

7. В марийском и мордовском ц развился из более старого ч. См. цит. ст. Б. А. Серебренникова, стр. 8.

 

8. Там же, стр. 8.

 

71

 

 

субстрата особенно подробно выступает В. Г. Орлова в монографии, посвященной истории аффрикат в русском языке [1].

 

В. Г. Орлова считает [2], что между восточными славянами и финнами тесные связи устанавливаются только с XI в., с чем трудно согласиться [3]. В данном случае она принимает ту гипотезу, согласно которой в финских языках нет древних заимствований из русского (а только из литовского и латышского). Поздними считает В. Г. Орлова и заимствования из финского в древнерусском. По ее мнению, это происходит только с XII в. [4] Нужно, однако, сказать, что в настоящее время многие считают, что вес же контакты эти древнее [5].

 

В вопросе о происхождении цоканья В. Г. Орлова более правдоподобной находит гипотезу о внутреннем, спонтанном, характере этого явления. Как-будто это изменение, не зависящее от фонетического положения. Однако, указание на то, что цоканье связано с изменением качества аффрикат, по нашему мнению, имеет меньшую доказательную силу, чем попытка объяснить генезис данного процесса посредством финно-угорского субстрата. Ибо в последнем случае мы стараемся все же найти причину соответствующего явления, чего нельзя утверждать но отношению к его внутреннему толкованию. Во-первых, считаясь с физиологией звуков речи, нам будет трудно доказать условия перехода ч’ в ц’. Во-вторых, ссылаясь на то, что в фонетической системе славянских языков ч и ц не были достаточно противопоставлены друг другу [6], что являлись, таким образом, слабым звеном, Р. И. Аванесов считает, что их совпадение стало возможным только в результате смешения с языком (диалектом), в котором имелась одна единственная аффриката. Следовательно, даже если допустить, что цоканье вызвано действием внутренних законов русского языка, все же без учета финно-угорского субстрата подобные попытки интерпретации нельзя признать удачными.

 

Указывая на то, что имеются и такие звуковые изменения, причины возникновения которых даже в общей форме не могут быть раскрыты, в заключении главы, посвященной происхождению этого явления, В. Г. Орлова отмечает, что «цоканье выступает перед нами как результат замени ч’ на ц’ при наличии высокой степени палатализации обоих этих звуков в любом положении в слове, независимо от занимаемого фонетического положения или принадлежности к определенным

 

 

1. История аффрикат в русском языке в связи с образованием русских народных говоров, Москва, 1959, стр. 118—140. Ее же, О возникновении иноязычных элементов а структуре языка, «Доклады и Сообщения Института языкознания Академии наук СССР«, IX, 1956, стр. 83—84.

 

2. История аффрикат..., стр. 134 и след.

 

3. См. также рецензию В. И. Лыткина на монографию В. Г. Орловой, ИАН, ОЛЯ, XX (1961), вып, 1, стр. 79—86.

 

4. См. Историю аффрикат..., стр. 137.

 

5. Об этом см. ниже.

 

6. Тем не менее В. Г. Орлова показывает (История аффрикат..., стр. 139), что спонтанные звуковые изменения не зависят от фонологического противопоставления (более слабого или более сильного).

 

72

 

 

морфемам» [1]. «Однако замена эта имела место не но всех говорах русского языка...» [2].

 

По нашему мнению, для происхождения цоканья гораздо легче (и правдоподобнее) допустить воздействие со стороны (угро-)финского субстрата. В пользу этого предположения говорят различные факты, на которых мы считаем нужным остановиться здесь.

 

В первую очередь, нуждается в уточнении вопрос о древнейших восточнославяно-финских взаимоотношениях. Ибо решение проблемы происхождения цоканья будет зависеть и от того, к какому периоду отнести древнейшие контакты восточных славян с прибалтийско-финскими племенами. Исторические, археологические, этнографические и число лингвистические данные свидетельствуют о том, что эти контакты установились не в X— XI вв., как считает В. Г. Орлова, а гораздо раньше (примерно с VII вв.) [3]. С другой стороны, такие крупные ученые как Э. Н. Сетяля, А. А. Шахматов, Я. Калима, А. И. Соболевский, Я. Розвадовский, Т. Лер-Сплавинский, В. И. Лыткин и др. допускали что, в прибалтийско-финских языках имеются праславянские заимствования, а в славянских языках — лексические прафинские заимствования [4].

 

Кроме того, имеются исторические свидетельства об ассимиляции финского элемента на территории древней Руси. Так, на территории Ростово-Суздальской земли восточными славянами были ассимилированы

 

 

1. История аффрикат..., стр. 140.

 

2. Там же, стр. 140.

 

3. См. подробный анализ всех этих данных в рецензии В. И. Лыткина на книгу В. Г. Орловой, ИАН, ОЛЯ, XX (1961), вып. 1, стр. 79—86. О наличии контакта между западными финно-уграми и славянами (первоначально кривичами и словенами, а позже и с вятичами) в VI—VII вв., недавно говорил Ф.П. ФИЛИН в статье Об образовании языка восточных славян, ИАН, ОЛЯ, XXI (1962), вып. 3, стр. 213.

 

4. В Материалах дискуссии IV Международного съезда славистов, т. II, Москва, 1962 (в дальнейшем Материалы...), стр. 448, В, И. Лыткин пишет, что

«вероятно древнейшие заимствования из русского языка в прибалтийско-финские попали в V—VII вв., тогда, когда славяне проникли в бассейн оз. Ильмень. Это подтверждают и данные археологии (см. работы эстонского археолога Моора). В этот же период и на этой же территории, видимо, происходит и выработка цоканья в русских диалектах Новгородской земли, происходившая не без влияния местных прибалтийско-финских диалектов, в первую очередь, диалекта летописной чуди, который был распространен к югу и юго-востоку от южно-эстонцев».

 

По вопросу о древнейших славянских лексических заимствованиях в финских языках см. статью В. К. ПИАРСКОГО, О хронологии славяно-финских лексических отношений, «Scando-Slavica», IV, 1958, стр. 127—136. См. резюме статьи в Материалах..., стр. 427 — 429. См. также Л. ХАКУЛИНЕН, Развитие и структура финского языка, т. II, Лексикология и синтаксис (перевод с финского), Москва, 1955, стр. 49—50. О взаимных заимствованиях (из прибалтийско-финских языков в древнерусском и обратно из древнерусского в прибалтийско-финском) см. Л. П. ЯКУБИНСКИЙ, История древнерусского языка, Москва, 1953, стр. 343—346; П. Я. ЧЕРНЫХ, Очерк русской исторической лексикологии. Древнерусский период, Издательство Московского Университета, 1956, стр. 155—156 (См. стр. 155: «Финны с древнейшего времени начали усиленно перенимать отдельные слова у русских славян и усваивать их язык»), О финских заимствованиях в древнерусском языке см. также недавнюю статью Д. Н. ШМЕЛЕВА, Заимствования из прибалтийско-финских языков в старорусских памятниках письменности, «Вопросы славянского языкознания», вып, 5, Москва, 1961, стр. 191—199. О контакте праславян и прафиннов см. также В. Й. Эрнитс, Материалы..., стр. 449.

 

73

 

 

три финских племени: меря, мещера и мурома [1]. В псковских говорах вероятно цоканье возникло в результате смешения части восточных славян с балтийскими финнами. В юго-восточных говорах оно вызвано рязанской, мещерской (но тоже финской) подосновой. Во всех этих случаях цоканье определялось смешением с финским субстратом, но протекало согласно внутренним законам русского языка.

 

Возникнув первоначально (в доисторический период) на более ограниченной территории (на северо-западе в говорах Новогородской и Смоленской земли), цоканье в дальнейшем распространилось на востоке и северо-востоке.

 

Цоканье возникло в городах, где населенно было двуязычным. Двуязычие составило определенную стадию в переходе финнов к славянской речи. В период древнейших контактов со славянами финны обладали одной единственной аффрикатой: č’ (c'). Следовательно, были налицо благоприятные условия для возникновения цоканья. Восточные славяне поддерживали постоянные и интенсивные связи с финским населением, с которым постепенно сметались. В ту эпоху в фонологический системе прибалтийско-финских племен имелась, как мы уже говорили, только одна африката [2]. В результате этого смешения в Новгородской и Псковской землях победила финская манера произношения аффрикат [3]. О вероятности такого влияния свидетельствует и анализ фонологических систем подавляющего большинства финно-угорских языков. Так, в финском литературном языке нет аффрикат. Большинство карельских говоров не различает č и с, что напоминает северновеликорусское цоканье [4]. Как показал Д. В. Бубрих [5], «в некоторых диалектах

 

 

1. О вси, чуди, еми и кореле см. Д. В. БУБРИХ, Происхождение карельского народа, Петрозаводск, 1957. Автор рассматривает их историю в связи с историей русского народа. О вепсах, их языке и истории см. статью Н. И. Богданова в сборнике Прибалтийско-финское языкознание, Петрозаводск, 1958, стр. 63—75 (Здесь же напечатаны еще две работы, посвященные вепсскому языку: см. стр. 76—82 и 83—94). О связях восточных славян с финнами до IX в. см. также Н.П. ТРЕТЬЯКОВ, Восточнославянские племена, изд. II, Москва, 1953; его же. Итоги археологического изучения восточнославянских племен, Москва, 1958 (перепечатано в Исследованиях по славянскому языкознанию, Москва, 1961, стр. 306—334); см. и резюме этой работы в Материалах..., стр. 426—427. Как показал уже Л. НИДЕРЛЕ, Славянские древности (перевод с чешского), Москва, 1956, стр. 134, бывшие Ярославская, Костромская, Московская, Владимирская, Рязанская, Тамбовская и Воронежская губернии первоначально были заселены финскими племенами.

 

2. Для прафинского Л. Хакулинен восстанавливает *ṭ’š̟ и *t’š. См, его работу Развитие и структура финского языка, ч. 1. Фонетика и морфология (перевод с финского), Москва, 1953, стр. 46—47.

 

3. См. также В. И. Лыткин, Материалы..., стр. 448.

 

4. Смешение ч и ц в северно-западных говорах русского языка приписывается влиянию прибалтийско-финских языков и Ф. Ойнасом (см. FELIX J. OINAS, Russian and eastern balto-finic linguistic contacts, ’s-Gravenhage, 1958, стр. 5). Имея в виду широкое распространение цоканья, вслед за А. М. СЕЛИЩЕВЫМ (Соканье и шоканье в славянских языках, «Slavia» X, 1931, вын. 4, стр. 738), автор допускает что совпадение ч и с это довольно раннее явление. Однако, Ф. И. Ойнас не говорит в данном случае о субстрате. (Напомню, что в цитированной статье А. И. Селищев объяснял соканье и шоканье в славянских языках с помощью чуждого влияния).

 

5. Сопоставительная грамматика русского, финского и карельского языков, «Прибалтийско-финское языкознание», Петрозаводск, 1958, стр. 23 (Вообще, в карельских говорах нет ц).

 

74

 

 

Средней Карелии č’ обладает минимумом шипящести, приближаясь к ц’». В луговом наречии марийского языка имеются говоры, знающие только č, и говоры, знающие только c [1]. В мансийском ц и ч нет [2]; эти звуки проникли туда вместе с лексическими заимствованиями из русского языка в советскую эпоху. В коми ц и ч (а также ф) заимствованы, как и в карельских говорах, из русского [3]. В древнепермском языке имеется аффриката ч (и ч’), но ц (и ц’) отсутствует [4].

 

Наконец, помимо цоканья, в русских говорах имеются и другие фонетические особенности, возникновение которых можно поставить в связь с воздействием финно-угорского субстрата. Это переход л в y̆ (или w), л > l, отвердение мягких согласных, оттяжка ударения на первый слог слова, произношение согласных с меньшей напряженностью речевого аппарата, произношение с’, з’ как звуки, средние между с’, з’ и ш’, ж’ (с’’, з’’), так называемое сладкоязычие и др. В этом отношении история русского языка напоминает нам историю осетинского, диалекты которого отличаются друг от друга теми элементами, которые возникли под влиянием кавказского субстрата, но сходятся в унаследованном общеиранском фонде [5].

 

Следовательно, в подтверждение гипотезы о влиянии финского субстрата на возникновение цоканья можно привести самые разнообразные доводы, в отличие от концепции о внутреннем, спонтанном его развитии. Во всяком случае это последнее объяснение не имеет каких-либо шансов на достоверность.

 

Смешение шипящих и свистящих согласных в русских говорах нельзя объяснить их сближением с артикуляционной точки зрения. Столь же неправильной была бы и тенденция истолковать совпадение аффрикат ссылкой на их общее происхождение (как известно, исторически ч’ и ц’ являются комбинаторными вариантами фонемы к’). В древнерусском языке шипящие и свистящие составляли систему корреляции по парности. Следовательно, трудно допустить, чтобы устранение нары ч’ — ц’ происходило без какого бы то ни было влияния извне. Тот факт, что первоначально ч’ и ц’ не противопоставлялись друг другу фонологически не может служить причиной их позднейшего совпадения в одном звуке. Для нас более вероятным в данном случае остается объяснение с помощью финно-угорского субстрата [6]. И этот

 

 

1. В горном наречии имеются обе аффрикаты (č и с) твердые.

 

2. Они встречаются лишь в отдельных мансийских словах как результат слияния т и с, ть и сь: пуцка (< путска «подушка», тучанг (< тутсянг) «мешочек со швейными принадлежностями». См. А. Н. БАЛАНДИН и M. П. ВАХРУШЕВА, Мансийский язык (Учебное пособие для педагогических училищ), Ленинград, 1957, стр. 25.

 

3. См. Д. В. БУБРИХ, Грамматика литературного коми языка, Ленинград, 1949, стр. 8; А. А. БЕЛЯКОВ, Языковые явления, определяющие границы диалектов и говоров карельского языка в Карельской АССР, «Прибалтийско-финское языкознание», Петрозаводск, 1958, стр. 60.

 

4. См. В. И. ЛЫТКИН, Древнепермский язык, Москва, 1952, стр. 95 (перечисление и таблица системы согласных фонем древнепермского).

 

5. Об осетинском см. В. И. АБАЕВ, указ. соч., стр. 122.

 

6. Вслед за И. Я. ЧЕРНЫХ (Историческая грамматика русского языка, изб. II, Москва, 1954, стр. 143), М. Ф. Семенова считает (ук. ст., стр. 603), что цоканье и сходные явления возникли в речи разных племен, но территориально смежных (это прибалтийские славяне, поляки, белорусы, латгальская, северно-русская, среднерусская, частично также южнорусская и финская земли). По ее мнению, цоканье, дзеканье, цеканье, смешение свистящих с, з, с шипящими ш, ж свидетельствует об очень древних языковых взаимоотношениях на этой территории. «Эти взаимоотношения указывают — по словам М. Ф. Семеновой — на тесную связь населения центральной и северо-восточной территории Европы: западных и восточных славян, балтов и финнов, а не только прибалтийских славян (лужицкая культура) с прибалтийскими финнами» (цит. ст., стр. 603).

 

75

 

 

факт неизолированный. Ибо, как подчеркивалось выше, в русских говорах имеются и другие фонетические особенности, допускающие влияние со стороны финно-угорского субстрата. А помимо чисто лингвистических данных, в пользу подобного явления говорят также исторические, археологические и этнографические данные [1].

 

Столь же спорным, как и цоканье, является и вопрос о происхождении польского мазурения (переход ž, č, š, dž, в z, c, s, dz: zaba «żaba», zona «żona», cekać «czekać», sary «szary», jesdzę «jeźdze» и т. д.). Как известно, это широко распространенное диалектное явление: встречается оно в Мазовше, Малопольше и части Силезии [2].

 

Для объяснения мазурения раньше ссылались на финно-угорский субстрат, а после на балтийский (прусский или прусско-литовский) [3]. Правда, имелись (и имеются и в настоящее время) приверженцы фонологического объяснения данного явления [4].

 

 

1. О влиянии западнофинского субстрата (в языковом и этно-культурном плане) на латышский и русский и о необходимости изучения этого воздействия говорил подавно литовский лингвист А. САБАЛЯУСКАС. См. «Вопросы языкознания», № 6, 1962, стр. 1-47, где автор пишет: «Финский субстрат едва может быть оспариваем не только в Курземе, но и в других частях территории Латвии, а также и в прилегающих русских районах».

 

2. О происхождении, развитии и распространении мазурения см.

S. DOBRZYCKI, O tzw. mazurowaniu w języku polskim, «Rozprawy wydz. Filolog. PAU», XXXII, 1908;

A. M. СЕЛИЩЁВ, Соканье и шоканье в славянских языках, «Slavia», X, 1931, 4, стр. 718—748;

его же, Славянское языкознание, т. I, Западнославянские языки, Москва, 1941, стр. 329—331;

T. MILEWSKI, Stosunki językoвe pоlsko-pruskie, «Slavia Occidental», XVIII, 1947;

S. ROSPOND, Palatalizacija, dyspalatalizacija a tzw. mazurzenie, «Biuletyn Polskiego Towarzystwa Językoznawczogo», XIII, 1947, стр. 21—50;

W. TASZYCKI, Nowy argument ta późnościǫ mazurzenia, там же, стр. 51—56;

его же, Dawnosć tzw. mazurzenia w jęzuku pоlskim, Warszawa, 1948;

его же, Kilka uwag о chronologie mazurzenia, «Poradnik Językowy», 1953. 5, стр. 19—22;

ST. URBAŃCZYK, Gwary polskie na substracie staropruskim, «Księga paumątkowa 75-lecia Towarzystwa Naukowego w Toruniu», Toruń. 1952;

T. BRAJERSKI, Jak mogło powstać polskie mazurzenie, «Biuletyn Polskiego Towarzystwa Językoznawczego», XIII, стр. 1—7;

J. KURYŁOWICZ, Uwagi o mazurzeniu, там же, стр. 9—19;

H. KONECZNA, Со to jest mazurzenie, «Poradnik językowy», 9, 1953, стр. 1—17;

ее же, W spramie mazurzenia, там же, 3, 1954, стр. 24—29;

К. NITSCH, О wzajemnym stosunku gwar ludowych i języka literackiego, «Wybór pism polonistycznych», t. I, Wroclaw, 1954, стр. 193—195;

ZD. STIEBER, Rozwój fonologiczny języka polskiego, wyd. II, Warszawa, 1958, стр. 64 и след.

 

3. А. M. Селищев считал, что мазурение возникло под влиянием прусско-литовских говоров, а в последние оно проникло из речи западных финнов (Речь идет о переходе прусско-литовских племен к польскому языку).

 

4. Последнюю попытку см. у ИВ. ЛЕКОВА, Насоки в развоя на фонологичните системи на славянските езици, София, 1960, стр. 73. Раньше так объяснял этот процесс W. WĘGLARZ. См. его работу Problema tzw. mazurzenia w świetle fonologii, «Slavia», XV, 1938, 4, стр. 517—524.

 

76

 

 

По мнению некоторых языковедов (А. А. Шахматова, А. М. Селищева , Д. К. Зеленина) существует определенная связь между цоканьем и мазурением [1].

 

Выше мы уже говорили о том, что мазурские можно объяснить влиянием прусско-литовских говоров, хотя не все специалисты согласны с подобной интерпретацией.

 

Несмотря на попытки фонологического толкования этой диалектной польской особенности, все же более правдоподобной представляется гипотеза о возникновении мазу рения под воздействием балтийского субстрата. В качестве доказательства можно привести следующий факт. Речь идет об определении места того языка, который представлял переходную ступень от балтийского к славянским. Раньше считали, что этим языком был древнепрусский. Недавно проф. Ян Отрембский показал, что такую роль выполнял ятвяжский [2]. По мнению польского языковеда, ятвяжский стоит ближе к прусскому, чем к литовскому и латышскому [3]. В области консонантизма литовские диалекты, развившиеся на прежней территории ятвягов вместо общебалтийских š, ž имеют s, z (как в древнепрусском). Отсюда смешение этих звуков. Я. Отрембский предполагает, что «ятвяги всюду произносили s, z и с, dz (< tj, dj), а впоследствии, когда они стали литовцами, не усвоили полностью š, ż и č, dž». Об этом свидетельствуют и данные топонимики [4]. Указывая на большую близость языка ятвягов с литовским, Я. Отрембский останавливается и на сходствах, наблюдаемых между ятвяжским и польским. Так, напр., в ятвижском, польском и литовских диалектах дзуков имеются s, z < š, ž < и-е. k', g' и с, dz (ć, dź) < *tj, *dj.

 

Известно, что в XII—XIV вв. древнепрусский находился под сильным влиянием польского языка и польской культуры. Но можно говорить и о влиянии ятвягов на польский. Так следует объяснить, согласно Я. Отрембскому, и польское мазурение, с чем нельзя не согласиться [5]. И этот факт не изолирован в польском: там и сохранение

 

 

1. См., однако. В. Г. Орлова, История аффрикат..., стр. 120.

 

2. См. J. OTRĘBSKI, Gramatyka języka litewskiego, t. I. Wiadomości wstępne. Nauka o formach, Warszawa, 1958, стр. 42—43; его же, Zagadnienie Galindów, отд. отт. из «Studia historica w 35-lecie pracy naukowej Henryka Łowmianskiego», стр. 37—41. K. BŪGA, Kalbų mokslas bei mųsų senovė, «Rinktiniai raštai», I. Vilnius, 1958, стр. 408—410.

 

3. Язык ятвягов, «Вопросы славянского языкознания», вып. 5, Москва, 1961, стр. 3.

 

4. См. примеры у Я. Отрембского, Язык ятвягов, стр. 3—6.

 

5. По этому поводу проф. Я. Отрембский пишет (ук. ст., стр. 7):

 

«Мы не в состоянии сейчас сказать, как отразилось это сожительство на языке ятвягов но обратное влияние языка ятвягов на язык польский было поистине велико. Именно в результате этого влияния произошло расчленение польской языковой территории на две части: восточную и западную. Территорией ятвяжского влияния стала находящаяся по соседству восточная Польша, в состав которой входили область Мазовше (Mazowsze) и Малая Польша (Malopolska). Именно в этой части Польши возобладало фонетическое явление, столь характерное для языка ятвягов, т.е. произношение согласных s, z, с (и zdz) вместо š, ž, č (и ždž из zdj)».

 

Следовательно, автор не сомневается в том, что польское мазурение возникло под влиянием ятвяжского языка.

 

77

 

 

носовых гласных (претерпевших, однако, известные изменения) можно объяснить воздействием балтийского субстрата. В пользу гипотезы о субстратном происхождении мазурения говорит и наличие в Мазовше балтийской топонимики и ономастики.

 

Но мнению А. М. Селищева [1], польское мазурение должно быть поставлено в связь со сходными явлениями в сербохорватском, полабском [2], нижнелужицком и русском [3]. Везде шипящие были вытеснены свистящими под влиянием таких языков, в фонетической системе которых не было аффрикат č, ž или š.

 

Даже если принять точку зрения, отстаиваемую И. Я. Черных и в особенности М. Ф. Семеновой [4], согласно которым цоканье, мазурение и подобные явления возникли в разных, но территориально смежных языках, то нужно все же допустить, что источник был один. Ведь и в случае языковых союзов надо считаться с тем, что новообразования возникают все же на известной (одной) ограниченной территории, откуда в дальнейшем и распространяются (если только находят благоприятную почву).

 

Рассматривая вопрос о роли субстрата в фонетической системе славянских языков, необходимо сказать несколько слов о теории В. Брендаля о наличии в чешском следов кельтского воздействия [5].

 

Прежде всего, следует подчеркнуть несостоятельность концепции датского лингвиста, согласно которой кельтский субстрат оказал влияние на большинство языков Европы: не только на романские и германские языки, но и на албанский, греческий и т. д. По его мнению, в чешском также имеются некоторые специфические особенности, не встречающиеся в других славянских языках, черты, возникшие под воздействием кельтского элемента. Это дифтонгизация закрытых гласных ū > ou > au; ī > ej > aj, которая не могла произойти под влиянием немецкого языка. Для нее В. Бриндаль находит соответствия в голландском и английском, где также возникло под кельтским воздействием. Однако, объяснение этого явления нельзя искать в субстрате. Вообще для чешского характерна дифтонгизация всех долгих (не только закрытых) гласных. Это явление не стоит особо, т. к. у некоторых гласных оно наблюдается и в других славянских языках (польском, сербском, русском и украинском) [6].

 

 

1. Славянское языкознание, Стр. 331.

 

2. В полабском согласные č, š, ž были заменены с, s, z под влиянием нижнесаксонского диалекта немецкого языка. Об этом см. А. М. Селищев, цит. соч., стр. 431. О мазурении в полабском см. T. LEHR-SPŁAWIŃSKI, О «mazurzeniu» w języku polabskim, «Slavia Occidentalis», IX, 1930, стр. 354—355.

 

3. Употребление свистящих вместо шипящих в русских говорах Сибири может быть якутской чертой. См. и Д. К. Зеленин, ук. соч., стр. 58.

 

4. См. выше вопрос о происхождении цоканья.

 

5. V. BRØNDAL, Substrat et emprunt en roman et en germanique. Étude sur l'histoire des sons et des mots, Copenhague—Bucureşti, 1948, стр. 129.

 

6. См. в А. Г. ШИРОКОВА, Чешский язык, Москва, 1961, стр. 80. Относительно перехода а > ě > e в чешском, проф. Ив. Леков говорит (ук. соч., стр. 64), что ошибочно было бы искать его причины в чуждом влиянии; но и объяснение с помощью внутренних законов развития языка тоже неудовлетворительно. В данном случае автор говорит о сингармонизме и допускает связь этого явления с аналогичным процессом, известным финно-угорским и тюркским языкам. Другую интерпретацию см. у М. KOMAŘEK, Historickà mluvnice česká, I. Hláskoslová, Praha, 1958, стр. 52. Переход а > е (при известных условиях) имеется в русских говорах (см. В. Г. ОРЛОВА, Разработка исторической фонетики русского языки по данным диалектов, «Славянская филология», т. I, Москва, 1958, стр. 179—180), а также в литовском языке (см. J. Otrębski, Gramatyka języka litewskiego, I, стр. 215—219).

 

78

 

 

Другой сложный вопрос, окончательно невыясненный, в области фонетики славянских языков это вопрос о причинах возникновения аканья [1]. Но сравнению с оканьем, аканье считается более поздним явлением [2]. Оно будто бы не возникло ранее начала ХII в. Об этом свидетельствуют, по мнению некоторых авторов, и данные современных русских говоров [3]. Следовательно, хотя А. А. Шахматов и придерживался взгляда о возникновении аканья в доисторическую эпоху (в эпоху существования «восточно-русского наречия») [4], все же у нас нет оснований приписать появление данного фонетического процесса воздействию местного субстрата. В связи с тем, что ослабление безударных гласных характерно не только для русского, белорусского и словенского, но и для болгарских говоров, а также для некоторых восточноевропейских языков (напр., для мордовского), по-видимому следует считаться с точкой зрения П. Я. Черных, что «в данном случае мы имеем дело со сходными переживаниями в различных родственных и неродственных но происхождению, но территориально смежных этнических группах» [5].

 

 

В отличие от фонетики, прямое воздействие субстрата на морфологическую структуру языка встречается исключительно редко. Зато в синтаксисе (как и в идиоматике) такое влияние оказывается более ощутимым.

 

Так, постпозитивная частица -то, -та и т. д., характерная для некоторых русских говоров и отличающаяся от артикля, напоминает

 

 

1. См. и утверждение В. В. ИВАНОВА, Краткий очерк исторической фонетики русского языка, изд. II, Москва, 1961, стр. 107.

 

2. См. П. С. КУЗНЕЦОВ, Русская диалектология. изд. III, Москва, 1960, стр. 55.

 

3. См. и В. В. Иванов, ук. соч., стр. 100 и след.

 

4. См. Введение в курс истории русского языка, ч. 1, Петроград, 1915, стр. 107. Об аканье и словенском языке ем. А. А. ШАХМАТОВ, Русское и словенское иканье, «Русский Филологический Вестник», т. 48, 1902, стр. 1—91. В словенском аканье является последствием экспираторного ударения. И в болгарском оно зависит от ударения. См. Л. МИЛЕТИЧ, Das Ostbulgarische, Wien, 1903, стр. 216: о (перед ударением) > a̟ (полуредуцированный звук) > a. См. и другие его работы: Die Rhodopemundarten der bulgarischen Sprachen, Wien, 1912, стр. 115—119; «Aкание и пълногласие» в централния родопски говор, «Македонски преглед», XI, 1936, кн. I и 2, стр. 26—30. Вероятно, аканье охватывает более обширную территорию болгарских говоров. См. Л. Милетич, «Акание»..., стр. 27—30. Ц. МЛАДЕНОВ, Акане има и в западните български говори, «Език и литература», XVI, 1961, кн. 2, стр. 62. В болгарских говорах переходит в а только то о, которое находится и предударном слоге: гади́на, радни́на, мамá, вадá, галя́м, тавá, пабалéл, атишéл, да ми данесéш и т.д.

 

5. Ук. соч., стр. 136. Как показал С. Б. Бернштейн (Ответы..., стр. 218), аканье, свойственное болгарским говорам, не может быть объяснено с помощью субстрата. Это явление связано с переносом ударения. В македонских говорах, где подобных изменении нет, нет и яканья (там же).

 

79

 

 

поссессивный суффикс третьего лица языков мари и коми, где выполняет фактически не притяжательную, но деиктическую функцию [1] и, следовательно, можно отнести за счет финно-угорского влияния [2].

 

Структурно и, частично, и семантически конструкции типа русск. сижу бывало, гляжу бывало Б. А. Серебренников сравнивает со сходными аналитическими конструкциями прошедшего времени, характерными для коми-зырянского, удмуртского, марийского, мордовского, татарского и чувашского языков [3]. Трудно, конечно, сказать, как шло это влияние, но факт сам по себе заслуживает внимания исследователей. То же самое следует сказать и о конструкциях типа он пришотцы, встречающихся в северо-западных говорах русского языка и имеющих аналогию в эстонском ta ond tulnud и латышском (viņš ir atnācis) или же надо поставить лестница, надо косить трава (по сравнению с эстонск. vaja asetada redel, vaja osia raamat) [4]. Что же касается конструкция типа это у Вани калоши, развившейся, как показал П. С. Кузнецов [5], в некоторых русских говорах, находящихся в окружении коми-пермяцкого языка, можно сказать, что, с одной стороны, это свидетельствует о влиянии адстрата, но в то же время указывает и на воздействие субстратного элемента.

 

Исчезновение среднего рода, наблюдающееся в южновеликоруских (но отчасти и переходных) говорах нельзя объяснить с помощью субстрата. В связи с тем, что разрушение категории среднего рода обнаруживается по преимуществу в акающих говорах, то причину этого процесса следует искать в редукции безударных гласных в окончаниях [6]. Однако, замена среднего рода мужским в русских говорах Южного Приуралья могла происходить и в результате контакта с башкирским языком [7].

 

 

Переходя сейчас к вопросу о роли субстрата в истории южнославянских языков, необходимо предварительно подчеркнуть, что при освещении этой проблемы следует считаться—помимо другого—с данными балканистики, о которых мы уже упомянули и первой части нашей работы.

 

Как известно, основные особенности балканских языков были подвергнуты обстоятельному исследованию в книге видающегося датского лингвиста Кр. Сандфельда, вышедшей в свет более 30 лет тому назад [8]. С тех пор наши знания в этой области значительно обогатились, благодаря

 

 

1. См. Л. А. СЕРЕБРЕННИКОВ, «Вопросы языкознания», № 1, 1955, стр. 23.

 

2. См. и мнение Р. Г. ПИОТРОВСКОГО (Формирование артикля в романских языках, (выбор формы), Москва —Ленинград, 1960, стр. 106): «Скорее всего северорусское -то следует сравнивать с выделительно-анафорическими частицами -ые, -со, -то в коми языке, под влиянием которого и возникло соответствующее употребление северорусского -то».

 

3. Ук. ст., стр. 23.

 

4. См. В. Й. Эрнитс, Ответы..., стр. 216. М. Л. Соколова (ук. соч., стр. 260—262) более приемлемым считает объяснение, предложенное А. А. Потебней. Это мнение разделяет и П. С. КУЗНЕЦОВ, Русская диалектология, изд. III, стр. 121.

 

5. Ответы..., стр. 220.

 

6. См. и П. С. КУЗНЕЦОВ, Русская диалектология, изд. III. стр. 99.

 

7. См. и мнение П. С. Кузнецова, ук. соч., стр. 100.

 

8. KR. SANDFELD, Linguistique balkanique. Problèmes et résultats, Paris, 1930.

 

80

 

 

особенно трудам Л. Росетти, Вл. Георгиева, А. Траура, X. Барича, С. Пушкарю, Т. Капидана, П. Скока, К. Мирчева, А. М. Селищева и др. Правда, изредка раздаются голоса против балканистики и, следовательно, и против изучения общих черт, присущих языкам, входящим в этот союз [1].

 

Конечно, в наши дни вопрос об установления отличительных особенностей, объединяющих румынский, болгарский, македонский, албанский, новогреческий, а иногда и сербохорватский [2] и словенский не вызывает особых затруднений. Гораздо сложнее дать удовлетворительное объяснение этих своеобразных сходств.

 

Возникновение общих черт, специфических для балканских языков, по-разному интерпретируются различными учеными. Одни объясняют их с помощью одинакового субстрата; другие в этих особенностях видят результат взаимного влияния балканских языков [3]; третьи говорят о их самостоятельном развитии и т. д.

 

Вновь рассматривая вопрос о балканском «языковом союзе», известный румынский лингвист А. Росетти показал в 1958 г., что факторы, приведшие к возникновению сходных черт в этих языках, следующие:

 

1. субстрат;

2. совместная жизнь балканских народов в средние века и билингвизм;

3. влияние византийской цивилизации [4].

 

По мнению акад. А. Росетти, общие черты, объединяющие румынский с албанским (напр., в лексике), объясняются одинаковым субстратом [5]. Автор критикует точку зрения Э. Зойделя, который отвергает теорию субстрата, допуская, что сходство между румынским и албанским появилось позднее (примерно, в средние века).

 

Не отрицая роли всех этих факторов, мы все-таки должны признать, что до сих пор не удалось еще доказать, каким образом взаимные влияния между балканскими языками обусловили возникновение особенностей, присущих их структуре: развитие аналитизма, возникновение постпозитивного артикля, замена инфинитива сослагательным наклонением, образование будущего времени с помощью глагола «хотеть», совпадение дательного падежа с родительным, двойное приглагольное дополнение (прямое и косвенное) и др. От дальнейших исследователей потребуется именно определить формы взаимодействия балканских

 

 

1. Такое скептическое отношение к балканологии характерно для I. I. Russu, ук. соч., стр. 120. См. критику такой концепции у AL. ROSETTI, Istoria limbii romîne, II. Limbile balcanice, Bucureşti, 1962, стр. 81.

 

2. См. напр., PAVLE IVIĆ, Les balkanismes naissants dans les parlers serbes du Banat, «Cercetări de lingvistică», III (1958), Supliment, стр. 227—235.

 

3. M. Павлович считает необходимым включить вопрос о древнейших балканских процессах в комплексную проблематику средиземноморского лингвистического субстрата. См. MILIVOJ PAVLOVIĆ, Cea de-a treia fază a studiilor de balcanistică, там же, стр. 376.

 

4. К вопросу о балканском «языковом союзе», «Revue de linguistique», т. II, вып. 2, 1958, стр. 135—139.

 

5. Неправы те языковеды, которые в данном случае говорят о влиянии албанского на румынский. См. Р. Г. ПИОТРОВСКИЙ, Формирование артикля в романских языках (Выбор формы), Москва—Ленинград, 1960, стр. 132.

 

81

 

 

языков в процессе создания этих (и других) особенностей. В настоящее время мы в состоянии утверждать лишь следующее: общие тенденции развития появились в условиях продолжительного контакта между балканскими народами. Население всегда было здесь двуязычным, триязычным и даже многоязычным. Однако, чаще всего общие черты вырабатывались в соответствии со структурным своеобразием каждого из этих языков и при помощи собственных средств выражения.

 

Особенно следует отвергнуть попытки одностороннего решения вопроса. Так, субстрат не может объяснить происхождения всех балканизмов. Тем не менее проф. С. В. Бернштейн считает, что широкое развитие конъюнктива, утрата инфинитивной формы, употребление постпозитивного артикля и двойное приглагольное дополнение, т. е., фактически, важнейшие особенности этих языков возникли на общей основе балканского субстрата [1]. Безусловно, влияние субстрата имеет как последствие образование многих структурных тождеств, но поскольку у нас почти нет данных о морфологическом строе автохтонных языков, на которых говорили на Балканском полуострове, трудно приписать их воздействию появление балканизмов [2].

 

Столь же неправильной является и тенденция объяснить генезис балканизмов (напр., распространение сослагательного наклонения, образование будущего времени и др.) [3] посредством влияния одного из языков на другие. Такое воздействие может ускорять, но ни в коем случае не определять возникновение этих общих черт.

 

В свете вышеизложенного ясно, что вопрос о происхождении балканизмов является столь сложным, что почти о каждой особенности можно написать отдельный труд. Здесь мы остановимся вкратце лишь на некоторых из возможных причин, приведших к возникновению общих черт, присущих балканским языкам.

 

По-видимому, самым характерным балканизмом следует считать образование будущего времени с помощью глагола «хотеть». Об этом говорит его наличие в сербохорватском и словенском (в первом больше, во втором меньше). Однако, следы такого употребления можно найти и в старословенском. В зачаточном состоянии этот процесс обнаруживается в старославянском языке [4]. Некоторые следы употребления глагола «хотеть» в сочетании с инфинитивной формой для выражения будущего времени имеются и в старочешских памятниках [5].

 

Происхождение этой черты балканских языков нельзя объяснить с помощью греческого влияния. В еще меньшей степени может быть

 

 

1. См. Очерк..., стр. 13 и 24. Этой точки зрения раньше придерживался Фр. Миклошич. И Г. Вейганд считал, что возникновение балканизмов обязано влиянию фракийского языка, наследником которого является албанский.

 

2. Ведь речь идет о преимущественно морфологических особенностях.

 

3. Так объяснял их Кр. Сандфельд.

 

4. О развитии будущего времени в болгарском языке см. ДОРА ИВАНОВА-МИРЧЕВА, Развой на бъдеще време (futurum) в българския език от X до XVIII век, София, 1962.

 

5. Наличие сходного явления в английском и немецком имеет ту же доказательную силу, что и существование постпозитивного артикля в скандинавских языках (по сравнению с его наличием на Балканском полуострове).

 

82

 

 

доказано воздействие албанского на сербохорватский [1]. Остается, следовательно, интерпретация на основании общего принципа: конструкция возникла в результате контакта балканских народов в исторический период их развития.

 

Исключительно спорным является вопрос о происхождения постпозитивного артикля в болгарском, румынском и албанском [2]. Несмотря на то, что между румынским и албанским языками, с одной стороны, и болгарским, с другой, имеются определенные различия [3], все же возникновение этой части речи является результатом общих тенденций развития балканских языков. Не было здесь никакого механического воздействия одного языка на другой (румынского на болгарский, болгарского на румынский и албанский или греческого на все остальные). Мнение о том, что в болгарском языке артикль унаследован от праславянского неубедительно. В таком случае возник бы вопрос: почему же он не сохранялся ни в одном из других славянских языков? [4]. Столь же ненаучным и неправдоподобным следует считать взгляд о возможностях калькирования (в румынском и албанском) на основании лишь формальной прозрачности артикля в болгарском [5]. Принципы его употребления в румынском и болгарском довольно часто иные. А над этим стоит подумать.

 

В связи с тем, что в албанском языке артикль возник позднее [6], его нельзя объяснить с помощью субстрата [7]. Кроме того, у нас нет данных,

 

 

1. Так объяснял образование будущего времени с хтети Г. Вейганд.

 

2. См.

ИВ. ГЪЛЪБОВ, За члена в български език. «Известия на народния музей», I, Бургас, 1950, стр. 171—227;

его же, Проблемът за члена в български и румынски език, София, 1962;

Г. СВАНЕ, К вопросу и происхождении члена в восточной группе южнославянских языков, «Scando-Slavica», IV, 1958, стр. 149—165 (См. обсуждение доклада в Материалах стр. 197—202);

Р. Г. Пиотровский, ук. соч., стр. 97—14;

AL. ROSETTI, Istoria limbii romîne, II. Limbile balcanice. Bucureşti, 1902, стр. 92—97.

 

3. См. у А. Росетти, цит. соч., стр. 92 и след.

 

4. В русском языке нет артикля. Вслед за Л. Милетичем, Ив. Гълъбов считает, что в русских говорах указательная частица выполняет функцию артикля. Этой же точки зрения придерживается, между прочим, и H. П. Гринкова, в статье, опубликованной в сб. Памяти акад. Льва Владимировича Щербы, Издательство Ленинградского Университета, стр. 126—135. (Здесь автор критикует С. Racoviţă, который в L’article en russe, «Bulletin linguistique», VI, 1938, стр. 90—138, пытался доказать, что в севернорусских говорах постпозитивный член возник под влиянием скандинавских говоров, занесенных варягами). Акад. А. А. Шахматов был против того, чтобы считать севернорусское -то артиклем. И это справедливо. См. также П. С. Кузнецов, ук. соч., изд. III, стр. 127: постпозитивная частица русских говоров не является артиклем. См. также утверждение Б. Г. Пиотровского, ук. соч., стр. 106 (ссылка). См. и статью И. Б. КУЗЬМИНОЙ и Е. В. НЕМЧЕНКО, К вопросу о постпозитивных частицах в русских говорах, «Материалы и исследования по русской диалектологии» (Новая серия), т. III, Москва, 1962, стр. 3—32.

 

5. Этой точки зрения придерживается Ив. Гълъбов в Проблемът за члена в български и румънски език.

 

6. См. Б. Г. ПИОТРОВСКИЙ, О сравнительной хронологии постпозиции определенного артикля в так называемых балканских языках, «Вопросы славянского языкознания», вы и. 4, 1959, стр. 8—20. Формирование артикля..., стр. 97 и след.

 

7. Против теории о воздействии дако-фракийского или иллирийского субстрата на возникновение постпозитивного артикля в болгарском, румынском и албанском выступает и P. Г. Пиотровский, Формирование артикля..., стр. 97 и след. Интересно отметить, что далматский язык, хотя и развивался на иллирийском субстрате (до VIII в.), а в дальнейшем — в тесном контакте с албанским — все же не имеет никаких следов постпозитивного артикля (См. и Р. Г. Пиотровский, ук. соч., стр. 102). М. Павлович считает (ук. ст., стр. 377), что постпозицию артикля на Балканах следует изучить с учетом сходных явлений в южноитальянской лингвистической зоне и особенно с учетом данных баскского языка. Это вряд ли оправдано и напоминает нам старые попытки доказать кавказское происхождение балканского члена. По мнению Р. Г. Пиотровского и Ив. Гълъбова, в румынском постпозиция артикля возникла под влиянием старославянского языка. (О несостоятельности подобной теории см. выше).

 

83

 

 

свидетельствующих о наличии определенного члена и языке автохтонного населения. А возможности его реконструкции на основе современных балканских языков отсутствуют.

 

Для некоторых специалистов (напр., С. Пушкарю, отчасти А. Росетти и др.) более заманчивым является внутреннее объяснение данного процесса. Однако, особенно акад. А. Росетти, не отрывает его становление от истории других балканских языков (болгарского и албанского). Тем не менее следует подчеркнуть, что этот сложный вопрос ждет еще своего окончательного разрешения [1].

 

Относительно исчезновения инфинитива и его замены сослагательным наклонением следует сказать, что это явление общее в балканских языках, но проявляется оно в разной степени в каждом из них.

 

Так, в болгарском языке инфинитив очень рано исчез. Особенно интенсивно этот процесс обнаруживается с XII в. В современном языке сохранились, как известно, лишь некоторые остатки старого инфинитива.

 

В сербохорватском и румынском языках наблюдается только известное ограничение в употреблении инфинитива, но не его утрата. Нужно сказать, что эта тенденция заметна и в других славянских языках.

 

Относительно румынского следует еще обратить внимание на сравнительно широкое распространение за последнее время в нем инфинитивных конструкций за счет сослагательных. Обыкновенно они встречаются только в письменном языке и обязаны своим происхождением иностранным влияниям (французскому, немецкому и русскому) [2]. Разговорный же язык предпочитает почти всегда сослагательное наклонение.

 

Рано происходит процесс замены инфинитива в греческом.

 

Из двух диалектов албанского языка данное явление проявляется только в тоскском (гегскую область оно охватило лишь частично).

 

Как объяснить данный процесс?

 

Ответ на этот вопрос осложняется ввиду наличия подобного явления и в южно-итальянских диалектах [3].

 

 

1. Как и в румынском, в болгарском языке имеется и неопределенный артикль (См. статью Л. П. ИВАНОВСКОЙ, К вопросу о неопределенном члене в болгарском языке, «Славянское языкознание», Издательство Ленинградского Университета, 1968, стр. 158—172). Это результат собственного развития болгарского языка.

 

2. См. IORGU IORDAN, Limba romînă contemporană, Bucureşti, 1956, стр. 411.

 

3. G. ROHLFS, La perdita dell’infinita nelle lingue balcaniche e nell'Italia meridionale, «Omagiu lui Iorgu Iordan», Bucureşti, 1958, стр. 733—744.

 

84

 

 

Мы считаем, что полное или частичное исчезновение инфинитива в пользу сослагательного наклонении является результатом взаимодействия балканских языков между собой [1]. Трудно согласиться с мнением, что здесь мы имеем дело с более древним процессом, корни которого уходят в прошлое индоевропейских языков, где будто бы существовали определенные взаимоотношения между инфинитивом и конъюнктивом [2].

 

Можно также высказать предположение, что исчезновение инфинитивной формы, как глагольной категории, имеющей много точек соприкосновения с именем, связано с переходом от синтетизма к аналитизму. Однако, это не относится ко всем балканским языкам, а только к болгарскому [3] (и македонскому). В связи с тем, что распад склонения не характерен для других славянских языков, то данное явление нельзя объяснить внутренними причинами [4]. Однако, трудно согласиться с тем, что утрата инфинитива и его замена конъюнктивом объясняется греческим влиянием [5]. Может быть, таким воздействием следует объяснить положение вещей в южноитальянских говорах, где наблюдается также развитие однородной системы подчинительных предложений. А ведь там когда-то говорили по-гречески. Следовательно, только для этой области допустимо в данном случае субстратное (греческое) влияние.

 

По нашему мнению, неверной является концепция Э. Зейделя, согласно которому в румынском распространение сослагательного наклонения за счет неопределенного обусловлено славянским влиянием [6].

 

Что касается других черт, специфических для балканских языков, можно сказать следующее: совпадение функций дательного и родительного падежей — это тенденция, характерная для разговорной речи; двойное приглагольное дополнение, вероятно, должно быть поставлено в связь с разрушением склонения [7].

 

Выше вскользь шла уже речь о том, что старославянские письменные памятники содержат в зародышевом состоянии почти все те

 

 

1. См., однако, HENRIK BARIĆ, La perle de l’infinitif dans les langues balkaniques, «Balkanološki Institut, Godišnjak», knj. II, Sarajevo, 1961, стр. 1—11.

 

2. См. P. A. БУДАГОВ, Этюды по синтаксису румынского языка, Москва, 1958, ст. 113.

 

3. См. К. МИРЧЕВ, Историческа граматика на българския език, София. 1958, стр. 212. О развитии болгарского языка от синтетизма к аналитизму см. монографию ИВ. ДУРИДАНОВА, Към проблемата за развоя на българския език от синтетизъм към аналитизъм, София, 1956.

 

4. Но и воздействием субстрата объяснить тоже нельзя.

 

5. Как думают Г. Рольфе, цит. соч., стр. 742 и след.; акад. А. Росетти, цит. соч., т. II, стр. 99. и Д. Копчаг, SCL, XII, 1961, N. 3, стр. 361—373.

 

6. См. EUGEN SEIDEL, Elemente sintactice slave în limba romînă, Bucureşti, 1958, стр. 53.

 

7. Распад склонения в болгарском и македонском (как, вообще, в балканских языках) нельзя объяснить с помощью субстрата. Ибо как отмечал еще Кр. Сандфельд, столкновение двух языков, обладающих синтетической структурой, не могло привести к аналитизму. Как показал ВЛ. ГЕОРГИЕВ (Опит за периодизация на история на българския език, «Известия на Института за български език», II, 1952, стр. 83), в балканских языках сохранившиеся падежные формы у личного местоимении соответствуют друг другу не только количественно и функционально, но частично и формально. По мнению акад. А. РОСЕТТИ (Istoria limbii romîne, vol. III, стр. 53), распад склонения в болгарском языке обязан романскому влиянию.

 

85

 

 

особенности, которые в настоящее время считаются специфическими для балканских языков. Однако, только в дальнейшей истории болгарского языка эти черты приобрели свой современный облик, в чем, конечно, большую роль сыграли постоянные взаимоотношения с другими балканскими языками. Но это не означает, что такие контакты не имели место и раньше, до возникновения письменности. Наоборот, подобные взаимовлияния происходили с древнейших эпох, когда на Балканском полуострове говорили на фракийском, дако-мизийском и иллирийском языках. Результаты этих межязыковых связей сказались на становлении будущих балканских языков в процессе постепенного исчезновения субстратов.

 

На Балканском полуострове субстраты были различны, но родственны (индоевропейские). Но это только одна из возможностей объяснить наличие некоторых общих черт, характерных для современных балканских языков. Ибо при интерпретации особенностей, присущих им, надо исходить, как мы уже говорили, главным образом, из продолжительного контакта, установившегося между этими народами после исчезновения субстратов.

 

В свете новейших исследований (особенно это относится к трудам акад. Вл. Георгиева) вполне допустимо, чтобы для румынского субстратом явился дако-мизийский язык, в то время как для болгарского такую роль сыграл фракийский. Трудно утверждать что-нибудь определенно о влиянии иллирийского субстрата на сербохорватский и словенский языки [1]. Можно только сказать, что совпадение ъ и ь в сербохорватском рассматривается некоторыми авторами как влияние со стороны иллиро-пелазгийского [2].

 

Поскольку языковой материал, который наслоился на фракийский и дако-мизийский был различен (славянский, романский), мы не в состоянии реконструировать прототипы балканских субстратов [3].

 

Следовательно, твердых оснований для объяснения балканизмов с помощью воздействия субстрата у нас нет. Тем не менее рассуждения о субстратах на основе данных современных балканских языков все же возможны. Однако, по-видимому, ими надо пользоваться только при

 

 

1. Как показал на VI Международной конференции по классическим исследованиям (Пловдив, 24—29 апреля 1962 г.) Вл. Георгиев, иллирийский сильно отличается от фракийского : «la divergence entre ces deux langues i.-e. est à peu près la même qu’entre l’iranien et la latin». VI Международная конференция по классическим исследованиям, Резюме докладов, София, 1962, стр. 27. Автор делает такой вывод на основе подробного изучения топонимии, гидронимики, антропонимики и образования имен собственных в этих двух языках. Действительно, различия между ними огромны. Об иллирийском см. также I. I. RUSSU, Illyrische Studien. III. Teil. Die sprachliche Stellung der Illyrier, «Revue de linguistique», VI, 1961, 1, стр. 63—84; HEINZ KRONASSER, Zum Stand der Illyristik, «Балканско езикознание» («Linguistique balkanique»), IV, София, 1962, стр. 5—23. Против увлечения иллирийским субстратом в Европе (паниллиризмом) см. статью акад. AL. GRAUR, Recherches sur le substrat du roumain, «Studii clasice», III, 1961, стр. 19—22.

 

2. См., напр., Milivoj Pavlović, ук. ст., стр. 376.

 

3. См. и мнение проф. С. Б. БЕРНШТЕЙНА, Очерк сравнительной грамматики славянских языков, Москва, 1961, стр. 24.

 

86

 

 

исследовании фонетического и лексического материала, т. к. о грамматической структуре дако-мизийского, фракийского и иллирийского мы почти ничего не знаем. Поэтому более целесообразными являются исследования вроде тех, которые проводило за последнее время Ч. Погирк и Гр. Брынкуш [1]. Так, первый из них считает, что рум. ă, болг. ъ и алб. ё возникли под воздействием субстрата, где отклонения а/е свидетельствуют в пользу наличия сходной фонемы. Другого взгляда придерживается, однако, акад. Э. Петрович. Он отвергает гипотезу А. Филиппиде, согласно которой в языке фракийцев были представлены в большом количество звуки типа рум. ă, î [2], и высказывает мысль о том, что присутствие фонемы ă в румынском обязано славянскому влиянию. Без такого влияния, по мнению проф. Э. Петровича, в румынском возник бы другой гласный, напоминающий фр. «е muet», безударное а в португальском и каталанском, е̟ в некоторых итальянских диалектах и ë в албанском [3].

 

Наличие подобных возражений указывает на то, что, безусловно, вопрос о происхождении рум. ă, болг. ъ и алб. ë еще не может считаться окончательно решенным.

 

Как будто более правдоподобным является решение вопроса о генезисе рум. h, предложенное (в упомянутой статье) Гр. Брынкушем.

 

Так, вопреки общепринятому мнению, согласно которому глухой спирант (h) в румынском славянского происхождения, Гр. Брынкуш выдвигает предположение, что это явление, возникшее под воздействием субстрата. В качество доказательства автор использует, с одной стороны, сравнение с албанским языком, а с другой, промежуточные стадии, предполагаемые в эволюции некоторых латинских звуков в румынском. Нужно сказать, что такая гипотеза очень вероятна, т. к. звуки заимствуются очень трудно, но зато легко унаследуются от субстрата [4].

 

Примером этому может служить и следующее явление.

 

Как показал акад. Вл. Георгиев [5], в болгарском языке различные рефлексы ѣ (прасл. ě < и.-е. ē или oi, ai, əi) в общих чертах унаследованы от дако-мизийского (или фракийского). Известно, что в западно-болгарских говорах ѣ произносится как е (бел, бели), а в восточных е — ’а (б’ал — бела) или только ’а (б’ал —б'али) [6]. Следовательно, это важный критерий для разграничения болгарских говоров.

 

 

1. Их работы были уже цитированы в первой части настоящей статьи.

 

2. Ук. ст., т. II, стр. 56.

 

3. См. Influenţa slavă asupra sistemului fonemelor limbii romîne, Bucureşti, 1956, стр. 7—8. Отсюда вытекает, что, по мнению акад. Э. Петровича, рум. ă и алб. ë не тождественны. См. также СТ. СТОЙКОВ, Увод в българската фонетика, София, 1961, стр. 75.

 

4. См. и AL. GRAUR, Studii de lingvistică generală, Bucureşti, 1960, стр. 401.

 

5. Въпроси на българската етимология, София, 1958, стр. 115 и след.

 

6. По этому вопросу см. СТ. СТОЙКОВ, Българска диалектология, София, 1962, стр. 53—55. Ятовая граница делит на две основные группы не только болгарские, но и македонские говоры. Все же черты, которые в настоящее время характерны для болгарских говоров (ѣ > а, ѣ > ’а, ѣ > е) находятся в среднеболгарских памятниках.

 

87

 

 

Вопрос о происхождении этого явления осложняется тем, что и в польском языке на месте ѣ имеется чередование ’а—е, аналогичное северовосточным болгарским говорам [1]: miasto — mieście, kwiat — kwiecie, wiara — wierzyć, biały — bielić (cp. болг. б’ало — бели, мл’ако — млекар, мечен, м’асто — местен, т’асно — тесен, гол’ам — голема, л’ато — летен).

 

Как показывают письменные памятники, в болгарском языке ѣ стал изменяться начиная с XII в. [2].

 

По мнению проф. К. Мирчева [3], до XV в. в болгарском языке ѣ произносился как ê.

 

Переход ѣ > е, характерный для западноболгарских говоров, нельзя рассматривать как влияние со стороны сербохорватского языка.

 

Предположения акад. Вл. Георгиева о субстратном воздействии в данном случае нам кажутся правдоподобными ; во фракийском первоначально е произносили ä (т. е. ä или ^ea) [4]. Следовательно, существуют поразительное тождество и явные связи между болгарским яканьем и соответствующим фракийским фонетическим явлением. Эту черту славяне могли перенять от дако-мизийцев в период между II—III и V—VI вв., когда они, до перехода Дуная, находились на территории современной Румынии [5].

 

Сохранение носовых гласных (или их остатков) в некоторых македонских говорах правильно объясняется одними языковедами воздействием субстрата [6]. Интересно отметить, что и сохранение носовых гласных в польском языке также связывают иногда с влиянием субстрата (на этот раз балтийского).

 

Как и редукцию безударных гласных в русском языке, переход болг. о > у нельзя интерпретировать посредством субстрата, хотя подобное изменение наблюдается и в греческом, а также в румынском [7]. Но в среднеболгарском языке нет такого явления; оно возникло позднее.

 

В отношении фракийских элементов в болгарской лексике применимо то, что сказано было вообще насчет субстрата: это почти неисследованная область. Первые этимологические опыты предприняты

 

 

1. Однако, в польском языке ia и ie развились при совершенно других условиях. См. и утверждение акад. Вл. Георгиева, цит. соч., стр. 119. Следовательно, это явление специфично только для болгарского и македонского.

 

2. Вообще вопрос о хронологизации довольно сложен.

 

3. Историческа граматика на българския език, София, 1958, стр. 108.

 

4. Цит. соч., стр. 116.

 

5. Это население С. Б. Бернштейн называет дако-славянским (slavi dacici). См. его статью A existat oare о limbă daco-slavă, SCL, XIII, 1962, вып. 2, стр. 149 и след. В этом вопросе другой точки зрения придерживается акад. А. Росетти. См. О славянском языке валашских грамот XIV—XV вв., «Бюллетень научной информации. Общественные науки», I, Бухарест, 1962, стр. 132—134.

 

6. См. Э. Петрович, Ответы..., стр. 215. О последовательных этапах исчезновения носовых гласных в македонских говорах см. В. М. ИЛЛИЧ-СВИТЫЧ, О стадиях утраты ринезма в юго-западных македонских говорах, «Вопросы славянского языкознания», вып. 6, 1962, стр. 76—88.

 

7. Что послужило поводом для его толкования как явление, возникшее в силу сохранении артикуляционных навыков, свойственных местному населению до прихода славян.

 

88

 

 

Вл. Георгиевым [1], который также специально занимался изучением болгарских топонимических и гидронимических названий [2].

 

Акад. Вл. Георгиев открыл в болгарском языке и говорах определенное количество слов, унаследованных по-видимому от фракийского [3].

 

Хотя в тот период, когда славяне проникли в восточную и центральную часть Балканского полуострова фракийский (и дако-мизийский) в основном вытеснялись латинским и греческим, все же кое-где им (ими) пользовались. Следы фракийского субстрата имелись, конечно, в языке местного населения, которое перешло на латинский или греческий. Славянское население постепенно ассимилировало автохтонное. Длительный контакт (период двуязычия) привел к тому, что в болгарский язык вошло (непосредственно от сохранившегося еще фракийского населения или же от населения, подвергнувшегося сильному воздействию со стороны латыни или греческого) некоторые лексические элементы субстратного происхождения [4].

 

Элементы субстрата имеются не только в топонимии и гидронимике, но и в антропонимии. Примером может служить недавнее исследование проф. Ив. Дуриданова [5], подробно изложивший это на материале фракийских личных имен, унаследованных в болгарском [6]. Конечно, многое здесь следует уточнить и особенно осторожно интерпретировать. Ибо существует опасность приписать субстрату то, что, фактически, более позднего происхождения.

 

*

 

В славянских языках имеются, конечно, и другие явления, допускающие объяснение посредством субстрата. Их раскрытие и интерпретация, как и более подробное толкование уже известных, дело будущего.

 

 

1. Въпроси на българската етимология, стр. 35—46.

Его же, Problema substratului balcanic în lexicul limbii bulgare, «Omagiu lui Iorgu Iordan», Bucureşti, 1958, стр. 325—331.

 

2. О некоторых финно-угорских элементах в русской гидронимике, см. новейшую работу В. М. ТОПОРОВА и О. Н. ТРУБАЧЕВА, Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья, Москва, 1962, О топонимике см. Б. А. СЕРЕБРЕННИКОВ, Волго-окская топонимика на территории европейской части Советского Союза, «Доклады и сообщения Института языкознания Академии наук СССР», т. VIII, 1955, стр. 120—134.

 

3. Некоторые из них имеют соответствия в других (особенно южнославянских) языках.

 

4. См. примеры в указанных выше работах акад. Вл. Георгиева. И в русском языке имеются словарные следы прежних языков. См. исследование А. И. ПОПОВА, Из истории лексики языков Восточной Европы, Издательство Ленинградского Университета, 1957. Автор рассматривает историю и этимологию многих русских слов прежде всего с учетом контакта с финно-угорскими, монгольскими, тюркскими и другими языками. См. и статью Л. А. ИВАШКО, Заимствованные слова в печорских говорах, «Очерки по лексикологии, фразеологии и стилистике», Издательство Ленинградского Университета, 1958, стр. 84—103.

 

5. См. IVAN DURIDANOV, Der thrakische Еinfluss auf die bulgarische Anthroponymie, «Балканско езикознание» («Linguistique balkanique») T. II, София, 1960, стр. 69—86.

 

6. Одновременно автор устанавливает соответствия в сербохорватском и албанском языках.

 

89

 

 

III

 

Рассматривая вопрос о влиянии субстрата на славянские языки (и диалекты) [1], мы установили некоторые общие принципы, которые надо учесть при изучении сложных проблем, связанных с действием этого фактора.

 

Прежде всего, объяснение при помощи субстрата допустимо лишь в том случае, если в нашем распоряжении имеются данные, свидетельствующие о наличии коренного населения на территории, занятой впоследствии другими племенами (или народностями). Особенности языка автохтонного населения можно установить непосредственно или через посредство родственных языков и наречии, сохранившихся до сих пор.

 

Как и адстрат или суперстрат, влияние субстрата не следует рассматривать как механическую форму воздействия одного языка на другой. В условиях билингвизма — без которого, собственно говоря и немыслимо влияние одного языка на другой — субстрат может вызывать, но и только ускорять внутренние тенденции развития, характерные для данного языка.

 

Нет индоевропейского языка, который не смешался бы с языками коренного населения. Одно время некоторые языковеды, исходя из неправильного отождествления речи с расой, утверждали, что германские языки, напр., сохранили свою чисто протоиндоевропейскую систему благодаря тому, что предки древних германцев якобы не смешались с прежним населением. Известно, однако, что некоторые новообразования, специфические для германских языков, могут быть объяснены только при помощи субстрата. Так объясняют, напр., передвижение согласных Л. Мойе, Т. Э. Карстен, З. Файст, Д. Дечев, X. Гюнтерт, Ф. Риббеццо и др., несмотря на то, что пока еще не удалось определить этническую принадлежность населения, на которое наслоились индоевропейцы— германцы [2]. Впрочем, то же самое следует сказать и о «средиземноморском субстрате», который будто бы повлиял на латинский, греческий, испанский, румынский и албанский языки [3].

 

Действительно, в образовании индоевропейских языков большую роль принадлежит субстратам, различным на различных территориях [4].

 

 

1. И привлекая, в известной степени, также другие данные.

 

2. Германское передвижение согласных многими языковедами объясняется воздействием субстрата, несмотря на то что для него имеются аналогия в армянском, хеттском, тохарском, фракийском и осетинском. По мнению В. И. Абаева (ук. соч., стр. 515—518), причину первого передвижения согласных в германских и соответствующего явления в осетинском следует все же искать в субстрате. То же самое можно сказать и относительно хеттского.

 

3. См., напр. И. ЧИХАРЖА, Характерные черты средиземноморского субстрата, «Сообщения чехословацких ориенталистов», Москва, 1960, стр. 107—118. Критику этой концепции см. у ВЛ. ГЕОРГИЕВА, La toponymie ancienne de la péninsule Balkanique et la thèse méditerranéenne; его же, VII Международен конгрес по ономастически науки, «Български език», XI (1961), кн. 3, стр. 271—276.

 

4. Результаты такого контакта ощутимы во всех сторонах языка, в том числе в семантике, идиоматике, а также в психологии, нравах, народном творчестве и др.

 

90

 

 

Иначе, мы но смогли бы объяснить развитие разных (но родственных) языков из тождественных (иди, во всяком случае, близких) диалектов. Допущение влияния субстрата на индоевропейские языки тем более правдоподобно, что еще в древнейшую стадию их эволюции, наряду с общими особенностями, между ними существовали и значительные расхождения. Так, в индийском не только церебральные согласные свидетельствуют о наличии дравидийского элемента, но и пракритское склонение.

 

Разумеется, специфические особенности развития индоевропейских языков не следует объяснить только воздействием субстрата [1], как об этом думали Г. Хирт, Л. Мейо, Ю. Покорный и др. Вообще, в индоевропеистике XX в. теория субстрата явилась излюбленным (и очень удобным) средством для толкования особенно фактов, относящихся к «предыстории». Возможно — и даже очень вероятно — чтобы отдельные фонетические, лексические и грамматические особенности индоевропейских языков имели своим источником прежние языки, на которых когда-то говорили в Европе и Азии. Но когда у нас нет конкретных (достоверных) исторических данных, свидетельствующих о наличии таких языков и племен, говоривших на них, мы не имеем права приписать их влиянию возникновение тех или иных специфических новообразований. Известна в этом отношении фантастическая гипотеза, выдвинутая Ю. Покорным, пытавшимся объяснить особенности древнеирландского синтаксиса с помощью берберского субстрата [2]. Однако, нет исторических показаний, говорящих о наличии хамитического элемента на территории Британии до прихода туда кельтов.

 

Для теории субстрата поучительна история осетинского языка. По мнению В. И. Абаева [3], изучение отношений между осетинским и кавказскими языками может вообще объяснить механизм становления всех индоевропейских языков [4]. Отсюда можно вывести следующее заключение: влияние субстрата допустимо только если языковой факт не стоит изолировано (в том смысле, что должны быть налицо и другие данные, свидетельствующие о подобном воздействии). Так, переход лат. ū во фр. ü [5] может быть объяснен с помощью субстрата и на основании того, что имеются и другие процессы, обусловленные кельтским влиянием, как напр., переход kt > jt [6], назализация гласных перед носовыми

 

 

1. Необходимо иметь в виду, напр., дифференциацию и интеграцию, которые также вызвали некоторые специфические особенности индоевропейских языков.

 

2. О неиндоевропейском субстрате в древнеирландском говорил раньше Г. Циммер.

 

3. Цит. соч., стр. 110.

 

4. См. выше (первую главу).

 

5. Несмотря на то, что для перехода u > ü имеются аналогия в древнегреческом и старошведском, все же объяснение посредством кельтского субстрата более правдоподобно и на том основании, что ū > ü не только во Франции, но и в северной Италии, в некоторых ретороманских диалектах, где засвидетельствовано наличие кельтского элемента. В кельтском ū > i через промежуточную стадию и (См. примеры у Г. ЛЬЮИСА и X. ПЕДЕРСЕНА, Краткая сравнительная грамматика кельтских языков, перевод с английского, Москва, 1954, стр. 31).

 

6. И в португальском переход kt > i̯t можно объяснить влиянием кельтского субстрата.

 

91

 

 

согласными, дифтонгизации е > ei и др. То же самое следует, сказать и об испанском, в котором начальное лат. f было заменено h [1]. Этот факт неизолированный. Ибо в испанском, португальском и каталанском имеется также два вида r:r и rr (раскатистое r), наличие которых опять-таки обязано кельтскому субстрату. К сожалению, при интерпретации подобных явлений романисты не сумели включить субстрат в общую теорию билингвизма [2].

 

Объективно заслуги сторонников теории субстрата велики: они отстаивали в науке принцип объяснения причин языковых изменений [3]. Это была, фактически, первая реакция против дескриптивизма младограмматиков. Мы согласны, однако, с утверждением А. Мартине, что явления, вызванные воздействием субстрата, не столь многочисленные в системе языка. Но необходимо считаться и с тем, что эти тенденции проявляются везде. В этом смысле ни славянские языки не составляют исключения. В настоящее время в основном только представители структурализма выступают против возможности воздействия субстрата. Однако, следует иметь в виду, что структурализм не в состоянии объяснить всех языковых процессов [4]. Собственно говоря, это не что иное, как новый подход к изучению лингвистических явлений, не исключающий использования старых (неоправдавших себя) приемов исследования. То же самое следует сказать и об экспериментальной фонетике (по сравнению с тем, что учение о звуках представляло до ее создания). Вообще, влияние субстрата не так уж отличается от обычного влияния одного языка на другой в условиях контакта и взаимного общения говорящих [5].

 

 

1. Относительно перехода f > h в испанском см. недавнюю статью BERTIL’a MALMBERG’a, Le passage castillan f > h — perte d’un trait redoutant?, «Cercetări de lingvistică» (Mélanges linguistiques offerts à Emil Petrovici pat ses amis étrangers à l’occasion de son soixantième anniversaire), III (1958), Supliment, erp. 337—343. О роли субстрата в этом процессе см. Г. В. СТЕПАНОВ, Испаноамериканская речь и субстрат, «Проблемы языкознания», (сборник в честь академика И. И. Мещанинова), Издательство Ленинградского университета, 1961, стр. 214.

 

2. См. и А. МАРТИНЕ, Принцип экономии в фонетических изменениях (Проблемы диахронической фонологии) (перевод с французского), Москва, 1960, стр. 33. См. также Э. Зейдель, Материалы..., стр. 439: «Мы не должны сейчас идти дальше влияний, объясняемых с точки зрения теории билингвизма. А тот, кто хочет под субстратом понимать нечто большее, неизбежно попадет в трудное положение». См. также В. А. Звегинцев, ук. соч., стр. 215—218.

 

3. Особенно это относится к фонетическим преобразованиях. Фактически, влияние субстрата распространяется и на другие стороны языка: словарный состав, морфология, синтаксис ; следы субстрата сохраняются также в топонимии, ономастике. (Для болгарского языка см. в особенности исследования акад. Вл. Георгиева и проф. Ив. Дуриданова). В меньшей степени субстрат затрагивает словообразование. Раньше вопрос о воздействии субстрата рассматривался односторонне. Так, G. I. Ascoli и G. Gröber допускали такое влияние только на фонетическую систему латыни провинций в процессе ее превращения в романские языки. Однако, G. Mohl считал, что следы субстрата сохраняются только в словаре.

 

4. Особенно это относится к диахроническим проблемам. См., напр., статью В. MALMBERG’a, Linguistique ibérique et ibéro-romane. Problèmes et méthodes, «Studia linguistica», XV (1961), No. 2, стр. 57—113.

 

5. Необходимо подчеркнуть, что субстрат нельзя рассматривать только как нечто внешнее по отношению к языку, на который он влияет. Ведь в условиях билингвизма системы взаимопроникают.

 

92

 

 

С другой стороны, для объяснения спорных вопросов противники теории субстрата не смогли привести более веских доказательств, чем те, которыми оперировали ее сторонники (см., напр., вопрос о происхождении цоканья). Даже конвергентное развитие не исключает возможности субстратного влияния. Так, постпозитивный артикль в румынском, болгарском и албанском следует рассматривать как конвергентное развитие (при наличии балканизмов, происхождение которых следует искать в воздействии субстрата).

 

Существуют, конечно, трудности в определении роли субстрата в жизни языков [1], однако, это не значит, что его надо исключить из объяснений, которыми мы оперируем в историческом языкознании при интерпретации славянского материала.

 

 

1. Так, иногда трудно отличить субстратные элементы от позднейших заимствований. См. также В. А. Звегинцев, у к. соч., стр. 215: «не всегда ясна граница между заимствованием и субстратом (или суперстратом), особенно когда речь идет о лексических элементах». Тем не менее, глубокий анализ позволяет разобраться и в этих сложных проблемах (даже когда дело касается более отдаленных времен). Так, напр., в тохарском имеются тибетские элементы, но и элементы, возникшие под влиянием финно-угорского субстрата.

[Previous] [Next]

[Back to Index]