IV. ВКЛАД МОЛОДЫХ РУСИСТОВ БОЛГАРИИ В ИЗУЧЕНИЕ ПРОБЛЕМ ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
32. А.Градинарова. Демократизация русского литературного языка во второй половине XVIII века 171
33. С.Иванов. К вопросу о системном описании так называемых редакций древнеболгарского литературного языка (1988) 181
34. Цв.Ралева. О русской редакции древнеболгарского литературного языка 189
35. Цв.Янакиева. Русизмы в церковнославянской письменности XI-XII в. 201
32. ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII ВЕКА
А. Градинарова
Окончательное разрушение старой стилистической системы традиционно связывается с именем Н.М.Карамзина. Созданный Карамзиным и его последователями "новый слог российского языка", ориентированный на разговорную речь образованных слоев общества, свободный от архаичных церковнославянизмов, приспособленный к передаче понятий, выработанных западноевропейской культурой, явился важным этапом в процессе, подготовки пушкинской языковой реформы. Вместе с тем, представляя собой замкнутую систему, он не являлся достаточно демократичным. Из художественного произведения устранялись грубо-просторечные, простонародные, областные и вообще все резко экспрессивные языковые средства, восходящие к народно-разговорному источнику. Однако рекомендации Карамзина относительно экспрессивной сглаженности и лексической ровности литературного произведения не отвечали объективным закономерностям формирования единого литературного языка русской нации. В основе этого языка должна была лежать речь общенародная. Как замечает А.И.Горшков, исключительное внимание к новому слогу нередко приводило . исследователей к недооценке новаторского творчества таких писателей, как Новиков, Фонвизин, Крылов, сочинения которых явились отражением основного языкового процесса второй половины XVIII века - процесса демократизации русского литературного языка [1]. Разрабатывая по преимуществу жанры, связанные с изображением повседневной жизни, писатели демократического направления широко отражали в своих произведениях живую разговорную, речь различных общественных слоев.
Большое значение для развития прозаических жанров, для истории русского литературного языка имели публикации сатирических журналов конца 60-х - 70-х годов XVIII столетия. Особое место среди этих изданий занимали журналы Н.И.Новикова "Трутень", "Живописец", "Кошелек".
172
Адресованностью широкому кругу читателей, жанровым своеобразием журналов были обусловлены особенности языка этих сатирических изданий. Исследователи уже давно обратили внимание на их усовершенствованный синтаксис, преобладание конструкций недлинных, гибких, легко воспринимаемых. Предложения с книжным, искусственным порядком слов в сатирической прозе журналов встречаются сравнительно. редко. Появление их продиктовано, как правило, задачами стилизации текста. Жанр письма был наиболее популярной и очень удобной для реализации авторских замыслов литературной формой [2]. Публикуемые издателем журналов письма рисуют точные социальные портреты их вымышленных авторов - помещиков, чиновников, крестьян. Язык этих писем служит одним из основных средств создания яркого сатирического образа. Во всех жанрах сатирической прозы Новикова широко используются элементы живой русской речи. Стилизованный язык писем представляет в этом отношении несомненно наибольший интерес. Сравните, например, употребление просторечной лексики, фразеологии, синтаксических конструкций, элементов фольклора в послании матери сыну из знаменитых "Писем к Фалалею":
"Свет мой Фалалей Трифонович! Что ты это, друг мой сердечный, накудесил? Пропала бы твоя головушка: вить ты уже не теперь знаешь Панкратьевича: как ты себя не бережешь; ну, кабы ты, бедненький, попался ему в руки, так вить бы он тебя изородовал пуще божьего милосердия. Нечего, Фалалеюшко, норовок-ат у него, прости господи, чертовский; уж я ли ему не угождаю, да и тут никогда не попаду в лад. Как закуролесит, так и святых вон понеси..." [3].
Примеры использования просторечной фразеологии, пословиц, поговорок в сатирических письмах многочисленны. В тех же "Письмах к Фалалею" находим: как синей порох в глазе, барашек в бумажке, в гроб глядеть, вот те на, пустить в мир, кататься как сыр в масле; лбом стену не проломишь; худая честь, коли.нечего будет есть; богу молись, а сам не плошись и мн.др.
Важную роль в истории русского литературного языка второй половины XVIII века сыграло языковое творчество Л.И. Фонвизина. Как известно, до 80-х годов столетия язык произведений этого выдающегося русского писателя различался в зависимости
173
от "высокости" или "невысокости" литературного жанра. Так, "Слово на выздоровление цесаревича Павла Петровича", переводы "Слова похвального Марку Аврелию" и "Та-Гио" были написаны по законам высокого слога, хотя и несколько модернизированного Фонвизиным под влиянием французской риторики. В известных комедиях писателя "Недоросль" и "Бригадир" ясно прослеживается диктуемое правилами классицизма разграничение речи положительных героев и персонажей отрицательных и комических. Речь последних (Простаковой, Митрофанушки, Скотинина, бригадирши и др.) интересна не только широким отражением в ней просторечных и простонародных элементов, но и своей естественностью. Талант писателя позволил Фонвизину индивидуализировать речь персонажей, типичные для комедии классицизма искусственность и условность речевых характеристик были в известной степени преодолены. Однако в связи с процессом демократизации русского литературного языка интерес в первую очередь представляет "невысокая" проза Фонвизина, и в частности его "Письма из Франции".
Письма, адресованные сестре писателя Ф.И.Аргамаковой и графу П.И.Панину, были написаны Фонвизиным во время его заграничного путешествия 1777-1778 годов.
Язык "Писем из Франции" замечателен своей близостью к русской разговорной, бытовой речи. Просторечная лексика используется Фонвизиным не только в отличающихся большей непринужденностью и простотой письмах к сестре, но и в более выдержанных и более строгих в языковом .отношении письмах к графу Панину. Разумеется, письма к Панину дают гораздо меньше примеров употребления просторечных слов, но уже сам факт их наличия достаточно характерен. Элементы грубого просторечия встречаются в "Письмах из Франции" очень редко (см., например,"дворянство особливо ни уха ни рыла не знает"; "при въезде в город ошибла нас мерзкая вонь" и нек.др.). Это свидетельствует о том, что Фонвизин не копирует бытовую речь, а, подвергая характерные для нее языковые элементы отбору, использует их в качестве важного средства выражения разнообразных эмоциональных состояний и оценок.
174
Изучение языка фонвизинских "Писем из Франции" позволило А.И.Горшкову сделать следующий вывод: "Лексика и фразеология "Писем из Франции"... очень разнообразна и по стилистической окраске, и по источникам происхождения, и по сферам отражаемых явлений действительности. Уже по своему составу она выходит за рамки лексико-фразеологических категорий, которыми оперировало учение о трех стилях. Но главное, что отличает язык "Писем из Франции" от языка произведений, укладывающихся в жанрово-стилистические границы классицизма, это взаимопроникновение и "взаимоассимиляция" различных лексико-фразеологических групп. Они не отграничены друг от друга, не замкнуты в специфических контекстах" [4].
Процесс демократизации русского литературного языка хорошо прослеживается на материале мемуарных сочинений второй половины XVIII века. Степень употребления просторечия в этих произведениях различна. Она менее всего связана с уровнем Образования и социальным положением автора записок (как известно, вторая половина XVIII столетия характеризуется большими возможностями контактов и реальной близостью разговорной речи различных общественных слоев) и в большей степени обусловлена содержанием мемуаров и их отдельных частей, а также определенными художественно-эстетическими установками мемуариста. Рассматривая произведения мемуарной литературы в плане отражения в них просторечия, остановимся лишь на некоторых из этих сочинений, относящихся приблизительно к одному и тому же времени - 60-80-м годам XVIII века.
Записки Г.Добрынина "Истинное повествование или Жизнь Гавриила Добрынина (пожившего 72 г. 2 м. 20 дней), им самим писанная в Могилеве и в Витебске" [5] представляют собой очерки быта русского духовенства 50-80-х годов XVIII века. Сын священника, секретарь севских архиереев, затем чиновник в Белоруссии, Добрынин принадлежал к числу образованных людей своего времени. Мастерски исполненные биографические очерки, блещущие остроумием бытовые зарисовки, острые, а иногда и довольно саркастические замечания по поводу некоторых событий и лиц - характерные черты жизнеописания Добрынина. Слог записок отличается обилием просторечной лексики, простых синтаксических конструкций. Живость и простота повествования во многом обусловлена
175
общей идейно-художественной позицией автора. "Я люблю говорить то, что понятно, - пишет Добрынин в мемуарах, - и люблю слушать то, что ясно и полезно. Для меня понятно, например, восстановить и утвердить порядок правления, но не на мой вкус: "поставить здание на незыблемых столпах политических"... Мне понятно: французы, зараженные исступлением своих соотечественников, но смешно: "наэлектризованные сообщительным ентузиазьмом французских патриотов..." (65-66). В составе просторечной лексики, отмеченной на страницах записок Добрынина, выделяется группа слов, являющихся наименованиями человека:
девка, старинушка, малой ("В образе существит. в просторечии берется за слугу" CAP [6]; III, 689),
детина ("простонар. Молодой человек мужескаго пола" CAP; II, 328-329),
бойчак ("боевая, бойкая особа" Даль [7]; 1, 108),
лапотник ("простонар. обувающийся в лапти. Вообще так называют из презрения крестьян и других людей низкаго состояния" CAP; III, 522),
бубен ("В просторен.: Человек убогий, ничего не имеющий" САР; 1, 326-327) и др.
Значительна по объему группа просторечных глаголов. Многие из них отмечены Словарем Академии Российской и имеют в нем пометы "в просторечии" и "простонародное": смекнуть, мастерить, остолбенеть, хорохориться, гаркать (громко кричать). Другие глаголы в их просторечных, переносно-экспрессивных значениях этот словарь не фиксирует:
бурчать (ворчать), выть (петь неприятным голосом), гвоздить кого (бить резкими ударами), загреметь (провалиться), загнать и закатать кого (замучить), грянуть и грякнуть (упасть), завалить (налить, положить большую порцию чего-нибудь), просадить (истратить без пользы, промотать) и др.
У Добрынина находим довольно много просторечных фразеологизмов, принадлежащих живой народной речи пословиц и поговорок. См., например: "Многие отведывали с ним поспорить, но всегда оставалися в дураках" (205); "Да что, кричали они, - черт из болота помещен при губернаторе? Он без году неделя как показался в канцелярии" (178); "А я, видя истину пословицы; "каков в колыбелку, таков и в могилку", "не рассудил уже быть у него в продолжение двух дней" (278); "Пошла потеха! стой беда, не лежи!" (250).
176
С точки зрения использования просторечия не менее интересны записки артиллерии полковника Михаила Гарновского [8], относящиеся к 1786-1790 годам. Должность управителя домов, дач и стеклянного завода князя Г.А.Потемкина в Петербурге была связана с постоянным пребыванием Гарновского при екатерининском дворе. По своему назначению записки являются еженедельными донесениями в канцелярию Потемкина обо всем виденном и слышанном Гарновским при дворе. Количество просторечных слов и фразеологизмов в записках довольно значительно. Находим их чаще всего в диалогах и репликах персонажей: "В. - Знаете ли? никого не слушает и даже дружеским советам не внемлет. Кричит везде и распинается (распинаться - "В просторен. клясться, божиться, ручаться за кого всеми силами" - CAP; V,970) за князя. Посудите! его ли это дело?... Нам ли с большими людьми связываться? ведь за собаку пропадешь. Недавно подавал он о рекрутах записку, которою многих господ огорчил. Это ему не так легко с рук сойдет, как он думает... Ч. - Бог с ним, как посеет, так и пожнет" (711) .
"Записки артиллерии майора Михаила Васильевича Данилова, написанные им в 1771 году" [9] - незатейливый и простодушный, но вместе с тем не лишенный занимательности и читающийся с живым интересом рассказ о небогатой происшествиями будничной жизни автора. Несмотря на присутствие некоторых архаизмов и запутанных книжных выражений, в записках Данилова преобладает лексика обыденной речи, разговорные синтаксические конструкции. В составе лексики записок много обозначений собственно русских реалий:
сени, полати, горница, порты, подкапок (род женского головного убора), кунтыш (название длинной нарядной женской одежды) и т.п.
Много в записках именных форм с суффиксами субъективной оценки: землица, винцо, речишка и под. Случаи употребления слов, имеющих в словарях второй половины XVIII - начала XIX века пометы "в просторечии", "простонародное" и под., в мемуарах Данилова редки.
Нельзя обойти вниманием случаи использования просторечной лексики и фразеологии в известных мемуарах Фонвизина "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях" [10]. Мемуары невелики по объему, невелик и список зарегистрированных слов и фразеологизмов, однако примеры
177
их употребления чрезвычайно показательны и типичны для произведений такого рода. Отметим здесь просторечные глаголы
отъедаться ("В просторечии: отражать речи многих, противоборствовать кому на словах" CAP; IV, 719),
молоть ("В просторечии в переносном смысле означает то же, что и говорить вздор, пустое, нелепое" CAP; III, 840) и молоть (читать быстро и монотонно), тужить, загонять кого (замучить), имена девка, дурища.
Приведем также примеры использования Фонвизиным просторечных фразеологизмов: "Я с ума было сошел от радости, узнав, что сии комедианты вхожи в дом дядюшки моего" (93); "Она имела мать, которую ближние и дальние - словом, целая Москва признала и огласила набитою дурою" (89).
Исключительное явление в истории русской прозы и русского литературного языка представляют многотомные записки А.Т.Болотова [11]. По широте отражения просторечия и диалектизмов с ними вряд ли может сравниться любое другое прозаическое произведение второй половины XVIII - начала XIX века. Простота и непринужденность изложения, яркий, отличающийся исключительным разнообразием словаря язык мемуаров позволяют говорить о них как о замечательном произведении русской прозы второй половины XVIII столетия.
Лексика со сниженной стилистической окраской является одним из основных стилеобразующих факторов слога Болотова. Специфической чертой его записок является частое, использование уменьшительных и ласкательных форм имен с суффиксами -к-, -очк-, -ечк-, -ок-, -ец-, -еньк-, -оньк-, -ушк-, -ишк-, наречий с суффиксами -енько, -онько. Например: "Однако переправа сия не обошлась без причинения нам бедушки"; "светлячка у меня была такая хорошенькая, два было у ней окошечка.., небольшой складной столик и складное стульцо"; "и сие тщетное ожидание было для нас уже и скучненько". Просторечные и областные слова составляют в мемуарах Болотова обширнейший лексический пласт. В семантическом отношении он чрезвычайно разнообразен. Самую обширную группу образуют слова, являющиеся обозначениями человека, его действий и состояний:
провор, пьянюга, пьянюшка, проказа, буян, хват, дока, егоза, остряк, наян ("простон. Наглый, назойливый человек" САР), бирюк, шалалой (бездельник, повеса), олух, малютка, чумичка, ("замарашка, грязнушка, чумазка" Даль),
178
бестия, карга;
обжираться, якшаться, снюхаться, гузать ("твр.прм. раздумывать, не решаться, мешкать, медлить" Даль), гузыниться (дуться, сердиться), валандаться, смастерить, смахлевать, сварганить, наблошниться (научиться делать что-либо хорошо), рыскать, молоть (идти не разбирая дороги), баробкаться (передвигаться с большим трудом), зареветь, орать, тананакать (петь, напевать), чваниться, карячиться и ерошиться (упорствовать, упрямиться), дурить, барабошить ("Быть неугомонным" САР), мытарить, шильничать, обалахтать (обмануть), бражничать, тузить, калашматить, трухнуть, взбелениться, тужить, взбеситься и многие-многие другие.
Большое количество используемых Болотовым просторечных слов впоследствии было ассимилировано литературным языком, прочно закрепилось в его составе. Более поздние литературные тексты дают многочисленные примеры употребления этих слов в качестве нейтральных или, чаще всего, экспрессивно-оценочных языковых средств, выполняющих определенные стилистические функции. Значительная часть этой лексики встречается в сочинениях А.С.Пушкина.
Многие просторечные фразеологизмы, используемые Болотовым, отмечены Словарем Академии Российской и имеют в нем пометы "в просторечии" и "простонародное": навострить лыжи, надувать в уши, дать тягу, точить балы, не знать ни аза в глаза, бить табалу, баклуши бить, повесить голову, метаться, соваться и т.п. как угорелая кошка и др. Большая часть зарегистрированных в записках фразеологизмов со сниженной стилистической окраской не нашла отражения в этом словаре. Этот факт, свидетельствуя, с одной стороны, о далеко не полном отражении словарем просторечной фразеологии, с другой стороны, говорит о широте ее использования Болотовым. Список этих фразеологизмов очень велик. Среди них: благим матом, городить турусу на колесах, дать лызу (уйти, убежать), дать стречка, делать из мухи слона, дуван дуванить (делить добычу), заметать шапками, ни жив ни мертв, не солоно хлебав, беречь как порох в глазе, хоть глаз выколи, лоб накачен у кого .(кто-либо пьян) и многие другие. У Болотова находим большое количество пословиц и поговорок. Воспроизводя эти излюбленные элементы народной речи автор добивается живости, красочности и непринужденности
179
изложения. См., например: "Ну! нечего сказать, подумал я сам в себе тогда, что город, то норов, и пословица сия справедлива" (I, 953); "Поверь, государь мой! Продолжал он говорить, потрепав меня по плечу: видна всякая птица по полету, и скоро узнать можно, кто к чему склонен" (1, 38А-385) и т.п.
Употребление лексических средств живой русской речи в мемуарных произведениях второй половины XVIII века редко связано с задачами характерологическими. Просторечные слова и фразеологизмы служат в мемуарах в первую очередь средством эмоционально-выразительным. Демонстрируя богатейшие экспрессивные возможности народной речи, русские мемуаристы второй половины XVIII столетия вносят значительный вклад в дело создания единого литературного языка русской нации.
Таким образом, процесс демократизации русского литературного языка во второй половине XVIII века [12] выражается в закреплении за формами народно-разговорной речи прав литературности, в разрушении старых жанровых границ и широком использовании элементов бытовой речи всех слоев русского общества в произведениях различных литературных жанров, в изменении функционально-стилистических характеристик противопоставленных друг другу в генетическом плане языковых средств. Под пером писателей второй половины столетия наделенное яркой образностью просторечие, помимо традиционной характерологической роли, начинает играть роль выразительного средства, семантически емкого и эмоционально насыщенного.
ЛИТЕРАТУРА
1. Горшков, А.И. Проза Д.И.Фонвизина в истории русского литературного языка. Дис... д-ра филол.наук. Коломна, 1969, 157-158.
2. Авторство некоторых традиционно приписываемых Новикову писем оспаривалось и продолжает оспариваться некоторыми исследователями (см., например: STRYCEK A. LA RUSSIE DES LUMIÉRES. Denis Fonvizine. Paris, 1976, 214-217,242-244; ранее сомнения по этому поводу высказывал П.Н.Берков в издании "Сатирические журналы Н.И.Новикова", М.-Д., 1951, с.522,535
180
и др.). Их аргументы, однако, не могут являться достаточным основанием для категорических выводов и заключений по этому вопросу.
3. Русская проза XVIII века. М., 1971, с.120.
4. Горшков, А.И. Язык предпушкинской прозы. М., 1982, 90-91.
5. Добрынин, Г. Истинное повествование или Жизнь Гавриила Добрынина (пожившего 72 г. 2 м. 20 дней), им самим писанная в Могилеве и в Витебске. СПб., 1872.
6. САР - Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный. V. 1-6. СПб., 1806-1812.
7. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.1-4, М., 1955.
8. Гарновский, М. Записки Михаила Гарновского. - Русская старина. СПб., 1876, № 1-4.
9. Данилов, М.В. Записки артиллерии майора Михаила Васильевича Данилова, написанные им в 1771 году. М., 1842.
10. Фонвизин Д.И. Собрание сочинений, Т.2. М.-Л., 1959.
11. Болотов, А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. В: Русская старина, т.1-4. СПб., 1871-1873.
12. Виноградов, В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. М., 1982;
Винокур, Г.О. Русский литературный язык во второй половине XVIII века. - В: Избранные работы по русскому языку. М., 1959;
Ковалевская, Е.Г. История русского литературного языка. М., 1978;
Левин, В.Д. Очерк стилистики русского литературного языка конца XVIII-начала ХIХ в., М., 1964;
Филин, Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. М., 1981.
181
33. К ВОПРОСУ О СИСТЕМНОМ ОПИСАНИИ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ РЕДАКЦИЙ ДРЕВНЕБОЛГАРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
С. Иванов
Tradycje Cyryla i Metodego w językach i literaturach słowiańskich. Warszawa, 1988, 121-133.
Изучение древнеболгарской языковой диасистемы является весьма широкой задачей, во многом еще не решенной. Существует и ряд аспектов, которые возможно осветить (или хотя бы чувствительно приблизиться к их выяснению) с привлечением не только новых данных, полученных при конкретных исследованиях, но и с использованием комплексной методики изучения уже добытых сведений о данном сложнейшем явлении. Здесь объектом будет считаться древнеболгарская языковая диасистема, а предметом так наз. "редакции" этого языка. Думается, что плодотворен подход тех исследователей, которые (под различными терминами) понимают качественно один и тот же феномен: все разновидности (варианты) этого языка - хронологические и территориальные - в период с IX no XX в. представляют собой единый литературный язык.
Оставляя в стороне "извечный" спор об этническом и "социолингвистическом" характере языка первоначальных переводов Св.Братьев, в качестве отправных примем следующие посылки: а) язык первоначальных переводов, как бы на него не смотрел с индивидуальных позиций современный исследователь, функционировал в конкретных (со всех точек зрения) славянских языковых ситуациях; б) его первоначальная диалектная база, видимо, ближе всего к "рупско-родопским" болгарским говорам IX в.; в) напр. в сербской и русской (точнее, sтарой восточнославянской) языковой средах он не был родным в интралингвистическом смысле термина (вопрос о восприятии кирилломефодиева языка тамошними славянами - или о "диглоссном/билингвистическом" характере ситуации - являет собой отдельную проблему); г) в IX-XI вв. в любой славянской языковой зоне распространения
182
древнеболгарского литературного языка господствовал мотив священности писанного текста; д) все старые писцы и редакторы все же "как-то" вносили в язык переписываемых текстов "что-то свое".
Видимо, что из сказанного неизбежно вытекает целый ряд вопросов, ответ на кои не только не ясен, но и не однозначен подчас у одних и тех же исследователей. Вопросы, вкратце, таковы:
- во что, собственно говоря, вносится это "свое"? (или, точнее, какова степень сохранности исходной языковой системы);
- что такое то "свое", что вносится книжниками в систему древнеболгарского языка X-XI и позднейших веков? (или: вопрос, о вариативности системы, т.е. какие единицы вносятся в исходную систему, или вопрос об "-измах");
- почему перенастраивается система, и связанный с этим вопрос: зачем это происходит (интра- и экстралингвистические причины и механизмы перестройки или "рестандартизации").;
- как все это происходит в каждом конкретном случае и каков архетип этих перенастроек вообще (т.е. механизм формирования редакций);
- что представляет собой языковое формирование, появляющееся в результате упомянутых явлений, т.е. "языковая редакция" древнеболгарского литературного языка? Каков представительный контингент текстов ее, каким параметрам он может быть выделен, каковы хронологические рамки существования каждой редакции, ее место в системе соответствующей языковой ситуации, какова диалектная система в контакте с древнеболгарским языком и т.д.
Ответы на эти вопросы, список которых явно продолжается и за пределы узко языковедческой проблематики, можно дать лишь при использовании методологии системных описаний редакций. В общем виде, от возможно при соблюдении следующей последовательности этапов описания:
- определение исходных понятий и возможно наиболее точное и аргументированное очерчивание объекта в хронологическом и территориальном отношениях;
- описание внешних условий существования (т.е. строения
183
соответствующей языковой ситуации) и способа функционирования редакции;
- описание внутреннего состояния языковой системы редакции как сформировавшегося феномена с учетом теории языкового контакта.
Интересно, что несмотря на современный термин, суть такого подхода к данным палеославистическим объектам была понята еще в XIX в.: необходимо возродить способ мышления крупнейших славистов - XIX - первых десятилетий XX в. на новом уровне с тем, чтобы ответить на нужды современной славистики, ввести в ее обиход достижения теоретической системной лингвистики, социолингвистики, под иным углом зрения получить более ясное видение вещей в их сравнении и сопоставлении. Так будет полнее освещен языковой обмен в Средневековье, в конце концов детерминирующий вид всех славянских литературных языков XVIII-XX вв. в регионе SLAVIA ORTHODOXA.
Необходимо внести некоторую ясность относительно уже использованного здесь термина "языковая редакция" (т.е. в идеале: сознательной замене некоторых единиц и узлов системы иноструктурными элементами). Выбор его, прежде всего, продиктован удобством инвариантного терминологического употребления (срв. "сербская, киевская, моравская" и т.д. "редакции"); во-вторых, как думается, он позволяет подразумевать прежде всего сформировавшийся и в известном смысле автономный языковой феномен со своими внутренними и внешними параметрами объективного существования и опознания текстов, но и не забывать о постепенности его появления и отмирания.
Многоаспектная и многообъектная задача системного описания редакций охватывает следующие узловые моменты, весьма неравномерно представленные в славистической литературе:
I. Освещение с историко-филологических позиций эпохи, путей и способов проникновения древнеболгарского языка в конкретные языковые ситуации и, таким образом, вызывающего их перестройку (Сербия, Русь, Босния и т.д.). Это, так сказать, "внешняя" история редакции. Здесь уже немало сделано. От ясного, точного, систематичного (в возможных для нас рамках) и системного решения данных вопросов зависит успешное определение сути объекта и предмета исследования; сами же проблемы
184
данного круга в большой мере являются общими для всего ареала SLAVIA ORTHODOXA. Действительно, зачастившие в последние годы попытки описать славянские языковые, ситуации IX-XVIII вв. доказывают несостоятельность использования (и, так, постулирования) вполне специфических принципов и методов описания отдельных редакций. Атомизм в данном случае приводит к коренным различиям в моделировании сходных объектов и к непониманию между специалистами по истории славянских литературно-языковых традиций, к односторонности, неполноте, усугублению подчас лишних споров, ведущихся как будто на "разных языках" и т.д. В пределах отмеченного круга вопросов можно выделить две подгруппы:
а) принципиально общие моменты в зарождении средневековых славянских языковых ситуаций с участием древнеболгарского литературного языка (IX-XIII ев.), являющиеся базой возможных типологических построений; напр. христианизация и участие в этом процессе древнейших книг и, следовательно, их языка, безболезненное принятие этого литературного языка местным славянским населением и т.д.; б) специфические вопросы, связанные с конкретным славянским регионом; наглядный пример здесь - проблема культурного и языкового дуализма сербохорватского ареала, вопрос о "русскославянском" периоде, положение Хорватии, Сербии и Боснии с точки зрения путей, времени, а вполне возможно, и способов и источников (напр. предполагаемая деятельность Горазда в Далмации) проникновения кирилломефодиева языка туда.
Думается, что построение общей теории подтолкнуло бы нас к адекватному раскрытию системных общих/частных черт в процессах создания славянских языковых ситуаций средних веков и - отсюда - к выработке типологических схем раннего их состояния в IX-XII вв. Актуальность подобного рода исследований зависит, видимо, и от явно низкого уровня разработки исходных понятий и невыясненности общих и частных закономерностей данной объектной области, т.е. большой проблемы о диасистеме древнеболгарского литературного языка как компоненте средневековых славянских языковых ситуаций. За неимением времени, не вдаваясь в подробности, можно отметить, что это включает в общем виде следующие пункты:
185
- вопрос о нижней (начальной) хронологической границе славянских языковых ситуаций Средневековья: для мораван и болгар это IX в., для сербов IX-X вв., восточных славян - X-XI вв. и т.д.;
- вопрос о способе включения древнеболгарского языка в "дохристианскую" ситуацию и, таким образом, о создании средневековой языковой ситуации;
- вопрос о верхней (конечной) границе языковых ситуаций Средневековья, или когда, как и почему местная редакция перестает быть единственным литургическим и литературным языком-эталоном и окончательно происходит переход к литературным языкам на народной основе; интересны частные моменты здесь, напр., бытование русского церковнославянского языка у болгар вплоть до середины XIX в. и "русскославянский" период в Сербии (в частности в Хорватии?) XVIII-XIX вв.;
- вопрос об иерархическом строении средневековых ситуаций и описание роли, функций и, соответственно, статуса редакции в языковой и культурной истории каждого славянского, народа: положение древнеболгарской диасистемы как своеобразного "вторичного классического языка восточноевропейского Средневековья", роль, напр., сербской редакции XII-XVII вв. как одного из важнейших идентификаторов "сербского православного народа" как религиозного и (позднее) культурно-политического целого, детерминация некоторых явлений в зарождающихся славянских литературных языках нового времени и их движении к поливалентному общенародному языку, вопрос о социальной мотивации весьма высокого статуса древнеболгарского языка и его редакций в языковых ситуациях и т.д.
Как видно, первый узел вопросов исследует внешние условия (среду) функционирования системы редакций, которые определяют в большой степени и внутреннее их состояние.
II. Процессы изменений системы древнеболгарского литературного языка в соответствующей славянской языковой среде. Думается, что этот круг вопросов наиболее слабо освещен в лингвистической литературе.
Прежде всего, здесь возникает проблема мотивированности языковых систем редакций. Опять же не вдаваясь в частности и отсылая к наличной литературе, отметим лишь главные
186
типологические моменты, точное выяснение которых (как кажется) даст однозначный ответ на большую часть вопросов:
- причины изменения организации системы под влиянием языковой среды (один из главных пунктов здесь - усиление коммуникативного потенциала, непредсказуемости появления единиц,"открытие" структуры);
- механизмы сдвигов;
- необходимость и неизбежность их осуществления (деблокировка, снятие "ущемленности" языкового кода для философского мышления, творчества и под. - конечно же, в конкретноисторическом понимании всех этих вещей);
- их целесообразность (что вытекает из вышеуказанного);
- их предсказуемость, точный диапазон вариативности, что связано с интереснейшим вопросом современной палеославистики: что являет собой "языковую константу", напр. щ, жд, ь с определенной фонетической ценностью (напр. србульское и т.д., и чтó всегда субституируется и почему - ѫ, ѧ напр.; или: чтó в системе древнеболгарского языка показывает устойчивую тенденцию сохранения по ареалам и что - нет. Здесь же - проблема сопоставительного изучения систем старых славянских языков в целях освещения системных и материальных сходств и расхождений между ними, вопрос о степени сохранности системы древнеболгарского "канонического" языка, или "-измы" с другой стороны: в центре внимания не они ради них же самих, а то, что остается за их вычетом из редакции (это, конечно же, не равно восстановлению кирилломефодиева языка IX в.).
Второй группой вопросов можно назвать проблему автономности редакции как языкового феномена:
- формальный аспект: отличия в системе редакций от "канона", напр., проявляются в наличии чуждоязыковых, недревнеболгарских структурных элементов (с подвопросами о неравнозначности языковому "канону", неравнозначности соответствующему народному языку, о диапазонах отличий древнеболгарского литературного языка IX-X вв. от редакций и от народных языков, что смыкается с вышеуказанным о "языковой константе" и о контингенте единиц, обязательно подвергаемых замене, и т . д.);
187
- социолингвистический аспект: специфика редакций здесь в их месте в специфической языковой ситуации, где они члены вне зависимости от древнеболгарского языка IX-X вв., и в различной мере распространенности редакции у других славян срв. напр. сербскую редакцию и церковнославянский язык (т.е. типологии языковых ситуаций с точки зрения редакций, их роль в социокультурной ситуации определенной эпохи и т.д.).
Из всего сказанного вытекает вывод о теоретической и практической возможности описания любой редакции как отдельного лингвистического объекта.
III. Внутриструктурное описание особенностей ("примет") редакции - или субстанция и структурная организация элементов данной коммуникативной системы.
Описание, видимо, должно следовать нескольким принципам классифицирования, а именно:
-
выделение "системообразующих" признаков редакции, где находятся: а)
древнеболгарская "языковая константа" вместе с группой явлений типа фонем А, Б,
Д и проч. (их можно условно назвать совпадающими); интересно указать одно из
современных мнений на эту тему: "... старославянские черты усваивались лишь в
том случае, если они не противоречили системе родного языка книжников"; б)
"ядро" системы как регулярные "отклонения" от древнебс.сарской системы IX-X в. в
пользу определенного славянского диалекта (напр. штокавского экавского в
Сербии); к этому примыкает и поиск вместе с точной локализацией (временной и
пространственной) диалекта-донора: этот вопрос, как известно, весьма труден как
в восточно-, так и в южнославянской зонах; в) "периферические" признаки редакции
как нерегулярные "отклонения" на базе того же диалекта (типа флексии -мо в 1
л.ед.ч.наст.вр. глаголов в славяносербском): г) супрасегментные особенности
редакции типа слогообразующих
и
со штокавским тоном и квантитетом в
србульском произношении и места ударения на один слог ближе к началу слова по
сравнению с предполагаемым местом в древнеболгарском и восточнославянских
редакциях -спаси и т.д.);
- "системонейтральные" признаки, включающие; а) варианты в древнеболгарской языковой системе и не являющиеся диагностическим фактором при отнесении языка конкретной рукописи
188
или даже памятника к определенной редакции, напр. дублеты нѫжда/ноужда, которые можно смешать с сербизмами, б) некоторые явления, которые без натяжки бы объяснялись как ошибки при переписывании и редактировании напр. со среднеболгарского оригинала.
Предлагаемое системное описание, как думается, поможет избежать досадных неточностей и просто ошибок при диагнозировании языка текста по одному-двум признакам: напр. замена ѧ - е и ѫ - оу вне системного рассмотрения, вне "комплекта" еще ничего не говорит о локализации в южнославянской зоне.
IV. На основе всего указанного, вероятно, будет возможно провести более адекватные внутренние классификации по хронологическим периодам, школам, региональным особенностям и т.п. Среди критериев здесь, по-видимому, должны быть степень адаптированности древнеболгарского языка в местной среде (внутрисистемно в хронологическом и территориальном планах), учет палеографических и орфографических особенностей, локализации диалектных черт, наличие кодифицированной (одним из способов) нормы, взаимоотношения редакции с другими языковыми кодами в ситуации. Покомпонентное описание редакции как системы в хронологическом плана позволит и лучше решить вопрос о норме и способах ее кодификации в каждый период. Целью здесь - точное выяснение предмета и определение понятия о каждой местной славянской книжнописьменной и литературноязыковой традиции, контингента текстов, приписываемых ей и т.д.
Все отмеченное прежде всего относится к функционированию древнеболгарской литературноязыковой диасистемы в регионе SLAVIA ORTHODOXA и некоторых районах SLAVIA ROMANA (в частности в современной Хорватии). Данная языковая система в отмеченных районах имела значение средневекового литературного языка и сыграла огромную роль в процессе формирования славянских литературных языков вплоть до наших дней. Возможно, станет более ясна та все еще не четко выявленная граница между периодами бытовании древнеболгарского языка, о которой неоднократно говорили и говорят палеослависты. Важно это и в чисто методическом плане. Курс древнеболгарского (старославянского, древнецерковнославянского) языка в университетах "... дает фактическую и методическую основу для овладения элементами
189
сравнительно-исторического анализа и, следовательно, обеспечивает реализацию требования историзма в лингвистическом образовании будущих филологов... позволяет ставить и решать важнейшие вопросы причинно-следственных отношений в историческом развитии языков" [1]. Видно, что изучение, и возможно, спецкурсы по редакциям древнеболгарского литературного языка, призваны еще более углубить наши знания и представления о поступательном развитии славянских книжно-письменных и литературно-языковых традиций.
1. Актуальные проблемы изучения и преподавания старославянского языка. М., 1984, 4-5.
34. О РУССКОЙ РЕДАКЦИИ ДРЕВНЕБОЛГАРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
Цветана Ралева
Славянская книжность берет свое начало с деятельности солунских братьев Кирилла и Мефодия. Созданный ими славянский алфавит (глаголица) и язык выполненных ими переводов отражает особенности говора славянского населения Солуни, принадлежащего по типу своему к рупским болгарским говорам (см. например Гълъбов: 22 и сл., Кочев; там же и литература вопроса) [1]. Этот хорошо доказанный в науке факт дает нам право называть. первый литературно-письменный язык славян древнеболгарским. Со временем диалектная основа этого языка расширялась, включая восточные говоры Плиски и Преслава и юго-западные говоры вокруг Охрида. Таким образом сформировался древнеболгарский литературный язык (ДБЯ) - литературная форма болгарского языка конца IX - начала XI в. (Дограмаджиева, Костова: 26) [2].
В IX в., когда проходила деятельность Кирилла и Мефодия и их непосредственных учеников, когда в основном был переведен необходимый корпус богослужебной литературы, славянские языки отличались друг от друга по ряду признаков, в силу чего можно говорить о разных славянских языках в этот период (это не единственная точка зрения на проблему - см. Бирнбаум: 168-174, 240-248, 322-328) [3]. В то же время отличия между языками не были столь существенны и не препятствовали
190
пониманию распространяющихся переводов. Вместе с распространением христианской дитературы среди славян все большее распространение получал и язык переводов - древнеболгарский литературный язык. Оказываясь среди прочих славянских племен, он впитывал в себя некоторые местные языковые черты, тем самым приспосабливаясь к языку соответствующего славянского племени или народности. Возникали локальные типы (варианты) ДБЯ, которые называются еще редакциями.
Сразу нужно сказать, что термин редакция полисемантичен. Помимо отмеченного выше лингвистического значения он имеет и текстологическое. Это создает неудобство при его употреблении, что заставляет некоторых ученых избегать его, отдавая предпочтение его синонимам извод, локальный тип, локальный вариант и т.д. Из них наибольшей популярностью пользуется термин извод, возникший еще в прошлом веке. Выбор нами термина редакция продиктован главным образом тем, что в нем лучше выражена сознательная переработка, редактирование древнеболгарских переводных и оригинальных сочинений на других славянских территориях. Известный еще с начала нашего века (см. напр. Цонев: 117-132) [4], он находится теперь в активном употреблении (Mareš 1963 [5], Хам [6], Назор [7], Mareš [8], Цетт [9], Филин [10] и др., Малкова [11], Иванов 1982 [12] и др., Иванова-Мирчева 1983 [13] и др., Павлова 1986 [14] и др., Филкова 1987 [15] и т.д.).
Терминологическая неупорядоченность наблюдается и во второй части составного термина: русская редакция (извод) церковнославянского, старославянского, общеславянского, древнеболгарского, староболгарского языка и т.д. За всеми этими терминами стоит единое понимание существования языка (языковой основы), выполнявшего функции общего литературного языка славян и распространявшегося вместе с определенным корпусом христианской литературы. Вместе с тем, термины отражают различия в понимании характера и сущности этого общего языка. Первые три из них (церковнославянский, старославянский, общеславянский) ставят акцент на международную функцию первого литературно-письменного языка славян, не выражая в самом названии его этнической принадлежности. Большинство ученых, пользующихся этими терминами, признает древнеболгарскую основу этого языка. Говоря словами А.Е.Супруна, "время, когда сомневались
191
в диалектной базе (народной основе) старославянского языка в широком плане, давно уже прошло. Теперь уже никто не думает всерьез о панонской или моравской основе. Такой основой обычно считают солунский диалект" (Супрун: 276) [16]. Среди сторонников цитированных терминов есть и такие, которые, выдвигая гипотезу об искусственности первого литературного языка славян, пренебрегают или вовсе отрицают его диалектную основу. Срв.напр.: "старославянский с самого начала выступал как язык литературный, искусственный, для которого диалектная основа имела лишь второстепенное значение" (Живов 1987:54) [17].
"Даже для старославянского языка поиски диалектных истоков относятся больше к области внешнелингвистических исследований и могут не приниматься во внимание при исследовании его с "внутренней" стороны, т.е. при его рассмотрении как языковой системы, выполняющей определенную функцию литературного языка" (Толстой: 46) [18]. Научные споры по этим вопросам продолжаются, в последнее время заметно обостряясь. Концепция "искусственности" и "наддиалектности" первого литературного языка славян (в нашей терминологии ДБЯ) сделала возможным выделение наряду с известными до сих пор редакциями (чешской, русской, сербской, хорватской и молдо-валашской) и болгарской редакции. По словам А.Живова, этот язык испытывал в Болгарии "такие же процессы адаптации, как и в других славянских областях" (1987:54). Серьезная критика неправильного отождествления развития ДБЯ в самой Болгарии с процессами его адаптации в других славянских областях содержится в работе Д.Дункова и Р.Станкова (с.15, 20) [19]. Как правильно отмечают авторы, не ясно, какие признаки характеризуют "болгарский извод", по которым можно было бы противопоставить его так называемому старославянскому языку (с.20). Вопрос можно задать и по-другому: как объяснить наличие характерных для "болгарского извода" признаков, таких как жд, шт и т.д., во всех остальных изводах (редакциях) и почему формирование других редакций является по существу процессом вытеснения болгарских признаков местными языковыми особенностями? Поэтому нельзя не согласиться с авторами, что "отсутствие объекта исследования налагает и упразднение соответствующего термина ("болгарский извод" - Цв.Р.),
192
поскольку последний обозначает фикцию" (Дунков, Станков: 21). Отсутствие болгарской редакции и есть еще одно доказательство в пользу названия первого литературно-письменного языка славян древнеболгарским.
Столь же неправомерно появление термина "македонский извод церковнославянского языка", которым пользуется А.Живов, противопоставляя его "болгарскому изводу". Критику несостоятельности этой концепции можно найти в упомянутой уже статье Д.Дункова и Р.Станкова (с.16-17, см. также Иванова-Мирчева 1987; 66-86) [20]. Противопоставление болгарский - македонский (язык, редакция, рукописи) для периода IX-XI вв.. содержится и в некоторых других работах последних лет и строится на разрыве связи между Охридской и Преславской литературными школами с преувеличиванием имеющихся между ними языковых отличий (Индекс и др.).
Без должной аргументации остался и термин "среднеболгарская редакция старославянского языка", появившийся в шестидесятые годы и нашедший свое наияркое выражение в проекте Словаря церковнославянского языка ЧСАН (SLOVNIC, 1962:7) [21]. Его появление связано с понимание двухэтапности в развитии "старославянского языка": XI-XII вв. (в терминологии некоторых авторов это период "классического старославянского") и XIII-XVII в., даже XVIII в., когда он выполняет роль "общеславянского койнэ" и существует в нескольких редакциях, в том числе и в среднеболгарской. Историю и критику этого вопроса см. у Ивановой-Мирчевой (1987:53-60).
Различия в терминологии можно объяснить и тем, что вопрос о редакциях все еще не разработан в современной палеославистике. По словам Д.Ивановой-Мирчевой, "въпросът за редакциите е често дискутиран и все още остава доста неизбистрен, въпреки значителната по обем литература, която му е посветена" (198:77). Литература - это в основном статьи и всего две монографии: диссертация С.Иванова "Формиране на сръбската книжовно-писмена традиция до края на XV в. с оглед на старобългарското езиково влияние (състояние на проучванията)" и книга венгерского слависта И.Тота "Русская редакция древнеболгарского языка в конце XI-начале XII вв.". Последняя вызвала оживление дискуссии в научной печати (см. Алексеев [22], Живов 1987, Жуковская [23],
193
Павлова 1986 [24], Дунков, Станков и др.). В диссертации С.Иванова подробно освещена история и теория вопроса о редакциях вообще и о сербской редакции в частности. Описана языковая структура сербской редакции ДБЯ. В недавно вышедшей статье этого же автора сделано обобщение спорных и нерешенных проблем и предложена методология системных описаний редакций (Иванов 1988). Исследование И.Тота основано на десяти небольших древнерусских рукописей XI-XII вв. и содержит конкретный языковой материал.
1. Что такое редакция? "Основният белег на една езикова редакция е вмъкването на чужди, готови елементи в друга езикова основа, срещането и взаимодействието на две различни системи" (Иванова-Мирчева 1987:63-64). Процесс становления русской редакции определяется И.Тотом как замена инвариантов, характерных для ДБЯ, вариантами, зависимыми от временных и географических факторов, причем "вариантность не предполагает того, что все инварианты становятся вариантами. В таком случае ДБЯ на Руси, утратив свои характерные черты мог бы полностью вытесняться древнерусским языком. Однако этого не произошло - несмотря на наличие вариантов древнеболгарский язык на Руси оставался по своему характеру древнеболгарским, сочетаясь с определенными русизмами, т.е. он сохранил свою характеристику, свой облик, хотя и не без изменений (Тот: 332-333) [25]. Формирование редакций в результате адаптации - общепринятое в славистике положение.
Любая редакция ДБЯ, в том числе и русская, являет собой качественно новое явление, отличное от ДБЯ и от остальных редакций (Тот: 5,333, Иванов 1982:114, Дограмаджиева, Костова:23 и др.). С другой стороны, все редакции объединены единой языковой основой - древнеболгарской, позволяющей видеть в каждой из них вариант ДБЯ. Срв. иное мнение: "обстоятельства возникновения славянской письменности и древних славянских языков таковы, что не позволяют предполагать существования в старославянском и церковнославянском (т.е. церковнославянском русской редакции - Цв.Р.) языках единых и устойчивых норм, ориентированных на одну определенную диалектную базу" (Малкова: 90).
194
2. Объект и хронология русской редакции ДБЯ. Теория истории русского литературного языка в донациональный период всегда учитывала неоднородность письменно-литературного языка Киевской и Московской Руси. Где следует искать русскую редакцию ДБЯ? В какой письменности она проявляется?
а) Большинство ученых считает, что русская редакция имеет место в русских списках с болгарских ("инославянских") протографов (Филин 1981 [26], Иванова-Мирчева 1982, 1983 [27], Тот, Павлова 1986, Живов 1987, Филкова 1988 [28] и др.). Большинство авторов указывает только на начало становления редакции (обычно XII в.) и на круг рукописей, которые нужно привлечь для исследования ее начального этапа - как правило это все дошедшие до нас древнеусские рукописи - списки XI-XII вв. Верхняя граница существования редакции не определяется. Так поступает и И.Тот, делая однако оговорку: "Говоря о русской редакции древнеболгарского языка, автор имеет ввиду древнерусский период, однако для удобства он пользуется термином русская редакция" (Тот:7). Следовательно, для И.Тота русская редакция не ограничивается одним только древнерусским периодом. Более определенно по этому вопросу высказалась Д.Иванова-Мирчева: "В този език, който постепенно се превръща в църковнославянски... ние непременно трябва да потърсим отражението на книжовноезиковите и правописни норми и на Търновската школа и Атон от XIII-XIV в. А това някак си се изплъзва от погледа на някои слависти, които виждат в руската редакция само Кирило-Методиевския език от IX-X-XI в., преминал с богослужебните книги в Русия" (1982:310). Автор выделяет русскую редакцию в ее чистом виде, т.наз. основное ядро, отраженную в канонических памятниках, и русскую редакцию в более расширенном виде, куда следует отнести и русские списки с болгарских оригинальных произведений древне- и среднеболгарского периодов (1983:78-79). Таким образом, конечный этап функционирования русской редакции ДБЯ связывается Д.Мирчевой с появлением печатных текстов богослужебных книг в XVI-XVII вв.
Приведенной точки зрения придерживается и П.Филкова. Употребляемый ею термин "русская редакция староболгарского языка" (выделено нами - Цв.Р.) эксплицитно выражает идею
195
более широкого понимания языка-основы, включающего древнеболгарский язык IX-XI вв. и язык среднеболгарского периода (Филкова 1988:66).
б) Другой подход к объекту русской редакции содержится в рецензйи А.Алексеева на книгу И.Тота: "Древнерусская редакция могла сформироваться единственным путем в ходе создания собственных текстов (выделено нами - Цв.Р.) как переводных, так и оригинальных, при написании которых значительно уменьшалась роль инославянских образцов (по крайней мере в орфографии) и возникали условия для систематического приспособления орфографии к восточнославянской фонетике" (Алексеев:88). Срв. аналогичное утверждение по отношению к сербской редакции у С.Иванова (1982:119).
в) Для третьей группы исследователей разграничение оригинальых и списанных текстов принципиально не существенно. Язык конфессиональной русской литературы, по их мнению, единен - это церковнославянский язык или русская редакция ДБЯ в 29 10 нашей терминологии (Соболевский:135 [29], Павлова 1979:78) [30].
3. Русская редакция ДБЯ и языковая ситуация иа Руси в донацональный период. Вопрос об объекте русской редакции ДБЯ смыкается с вопросом об ее месте в языковой ситуации на Руси. В различных концепциях русская редакция признается: а) самостоятельным литературйым языком, б) компонентом литературного языка.
В первом случае термин русская редакция синонимичен терминам церковнославянский язык (ЦСЯ), церковно-книжный язык, церковнославянский русского извода и т.д. Русская редакция ДБЯ может быть единственным литературным языком на Руси (Соболевский, Шахматов, сторонники теории диглоссии) или же функционировать наряду с древнерусским литературным языком (в свете концепции билингвизма).
Во втором случае русская редакция является лишь одним из двух компонентов ЦСЯ. Такую интерпретацию русской редакции находим у Ф.П. Филина и П.Филковой. Ф.П.Филин разграничивает 2 литературных языка: ЦСЯ с двумя типами и древнерусский литературный язык тоже с двумя типами. В ЦСЯ выделяются: а) собственно ЦСЯ - язык богослужебной и примыкающей и ней
196
литературы, переведенной или созданной в Болгарии и в других славянских странах.... б) славяно-русский язык - язык оригинальных произведений, написанных русскими..." (Филин 1981:259). В теории П.Филковой первая разновидность названа русской редакцией (1987:9-11, 1988:68).
4. Языковые особенности (приметы) и языковая норма русской редакции ДБЯ. Языковая структура русской редакции представляет собой древнеболгарская языковая основа с местными вкраплениями, так называемыми русизмами. Последние отличают русскую редакцию от других редакций ДБЯ и характеризуют разговорную речь и книжное произношение восточных славян.В силу этого очень часто их описание дается в плане различий между древнерусским и древнеболгарским языками (из последних работ см. Павлова 1979:66-142).
Следует подчеркнуть, что не все русизмы ив неодинаковой степени проникали в русские рукописи-списки. Существовал своеобразный фильтр книжности, регулирующий ввод восточнославянских языковых особенностей и тем самым определяющий соотношение древнеболгарской основы и древнерусских вкраплений. В результате такого сознательного редактирования в рукописи-списки попадали не любые русизмы, а по-видимому, только те из них, которые отражали нормы книжного произношения и книжного письма (Шахматов, Дурново, Успенский, Живов 1984 и др.). "Вследствие такого отношения к церковнославянскому язпку последний обрусел только отчасти: он принял в себя небольшое количество постоянных русских черт" (Соболевский:29, срв. Тот: 332-333). Эта же мысль присутствует и в выводе И.Тота о различной функциональной нагрузке русизмов: "Те русизмы, которые появляются на уровне нормы, выполняют в системе русской редакции ДБЯ конститутивные функции, тогда как русизмы, находящиеся вне нормы - несмотря на их исключительно важное значение для истории древнерусского языка и исторической диалектологии древнеруссского языка - имеют только дополнительный, побочный характер после выработки русской редакции" (Тот:342).
Детальную и удачную, на наш взгляд, классификацию элементов языковой редакции предлагает С.Иванов. По его мнению, любая редакция ДБЯ содержит системообразующие и системонейтральные
197
признаки. К первым можно отнести: а) "древнеболгарскую языковую константу", б) ядро системы, являющее собой регулярные отклонения от ДБЯ в сторону местного языка, в) "периферические признаки редакций", т.е. нерегулярные отклонения. Системонейтральные признаки включают: а) варианты, имеющие место уже в древнебогарских рукописях, ввиду чего они не являются "диагностическим фактором", б) явления, "которые без натяжки объяснялись бы как ошибки при переписывании и редактировании, Например со среднеболгарского оригинала (1988:129-130) [31].
Если под эту схему подвести материал древнерусских рукописей XI-XII вв., то к системообразующим русизмам русской редакции ДБЯ наверное можно отнести: замену юсов буквами чистых гласных, препозицию редуцированных в сочетаниях с плавными между согласными, появление ж на месте праславянского +dj, рефлекс Ш, произносимый как (Ш' Ч' ) для праславянских сочетаний +tj, +kt', активное употребление эпентетического Л в начальном слоге, презентное окончание -ТЬ для 3 л.ед. и мн.ч. и некоторые другие. Большинство русизмов выполняет роль периферических признаков. Часть из них представляет собой общие для восточных славян языковые явления, такие как Ч на месте +tj, +kt', начальные Я, О, У, РО, ЛО, первое полногласие, формы ТОБѢ, СОБѢ в дат. и мест.падежах и т.д. Другая часть отражает особенности русских диалектов: смешение Ц и Ч, ЖГ на месте ЖД/Ж из +dj, ЖЧ в этой же позиции, И на месте Ѣ, смешение ОУ и В и т.д. Подробнее о языковых особенностях русской редакции см. в статье Цв.Янакиевой в настоящей хрестоматии.
Обрусение ДБЯ происходило постепенно. В этом процессе можно выделить две фазы: первая из них характеризуется спорадическим проникновением русизмов в ДБЯ, вторая - их устойчивым употреблением (срв. Тот:333). Такой же процесс адаптации ДБЯ наблюдается и у сербов. Для обозначения его первого этапа С.Иванов вводит термин предредакционный период (Иванов 1982: 155).
Сложившись в XII в., норма русской редакции ДБЯ не оставалась неизменной. В ее функционировании намечаются по меньшей мере два периода: a) XII-XIV/XV в. Процесс шел
198
в сторону руссификации. б) период после XIV/XV вв. В результате второго южнославянского влияния происходила архаизация норм редакции, приведшая к разрыву с русской речью и к превращению редакции в мертвый язык. Таким мы его видим в печатных богослужебных книгах. Этот язык со своей стороны оказал влияние на формирование болгарского национального языка (Иванова-Мирчева 1987;336).
ЛИТЕРАТУРА
1. Гълъбов, Ив. Старобългарски език с увод в славянското езикознание. Ч.1. Увод и фонетика. С., 1980.
2. Дограмаджиева, Е., Костова, Кр. Проблемы дефиниции древнеболгарского языка на основе определений других славянских языков. В: Славянска филология. Т.19, С., 1988, 19-28.
3. Бирнбаум, X. Праславянский язык: достижения и проблемы его реконструкции. М., 1986, с.512.
4. Цонев, Б. История на българския език. Т.1, С., 1984. Из трудов А.А.Шахматова по современному русскому языку, М., 1952.
5. Mareš F.V. Česka redakce cirkevnislovanštiny v světlé Besed Řehoře Velikého (Dvojeslova). - Slavia, 32, 1963, 3, 417-451.
6. Хам, Й. Сербская и хорватская редакция общеславянского литературного языка. - Вопросы языкознания, 1964, № 3.
7. Назор, А. О словаре хорватско-глаголической редакции общеславянского литературного (церковнославянского) языка. - Вопросы языкознания, 1966, № 5.
8. Mareš F.V. Návrh přípravných prací pro slovník jazyka cirkevne-slovanského. Praha, 1962.
9. Цетт, P. О значении сербской редакции церковнославянского языка для изучения истории русской лексики. - В: Русское и славянское языкознание. М., 1972, 295-297.
10. Филин, Ф.П. Об истоках русского литературного языка. - Вопросы языкознания. 1974, № 3.
199
11. Малкова, О.В. О связи церковнославянского языка русской редакции со старославянским языком. - Вопросы языкознания, 1981, № 4, 83-92.
12. Иванов, С. Формиране на сръбската книжовно-писмена традиция до края на XV в. с оглед на старобългарското езиково влияние (състояние на проучванията). КД. С., 1982.
13. Иванова-Мирчева, Д. Задачи на изучаването на руската редакция на старобългарския език. - В: Славянска филология. Т.17, С., 1983, 77-84.
14. Павлова, Р. Въпроси на редакциите на старобългарския език. Доклад на II съезде болгаристов. С., 1986.
15. Филкова, П. Старобългарски и църковнославянски лексикални елементи в руския литературен език. АДД. С., 1977, 69с.
16. Супрун, А.Е. Цейтлин, Р.М. Лексика древнеболгарских рукописей X-XI вв, С., БАН, 1986. - Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 46, № 3, 1987, 277-279.
17. Живов, В.М. Проблемы формирования русской редакции церковно-славянского языка на начальном этапе. - Вопросы языкознания. 1987, № 1, 46-65.
18. Толстой, Н.И. История и структура славянских литературных языков. М., 1988, 239с.
19. Дунков, Д. Станков, Р. К вопросу об основных положениях становления и развития древнеболгарского литературно-письменного языка и его изводов. - Старобългаристика, 1988, № 1, 9-28.
20. Иванова-Мирчева, Д. Въпроси на българския книжовен език до Възраждането. С., 1987.
21. Slovník jazyka staroslověnského. Tt.1-3. Praha, 1968, 1973, 1982.
22. Алексеев, А.А.Рец. на книгу: Имре Тот. Русская редакция древнеболгарского языка в конце XI-начале XII в. - Изв.АН СССР. Сер. литературы и языка. Т.46, 1987, № 1, 86-89.
200
23. Жуковская, Л.П. Еще раз о старославянском языке (по поводу книг И.Тота и Р.М.Цейтлин) . - Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка. Т. 46, 1987, № 1, 79-85.
24. Павлова, Р. Книга с важным научным значением. Имре Тот. Русская редакция древнеболгарского языка в конце ХI-начале XII вв. С., 1985, с.358. - Старобългаристика, 1986, № 1, 107-108.
25. Тот, И. Русская редакция древнеболгарского языка в конце XI-начале XII вв. С., 1985, 358с.
26. Филин, Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. М., 1981.
27. Иванова-Мирчева, Д. Църковнославянският език. - В: Първи международен конгрес по българистика. Симпозиум "Кирило-Методиевистика и старобългаристика". С., 1982, 303-320.
28. Филкова, П. Староболгарский вклад в развитие русского литературного языка. - В: Славянска филология. Т.19, С., 1988, 64-74.
29. Соболевский А.И. История русского литературного языка, Л., 1980.
30. Павлова, R. Болгарско-русские и русско-болгарские языковые связи. С., 1979.
31. Иванов, С. К вопросу о системном описании так называемых редакций древнеболгарского литературного языка. - В: Tradycje Cyryla i Metodego w językach i literaturach Słowiańskich. Warszawa, 1988, 121-133.
201
35. РУСИЗМЫ В ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ XI-XII вв.
Цветанка Янакиева
- Отражение лексем с ч вместо церковнославянских шт, щ и шч
- Лексемы с начальным о- из общеславянского е
Различное содержание, вкладываемое в понятие русизма исследователями истории русского литературного языка, заключается в различиях исходных точек зрения на исследуемый объект. Если подходить с точки зрения объективной, "внешней" (Успенский 1987), учитывая соотношение элементов исходной нормативной системы древнеболгарского литературного языка и системы древнерусского языка, то все элементы второй, в том числе элементы будущего церковнославянского языка XI-XIV вв., по контрасту болгаризм/русизм окажутся русизмами: передача неполногласных сочетаний с ь через е типа прежде, лексемы с результатом палатации д как ж, лексемы с начальным оу вместо ю, флексии Тв.п.ед.ч. м.и ср.р. твердой и мягкой разновидности о основ -ъмь, -ьмь, флексии -а и -ı-а в Род.п. ед.ч. и Им.-В.мн.ч. существительных женского рода мягкой разновидности а основы и местоименных прилагательных ж.р. и т.д. Если же подходить с точки зрения субъективной, "внутренней" (Успенский, 1987) [1], ориентируясь на направление нормативного языкового мышления писцов и составителей текстов, то понятие русизма окажется существенно ограниченным в контрасте церковнославянизм/русизм. При этом церковнославянизмы как элементы русской редакции древнеболгарского литературного языка будут включать широкий спектр элементов исходной системы древнеболгарского литературного языка (лексемы с неполногласием, с начальным ра- и ла-, с начальным ѥ, ряд нормативных флексий и т.д.) и ее русской редакции (восточнославянскую последовательность редуцированных с плавными, лексемы с ж в результате палатации д, начальное оу- вместо ю-, тоб-/соб- в Д.-М. пад. местоимений, древнерусские средства передачи имперфективного суффикса в имперфекте, флексию 3 л. мн.ч. аориста, флексию 3 л.ед. и мн.ч. настояще-будущего времени -ть и др.). Все эти элементы разного, с внешней точки зрения, происхождения в нормативном сознании писцов и кодификаторов объединялись как престижные, правильные,
202
ими они поддерживались, нередко даже гиперкорректно, в образцовых текстах. В этой связи, употребление русизмов как элементов ненормативных, не принятых престижной системой норм, связывались в языковом сознании писца с текстами, написанными на древнерусском языке, то есть, с текстами преимущественно административно-делового назначения.
Принципиальная вариативность церковнославянского языка, естественная для любого книжного языка, обусловливается, таким образом, и сложность, гетерогенностью формирования его нормативной системы. Закономерному варьированию средств в рамках нижней языковой нормы противопоставляется варьирование в результате окказионального влияния разговорного языка, приводящее к нарушению этой нормы. Употребление русизмов - элементов некнижного языка в количественном отношении представляется незначительным - в образцовых текстах таких случаев единицы либо они вовсе отсутствуют. В связи с этим при изложении основных элементов нормативной системы книжного языка употреблением русизмов свободно можно пренебречь. Вместе с тем, однако, будучи по своему характеру явлением анормальным, подобное употребление имеет существенное значение для установления границ нормы, так как именно "граница между книжным и некнижным языком приобретает в этих условиях принципиально важное значение, определяя представление о языковой норме" (Успенский 1983, с.37) [2]. Таким образом, употребление русизмов в образцовых текстах является важным диагностическим моментом, а их исследование в древнейших памятниках с точки зрения состава русизмов и предпосылок для их употребления приобретает существенное значение. Основная проблема, которую необходимо осветить в плане этой задачи, касается решения на конкретном материале вопроса о преднамеренном или непреднемеренном (в качестве несознательного отступления, ошибки в результате недостаточной выучки писца) характере подобного употребления.
При подходе к этой проблеме в центре внимания оказались такие яркие русизмы в противопоставленности церковнославянизм/русизм, как лексемы с первым полногласием, лексемы с ч в соответствии с щ, шт, шч в церковнославянском и лексемы с начальным о- в соответствии- с церковнославянским ѥ (об
203
употреблении других русизмов см. Павлова 1979, с.66-142 [3]; Тот 1985, [4] с.308-330).
А. Употребление лексем имеет место за пределами собственного текста в маргиналии месяцесловной части древнейшего сохранившегося датированного памятника - Остромирова евангелия 1056-57 гг.: перегънѫвъ л.265, а также в приписках при обозначении топонимических и антропонимических древнерусских реалий в Апракосе Мстислава начала XII века.
Б. Употребление лексемы имеет место при отражении реалий быта с целью создания контраста высокого (духовнонравственного) и низкого (конкретно-бытового), причем отражение полногланых лексем нередко варьирует в рамках одного и того же текста, написанного как разными писцами, так и одним и тем же писцом. Так, например, первый писец Изборника 1073 года неоднократно употребляет лексемы с полногласием: вередиши л.38а, вереди л. 356 со значением нанесения физического вреда - в тексте преобладают неполногласные лексемы от корня врѣд-, причем во всех случаях речь идет о нравственном вреде; лексема короставыимъ л. 496, создающая эффект контракта с неполногласной лексемой съдравь в высказывании о здоровых и об уязвленных коростой овчатах, которых необходимо разделять; лексемы от корня полон-, отражающие сферу военного быта, - полона л. 81а, полоньникы л. 836 и полонень л. 364а, причем неполногласные лексемы преобладают в тексте и в этом случае. В то же время в тексте второго писца лексемы с полногласием не употребляются.
В Изборнике 1076 года встречается значительное по сравнению с другими ранними текстами количество полногласных лексем - 33 случая. В подавляющем большинстве случаев преобладает неполногласная лексика, что, как и в предыдущих двух памятниках, следует связывать не только с нормативными представлениями
1. Анализ употребленных русизмов проводился по полному тексту изданий, указанных в конце работы, с учетом всех встречающихся форм; данные словаря-индекса привлекались только по отношению к Изборнику 1076 года.
204
пишущего, но и с языком подлинника (о языковых особенностях древнеболгарского, протографа этого памятника см. Велчева 1979, с.98,99,100) [5]. Употребление лексики с полногласием создает эффект "двухэтажности" бытия: беремѧ со значением физического груза встречается четыре раза - дважды отмечается неполногласная лексема брѣмѧ для обозначения нравственной тяжести; лексема борошьно употребляется со значением средства для утоления физического голода, соответствующая неполногласная лексема брашьно употребляется восемь раз и покрывает значительно более широкую семантическую зону; то же можно отметить и по отношению к лексемам злато - 10 употреблений и золото - 1 случай, врагъ - 25 случаев и ворогъ со значением "неприятель" - 1 случай, прахъ и порохъ (= пыль), мразъ и морозъ. Без неполногласного соответствия употребляются лексемы половелъ, сором ı-аживъ, череплють и особенно норовъ и его производные (то же в Служебной минее за ноябрь 1097 года) для обозначения нравственных качеств человека - как положительных, так и отрицательных.
Аналогичное употребление отмечается в Архангельском евангелии 1092 года: берегъ л. 566 и брегъ на том же листе; беремı-а л. 1396 со значением физического груза в контрасте с лексемой иго, обозначающей нравственный, духовный груз: "иго моѥ благо и беремı-а моѥ льгько есть" л. 139б. Отражение полногласной лексемы жеребии: "жеребьı-а мечюще" на л.1206 связано с привычной для древнерусского писца лексемой, которая регулярно употреблялась в практике княжеского суда, тем более, что в данном случае речь идет о подчеркнуто бытовых явлениях: воины-мучители Христа бросают жеребий, чтобы определить, кому что достанется из его одежды. Употребление неполногласной лексемы жребий на лл. 108а, 109а, 114а и 118а свидетельствует о том, что экспликация бытового характера ситуации являлась необязательной и зависела от субъективного решения писца.
Массовое употребление бытовой лексики в Синайском патерике обусловливается содержанием памятника, в котором изображается быт монахов. Регулярное употребление неполногласной лексики: врана л. 726, пабрадькь л. 1136, срачица лл.54а, 1336, пладьнь л. 276, на чрѣпинѣ л.85а, скомрахъ л. 196, 32б
205
и др. следует связывать с древнеболгарским происхождением текста (Даскалова 1981, с.294 и сл. [6], Минчева 1974, с.91 и сл. [7]). Анализ показал, что при наличии противопоставленных пар лексем предпочтение отдается неполногласным: злат- (14 позиций) против золот- (5 случаев), древ- (11 позиций) против дерев- (1 случай), стран- (13 позиций) против одного случая на л.14а: "стороньникъ отъ страны". Вне конкуренции употребляется полногласная лексема оумерети при обозначении физической смерти на лл. 306, 137а и 1436; хворостиı-а л. 606, на мороморѣ л.1316.
Итак, анализ русизмов - лексем с полногласием в рассмотренных памятниках XI века свидетельствует о том, что их употребление имеет место в тех случаях, когда текстуально возникает необходимость в обозначении явлений социального быта. Преобладание форм с неполногласием, однако, показывает, что лексемы с полногласием выступают в качестве необязательного средства номинации.
В. Выбор лексемы с полногласием мотивируется необходимостью выражения особого модального отношения к изображаемым явлениям.
Чрезвычайный интерес, в этой связи, представляет употребление лексем с полногласием в Житии Нифонта в тексте Выголексинского сборника. В семи случаях из восьми лексемы с полногласием характеризуют реплики или действия бесов или грешников-сребролюбцев: норовы л.286 в реплике беса о кресте, посередѣ л. 126 "темьныи бѣсъ зълосмрадьныи дымъ посередѣ", ѡморочи л.ба "диı-аволь ѡморочи ѥмоу оумъ", черево л.66 "Да не живъ вънидеши вь черево ѥго" (дьявола), о сребролюбцах на л. 15а - "цѧты ради оунить оумерети" и на л.26 - "биѥть челѧдь свою голодомь морı-а и наготою". Преднамеренность отказа от соответствующих лексем с неполногласием не вызывает сомнения: употребление лексем с полногласием создает дополнительную ценностную семантизацию текста, эксплицируя тем самым непрестижный, отрицательный характер описываемой ситуации с помощью средств непрестижного языка - древнерусского.
Аналогичным образом следует объяснять выбор лексем с полногласием вторым писцом Успенского сборника. Так, например, в Житии Феодосия, обращаясь к иконоборцу-эретику Льву
206
Сирину, на угрозы Льва расправиться с ним праведный Герман отвечает:
л.145а-б. В данном случае противопоставляется идея физической смерти после длительных истязаний и идея добровольной смерти "во спасение" как подвиг во имя отстаиваемых убеждений. В этой связи следует отметить принципиально разные аргументы выбора полногласных лексем у каждого из обоих писцов Успенского сборника. Первый писец отражал все возможные реалии быта с помощью полногласных форм - в зоне текста, написанного им (зона эта составляет всего 15 % текста сборника), полногласные лексемы отражаются в 40 позициях, причем специфическая древнерусская и антропонимическая лексика типа Вьсеволодь, Переı-аславль, Володимиръ, Володимирь и т.д. в данном случае не учитывалась. Одновременно с этим в тексте зон, второго писца (85% всего сборника) эти лексемы наблюдаются только в 9 случаях. Подобное соотношение тем более интересно, что оба писца участвовали в написании Жития Феодосия Печерского: первую половину, л.26в - л.46а писал первый писец, употребив 15 лексем с полногласием, а вторую, л. 466 - л.67а - второй писец, употребив всего две полногласные лексемы.
Проведенный анализ позволяет говорить о двух типах предпосылок для употребления лексем с полногласием в церковнославянской письменности: необходимость использования в качестве необязательного средства для номинации бытовых явлений в ранний период адаптации древнеболгарского литературного языка на восточнославянской территории (в зоне текста первого писца Изборника 1073 года, в Изборнике 1076 года, в Служебных минеях 1095-97 гг., в Архангельском евангелии 1092 года, в Синайском патерике, а также в зоне текста первого писца Успенского Сборника, которого Н.Н.Дурново считал менее грамотным) и как средство необязательного, текстуально обусловленного сознательного отступления от норм достаточно стабилизованного церковнославянского языка для создания богатой гаммы модальных эффектов (частично в Архангельском евангелии, последовательно в Выголексинском и Успенском сборниках, в последнем особенно в зоне текста второго писца).
207
Отражение лексем с ч вместо церковнославянских шт, щ и шч
Подобные лексемы не представлены в наиболее образцовых памятниках XI века - в Остромировок евангелии 1056-57 гг., Изборнике 1073 года, Туровских листках, Пандектах Антиоха, Минее Дубровского, Реймсском евангелии (ср. Тот 1985, с.305-308) и др. Отражение древнерусских лексем с ч на стыке корня и суффикса, а также в суффиксе инфинитивной формы имеет место в ряде памятников XI в.: в Изборнике 1076 года, Архангельском евангелии 1092 года, Служебных минеях 1095-97 гг., Синайском патерике. В этих случаях, также как и в случаях с полногласием, следует говорить о явлениях текста, а не языка, так как в подавляющем большинстве случаев в памятниках отражаются лексемы с щ и его вариантов, особенно в суффиксах настоящих действительных причастий.
В Изборнике 1076 года отмечаются 29 образований с хоч-, 14 позиций с хощ-, характеризованные лексемы типа грохочѫшта, измечѫште, клевечѫща, клокочѫштиı-а, пошьпъчеть, съкрачаѥши, сърѫчеши; в Служебной минее за сентябрь: придоуча, за октябрь: тъпъчюща, невечьствьныи и за ноябрь: хочеши. В Архангельском евангелии в тексте первого писца отражаются възлечи л.5а (дла случая с възлещи на л.35а, наречисѧ л. 726 (там же нарещисѧ), мечемъ, не очютища, хочю - 2 случая; в тексте второго писца, списавшего 2/3 текста, наблюдается 8 форм: шесть образований от хоч- против 5 образований от хощ-, скрьжьчеть, очюти. Вместе с тем наблюдается сознательное стремление писцов избегать "конфликтов" - лексемам с щ и ч они предпочитают "бесконфликтные" формы от основы инфинитива - метаѥте л. 7б, въсхытають л.1586, искоущеи л.1466.
Аналогичным образом отражаются формы с ч в Синайском патерике: образования от хоч- во 2 л. ед. и 1 л. мн.ч. - диалогические и потому привычные для писца; формы инфинитива толочи и повлочи; формы, отражающие основу настоящего времени по-древнерусски - скрьжьчюща, шьпъча, шьпъчюща, дъчька - там же на л. 151а дъщерь.
Очевидно, неустановленность употребления форм с результатом палатации т, кт и гт в Изборнике 1076 года, Архангельском евангелии 1092 года, Служебных минеях и Сирийском
208
патерике отражает этап в становлении церковнославянского языка, стабилизация которого наблюдается только в Мстиславовом и Галицком евангелиях.
В памятниках XII века употребление лексем с ч в большинстве случаев имеет преднамеренный характер, ср. в Выголексинском сборнике: хочю л.31а - в реплике старейшины бесов, хочеши л.1436 - реплика к грешнику, "съпати хочеши", расѣчи л.266 - в реплике к Анастасию-мучителю и л.68а - о
действии Константина-мучителя, скрьжьчющихь л.17а - о бесах и др. В целом, лексемы с щ безраздельно господствуют в тексте сборника. Аналогичное употребление отмечается и в Успенском сборнике: употребление лексемы ночь имеет место при описании кощунственных деяний Святополка и подосланных им убийц, употребление образований от хоч- наблюдается при отражении неправомерных намерений того же Святополка и его наемников, а также неправедного князя Изяслава.
Таким образом, употребление соответствующего русизма в памятниках XII века содействует экспликации особого отношения к неправомерным действиям неправедных лиц и к ситуациям с отрицательным знаком.
Лексемы с начальным о- из общеславянского е
Подобные лексемы не представлены в наиболее образцовых текстах - в Остромировом евангелии, Туровских листках, Пандектах Антиоха, Минее Дубровского, 13 словах Григория Богослова, Служебных минеях за сентябрь и октябрь 1095-97 гг. и др. Единичные случаи наблюдаются в тексте первого писца Изборника 1073 года, в Изборнике 1076 года, в Архангельском евангелии и др. Употребление аналогичных лексем в таких классических древнеболгарских памятниках, как Синайский требник и Синайская псалтырь (Гълъбов 1980, с.114, 98) [8], составляет прецедент, дающий основание древнерусскому книжнику отражать соответствующие восточнославянские лексемы. Единственный памятник XI века, в котором наблюдается высокая частотность употребления форм с о-, это Синайский патерик: 112 случаев одинъ, 3 случая одъва и 1 случай оже. Эти формы используются для номинации конкретных явлений социального быта.
Употребление лексем-русизмов в памятниках XII века - в Мстиславовом евангелии, Успенском и Выголексинском сборниках
209
показывает новую тенденцию по сравнению с памятниками предшествующего периода и разделяет тенденции, сформулированные по отношению к другим типам русизмов в церковнославянской письменности: ограничивают их употребление только по отношению к фрагментам, отражающим сюжеты о непрестижных явлениях и персонажах. Так, например, анализ текста Успенского сборника показывает, что по отношению к употреблению одинъ и ѥдинъ действует определенный запрет на употребление ѥдинъ при обозначении божественных сил и их атрибутов. Что же касается лексемы ѥдинъ, то ее отражение ничем не ограничивается.
Проведенный анализ употребления русизмов в памятниках книжной письменности Древней Руси свидетельствует о становлении к XII в. принципиально нового отношения системы норм к явлениям древнерусского языка. Если в период XI века русизмы либо не отражадись вообще, либо использовались как необязательное средство номинации явлений социального быта, то в XII веке в новых условиях относительно стабильной системы норм церковнославянского языка их употребление обусловливается предпосылками прагматического характера. Актуализация средств зависит на этом этапе не столько от особенностей конкретного текста, сколько от субъективного намерения писца/составителя эксплицировать либо оставить невыраженным особое отношение к изображаемым непрестижным лицам или силам, явлениям и ситуациям с отрицательным знаком, то есть, как необязательное средство для создания модельного эффекта. Подобное отношение к элементам системы древнерусского языка со стороны древнерусских книжников, как кажется, окончательно снимает вопрос о функционировании древнерусского языка в качестве литературного языка Древней Руси.
ЛИТЕРАТУРА
1. Успенский, Б.А. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). MÜNCHEN, 1987.
2. Успенский, Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка, М., 1983.
210
3. Павлова, Р. Болгарско-русские и русско-болгарские языковые связи. С., 1979.
4. Тот, И. Русская редакция древнеболгарского языка в конце XI-начале XII века. С., 1985.
5. Велчева, Б. Изборникьт от 1076 г. като източник на данни за историята на българския език. // Старобългарска литература, № 5, С., 1979, 97-100.
6. Даскалова, А. Някои лексикални особености в Синайския патерик. // Константин-Кирил философ. С., 1981.
7. Минчева, А. За синтаксиса на Синайския патерик.// SLOVO, Zagreb, 1974, № 24, 89-103.
8. Гълъбов, И. Старобългарски език с увод в славянското езикознание. С., 1980.
ИСТОЧНИКИ:
Остромирово евангелие 1056-57 года, хранящееся в имп.Публичной библиотеке. СПб., 1883 (издание И.Савинкова).
Изборник 1073 года. М.,1983 Изборник 1076 года, 1965.
Архангельское евангелие 1092 года. Изд. Румянцевским музеем. М., 1912.
Ягич И.В. Служебные минеи за сентябрь, октябрь и ноябрь в церковнославянском переводе по русским рукописям 1095-97 гг. СПб., 1886.
Туровское евангелие одиннадцатого века. СПб. 1868.
Гранстрем Е.Э. Греческие параллели к гимнографическим текстам "Минеи Дубровского" // Русский язык. Источники для его изучения. М., 1971.
Жуковская Л.П. Реймсское евангелие. М., 1987.
Синайский патерик. М., 1967.
Апракос Мстислава Великого. М., 1983.
Амфилохий. Четвероевангелие Галичское 1144 года. М., 1982-83 гг. т.1-3.
Выголексинский сборник, М., 1977.
Успенский сборник XII-XIII вв М., 1971.