Болгарский народ в XV-XVIII вв.  Этнокультурное исследование

Ирина Феликсовна Макарова

5. Болгарские земли и кризис османской военно-феодальной системы

 

 

В современной историографии много пишется о кризисных явлениях, охвативших в XVII-XVIII вв. социальную, экономическую и политическую сферу жизни Османской империи. Первопричину их исследователи видят, прежде всего, в разложении спахийской (тимарной) системы землевладения. Поскольку процесс этот был чрезвычайно длительным, а его последствия имели решающее значение для государства и всех его подданных, имеет смысл подробно рассмотреть данный вопрос.

 

В своем классическом варианте военно-ленная система просуществовала недолго. Уже к концу XVI в. в аграрных отношениях начали набирать силу тенденции, свидетельствующие о наступательном развитии частновладельческих элементов в экономике. Связано это было сразу с несколькими факторами.

 

Победоносное наступление османской армии и поступление в страну гигантской военной добычи изменили сам облик спахий, сферу их материальных интересов и образ жизни. В обществе возросла роль денег. Вместе с тем, возможности их поступления во второй половине XVI в. начали сокращаться. Расширение территориальных границ империи сделало нерентабельным использование главной силы султанского войска — спахийской конницы. Сбор ополченцев и передвижение к месту предполагаемых военных действий стали занимать слишком много времени, а неспособность конницы воевать зимой ставила под удар возлагавшиеся на нее военно-стратегические задачи. Это не могло не отразиться на военных успехах империи и состоянии ее финансов. Экономика, ориентированная на экстенсивный путь развития и поставленная в зависимость от масштабной внешней экспансии, начала терять динамику роста.

 

Ситуацию усугубил мировой финансовый кризис, связанный с «революцией цен» в Европе и изменением торговой конъюнктуры. Для Османской империи поступление дешевых драгоценных металлов из Америки и перемещение направления традиционных торговых потоков означал приход инфляции и обесценивания основной денежной единицы — серебряного акче. Цены и налоги резко возросли, но жестко зафиксированные доходы спахий с их держаний остались на прежнем уровне. Итогом стало обнищание основного слоя османского феодального общества. В частности, в Восточной Румелии доля тимариотов в общем объеме феодальной ренты упала с 50-70 % в начале XVI в.

 

 

101

 

до 20-25 % в конце столетия, перестав зачастую покрывать даже расходы на военные сборы [175, с. 243].

 

Происходящие перемены предопределили неизбежность возникновения внутреннего раскола внутри спахий. Судьба владельцев мелких тимаров и зеаметов с одной стороны и хассов с другой начала развиваться по различным сценариям. Жесткая регламентация прав и небольшой доход первых не только препятствовали их обогащению, но нередко приводили и к дефеодализации. Одновременно владельцы крупных держаний все более обогащались, используя свои иммунитетные права и находя (благодаря своему служебному положению) способы превращения условных держаний в частновладельческие.

 

Глубокие изменения в системе спахилыка привели в конечном итоге к полному беспорядку в системе регистрации служебных ленов и соответственно к неразберихе при сборе ополченцев. Особенно это отразилось на состоянии главного подразделения османского войска — спахийской конницы. Несмотря на частые проверки, число уклонистов постоянно росло. Серьезная попытка восстановления боеспособности ополчения была предпринята во второй половине XVII в. великим визирем Мех- медом Кепрюлю и его преемниками. В результате жестоких репрессий на время удалось добиться восстановления дисциплины в среде тимариотов. Однако уже в XVIII в. реальное значение провинциального конного ополчения для османской армии свелось к минимуму.

 

Важную роль в подрыве военно-ленной системы сыграло и само государство. Ограниченные возможности ополчения вынуждали его все больше опираться на профессиональную армию, главным боевым ядром которой был янычарский корпус. Янычары приобретали при дворе все большее влияние, а их содержание превращалось в постоянную проблему для государственной казны.

 

Обеспокоенное бесконечным денежным дефицитом, правительство пыталось поправить положение дел через передачу на откуп сбора доходов все с большего количества мирийских земель. В принципе, в Османской империи откупная система в различных областях экономики бьша явлением традиционным, но в так называемый «классический период» она не использовалась в ущерб спахилыку. С ростом бюджетного дефицита масштабы передачи на откуп сбора налогов с мирийских земель стали все более возрастать, однако ожидаемых результатов это не проносило. Причина состояла в появлении новой практики перепродажи откупов, распространившейся в XVII в. При этой системе новые владельцы уже не были напрямую ответственны перед верховной властью за принятые их предшественниками обязательства. В результате фискальный гнет усиливался, но казна не получала ожидаемых поступлений.

 

Одновременно власти решились на допуск в систему спахилыка никогда не воевавших придворных. В счет оплаты жалования им передавалась часть доходов от держаний. Это новшество опять не решило

 

 

102

 

финансовых проблем казны, но усилило проникновение в сферу землевладения лиц, не имевших никакого отношения к воинской службе.

 

В XVIII в. Османская империя вступала, имея в своем активе процесс интенсивного разложения спахийской системы и утверждения иных аграрных порядков. В их основе, по наблюдению российского османиста М. С. Мейера, лежали изменившиеся отношения между землевладельцами и государством с одной стороны, и между крестьянами и землевладельцами с другой [156, с. 22]. На Балканах и в болгарских землях в частности основной единицей новой аграрной структуры постепенно начал становиться чифтлик.

 

Своей трансформацией из небольшой личной усадьбы в составе ленного держания в полноценное частновладельческое хозяйство чифтлик обязан сразу нескольким факторам. Один из них в значительной степени связан с высочайшим указом 1694-1695 гг., открывшим дорогу распространению практики пожизненных откупов — маликяне.

 

Реформа откупной системы была вызвана к жизни все тем же хроническим бюджетным дефицитом и дополнительными финансовыми трудностями во время войны с государствами Священной лиги. Наиболее простой способ решения проблемы властям виделся в перераспределении доходов феодальной ренты в пользу государства. С этой целью в начале XVIII в. произошло массовое изъятие тимаров у спахиев и передача их в султанские и государственные хассы. По оценке историков, тем самым был нанесен сокрушительный удар по спахийской системе землевладения, а в болгарских землях она вообще была поставлена на грань уничтожения [316, с. 34-35, 45]. Однако целью данного мероприятия было не стремление к увеличению собственных земель короны, а расширение площадей, пригодных для превращения в маликяне.

 

Введенная сначала в азиатских провинциях империи, она на первых порах неплохо себя зарекомендовала и была признана перспективной для широкого использования. Задуманная как средство противодействия злоупотреблениям откупщиков и их уходу от принятых перед государством финансовых обязательств, маликяне быстро превратилась в базу для развития частновладельческого сектора в экономике. Маликяне предусматривала изменение практики откупной системы. Ранее стоимость откупа устанавливалась на аукционе и выплачивалась сразу. Маликяне предполагала единовременную выплату крунного аванса и дальнейших ежегодных пожизненных взносов. Первоначально владелец маликяне должен был выплатить сумму в размере 2-8 кратной стоимости тех сборов, которые он намеревался собирать в дальнейшем, а затем ежегодно проплачивать стоимость ежегодного откупа (или его оговоренную часть). Взамен государство уступало ему право полного распоряжения источником дохода — от сдачи в субаренду до полного отчуждения. Власти имели право передачи маликяне другому лицу лишь после смерти владельца или в случае

 

 

103

 

невыполнения условий договора. При их соблюдении возможность вмешательства властей в деятельность откупщиков сводилась до минимума.

 

Главное же — владельцы маликяне были избавлены от жесткой регламентации государства по отношению к крестьянам, что способствовало распространению частноправовых отношений в аграрном секторе экономики. Одновременно через систему субаренды откупов происходил интенсивный приток денежного капитала в сельское хозяйство. Создавались условия для включения земель сельскохозяйственного назначения в торговый оборот и вытеснения государства из аграрной сферы. В избавленных от опеки верховных властей землях новой формой ведения сельского хозяйства постепенно становилось частновладельческое товарное хозяйство, использующее труд батраков и поденщиков — чифтлик.

 

Чифтликская форма землевладения оформлялась и непосредственно за счет разложения самого спахилыка. Заинтересованность в плодах сельскохозяйственной деятельности толкала крупных держателей на поиски путей по расширению размеров своей усадьбы. Османское земельное законодательство предусматривало возможность законной продажи производителями своих наследственных прав на землю. И хотя это происходило под контролем властей, однако в условиях кризиса государственной власти, усугублявшегося на протяжении всего XVIII в., это обстоятельство открывало законный путь для создания крупных товарных хозяйств. Вероятно, не случайно именно в этот период рыночная цена тапу — документа, закрепляющего наследственные права крестьян на обрабатываемую землю, подскочила более чем в два раза, превысив цену самого земельного участка [156, с. 25]. Однако продажа тапу не означала чаще всего обезземеливания крестьянства. Новые землевладельцы стремились обычно не к сгону непосредственных производителей с земли, а к захвату владельческих прав и превращению крестьян в арендаторов-издольщиков.

 

Часто процесс передачи владельческих прав происходил и посредством конфискации имущества несостоятельных налоговых должников. Неспособность справиться с возросшими налоговыми платежами нередко вынуждала крестьян обращаться за займом к феодалам или ростовщикам. Гарантом сделки при этом часто становились сельскохозяйственные угодья, на законном основании переходившие в случае невыплаты долга к новому владельцу. Но наряду с законными существовали и иные способы, в том числе и силовые захваты.

 

Исследования показывают, что первоначально размеры чифтликов, (по крайней мере в болгарских землях) не были велики. К примеру, в юго-западных землях и в районах Македонии, где они появились довольно рано, их размер не превышал 25-50 га, что соответствовало приблизительно 2-5 крестьянским наделам [315, с. 79]. Преобладание мелких чифтликов не исключало появления крупных владений, особенно в районах, специализирующихся на скотоводстве. Однако, по мнению специалистов, превращение их в крупные товарные помещичьи хозяйства

 

 

104

 

не было типичным для XVIII в. явлением, а доходы от сбыта продукции еще значительно уступали поступлениям от рентных платежей [315, с. 170-171; 156, с. 26-28].

 

Необходимо особо подчеркнуть, что широкое распространение чифтликского землевладения было одной из характерных особенностей развития экономики Болгарии XVIII в. Именно эти территории постепенно превращались в этот период в одну из основных сельскохозяйственных житниц Османской империи, поставлявших в столицу зерно, мясо и другие продукты земледелия. Возможным это стало, прежде всего, благодаря широким масштабам происходящих здесь сдвигов в агрокультуре, опирающихся на увеличение удельного веса частного сектора в общей структуре сельского хозяйства.

 

Основа частновладельческих хозяйств в этом районе была заложена еще в эпоху османского завоевания (ХIV-XV вв.), когда верховная власть поощряла появление частновладельческих мюльков в Восточной Румелии [178, с. 46-81]. В тот период ими здесь активно одаривались удачливые полководцы и родовитые тюркские колонисты из Малой Азии. С помощью распространения этой формы землевладения власти пытались решить задачу восстановления опустошенных при завоевании районов и одновременно укрепить безопасность в стратегически важном столичном регионе. Как показали исследования болгарского историка Б. Цветковой, именно таким образом здесь изначально оформилась относительно широкая прослойка частновладельческих хозяйств [275, с. 118-121].

 

В XVIII в. серьезную лепту в оформление новых аграрных порядков внесли янычары. Многократно задолжавшая им жалование, верховная власть пыталась обезопасить себя от мятежных войск посредством удаления их из столицы. К тому же размещение янычарских гарнизонов на окраинах империи позволяло параллельно решать задачу усиления границ. Но в провинции янычары оказались на особом положении — вне сферы действия основного законодательства. Они не подчинялись местным административным органам, а лишь своим офицерам. Им разрешалось заниматься хозяйственной деятельностью, но при этом они сохраняли свои привилегии — освобождение от налогов, сборов, пошлин и т.д. Янычарский статус открывал возможность и для облегченного доступа к получению земли в частную собственность. Началось широкое проникновение янычар в сферу феодального землевладения. По наблюдениям специалистов, присутствие янычарского элемента в структуре частного землевладения Болгарии на протяжении XVIII в. непрерывно нарастало [49, с. 55-66].

 

В северо-западных и северных болгарских землях уже с начала столетия янычарство стало одной из основных групп в составе нового слоя землевладельцев [36, с. 99]. Зачастую этот процесс происходил за счет сокращения мирийского фонда. Исследования болгарского историка Хр. Гандева наглядно продемонстрировали один из возможных

 

 

105

 

механизмов передачи государственных земель в частную собственность на примере изменения статуса крупных земельных владений в Видинском и Софийском районах [36, с. 99-110]. В 1701 г. земли, традиционно входившие ранее в состав султанских хассов и обладавшие широким иммунитетом, были переведены в разряд мирийских. Местная администрация сумела воспользоваться чиновничьей неразберихой и тем обстоятельством, что у султанских крестьян не было на руках документов, подтверждающих их наследственные права на землю. Результатом стала передача сельскохозяйственных угодий в руки частных владельцев. В особом выигрыше от этой операции оказались местные янычары. Крестьяне же смогли сохранить за собой лишь приусадебные участки, потеряв права на основной земельный фонд.

 

Большое количество чифтликов возникло уже в первой половине XVIII в. также в Русенском и Никопольском районах [67, с. 84-98]. Плодородные районы подунавья, северо-западной и западной Болгарии быстро становились областью интенсивного частновладельческого земледелия. Этому в немалой степени способствовала и относительно развитая инфраструктура региона, обилие торговых и ремесленных центров, обеспечивавших сбыт сельскохозяйственной продукции, а также близость европейских рынков. Аналогичная ситуация складывалась в юго-западных землях, в районах, прилегающих к побережью Эгейского моря, в долине р. Марица. Их привлекательность для владельцев чифтликов объяснялась, в первую очередь, наличием условий для выращивания технических культур — табака, хлопка, тутовых деревьев и др., позволявших развернуть крупное хозяйство, ориентированное на внутренний и внешний рынок.

 

Особо значительных размеров наступление чифтликского землевладения достигло во второй половине XVIII в. Этому процессу в значительной степени способствовал рост самовластия местных аянов. Насильственный захват и скупка ими крестьянских земель стали в этот период повсеместным явлением. Исследования показывают, что в Македонии, например, известны случаи присвоения аянами территорий целых общин [262, с. 46]. Особенно же преуспел на этом поприще знаменитый видинский правитель эпохи кырджалийства Осман Пазвантоглу. Известно, в частности, что земли, оформленные как его частная собственность, составляли около трети контролируемых им территорий [179, с. 112].

 

Но при этом необходимо особо отметить, что наступление чифт- ликской системы землевладения далеко не всегда происходило путем беззаконных захватов. Нередко причиной возникновения новых частнособственнических владений становился сам факт появления больших массивов бесхозных земель. Обстановка анархии и сепаратизма, постепенно захлестнувшая империю к концу XVIII в. привела к гибели и массовой миграции крестьянства. Обезлюдевшими подчас оказывались не только отдельные села, но и целые районы. Брошенные земли подлежали конфискации

 

 

106

 

государством с их последующей перепродажей, а новые владельцы становились уже законными собственниками купленной земли.

 

Однако процессы, наблюдавшиеся в XVIII в. в сфере земельных отношений, нельзя сводить исключительно к кризису спахийского землевладения и развитию чифтликского хозяйства. Параллельно с этими формами хозяйствования основной базой производства сельскохозяйственной продукции в болгарских землях продолжала оставаться сельская община. Завоевав Балканы, османы сохранили общину практически в неизменном виде, поскольку она исключительно удачно вписывалась в тимарную систему. Более того, в значительной степени именно благодаря существованию традиционного общинного землевладения и стало возможным развитие системы условных ленных держаний. Крестьяне- производители выполняли роль своеобразного буфера между верховным собственником земли в лице государства и временным пользователем, в роли которого выступал спахия. Получив подтверждение своих наследственных прав на обрабатываемую землю, они становились своеобразным гарантом сохранения условного характера спахилыка, тормозя процессы формирования новой феодальной знати. И лишь кризис османской военно-ленной системы, стимулировавший рост частной земельной собственности, открыл новую страницу в истории общины, предопределив неизбежность ее внутреннего перерождения.

 

Однако в XVIII в. эти процессы начали проявляться еще только на уровне тенденций. Так, исследование, проведенное Е. Гроздановой показывает, что на протяжении XV-XVIII вв. болгарская сельская община демонстрировала поразительную устойчивость с точки зрения сохранения своей внутренней традиционной структуры и характера. И хотя к концу XVIII в. процессы внутренней дифференциации начали набирать силу, однако их результаты еще не привели к изменениям принципиального характера [53].

 

Роль главного защитника общинной системы сыграли непосредственно сами османские власти. Кроме причин политического характера, связанных с необходимостью дополнительных ограничений прав спахиев на земельную собственность, важное значение имели также причины фискального плана. Государство изначально стало рассматривать общину в качестве своеобразной первичной административной ячейки, осуществлявшей регистрацию налогоплательщиков, распределение и сбор налогов. Особое удобство для властей представляла и традиционная практика коллективной ответственности в сфере налогообложения и уголовно наказуемых деяний. Ответственность за своевременную выплату всех причитающихся платежей лежала на общине в целом. На общине лежала и коллективная ответственность за соблюдение правопорядка на принадлежащих ей землях.

 

Встав на защиту общины, османские власти законодательно подтвердили сохранение ее традиционной системы землепользования. Особую

 

 

107

 

важность представляло признание юридических прав на земельный фонд в тех границах, которые сложились с доосманских «старых времен» [53, с. 30]. Важно тйкже, что описание этих границ проводилось самими местными старейшинами, чиновники их лишь документально фиксировали. Что касается системы землепользования, крестьяне сохраняли свои владельческие права на обрабатываемую землю, включая права купли-продажи и бесплатного наследования. Но это касалось лишь их личной собственности — дом, земельный участок, сад, огород, виноградник. Земли совместного пользования — пастбища, водопои и т.д. по- прежнему закреплялись за общиной в целом и фактически находились вне сферы возможных рыночных отношений. Такой подход османских властей способствовал консервации традиционного статуса общины, защиты прав ее членов от внешних посягательств.

 

Однако развитие рыночных отношений не могло не подтачивать общину изнутри. Данные налоговых регистров свидетельствуют, что в XVIII в. наблюдается начало процессов имущественной дифференциации в среде крестьянства. Хотя справедливости ради необходимо отметить, что это явление было характерно, прежде всего, для районов развитого чифтликского земледелия. В частности, данные о сборе джизье в Тырновском крае в первой половине XVIII в. констатируют наряду с зажиточными (28,3 %) и богатыми крестьянами (5,5 %) наличие большого количества малоземельных и совсем безземельных (66,2 %) [36, с. 187-190]. В районах традиционного общинного земледелия соотношение было несколько иным, склоняясь в пользу крестьян со средним уровнем достатка. Однако к концу столетия рост удельного веса хозяйств сельских старейшин и первенцев в общей структуре общины начинает нарастать повсеместно.

 

Большое значение для активизации процессов имущественного расслоения в условиях развития товарно-денежных отношений имело наличие у крестьян фактически частнособственнических прав на свой земельный участок. Так, в отличие, к примеру, от России, где общинный земельный фонд периодически перетасовывался, находясь в непрерывном движении, болгарские общинники получали свои земли в постоянное владение. Это обстоятельство способствовало накоплению богатств внутри семьи, оформлению зажиточной прослойки, становлению богатых и влиятельных крестьянских родов.

 

В усилении влияния и росте благосостояния таких родов были прямо заинтересованы и османские власти. Связано это оказалось, прежде всего, с механизмом выплаты налоговых сборов в рамках практики коллективной ответственности. По сложившейся традиции именно наиболее состоятельные члены общины гарантировали перед властями всем своим имуществом, а нередко и личной свободой своевременное выполнение общинных налоговых обязательств. В свою очередь, принятие ими на себя забот по распределению и сбору налогов способствовало

 

 

108

 

дальнейшему обогащению общинной верхушки, так как предоставляло возможности для различного рода манипуляций, вплоть до минимализации своего личного вклада.

 

Так в XVIII в. начали формироваться объективные условия для разложения общины изнутри. Из крайне замкнутого, относительно гомогенного коллектива она постепенно начала превращаться в формальное объединение, члены которого различались и по уровню материального достатка и по роли в процессе сельскохозяйственного производства. Однако в XVIII в. эти процессы еще только начали набирать силу. Для крестьян в этот период актуальными были не социальные конфликты внутри общины, а совместная защита от наступления ростовщического капитала [53, с. 102-119].

 

Замена натуральных сборов денежными, постоянный рост налогов и массовая передача их на откуп все чаще создавали трудности при сборе необходимых сумм. Рост налоговых задолжностей вынуждал общинников искать помощи у ростовщиков. При заключении коллективных договоров обычно предусматривался залог недвижимостью (земельные участки, виноградники, постройки и т.д.). Это открывало возможность для проникновения ростовщического капитала в сферу землевладения.

 

Заинтересованность ростовщиков в захвате земельной собственности наблюдалась, в первую очередь, в районах распространения товарного земледелия. В Болгарии в этом отношении особенно выделялись юго- западные земли. О масштабности данных процессов в этом регионе позволяет судить специальный фирман, изданный властями в 1795 г. Он был адресован судебным властям Беломорской Фракии и Македонии и был призван препятствовать превращению общинных земель в чифтлики. Фирман прямо обвинял местных ростовщиков в закабалении крестьян и принуждении их к передаче своей земли в счет погашения задолжностей. В этой связи кадиям запрещалось нотариально регистрировать подобные сделки [262, с. 46-47]. Однако, несмотря на судорожное противодействие властей, именно так закреплялся один из основных способов разрушения традиционной общины, обезземеливания крестьянства и создания чифтликского землевладения.

 

Эволюция аграрных отношений оказала решающее влияние на все сферы жизни османского общества. Появление товарного земледелия, рост объемов сельскохозяйственной продукции, все большая заинтересованность производителей в выращивании технических культур (хлопок, табак, шелковичные деревьев), продукция которых была предназначена на рынок, а не на личное потребление способствовали развитию городов, торговли, расширению ремесленного производства. В свою очередь, интеграция села в городскую экономику предопределяла неизбежность все большего проникновения товарно-денежных отношений в бытовой уклад сельских жителей.

 

 

109

 

Одним из прямых следствий сдвигов в агрикультуре стало увеличение объемов сельскохозяйственного производства в балканских провинциях Османской империи и расширение экспорта его продуктов в страны Европы [314, с. 217-235]. Практически на всем протяжении XVIII в. (за исключением конца столетия) для экономики Болгарии характерен плавный подъем. Основным объектом вывоза из болгарских земель становится сельскохозяйственное сырье — шерсть, хлопок, шелк-сырец, кожи, табак, воск, розовое масло. Что касается зерна, то хотя по объемам производства оно занимало в региональной экономике лидирующее место, его экспорт из Османской империи был фактически запрещен. Исключения разрешались только с санкции великого визиря. Для властей снабжение населения основными продуктами питания (хлебом и мясом) традиционно являлось одной из основных составляющих системы национальной безопасности страны. И этот подход был исторически оправдан, так как в феодальном обществе с его слабо развитыми рыночными отношениями и при наличии примитивных транспортных средств любой сбой в обеспечении крупных городских центров продуктами первой необходимости мог привести к дезорганизации внутриполитической жизни. Поэтому не только вывоз, но и нерегламентированная торговля этими товарами была строго запрещена. Государственное вмешательство в торговлю зерном являлось характерным элементом османской экономики и осуществлялось посредством контроля над ценами и поставками продукции. И хотя контрабандный вывоз существовал, из рыночный торговли этот важнейший продукт земледелия был фактически изъят.

 

Аналогичная ситуация складывалась и в области торговли скотом. Джелепство — отрасль товарного скотоводства, ориентированного на скупку и перепродажу на мясо овец, коз и другого скота имела в болгарских землях чрезвычайное распространение. Именно в этой сфере в XVIII в. наблюдается становление первых богатых и влиятельных болгарских буржуазных родов — Чалыковцев, Хаджигеоргиевых и др. Позиции болгарских скотопромышленников в снабжении османской армии, городов Румелии и самого Стамбула продуктами животноводства были исключительно прочными. Не в последнюю очередь это объясняется и тем, что этот бизнес был для них традиционным. Есть информация, что уже в XV в. болгарские купцы имели подряды на поставку мяса в армию османов [297, с. 165-167]. С течением времени скупка скота в районах Балканских гор, Родоп и Добруджи с последующей его перепродажей превратилась в рамках внутриимперского межэтнического разделения труда едва ли не в национальный болгарский промысел. Однако он был обязан обслуживать, в первую очередь, стратегические интересы государства.

 

При таком подходе властей истинным лидером болгарского экспорта в XVIII в. становится не зерно и мясо, а текстильное сырье, пользующееся большим спросом на рынках Западной и Центральной Европы. По условиям Пожаревацкого мирного договора 1718 г. подданные Австрийской

 

 

110

 

и Османской империи получали право свободной торговли товарами собственного производства при условии выплаты 3 % пошлины. Эти договоренности открыли новую страницу в истории балканской торговли, обеспечив местным купцам прямой выход на рынок Венгрии, Австрии, Германии. Это хорошо видно на примере Болгарии. В торговые сделки со странами Центральной Европой быстро оказалось вовлеченным население северной Болгарии, юго-западных и южных земель [26, с. 189-228]. Одновременно эта торговля явилась мощным стимулом для роста и обогащения придунайских городов — Видина, Никополя, Русе, Свиштова и др.

 

Масштабы торговли текстильным сырьем были весьма значительны. Известно, например, что в период 1700-1750 гг. саксонские текстильные мануфактуры пользовались в основном хлопком из юго-западных болгарских земель [303, с. 79], что в Трансильвании его экспорт в 1767-1776 гг. ежегодно увеличивался на 3000 тонн [25, с. 52-53]. Что касается шерсти, хотя она в основном поступала на рынки Западной Европы через южные порты благодаря деятельности греческих купцов-посредников, но и ее объем вывоза на север постоянно нарастал. Так в Трансильвании в тот же период ее продажа ежегодно увеличивалась на 2000 тонн [25, с. 52-53]. Торговля шелком-сырцом занимала более скромное место, но и его вывоз по самым скромным подсчетом ежегодно превышал 200 тыс. кг. [201, с. 81].

 

Главными центрами болгарской торговли зарубежом стали трансильванские города Брашов и Сибиу, где давно существовали колонии болгар. С начала XVIII в. ведет отсчет и развитие болгаро-русской торговли. Ее основой стала образованная в Нежине колония балканских купцов — так называемое «нежинское братство», получившее в 1710 г. торговые привилегии от Петра I. В среде этого многонационального братства количество собственно болгарских купцов начало особенно нарастать во второй половине столетия [259, с. 60-61, 83-84]. Из России в болгарские земли везли в основном железо, церковные одежды, книги, парчу. В Россию вывозились хлопок и шерсть, табак, бакалея и ряд других товаров местного производства.

 

Одновременно с внешней развивалась и внутренняя торговля. Наряду с коробейниками и воскресными базарами все большее значение начали получать ежегодные ярмарки, ориентированные на крупно и мелкооптовую торговлю с большим оборотом наличных средств. Наиболее известной в XVIII в. была Узунджовская ярмарка, переживавшая расцвет в первой половине столетия и остававшаяся крупнейшей вплоть до XIX в. По-существу, в тот период она имела статус общенациональной, собирая сельскохозяйственных производителей, ремесленников и торговцев со всех уголков Болгарии. Большой популярностью пользовалась ярмарка в городе Сяр, специализировавшаяся в основном на продаже хлопка. К середине XVIII в. все большее значение начинают приобретать ярмарки в Свиштове, Неврокопе, Кукуше, а со второй половины столетия в Сливене.

 

 

111

 

Характерная деталь — расширению ярмарочной торговли не смогла положить конец даже анархия рубежа XVIII-ХIX вв. Так, например, в 1799 г. в самый ее разгар и едва ли не в эпицентре вооруженных столкновений открылась традиционная Сливенская ярмарка, которая по оценке австрийского представителя при Порте была в тот год «одной из наиболее богатых... (за последние годы)... особенно по количеству товаров, привезенных из Германии» [179, с. 199].

 

Однако, говоря о расцвете внутренней торговли, необходимо отметить, что, несмотря на развитие рыночных отношений, на протяжении всего XVIII в. она продолжала находиться в тисках средневековой государственной регламентации, типичной для стран мусульманского Востока. Тщательный административный контроль (как и в предшествующие столетия) по-прежнему осуществлялся местными чиновниками-мухтесибами и их штатом. Они следили за соблюдением режима фиксированных цен на продукты питания, сырье, предметы первой необходимости. Установление нормированных цен продолжало совершаться централизованно и на длительный период времени (обычно на десятилетия). Церемония обнародования цен имела форму официального мероприятия и обычно была связана с восшествием на престол нового султана или какими-либо чрезвычайными обстоятельствами. Цены-нормы призваны были фиксировать верхнюю ценовую границу, но не запрещали продажу по более низким ставкам.

 

Строгое соблюдение османскими полицейскими органами подобных правил торговли, безусловно, тормозило развитие в обществе рыночных отношений и становление крупного торгового капитала. Ситуация усугублялась процессом обесценивания местной валюты и ростом инфляции. Анализ болгарским историком Н. Тодоровым динамики колебания цен на основные продукты потребления в городах Русе, Видин, София показал, в частности, их постоянное стремление к первоначально заданным величинам на протяжении почти всего XVIII в. [247, с. 132-136]. И хотя автор оперирует статистикой относящейся к периоду до 70-х гг., т. е. эпохе предшествующей феодальной анархии, и очень осторожно высказывается о причинах этого явления, думается, в рамках естественных процессов они вряд ли объяснимы.

 

И, тем не менее, вопреки жесткой внешней регламентации торговые отношения развивались, обеспечивая приток больших денежных капиталов в города. В XVIII в. (за исключением конца столетия) городская экономика Болгарии интенсивно развивалась. В значительной степени этому способствовало увеличение численности городского населения за счет притока обезземеленного крестьянства и рост благосостояния проживавших в городах феодалов. Оба эти фактора способствовали активизации местных рынков. Первый самим фактом своего существования обеспечивал увеличение спроса на предметы первой необходимости. Второй стимулировал процесс совершенствования продукции местных

 

 

112

 

ремесленников, особенно специализировавшихся на изготовлении предметов роскоши.

 

Однако развитие ремесленного производства и в XVIII в. (так же как и торговли) продолжало происходить под внимательным контролем государства. Средневековые восточные представления о создании наиболее благоприятных условий для функционирования города заставляли чиновников осуществлять контроль над всеми процессами ремесленного производства. Главным орудием государства в этом отношении оставались традиционные восточные ремесленные корпорации — эснафы. В XVIII в. на территории всей Румелии они продолжали сохранять статус главной городской хозяйственной структуры [247, с. 110-116]. И даже несмотря на то, что к концу столетия постановления их администрации постепенно начали терять характер обязательных, альтернативные способы производства появились в болгарских землях лишь в XIX в.

 

Вплоть до XIX в. эснаф продолжал оставаться в османском городе основной хозяйственной и общественной организацией. Основной его функцией был по возможности полный контроль над производством и продажей ремесленной продукции. Государство последовательно поддерживало эснафы, рассматривая их как важнейший фискальный орган и инструмент своего активного вмешательства в городскую экономику. Несмотря на развитие рыночных отношений, регламентации и контролю подлежали все производственные и торговые процессы — снабжение сырьем, технология производства, оплата труда, цены на сырье и готовую продукцию. В полном соответствии со средневековыми восточными канонами без вступления в эснаф ремесленник не мог быть признан полноценным членом городского производственного сообщества и не мог рассчитывать на открытие собственного дела.

 

Наибольший государственный контроль наблюдался над корпорациями, чья профессиональная деятельность хотя бы отчасти обслуживала нужды армии, т. е. имела стратегическое значение. В болгарских землях это были эснафы, связанные с металлургией — добычей и переработкой руд, изготовлением из них различных орудий и оружия. Их центрами традиционно были Чипровец, Желязна, Клисура, Чирпан, Брезник, Самоков, Сливен. Работа проживавших в них ремесленников- металлургов была ориентирована, прежде всего, на внутренний рынок и на государственный заказ.

 

Совсем иной масштаб включенности в рынок был у тех эснафов, которые обслуживали экспорт. Среди такого рода корпораций старейшими в болгарских землях были кожевенные. Этим промыслом местные ремесленники активно занимались еще с доосманских времен, поэтому именно документы, касающиеся их деятельности, являются наиболее древними из сохранившихся цеховых актов (начало XVI в.) [247, с. 119]. С течением времени объемы кожевенного производства все более нарастали, становясь важнейшей статьей экспорта. Не в последнюю очередь это,

 

 

113

 

вероятно, было связано и с отсутствием серьезной конкуренции со стороны мусульман, вызванной определенными ритуальными ограничениями, распространявшимися на данную сферу деятельности. В XVIII в. трудно было найти город, в котором не было бы мастерских по производству и обработке кож. Среди них объемом производства особо выделялись София, Враца, Русе, Габрово.

 

Большой известностью пользовались абаджийские эснафы, производившие грубошерстное сукно и изделия из него. Главным центром абаджийства в болгарских землях исторически был Пловдив. Уже в XVI в. пловдивская аба закупалась для нужд армии. Наиболее же старые из сохранившихся документов в составе кондика пловдивского абаджийского эснафа содержат данные, начиная с 1685 г. [13, с. 56-60]. Судя по материалам этого кондика, в XVIII в. количество мастеров, желавших заниматься этим промыслом, имело тенденцию к неконтролируемому росту. Это вызывало серьезную озабоченность цеховой администрации и одновременно являлось надежным свидетельством растущих потребностей рынка.

 

В связи с расширением спроса на абу в течение столетия постепенно меняется и характер абаджийского производства. Если первоначально пловдивские абаджии работали исключительно на заказ, используя материал клиента, то постепенно основное место начала занимать работа на рынок из своего материала, но не произведенного, а купленного в сельских мастерских. На производстве абы в основном специализировались жители родопских сел. Происходил процесс разделения труда. Однако, несмотря на то, что именно в абаджийстве наиболее рано проявились первые признаки организации мануфактурного производства, по мнению специалистов, говорить о появлении мануфактур в болгарских землях по отношению к XVIII в. все же преждевременно [247, с. 199-206].

 

Ориентация внешнего и внутреннего рынка на текстильное сырье способствовала развитию и относительно нового для болгарских ремесленников дела — производства шелка-сырца. Продажа шелка на рынках Центральной Европы стала особенно выгодной после запрета, введенного Испанией на его вывоз в 1700 г. Культивирование тутовых деревьев приняло наиболее широкие масштабы в северо-западной Болгарии. Крупнейшим центром по обработке шелковичных коконов стала Враца. Переработкой шелковых коконов занимались также в Габрово, Старой Загоре, Хасково и других местах.

 

Оценивая роль эснафов в развитии городской экономики Болгарии, необходимо еще раз подчеркнуть, что в рассматриваемый период она была двойственной. С одной стороны, на протяжении всего XVIII в. в их рамках происходил постоянный прирост ремесленного производства. Результаты подсчетов турецкого историка М. Генча свидетельствуют, что за столетие его прирост на Балканах и в Малой Азии составил почта 100% [156, с. 44]. С другой стороны, стремясь сохранить высокие доходы в условиях сокращающегося спроса, вызванного большими объемами

 

 

114

 

относительно дешевого европейского импорта, эснафы ужесточали цеховую регламентацию, стремясь уменьшить количество новых членов. Как уже упоминалось, подробная документация сохранившегося кондика пловдивского абаджийского эснафа показывает, что на протяжении всего столетия забота о сокращении производства была едва ли не главной проблемой цеховой администрации. Результатом ее стараний, подкрепленных соответствующими распоряжениями правительства, стало постепенное сокращение мастерских, занятых в этом чрезвычайно выгодном промысле. По всей вероятности, именно поддерживаемая Портой борьба цехов за монополию явилась одной из основных причин задержки появления в XVIII в. даже в этой относительно развитой сфере ремесла мануфактурного и фабричного производства. Соответственно и становление специализирующейся на текстиле крупной местной буржуазии также откладывалось. К концу XVIII в. экономика Болгарии вплотную подошла, но еще не переступила черты, за которой началось развитие собственно капиталистического способа производства.

 

Характеризуя в целом итоги кризиса османской военно-ленной системы, можно сказать, что XVIII в. стал веком перелома, растянутым на целое столетие переходным периодом. Вместе с остальными народами Османской империи болгары мучительно переживали затяжной структурный кризис. Однако, как точно отметил М. С. Мейер, несмотря на тяжелые последствия «сдвиги в социально-экономической жизни Османской империи не дают оснований для безоговорочных выводов о застое и упадке. Скорее можно говорить о положительных результатах перемен, которые означают переход феодального общества на более высокий стадиальный уровень, отмеченный развитием частнособственнических тенденций» [156, с. 81].

 

Однако кризис, поразивший Османскую империю в XVIII в., не ограничился социально-экономической сферой. Военно-феодальное по своей сути, государство османов на протяжении столетий фактически подчиняло все свое внутреннее устройство задаче организации вооруженных сил. Это нашло непосредственное отражение и в структуре его общественно- политической надстройки, получившей в историографии наименование военно-административной системы. До тех пор пока тимарная система, являвшаяся краеугольным камнем этой системы и определявшая не только структуру землевладения, но и механизм набора основной части войска (спахийского ополчения), справлялась со своей задачей, общество находилось в относительно стабильном состоянии. Но вслед за началом ее упадка последовал и затяжной внутриполитический кризис, сопровождавшийся нарастанием центробежных тенденций и постепенным ослаблением центральной власти. Анализируя причины возникновения столь серьезных последствий развала системе ленного землевладения, М. С. Мейер особо подчеркивает значение сопровождавшего его падения роли спахий в обществе, что в свою очередь вело к нарушению

 

 

115

 

сложившегося ранее паритета между тремя основными властными группировками — спахиями, капыкулу и улемами [156, с. 133].

 

Существовавшая на Основе этого паритета система, исключительно эффективная в «классический период», начала давать серьезные сбои уже в конце XVI и особенно в XVII вв. Вместе с разложением спахийской системы происходило накопление больших денежных средств в руках высших чиновников османской администрации и спахийской элиты. Одновременно через заключение браков началось постепенное сращивание родовой тюркской (спахийской) аристократии с представителями придворных сановных кругов — выходцев из капыкулу. Следствием этих процессов стало оформление в столице к середине XVII в. новой прослойки османского общества — профессиональной родовой бюрократии, внутри которой уже фактически отсутствовало деление на капыкулу и спахий. Эта новая социальная общность, объединившая в своем лице потомков «рабов августейшего порога» и элиту тюркской феодальной аристократии, самим фактом своего появления практически положила конец трехчленной структуре правящего класса и открыла новую страницу в общественном развитии Османской империи. Параллельно закончила свое существование и система девширме (последний раз «дань кровью» упоминается в источниках в 1705 г.).

 

Власть в столице стала постепенно переходить в руки новых мощных кланов, выступавших за повышение роли чиновничьего аппарата и ограничение влияния султанов на управление страной. Большое значение в усилении их позиций сыграло событие вроде бы чисто технического характера — строительство в 1654 г. резиденции великого визира вне территории султанского двора. Это мероприятие ознаменовало собой обособление собственно государственных, профессиональных чиновничьих учреждений в общей системе управления, повышение роли Порты при общем ослаблении позиций султанского двора. Результатом, в частности, стала ликвидации монополии султана и его окружения в сфере решения вопросов кадровой политики. По подсчетам специалистов, уже в начале XVIII в. султанский двор имел возможность обеспечивать своими кандидатами лишь 26,3 % вакансий в центральном аппарате и 38,5 % среди губернаторов провинций [156, с. 127]. Реальная власть в столице оказалась в руках новой олигархии.

 

Изменение баланса сил в османском обществе и связанный с ним внутриполитический кризис отразился, в первую очередь, на системе провинциального управления. Приблизительно с середины XVII в. правители областей не только перестали выполнять функцию проводников воли султана, с которой они успешно справлялись в XV-XVI вв., но и начали постепенно превращаться в источник провинциального сепаратизма. По мнению историков, именно борьба Порты с неповиновением пашей стала в середине — второй половине XVII в. важнейшим фактором внутриполитической жизни Османской империи [156, с. 158-160; 195, с. 5].

 

 

116

 

Существенную роль в усилении личной власти, а вместе с ней и сепаратизма пашей сыграло появление в их распоряжении отрядов наемных войск. Их возникновение было напрямую связано с прокатившейся на рубеже XVI-XVII вв. первой волной кризиса османской военно-ленной системы. Ее жертвами стали, прежде всего, тимариоты Малой Азии, из чьей среды вышло большое количество тюркских деклассированных элементов. Последовавшая череда их восстаний (так называемые восстания джеляли) способствовала дальнейшему осложнению внутриполитической ситуации в обществе. Неожиданно усугубил положение и технический прогресс: именно на этот период пришлось появление ручного огнестрельного оружия. Набор государством на период военных действий в ряды солдат дешевых наемников-мушкетеров из числа бывших тимариотов стал, по мнению турецкого историка X. Иналджика, важнейшим фактором процесса децентрализации в XVII-XVIII вв. [305, с. 295]. Вычеркнутые по окончании походов из армейских списков, эти воины отказывались сдавать огнестрельное оружие и расходились по провинциям в поисках работодателя. Те же, кому не удавалось найти место в свите какого- нибудь паши, пополняли отряды теперь уже современно вооруженных разбойников. Именно так на Балканах появились отряды тех, кто позднее (во второй половине XVIII в.) стал известен под именем кырджалиев.

 

Скопление в центральных областях империи большого количества деклассированных вооруженных людей обеспечило нарушение общественной безопасности, предопределив необходимость принятия центральной и местной администрацией дополнительных мер по поддержанию порядка. С одобрения Порты первоначально предполагалось, что именно эту функцию и будут выполнять отряды наемных воинов, создаваемых при главах провинциальной администрации. Для их содержания центральная власть разрешила даже собирать местным властям в свою пользу особый чрезвычайный налог. Этот налог дал дополнительную возможность для аккумуляции в руках пашей больших денежных средств. Постепенно образовался порочный круг: чем больше были контролируемые местными правителями экономические ресурсы, тем крупнее отряды личной гвардии, а чем крупнее дружины наемников, тем все более независимую политику паши пытались проводить.

 

Осознав опасность, власти попытались запретить содержание частных войск. Начиная с 1688 г. специальными султанскими указами отряды личной гвардии неоднократно запрещались, однако безрезультатно. Ограничить своеволие местных правителей власти попытались и путем сокращения сроков пребывания в должности. Во второй половине XVII в. средняя продолжительность пребывания на высших провинциальных постах постепенно сократилась в среднем до двух лет. Но на практике эта политика лишь усилила алчность и произвол назначенцев, одновременно подрывая в глазах населения авторитет представляемой ими центральной власти.

 

 

117

 

К началу XVIII в. Османская империя подошла, имея в своем активе опыт уже почти полувековой борьбы с провинциальным сепаратизмом. И хотя для Восточной Румелии в течение первой половины XVIII в. не характерны открытые столкновения пашей с центром, однако специфика развития внутриполитической ситуации в этом регионе в целом и в болгарских землях в частности в значительной степени определялась эволюцией и трансформацией наметившихся в целом центробежных тенденцией. Суть происходивших здесь процессов состояла в том, что центральная власть фактически потеряла прежний контроль над ситуацией. В конкретно-историческом проявлении кризис военно-административной системы открыл в XVIII в. широкие возможности для произвола местных властей, разгула вооруженного бандитизма, янычарских бунтов и появления такого нового для османского общества явления как мятежи аянов.

 

На бытовом уровне последствия ослабления султанской власти и потери общего контроля над ситуацией население ощутило едва ли не в первую очередь в фискальной сфере. Налаженный ранее четкий механизм и строгий порядок взимания государственных налогов начал давать сбой. Наиболее слабым звеном в новой системе оказался человеческий фактор, а именно местные власти. Начиная со второй половины XVII и особенно в XVIII вв. их произвол при сборе налогов стал постоянным фактором повседневной жизни.

 

Приверженность османов политике традиционализма, нежелание менять издавна укоренившуюся систему налогообложения все дальше загоняли страну в тиски финансового кризиса. На общем фоне постоянной инфляции сохранение не только схемы, но и размеров традиционных четко фиксированных сборов неминуемо вело к реальному снижению их доли в общей сумме денежных поступлений казны. Пытаясь как-то выйти из положения, правительство, не меняя ничего в отношении традиционных налогов, пошло по пути введения все новых и новых чрезвычайных, размеры которых устанавливались в соответствии с рыночной стоимостью местной валюты и потребностями казны. Но эта практика открывала широкие возможности для налоговых злоупотреблений.

 

Так, например, разрешение, выдаваемое местным властям на сбор чрезвычайных налогов для обеспечения охраны общественного порядка, на практике быстро привело к появлению многочисленных так называемых «незаконных» поборов. В 1704 г. правительство даже попыталось законодательно запретить их по всей стране, но безрезультатно. Тяжелейший удар некогда налаженному порядку в налогово-финансовой сфере нанесла и австро-турецкая война 1716-1718 гг., окончательно расстроившая финансы. В условиях хронического недофинансирования Порта была вынуждена официально узаконить введение ряда местных налогов для пополнения расходов администрации округов в военное и мирное время, т.е. по существу благословить фискальный произвол провинциальных властей.

 

 

118

 

Например, в болгарских землях проблема злоупотреблений при сборе налогов в первой половине — середине XVIII в., судя по сохранившимся источникам, стояла очень остро. Специальное исследование болгарского историка Б. Цветковой показывает, что архивы этого времени буквально переполнены документами, содержащими, с одной стороны, жалобы граждан, а, с другой, информацию о противодействии населения, выражавшегося в основном в ведении им затяжных судебных тяжб [270, с. 213-251].

 

В этой связи интересно отметить, что наибольшее возмущение в этот период вызывали даже не чрезвычайные поборы, буквально разоряющие население. Создается впечатление, что оно уже научилось относиться к этому явлению как к неизбежному злу. Всплески народного негодования достигали своего апогея в связи с попытками нарушения чиновниками правил взимания традиционных государственных налогов. Это нарушало представления о справедливости и вызывало самый резкий протест.

 

Сохранившаяся документация, регистрирующая обращения жителей в кадийские органы по данному поводу очень многочисленна и охватывает большинство земель с болгарским населением. Из западных и юго-западных земель в центр поступали доносы на администрацию, принявшую негласное решение требовать к исполнению ряд повинностей, которые официально были заменены денежными выплатами (при одновременном сборе и их денежного эквивалента). Из Македонии, в частности, жаловались, что местные власти пытаются завышать один из основных налогов — авариз. Подобные претензии возникали и по поводу другого государственного налога — харача. Наиболее же распространенными были жалобы на произвол чиновников при установлении фиксированных цен на рынках [270, с. 219].

 

Особенно большие возможности для произвола открылись после введения на рубеже XVII-XVIII вв. новой системы взимания традиционного налога с немусульман — джизье. До этого момента основной единицей его сбора было домовладение. Но поскольку такая практика позволяла уклоняться от выплат арендаторам жилья, налог был превращен в подушный. При этом сумма налога отныне зависела от масштаба благосостояния налогоплательщика, а оценка этого благосостояния возлагалась на чиновников. В каждом населенном пункте распределялись особые налоговые карты, различавшиеся по трем категориям — для богатых, среднесостоятельных и малоимущих. В зависимости от вида карты джизье налагалось в большем или меньшем размере. Данное нововведение давало чиновникам большой простор для маневра. Документы свидетельствуют, что часто налоговые карты распределялись крайне несправедливо. Нередко результатом сговора между сборщиками джизье и местными кади становилось вручение среднесостоятельным гражданам налоговых карт для богатых, а малоимущим карт для средних.

 

 

119

 

Центральная власть, заинтересованная в сохранении благосостояния налогоплательщиков (как основного источника пополнения казны), пыталась встать на их защиту. Рассылаемые из столицы многочисленные распоряжения категорически осуждали фискальные нарушения, однако реально повлиять на положение не могли. В болгарских землях особенно тяжелая ситуация в сфере сбора подушной подати сложилась, по всей видимости, в 1730-1731 гг. Некоторые материалы дают основание предполагать, что в этот период по многим районам прокатились народные волнения, направленные против злоупотреблений при сборе джизье. Особенной интенсивностью они отличались в Тырновской, Габровской, Дряновской, Елоховской, Ямбольской и некоторых других околиях [64, с. 58-62].

 

Однако наиболее распространенной формой противодействия населения произволу в XVIII в. были не антиправительственные выступления, а уход на новое место жительства. Что касается переселений, закон официально их не запрещал, но в качестве обязательного условия предусматривал выплату компенсационной суммы за необрабатываемую землю и регистрацию в налоговых органах по новому месту жительства. Но относительно слабая заселенность региона, большое количество пустующих земель и жизненная заинтересованность администрации соседних округов в увеличении количества налогоплательщиков вынуждали ее смотреть сквозь пальцы на факты незаконных переселений, т. е. уходы с прежнего места жительства без выплаты необходимой по закону компенсации. И хотя официально установленный для подобных случаев десятилетний срок возврата беглой райи никто не отменял, однако в реальной жизни местные чиновники предпочитали акцентировать внимание на другой букве закона, предписывающей немедленную налоговую регистрацию по новому адресу.

 

А райя переселялась активно. Бежали как отдельными семьями, так и целыми селениями. Бежали как в соседние районы, так и в города. Анализ кадийских регистров, проведенный Б. Цветковой показывает, что чаще всего райя уходила из вакуфных и хасовых сел [270, с. 231-232]. В меняющихся социально-экономических условиях относительно независимый статус этих земельных владений создавал управляющим льготные условия для произвольного увеличения налогов, что и определяло повышенную степень мобильности крестьян. Однако, хотя и в меньшей степени, подобная участь не миновала и все другие категории феодальных и государственных владений. Так, например, массовые перемещения зафиксированы в начале столетия во многих селах в районах Пирота, Врацы, Видина, Оряхово, а в середине века в русенской околии [270, с. 231-234].

 

Говоря о бегстве райи необходимо, впрочем, четко осознавать, что далеко не всегда оно было связано с экономическим фактором. Многочисленные войны, которые Османская империя бесконечно вела на севере Балкан, вынуждали население искать приют в более спокойных районах.

 

 

120

 

В данной связи историкам известны массовые исходы жителей из мест, прилегающих к театру военных действий. Так, например, было во время войны с государствами Священной лиги, во время австро-русско-турецкой войны 1735-1739 гг. и т.д.

 

Особую эпоху в истории внутренней миграции населения представляет собой рубеж XVIII-ХIX вв., сопровождавшийся в болгарских землях разгулом феодальной анархии и бандитизма. В этот период зафиксирован массовый уход жителей с традиционных мест обитания в околиях Софии, Брезника, Етрополя, Златницы, Пирота, Самокова, Радомира, Берковицы, Кюстендила, Пазарджика из многих других районов [270, с. 234]. Ради спасения жизни и имущества крестьяне стремились обосноваться в городах или относительно крупных укрепленных пунктах, участились случаи ухода в Валахию, Молдавию и даже в южные районы России. Переселение за Дунай вызывало особую обеспокоенность властей, так как затрагивало непосредственные интересы казны. Стремясь возвратить потерянных налогоплательщиков, власти не скупились на обещания по предоставлению налоговых льгот и содействию в возврате земли и потерянного имущества.

 

Кризис османской военно-административной системы быстро привел и к обострению проблемы внутренней безопасности. Если в «классическую эпоху», судя по сохранившимся документам, проблема разбойников (в источниках их называют гайдуками, кырджалиями, харамиями) не была особенно актуальна, то по мере ослабления центральной власти положение в провинциях начало меняться. На протяжении всего XVIII в., начиная с окончания войны с государствами Священной лиги и включая эпоху феодальной анархии рубежа XVIII-ХIX вв., источники фиксируют в болгарских землях стабильный рост вооруженного бандитизма. Публикация Б. Цветковой обширной подборки документов, посвященных распространению гайдучества, показывает, что пики его активности чаще всего совпадали с военными действиями в придунайском ареале [279]. Однако в отличие от предшествующих веков по мере налаживания мирной жизни проблема гайдучества не теряла своей остроты. Новая социально-экономическая ситуация обеспечила постоянный приток в разбойничьи шайки все нового пополнения из среды деклассированных элементов (как мусульманского, так и христианского происхождения), а технический прогресс и введение новых принципов комплектования османской армии снабжали их современным вооружением.

 

И хотя в болгарской историографии до сих пор присутствует элемент романтизации гайдуков, стремление интерпретировать их действия с позиций национально-освободительного борьбы, такой подход по отношению к событиям XVIII в. все же грешит элементами явной модернизации. Попытка перенесения в прошлое реалий и менталитета грядущей эпохи национально-освободительных движений вряд ли правомерна и не подтверждается, к тому же, имеющимся в наличии документальным материалом.

 

 

121

 

Сама задача освобождения от турецкого ига в данный период перед болгарами объективно все еще не стояла. Да и некому ее в болгарском обществе тех времен было ставить. Не было ни предводителей, ни консолидирующих центров, ни идеологов борьбы, ни самой национально-освободительной идеологии (появление в среде книжников первых списков «Истории» Паисия Хилендарского к таковой отнести весьма сложно).

 

Что же касается разбойничества как общественного явления (по терминологии региона «гайдучества»), то оно известно абсолютно всем странам во все времена и связано, в основном, со слабостью властных структур. Другое дело, что с приходом Нового времени в европейских литературных кругах начался процесс поэтизации прежде маргинальных образов. Культурологам хорошо известен феномен общественного сознания, связанный с этим явлением. Зародившись в эпоху романтизма, он вызвал к жизни целое новое направление в европейской литературе (сочинения Скотта, Шиллера, Байрона и др.), которое в свою очередь породило в образованных слоях общества противоестественное увлечение маргиналами. Постепенно этот процесс распространился и на те социальные слои, которые привыкли ориентироваться на моды элиты.

 

Что же касается этнического или конфессионального фактора в качестве одного из побудительных мотивов в действиях разбойников, то он, несомненно, всегда присутствовал в истории, придавая вооруженному бандитизму особую жестокость и служа одновременно частичным самооправданием для маргиналов. Однако для того, чтобы превратить данный фактор в основу и движущую силу освободительного движения, необходимы все же объективные условия и уровень подготовленности общества, существенно отличающийся от того, который демонстрировали болгары в XVIII в. Разгул гайдучества в данном регионе связан в рассматриваемый период не с начальной фазой национально-освободительной борьбы народа, а с кризисом османской военно-ленной и административной системы, с неспособностью властей справиться с местным сепаратизмом и противостоять надвигающейся анархии. Думается, что собственно гайдучество (в форме действия разрозненных разбойничьих отрядов) было подготовительной стадией того движения, которое на протяжении всего столетия постепенно набирало силу в Восточной Румелии. К исходу века оно оформилось окончательно, ввергнув регион в пучину анархии. В историографию же оно вошло под условным названием — эпоха кырджалийства.

 

Первая мощная волна гайдучества накрыла болгарские земли в начале XVIII в. Она была связана с последствиями затянувшихся боевых действий конца XVII в. и войнами 1714-1718 и 1735-1739 гг. Из земель с болгарским населением больше всего в этот период пострадала Македония и придунайские области (особенно на северо-западе). Судя по многочисленным документам, банды вооруженных разбойников буквально наводнили эти районы. Особой наглостью отличались отряды, промышлявшие разбоем на самом Дунае и ставшие серьезной угрозой

 

 

122

 

движению корабельного транспорта [279, с. 292, 305, 323]. Так, например, в 1705 г. в окрестностях Видина был изловлен отряд Чокана, состоявший из 10 конных и 10 пеших разбойников, терроризировавших местные села и нападавших на путников [279, с. 293]. Немногим лучше обстояло дело и во внутренних районах. В 1707 г. с крупной группой бандитов боролись власти Велеса [279, с. 294]. В 1709 г. софийская администрация с гордостью рапортовала о поимке разбойников (судя по именам — болгар), промышлявших грабежами по окрестным дорогам и селам. В качестве одного из пострадавших в донесении упоминается некий христианин Стойко из Самоковской казы, дом которого был разграблен и дотла сожжен [279, с. 306-307]. В 1721 г. власти этого же района боролись с бандой Чавдархана, насчитывавшей 20-30 человек [279, с.324-325] и т.д.

 

В связи с приведенными примерами стоит особо отметить, что все перечисленные банды донимали власти и население в мирное время. Более того, именно в периоды мирного затишья появилась традиция рассылать ежегодно по весне распоряжения (в связи с появлением в лесах зелени), обязывающие местные власти привлекать дополнительные силы для борьбы с гайдучеством. Что касается периодов ведения военных действий, то кроме обычных разбойников серьезной проблемой для властей была активизация в регионе вражеской агентуры, в чью задачу входила организация антиправительственных выступлений с целью дестабилизации ситуации. На протяжении XVIII в. документально зафиксировано несколько серьезных случаев подобного рода.

 

Во время австро-венецианско-турецкой войны 1714-1718 гг. вблизи Видина было, по всей видимости, подготовлено восстание [270, с. 236]. На рубеже 1716-1717 гг. несколько сотен бойцов османской армии и ополченцев были неожиданно отправлены сражаться против большого отряда болгарских повстанцев, укрепившихся в нескольких часах пути от Видина. В письме начальника видинской крепости сообщалось, что во главе его стояли капитаны Георгий, Филимон и Димитр, ранее переселившиеся в Валахию, а затем вернувшиеся, чтобы «бунтовать райю». При разгроме отряда погибли 60 человек и двое из главарей — Филимон и Димитр, а 25 пленников были в последствии осуждены на каторжные работы. В письме особо отмечается, что в результате проведенной операции удалось захватить архив мятежников, который вместе с уцелевшим капитаном Георгием и двумя его ближайшими сподвижниками отправлен для дальнейшего дознания в Стамбул.

 

Следующее выступление было организовано в 1737 г. в западной Болгарии в связи с русско-австрийско-турецкой войной 1735-1739 гг. [227, с. 136-153]. В его подготовке принимало активное участие австрийское командование, поддерживавшее связи с охридским архиепископом Иоасафом и главой Печской патриархии Арселием IV. Планировалось массовое восстание местного населения, начало которого увязывалось с общим наступлением антитурецких войск в районе Ниша. Однако

 

 

123

 

намечавшимся планам не суждено было сбыться. Информация о готовящейся акции попала в руки турецких властей. Арсений IV был вынужден бежать в Австрию, а Иойсафу с большим трудом удалось оправдаться перед правительством. В результате планировавшаяся акция оказалась не столь масштабна, как задумывалось. В июле 1737 г. взятие австрийцами Ниша послужило сигналом для выступления. Восстало население Пиротского, Знепольского, Кюстендильского, Брезникского, Дупницкого, Кривопаланского, Берковского и некоторых других районов. Среди руководителей восстания османские власти называли ряд болгарских духовных лиц — самоковского владыку Симеона, софийского дьякона Павла Величкова и рильского монаха Тимофея. После разгрома первый из них был казнен, а два других бежали из страны.

 

Спланированное за Дунаем в качестве вспомогательной акции, восстание после отступления австрийских войск (осенью 1737 г.) было обречено на поражение. Против относительно слабо вооруженных отрядов были брошены основные силы османской армии, участвовавшей в боевых действиях. Результатом стали не только массовые жертвы среди населения, но и поток беженцев в австрийские земли. Судя по имеющейся документации, территория Пиротской и Знепольской околий опустела в конечном итоге до такой степени, что османским властям пришлось зазывать налогоплательщиков обратно ценой предоставления больших льгот [270, с. 236].

 

В период русско-турецкой войны 1768-1774 гг., когда русские войска впервые вели военные действия непосредственно на болгарской территории, среди местного населения также впервые начала работать агентура русского командования. Именно тогда в историю русско-болгарских отношений вошло имя подполковника Назара Каразина — болгарина, состоявшего на русской службе [223, с. 327-330]. Ориентирующийся на местности, владеющий кроме болгарского также турецким и греческим языками, он оказал серьезную помощь в подготовке планируемого наступления и в развертывании антитурецкой агитации среди своих соотечественников. Летом 1768 г. он получил от командования задание по осмотру и снятию планов с турецких крепостей. Переправившись через Дунай, Каразин с успехом выполнил поставленную задачу, пробравшись далеко вглубь турецкой территории (вплоть до Адрианополя). Зимой 1769 г. он вновь под видом монаха отправился в пограничные районы Болгарии для сбора сведений стратегического характера и распространения манифеста Екатерины II, призывающего население на борьбу с Портой.

 

Когда в июне 1773 г. армия П. А. Румянцева переправилась на правый берег Дуная, начался новый этап сотрудничества русского командования с болгарским населением. Сравнительно малочисленное русское войско было крайне заинтересовано в поддержке извне. По этой причине значительное распространение получила практика организации из числа местных жителей добровольческих отрядов, сражавшихся в составе русской

 

 

124

 

армии. С целью набора волонтеров в различные районы Дунайского княжества и в Болгарию направлялись специальные офицеры. Среди них был и подполковник Н. Каразин. Сохранилась информация, что из своего рейда по болгарским землям он привел в русскую армию около 3 тыс. добровольцев, готовых сражаться под русскими знаменами [223, с. 327]. Известно также, что во время войны он командовал добровольческим отрядом численностью около 1 000 человек, значительное число которых составляли болгары [223, с. 329].

 

Архив военно-походной канцелярии армии П. А. Румянцева содержит сведения, что болгары сражались в составе волонтерских отрядов под Силистрой, Пазарджиком, Русе, Тутраканом и в других местах. В сражении под Силистрой, например, отличился отряд добровольцев под командованием майора Богданова, а в июле 1773 г. во время похода А. В. Суворова на Тутракан в составе его войска было 680 вновь набранных волонтеров из числа местных жителей [223, с. 338]. Отряды болгар сражались также в составе русских войск, разбивших в июне 1774 г. 40-тысячный турецкий корпус, спешивших на помощь великому визирю, осажденному в Шумене [223, с. 339].

 

Стремясь как можно более эффективно использовать поддержку местных сил в борьбе против османов, русское командование решило также сделать ставку и на активизацию гайдучества. С этой целью князь Потемкин вступил в прямые сношения с отрядами гайдуков, обещая им «за наносимый туркам вред разные выгоды после войны». Командование исходило из того, что не только скоординированные, но даже спонтанные действия местных дружин будут объективно способствовать военным успехам русских регулярных войск, внося дезорганизацию в тыловые структуры. Не исключено, что под наименованием местных партизанских отрядов именно болгарские гайдуки принимали участие и в сражениях войск Суворова под Тутраканом в мае и в июне 1773 г. [223, с. 338].

 

Возможно, что и волнения, которые предположительно имели место в Видине в марте 1773 г., были связаны с такого рода сотрудничеством. Некоторые основания для этого дает информация местного кадийского дневника за данный период, где содержится сообщение о конфискации и продаже с торгов имущества и лошадей 34 убитых болгар [33, с. 39]. Болгарский историк Хр. Гандев склонен рассматривать это сообщение в общем контексте готовящегося наступления русских войск и считает возможным говорить о павших в неравном бою четниках, готовивших в феврале-марте 1773 г. восстание в Видинском крае [33, с. 39-52].

 

Трудно судить, насколько это предположение соответствует истине, для этого слишком мало данных. Однако, тот факт, что во время войны 1768-1774 гг. и после нее в болгарских землях резко активизировались различного рода вооруженные отряды, у историков не вызывает сомнений. Более того, не без их участия (несмотря на прекращение военных действий) начиная приблизительно со второй половины 70-х гг. регион

 

 

125

 

начал постепенно погружаться в хаос бандитизма и анархии, продолжавшийся вплоть до второго десятилетия XIX в.

 

Однако сама война послужила лишь толчком для обострения ситуации, а активизация гайдучества явилась одним из следствий затяжного кризиса власти, новый этап которого империя начала переживать в последней четверти XVIII в. Сам же его приход был связан, в первую очередь, с дальнейшим развалом османской военно-административной системы. Важнейшие социально-экономические сдвиги, происходившие в Османской империи на протяжении XVII-XVIII вв., породили и заставили бороться за власть новый социальный слой, не вписывающийся в классическую схему османского общества — аянские феодальные роды.

 

По своему происхождению аяны резко отличались от традиционной военно-бюрократической элиты. Напрямую они не принадлежали ни к спахиям, ни к капыкулу, ни к улемам, ни к потомственным столичным чиновникам, а, следовательно, у них не было официально зарезервированной ниши во властных структурах. Они были продуктом новой социально-экономической эпохи, в недрах которой происходил процесс накопления капитала. Провинциальные нотабли, выходцы из самых различных мусульманских слоев, они постепенно сосредоточили в своих руках огромные денежные богатства, частновладельческую земельную собственность, имея при этом авторитет и связи на местах. Особенно сильны позиции аянских родов были в Румелии и в болгарских землях в частности, т. е. именно в тех районах, где чифтликское земледелия развивалось наиболее интенсивно. И когда эта новая общественная сила начала борьбу за место на политической арене, для региона настали тяжелые времена. На протяжении нескольких десятилетий в болгарских землях происходило одно из наиболее жестких по форме противостояний между двумя основными властными группировками — столичной и вновь образовавшейся провинциальной элитой.

 

Началом своего политического возвышения в середине — второй половине XVII в. аянские роды обязаны центральной власти. Озабоченное в тот период обузданием сепаратизма пашей, государство сделало ставку на усиление на местах роли улемов, а те в свою очередь начали опираться на наиболее состоятельных и влиятельных лиц из состава местных общин. Во многих округах получила распространение практика создания советов (диванов) для решения вопросов текущего административно-финансового управления, которые параллельно были призваны контролировать деятельность правителей областей. Под руководством кади эта работа легла на плечи наиболее богатых и влиятельных представителей местного мусульманского населения. В сферу деятельности советов входили вопросы налогообложения, назначения местных чиновников, рекрутской повинности, установления фиксированных цен на рынке товаров-услуг и т. д. К началу XVIII в. общественный статус аянов и аянских советов был институционно оформлен. Согласно

 

 

126

 

многочисленным султанским фирманам местные нотабли уже обязывались участвовать в работе губернских диванов при решении основных вопросов административной и хозяйственной жизни округов.

 

В XVIII в. рост экономического могущества и повышение социального статуса аянов резко активизировался. Реформирование откупной системы, развитие чифтликского землевладения, рост объемов торгово-ростовщических операций привели к накоплению в их руках огромных богатств. Параллельно расширялись и масштабы их проникновения в сферу провинциального административного управления. Ранее местный чиновничий аппарат формировался в основном из свиты пашей. Стремясь ослабить могущество своих наместников, Порта попыталась пресечь эту практику и санкционировала выдвижение кандидатов из местных нотаблей. Аяны начали занимать административные посты, непосредственно связанные с контролем общественной и хозяйственной жизни в провинции — чиновников, отвечающих за сбор государственных налогов, осуществляющих контроль за рынками и т.д. Отныне они могли уже состоять на должности главного провинциального казначея, а иногда даже исполнять обязанности управляющего эялетом в отсутствии паши. При этом (по сравнению с назначаемыми и часто меняющимися главами провинциальной администрации) у них было одно важное преимущество — они были местными, что позволяло не только сохранять весьма прибыльные должности длительное время, но и порой превращать их в фактически наследственные.

 

Параллельно в среде самих аянов начало выстраиваться некое подобие властной иерархии. Из их среды происходило выдвижение одного наиболее влиятельного лица, чей общественный статус подтверждался не только всеобщим признанием, но и особыми документами. Именно этот аян чаще всего становился местным воеводой и именно в его руках постепенно начала сосредотачиваться реальная власть в провинции. Первоначально право утверждения выбранного баш аяна (главного аяна) принадлежало губернаторам, но уже в 1765 г. Порта, пытаясь установить контроль над новой общественной силой, передала право выдачи соответствующего документа великому визирю. Начавшаяся вскоре война 1768-1774 гг. вынудила правительство отказаться на время от этой практики. Однако, когда в 1779 г. центр попытался к ней вернуться, это лишь спровоцировало конфликт. Время оказалось упущенным и ситуация вышла из под контроля. Властные претензии Порты в этом вопросе остались в основном на бумаге.

 

Важнейшим условием, предопределившим превращение аянов в могучую политическую силу, явилась и новая система комплектования османских войск. Реальным источником военной силы империи в XVIII в. стало не развалившееся спахийское ополчение ил не погрязшие в хозяйственной деятельности янычары, а наемные областные войска (эялетлю). По мере возникновения необходимости Порта уполномочивала наместников

 

 

127

 

на сбор средств и формирование наемных отрядов в подведомственных территориях. Однако без денег и влияния богатейших аянских родов эта задача была уже невыполнима. Явочным порядком аяны превратились в незаменимый организационный компонент новой схемы набора походного войска, а, следовательно, и в один из основных структурных элементов трансформировавшегося, но остающегося по своей сути военно-феодальным османского общества. Теперь даже при всем желании правительство не могло обойтись без их помощи. Параллельно и сами аяны начали обзаводиться личными вооруженными отрядами, численность которых увеличивалась по мере роста их благосостояния и влияния.

 

Так ко второй половине XVIII в. завершился процесс формирования новой могущественной провинциальной олигархии. Как точно подметил М. С. Мейер, в лице аянов произошло соединение богатства с открытыми публичноправовыми возможностями и местными связями [156, с. 121-122]. Однако Порта в полной мере не осознавала, по всей видимости, серьезности надвигающегося кризиса власти. Она продолжала рассматривать аянов в основном под углом противодействия самовластию наместников и в качестве одного из полезных звеньев при наборе областных войск, не желая допускать даже наиболее влиятельных их представителей в ряды правящей элиты. Потребовались долгие годы кровопролитной борьбы, прежде чем в 1808 г. правительство было вынуждено подписать с представителями ведущих аянских родов так называемый «Союзный пакт», гарантировавший признание их интересов и зафиксировавший новую расстановку сил в системе власти.

 

Оценивая сложившуюся в последней четверти XVIII в. внутриполитическую ситуацию, крупнейший болгарский исследователь этого периода В. Мутафчиева характеризует ее для Восточной Румелии как эпоху феодальной анархии [179, с. 38]. По ее мнению, ни одна из существовавших социально-политических группировок не обладала в тот момент властью, необходимой для подавления конкурентов и утверждения своего единоличного господства. При этом все обладали вооруженной силой для борьбы за власть. В этих условиях — децентрализации войска и бесконечного военного противостояния всех и вся — разоренное и обескровленное население (как мусульманского, так и христианского вероисповедания) также вынужденно вовлекалось в военный промысел. Регион начал погружаться в хаос массового бандитизма.

 

Однако понятие «феодальная анархия» в данном случае отнюдь не тождественно категории полного безвластия. По наблюдениям В. Мутафчиевой, власть в Восточной Румелии не столько отсутствовала, сколько пребывала в крайне раздробленном состоянии, а ее осколки имели тенденцию к постоянной смене хозяев. В качестве основных фигурантов на боевом поле, в которое в этот период были превращены болгарские земли, кроме Порты выступали видинский правитель Пазвантоглу, русенский аян Трыстениклиоглу, татарские ханы на северо-востоке региона

 

 

128

 

и родовые кланы помаков (исламизированных болгар) в Родопах. Их дополняли главари многочисленных вооруженных банд невостребованных наемников и вовлеченных в разбойничий промысел местных жителей.

 

В историографии эта эпоха получила наименование «кырджалийского (бандитского) времени». Его общепринятая датировка обычно ограничивается 1779-1813 гг. Однако 1779 г. означает лишь начало первого открытого масштабного похода Порты против мятежных аянов (в данном случае албанских сепаратистов), в то время как реальное противостояние, по мнению В. Мутафчиевой, ведет свое начало приблизительно с середины столетия. Касаясь ситуации в болгарских землях, в своей капитальной монографии, посвященной этому вопросу, она приводит многочисленные примеры такого рода, касающиеся районов Разграда, Южной Добруджи, Казанлыка, Македонии и др. [179, с. 47-54]. Другое дело, что к концу 70-х гг. поведение аянов и их дружин стало уже настолько вызывающим, что потребовало вмешательства правительственных войск. Так практически параллельно с экспедицией в Эпир в 1779 г. была предпринята карательная акция и в Восточную Македонию, где местные аяны превратили районы Мелника, Демирхисара и Петрича в арену для своих кровавых разборок.

 

В болгарской народной памяти начало кырджалийского времени связывается с деятельностью так называемых «хасковских разбойников». Тогда в 1785 г. в Родопах (район Хасково) действовала банда в размере 700-800 человек, наводившая ужас на мирные села в окрестностях Пловдива — Старой Загоры. На борьбу с ними был отправлен нарочный командующий — румелийский бейлербей Абди-паша, сумевший разбить хасковский отряд в открытом сражении [179, с. 58-59]. В том же 1785 г. откровенные аянские мятежи сотрясали уже и северо-восточную Болгарию. Кровавый дележ власти между аянами происходил в Русе и Тырговиште. По наблюдениям В. Мутафчиевой именно к этому времени (к 1785 г.) в болгарских землях и происходит окончательное оформление кырджалийства (по-существу бандитизма) как повсеместно распространенного социального явления [179, с. 60].

 

Новым толчком для разгула мятежной стихии стала русско-австро-турецкая война 1787-1791 гг. Неудачная для Порты, она еще более накалила обстановку в северо-западной и северо-восточной Болгарии, вызвав обнищание населения и наводнив регион вооруженными дезертирами. Только за первый год войны местные жители были обложены 33 чрезвычайными налогами и 13 раз были подвергнуты рекрутской повинности [179, с. 77-78]. Характерной особенностью этих лет стало массовое участие дезертиров в создании кырджалийских банд. Однако во время ведения военных действий власти были озабочены не столько проблемой их ликвидации, сколько возвращенйем бежавших рекрутов обратно в действующую армию. Специальный фирман тех лет особо подчеркивал желательность их возвращения, а не наказательных

 

 

129

 

действий [179, с. 77-78]. Между тем масштабы бандитизма росли. Впервые начала появляться типичная для последующих лет информация об объединении кырджалийских шаек в относительно крупные военные соединения. Об одном из таких, действовавших в районе Разграда и Шумена упоминается в фирмане от 1790 г. [179, с. 80].

 

Окончание войны 1787-1791 гг. не принесло мира на болгарскую землю. Наоборот, противостояние Порты и местных аянов вступило в новую решающую стадию. По-существу, началась эпоха военного противостояния Стамбула и Восточной Румелии. Воспользовавшись прекращением военных действий, вступивший на престол в 1789 г. султан Селим III, попытался навести порядок хотя бы в районах, непосредственно граничащих со столичным округом. Вначале ему сопутствовала удача. Властям удалось на время усмирить татарских ханов, чьи владения находились в северо-восточной Болгарии и восточной Фракии, а их союзник тырновский аян Осман эфенди даже был публично казнен. С помощью артиллерии войска подавили сопротивление банд помаков в Родопах и смогли разбить крупные отряды кырджалийских главарей Мечека и Йылыка в районе Делиормана. Их головы были торжественно отправлены в столицу.

 

Однако успехи Порты носили кратковременный характер. В 1791 г. были обнародованы первые указы, положившие начало реформам султана Селима III. Некоторые их положения непосредственно затрагивали интересы янычарского корпуса. Реакция не заставила себя ждать. Аяны и кырджалии в своем противостоянии столице получили мощное подкрепление в лице янычарских мятежей в провинции. Волнения янычар в 1791 и 1792 гг. явились мгновенной реакцией на распоряжение покинуть пограничные крепости до лета 1793 г.

 

В болгарских землях новым центром антиправительственных выступлений стал Видин. Местный янычарский ага Осман Пазвантоглу умело воспользовался сложившей ситуацией, представив себя в качестве защитника поруганной янычарской чести. В 1792 г. между ним и мятежными янычарами Белграда установилось тесное сотрудничество. Озлобленные янычары сербских пограничных крепостей нашли себе приют в Видине. Сам же Пазвантоглу стал, по-существу, душой бунта в соседнем пашалыке. Обладая громадными личными богатствами, родовыми связями и влиянием на местных кырджалийских главарей, он обеспечивал мятежников людским пополнением, помогая набирать в видинских селах рекрутов и обеспечивая их оружием. Видинский край, который мятежники щадили, превратился в плацдарм для разбунтовавшихся янычар, откуда они совершали вылазки на соседние сербские земли. В борьбе против нового правителя Видина власти были бессильны. Они слали фирманы, требующие казни бунтовщика, но не могли добиться даже его ареста.

 

Параллельно обострилась ситуация и в других районах. Активизировались аяны северо-восточной Болгарии и Добруджи, вступив в тесное взаимодействие с главарями разрозненных кырджалийских банд. Власть,

 

 

130

 

осознавая свою беспомощность, фактически закрывала глаза на полное самовластие аянов таких городов как Русе, Силистра, Ловеч, Севлисво и др. Одновременно хаос распространился и на южную Фракию. В самом начале 1793 г. из Родоп начались сокрушительные набеги банд помаков во главе с Мехмедом Синапом и Дертли Мехмедом. Их действия охватывали громадную территорию, включающую районы Пловдива, Ихтимана, Самокова и даже частично Софии, Пирдопа и Пазарджика. Правительственным войскам несколько раз удавалась разбивать эти отряды, но они имели неиссякаемый источник пополнения в среде горцев Родоп.

 

Власть была уже не в состоянии подавить анархическую стихию, но и антиправительственные силы не могли еще диктовать столице свои условия. Фактически установился своеобразный паритет сил между властными возможностями центра и провинции, результатом которого стала всеобщая амнистия конца 1793 г. Надеясь достичь компромисса и вернуть на свою сторону хотя бы часть законопослушных и лояльных прежде граждан, Порта объявила помилование всем крупным и мелким участникам антиправительственных выступлении. Амнистия действовала два года, однако ее результат оказался прямо противоположным ожидаемому. И аяны, и янычары, и бандиты, и простая райя расценили этот шаг как признание правительством собственного бессилия перед лицом врага. Анархия начала набирать обороты с такой силой, что к началу 1796 г. болгарские земли захлестнул полный хаос.

 

Не желая признавать своего полного поражения, власти попытались овладеть ситуацией, использовав всю силу государственной машины. Амнистия была отменена. Для усмирения региона специальным военным представителем был назначен Мехмед Хакы паша, получивший для этой цели неограниченные полномочия. В сложившихся условиях такой подход представлялся единственно возможным. Кырджалийские банды уже начали нападать на крупные города, находящиеся в относительной близости к столице — Пловдив, Пазарджик, Гюмюрджина, Димотика и даже Адрианополь. К этому времени в Черменском санджаке только 3 из 14 каз были свободны от кырджалийских банд [179, с. 120-121]. В остальных правили некие Кел Давуд, Кара Фейзи, Арабаджиоглу и Салих Байрактар. Севернее, в районе, прилегающим к Родопам, территорию контролировал Мехмед Синап с союзниками, а южнее и восточнее (район Адрианополя и Гюмюрджины) — Хаджи Манаф.

 

Не лучше обстояли дела и в северной Болгарии. Подавляющее большинство местных аянов фактически не признавало власти центра. И хотя некоторые из них не вступали в открытый конфликт с Портой (как, например, могущественный русенский аян Трыстениклиоглу), рассчитывать на их поддержку было трудно. Местные властители были заняты решением своих насущных проблем: они враждовали между собой, группировались в соответствии с текущими интересами, устанавливали

 

 

131

 

договорные отношения, устраивали кровавые разборки за перераспределение территорий, сфер влияния и т. д.

 

Тем временем Пазвантоглу, пребывая всего-навсего в должности начальника видинских янычар, стал фактически единоличным и общепризнанным правителем Видинского края. Он контролировал огромную территорию, включая Тырново, Сливен, Свиштов. Ему были союзны аяны городов Севлиево и Ловеч. Дерзость его выросла до такой степени, что летом 1795 г. его янычары попытались захватить Белград. Такой наглости Порта снести уже не могла. Результатом стала первая осада Видина правительственными войсками. По некоторым данным в осаде участвовало до 30 тыс. человек [193, с. 7], однако результаты были плачевны. Осада бесславно закончилась в феврале 1796 г. объявлением очередной амнистии самому Пазвантоглу и отводом войск.

 

Публично расписавшись в своем бессилии, Порта лишь подогрела честолюбивые амбиции видинского аги. К лету 1797 г. контролируемая им территория расширилась уже до Габрова, а набеги его наемников начали распространяться на левобережье Дуная. Их безнаказанность привела к тому, что в сентябре 1797 г. один из его генералов смог достичь даже Бухареста, проникнуть в княжеский дворец и потребовать возвращения от князя Ипсиланти оставленных на хранение богатств никопольского аяна.

 

Параллельно росли и политические амбиции мятежника. В его прокламации к населению от 1797 г. уже прямо начали звучать претензии на власть в столице: обличая коррумпированное правительство, он угрожал появиться в Стамбуле во главе 100-тысячного войска и провести судьбоносные для страны реформы [179, с. 150-151]. Этим же временем датируется и первая информация о попытках Пазвантоглу наладить связи с Францией. В марте 1797 г. представитель Директории в Стамбуле Обер де Байе уведомлял свое правительство, что получил через посредников послание от Османа Пазвантоглу, в котором восхвалялся новый государственный порядок в революционной Франции [179, с. 152].

 

Амбиции видинского мятежника не только не были секретом для Порты, но, по всей видимости, и несколько преувеличивались, вызывая панические настроения во властных структурах. Готовясь дать решающий бой анархии в лице Пазвантоглу, правительство пошло на беспрецедентные меры. Для борьбы с ним были получены четыре специальные фетвы, одна из которых объявляла готовящееся мероприятие войной за веру и провозглашала всякого погибшего бойца шахидом, т. е. падшим за веру (случай довольно редкий для решения внутримусульманских конфликтов). Было также проведено окружное собрание столичных янычар, которое объявило вне закона всех своих сослуживцев, стоящих на стороне бунтовщика. Сам же масштаб военных приготовлений был таков, что дипломатическим агентам приходилось успокаивать представителей иностранных держав.

 

 

132

 

Военные действия в северной Болгарии начались в декабре 1797 г. Первоначально для правительственных войск ситуация развивалась удачно. Удалось восстановить хотя бы формальный контроль Порты над такими городами как Никополь, Русе, София, Габрово, Тырново, Свиштов. Турецкий флот продвинулся по Дунаю до Видина, отрезав его от снабженческой базы в Валахии. В мае началась осада города, которая длилась до ноября 1798 г. В ней участвовало до 80 тыс. человек [207, с. 22-24]. Однако результат был опять плачевным. Интриги внутри командования приводили к несогласованности в действиях. Громадный численный состав армии требовал налаженной службы тыла, но разоренный анархией край уже не мог прокормить такой массы дополнительных ртов. Участие в боевых действиях большого количества выходцев из Малой Азии и наемников-албанцев, знаменитых своими зверствами, вконец настроили местное население против центральной власти. Важную роль в провале осады сыграл и внешнеполитический фактор. Египетская экспедиция Бонапарта вынудила султана объявить в сентябре 1798 г. войну Франции и отвести часть войск от Видина на территорию Малой Азии и Греции. Осада с Видина была снята, превратившись в фиктивную «блокаду».

 

Осада закончилась, но проблема с видинским сепаратистом осталась. Немаловажную роль в оценке ее значимости властями играл и чисто психологический фактор. Выступления Пазвангоглу, хронологически совпавшие с действиями Бонапарта, вызывали у соседей Порты панические ассоциации. Страх перед революционной экспансией привел к рождению в этот исторический момент даже некого подобия немыслимого прежде русско-турецкого союза. По некоторым данным в конце 1798 г. не исключалась возможность неких совместных русско-турецких военных действий против Видина, в ожидании которых русские войска, сосредоточенные по Днестру, были готовы отправиться в поход по первому сигналу [179, с. 179-180]. Но до этого все же дело не дошло. Порта и Пазвантоглу смогли достичь компромисса. В начале 1799 г. мятежник согласился на очередную амнистию (шестую по счету), за которой вскоре последовало и его официальное признание пашой Видинского края.

 

Так на рубеже XVIII-ХIX вв. закончился важнейший этап в истории кырджалийства. Однако формальное примирение столицы с главным бунтовщиком Восточной Румелии не означало прихода мира на эту землю. Начавшееся в последние годы столетия соперничество между двумя реальными правителями Северной Болгарии — Пазвантоглу и русенским аяном Трыстениклиоглу вступило в новую фазу. В регионе начались масштабные междуаянские войны. Анархия достигла верхней точки своего развития, логическим завершением которой явился сначала поход мятежных румелийских аянов на Стамбул, затем фактический захват власти и подписание в 1808 г. уже упоминавшегося «Союзного пакта».

 

Оценивая внутриполитические итоги XVIII в., российский историк М. С. Мейер обоснованно отмечает, что прямым результатом кризиса

 

 

133

 

военно-ленной и связанной с ней административной системы, стало очевидное «изменение соотношения сил между центром и периферией в пользу последней и начало выстраивания новой структуры власти [156, с. 119, 171].

 

Внутренняя система иерархии, постепенно оформившаяся внутри аянлыка, начала вступать в противоречие с анархической стихией, захлестнувшей регион в последнее десятилетие XVIII в. Негласно установившаяся схема соподчинения аянов вела к необходимости внутренней легитимизации официально несуществующих границ феодальных владений. Это диктовало неизбежность вливания дружин мелких правителей в воинские подразделения патронов. Главари же прежде независимых кырджалийских банд довольно быстро оказывались перед выбором: поступление на службу к одному из местных аянов или же необходимость вступления с ним в вооруженный конфликт. Результатом интеграционных процессов такого рода стало начало оформления новой властной структуры, в которой присутствие центральных органов вообще не предусматривалось. Шел интенсивный процесс концентрации власти. К 1806 г. (когда разразился внутриполитический кризис, вызванный попыткой султана Селима III распространить свои реформы на Румелию) власть в болгарских землях принадлежала уже довольно ограниченному кругу главарей, под чьим подчинением находились, однако, крупные воинские контингента, сопоставимые по численности с правительственными войсками.

 

Особенно интенсивно интеграционные процессы развивались в северных болгарских землях. Если в 1800-1801 гг. для этого района была еще характерна военная вакханалия (особенно на спорных территориях между Тырново, Плевной и Севлиево), то к весне 1802 г. положение изменилось. Кровавое соперничество между двумя могущественными противниками — видинским правителем Пазвантоглу и русенским аяном Трыстениклиоглу закончилось сговором. Произошел фактический раздел севера Болгарии. По взаимной договоренности с этого времени и вплоть до смерти обоих правителей (Трыстениклиоглу в 1806 г., Пазвантоглу в 1807 г.) здесь установилась относительно стабильная граница феодальных владений. Полновластным правителем почти всех северо-восточных областей (за исключением нескольких округов в районе Делиормана, удерживаемых местным аяном Йылыкоглу) отныне признавался Трыстениклиоглу. Кроме Русе и Тырново он контролировал Шумен, Разград, Нови Пазар и целый ряд других крупных населенных пунктов.

 

В отличие от Пазвантоглу правитель Русе опирался не на янычар. Его власть базировалась даже не столько на частновладельческой основе и личном богатстве (хотя он был богатейшим правителем региона), сколько на выстроенной им пирамиде аянской иерархии. Распространяя свою власть на новые территории, Трыстениклиоглу последовательно назначал на все ключевые посты верных себе людей. Они же обеспечивали ему пополнение воинского контингента своими ополченцами

 

 

134

 

и наемниками. В этой армии не было уже места ни кырджалийской, ни янычарской вольнице. В ее подразделениях царила относительно строгая дисциплина и единоначалие.

 

Говоря о Трыстениклиоглу, необходимо особо отметить, что до 1806 г. он не вступал в открытые конфликты с Портой. В отличие от других сепаратистов для его отношений с центром была характерна стабильная нейтрально-лояльная позиция. До тех пор пока в действиях правительства не усматривалось угрозы его независимости, Трыстениклиоглу был готов поддерживать мероприятия центра. Особенно, если эти мероприятия совпадали с его личными интересами. К счастью для Порты в вопросе отношений с Видином, а также по поводу набегов отрядов Пазвантоглу за Дунай совпадение интересов было налицо.

 

Расположенный на традиционном торговом пути между столицей и Дунайскими княжествами, Русе своим благосостоянием в немалой степени был обязан транзитной торговле. Поэтому хаос в регионе не только угрожал заблокировать наземный путь поступления продовольствия из Валахии в Стамбул, не только ущемлял интересы купцов, ростовщиков и задунайских поставщиков, но был крайне невыгоден лично Трыстениклиоглу. Регулярные и разорительные рейды банд видинских кырджалиев на валашские земли наносили прямой ущерб его казне. Это обстоятельство предопределяло неизбежность превращения Трыстениклиоглу в верного союзника Порты в борьбе с Пазвантоглу.

 

Характеризуя отношения Порты с могущественным аяном Русе, необходимо также добавить, что хотя его статус фактического правителя края не был признан юридически, правительство даже не пыталось оспаривать его власть. В случае возникновения внештатных ситуаций к Трыстениклиоглу из центра отправлялись не распоряжения, а всего лишь нарочные эмиссары, в обязанность которых входило согласование условий участия русенского правителя в планируемых акциях. Такая позиция правительства объяснялась не только бессилием, но и внешнеполитическим фактором. Трыстениклиоглу контролировал области, на территории которых обычно разворачивались боевые действия в период русско-турецких войн. Обладая громадной боеспособной армией (и не будучи заинтересован в русской оккупации своих земель), он оказывался незаменимым союзником правительства в случае военного конфликта с Россией. К тому же его войска (в отличие от армии Порты) успешно справлялись с проблемой кырджалийства. Дело дошло до того, что власти вообще вывели из этого района свою армию и перестали назначать здесь «главнокомандующего против анархии». А в ноябре 1800 г. Трыстениклиоглу был даже официально объявлен главнокомандующим в очередном походе Порты против Видина. Для правительства возможность опоры на русенского аяна была тем более важна, что доверие к собственным командующим все более падало. По мере ослабления центра открытое неповиновение военачальников становились все более распространенным

 

 

135

 

явлением. Комизм ситуации состоял, однако, в том, что Трыстениклиоглу командовал не правительственными, а своими собственными войсками, решая при этом не проблемы борьбы с сепаратизмом, а всего лишь сводя счеты с соперником.

 

Совершенно иначе продолжали складываться отношения Порты с Пазвантоглу. Будучи возведен в 1799 г. в ранг трехбунчужного паши (правитель высшей категории) и признан в качестве законного правителя видинского пашалыка, он не прекратил своей конфронтации с центром. Новый официально признанный правитель края продолжал по-прежнему поддерживать мятежных белградских янычар и банды местных кырджалиев, а его отряды все также совершали рейды за Дунай, грабя и разоряя валашские земли. Объявленный в августе 1800 г. очередной поход правительственных войск против Видина снова закончился ничем. В борьбе против этого сепаратиста центр был явно бессилен.

 

Ситуацию осложняли также и политические амбиции мятежника. Стремясь укрепить свои позиции, Пазвантоглу начал предпринимать шаги для налаживания прямых контактов с европейскими державами. Используя откровенную политическую демагогию, он попытался обрядить феодальный бунт в одежды едва ли не идейного движения. Особенно перспективным для деятельности в этом направлении ему представлялся французский политический вектор.

 

Некоторый интерес к событиям в Видине, проявленный некогда Директорией, вселил в Пазвантоглу надежды на возможность превращения янычарского аги в фигуру едва ли не европейского значения. С этой целью осенью 1801 г. в Париж им были отправлены два агента — Недялко Попович и Полисой Кондон. В ходе состоявшейся встречи они передали предложения, способные заинтересовать французское правительство [17, с. 126-127]. В частности, Пазвантоглу предлагал свою военную помощь в обмен на гарантии независимости видинских земель (а также земель татарского хана Чингиз Гирея). В случае победы он обещал всячески содействовать во внутреннем переустройстве Османской империи в том направлении, в котором пожелает Франция. В настоящий же момент обращался с просьбой — прислать в Видин советника с целью проведения в его владениях реформ по французскому образцу и согласования своей деятельности с Парижем. Параллельно Пазвантоглу оговаривался, что в случае заинтересованности Франции в налаживании мирных отношений с османами он готов содействовать укреплению ее престижа. С этой целью он предлагал представить факт принятия своей очередной амнистии как результат давления со стороны французских властей.

 

Реальных последствий данная миссия не имела. Предложения сепаратиста оказались несвоевременны, так как Франция вела с Портой переговоры о заключении мира. Однако сам факт попытки игры на «демократическом поле» вносил дополнительную нервозность в отношения Пазвантоглу не только со Стамбулом, но также с Россией и Австрией.

 

 

136

 

Тем более, что последние и без подобных демаршей были склонны излишне драматизировать ситуацию в Видинском крае, усматривая в ней несуществующие в действительности революционные параллели.

 

Основой причиной интерполяций подобного рода был, скорее всего, эгоцентризм европейцев, глубоко укоренившийся в политическом мышлении западных дипломатов. Зачастую они пытались интерпретировать события, происходившие в русле совершенно иного цивилизационного потока с позиций чужеродных для сознания мусульман европейских стереотипов. Наглядным примером несовпадений такого рода была, в частности, реакция на события Французской революции. Чрезвычайно интересный и показательный разговор на эту тему состоялся вскоре после французских событий между первым драгоманом австрийского посольства и турецким министром иностранных дел Мустафой Решидом. В ответ на протест по случаю нейтральной позиции Порты в отношении поведения группы местных французов, открыто поддержавших республиканцев и даже надевших по этому случаю кокарды, Решид-эфенди ответил:

 

«Ах, друг мой, сколько раз мы вам разъясняли, что Османская империя — государство мусульманское. У нас на такие значки не обращают внимания. Купцов дружественных держав мы считаем гостями. Что они хотят, то и надевают на голову; какие хотят, такие значки и цепляют. Если они наденут себе на голову корзину для винограда, — и то Османская империя не обязана спрашивать, почему они надели. Зря вы сами себя утруждаете...» [165, с. 81].

 

 

Что же касается ситуации в Видинском пашалыке, то чрезмерное беспокойство западных дипломатов было связано главным образом со слухами о «демократических» порядках, принятых в подконтрольных Пазвантоглу землях. Отчасти это было правдой. Пазвантоглу действительно был верховным и единственным правителем края, контролирующим отряды вконец распустившихся янычар и многотысячные орды кырджалиев. Порядки в среде всей этой «демократической» вольницы были соответствующие — демократические. Однако информация такого рода интерпретировалась русскими и австро-венгерскими придворными кругами явно неадекватно.

 

С точки зрения весьма показательны дипломатические демарши русского посла в Стамбуле В.С.Тамары. В 1801 г. на встрече с турецким министром иностранных дел он активно предлагал русскую помощь в деле подавления видинского мятежа. Речь шла об участии в военных действиях против Пазвантоглу отдельного русского корпуса. В 1802 г. В. С. Тамара вновь указывал на крайнюю заинтересованность своего правительства, намекая, что в случае продолжения беспорядков Россия может пойти даже на интервенцию. Ссылаясь на рескрипт царя Александра, посол прямо объяснял столь болезненную реакцию своего правительства боязнью распространения «демократической заразы» на соседние страны,

 

 

137

 

опасением, что «поздно или рано соседи не смогут остаться спокойными зрителями, видя подобный соблазн» [165, с. 116].

 

Стремясь любой ценой урегулировать ситуацию на своих южных границах, Россия и Австрия (параллельно с переговорами в Стамбуле) в конце 1801 - начале 1802 гг. установили через своих агентов даже прямые контакты с Пазвантоглу. Речь шла о гарантиях его личной безопасности в обмен на упорядочивание разбойничьей стихии. Хотя в целом переговоры закончились безрезультатно, итогом все же стало перемирие видинского паши с Портой. В августе 1802 г. он согласился на очередную амнистию, которой ранее упорно пренебрегал.

 

Звезда Пазвантоглу стала клониться к закату совершенно неожиданно. Произошло это в 1804 г. Причиной тому явились не победы правительственных войск и даже не успехи соперников, а Сербское восстание. Подъем национально-освободительного движения в соседней Сербии, прозвучавшая идея «борьбы креста с полумесяцем» послужили толчком к началу конфессиональной дифференциации внутри кырджалиев. Относительно гомогенное в социальном отношении воинство начало раскалываться по религиозному признаку. Многотысячная армия Пазвантоглу стала быстро сокращаться за счет оттока на запад своей православной составляющей. По сообщениям русского консула в Бухаресте Л. Кирико измены христианских командиров, дезертирство православных кырджалиев и присоединение их к восставшим приобрели в 1805 г. массовый характер. Например, Гушандал Халии — один из командующих Пазвантоглу, имевший в своем подчинении многотысячный отряд, остался всего с 260 бойцами, а управляющий западными окраинами пашалыка (некий Пинцо) полностью порвал со своим патроном и присоединился к сербам [179, с. 288]. С началом эпохи национально-освободительных движений вдруг выяснилось, что ранее индифферентные к политике разбойники предпочитают все же действовать под идеологическими знаменами и воевать под началом единоверцев.

 

Под тяжестью неожиданных измен нервы Пазвантоглу не выдержали. Всегда подчеркнуто доброжелательный к своим христианским подданным в январе 1806 г. он устроил в Видине погром, обвинив православное духовенство и старейшин в подготовке всеобщего восстания. С этого момента Пазвантоглу вошел в конфликт с местным болгарским населением, являвшимся ранее его основным резервом в борьбе с правительственными войсками. В результате могущество видинского паши начало таять на глазах. Если до этого в Сербии не было крунных самостоятельных отрядов болгар, то уже в 1806 г. они начали появляться. Среди них можно назвать отряды Драгана Папазоглу, Кондо Бинбашии, Киро Бинбашии и др. Наибольшую известность среди них получила многотысячная дружина гайдука Велко Петровича, помогавшая Кара Георгию, но действовавшая также и на видинской территории. Известно, в частности, что в 1809 г. этот отряд в составе 8 тыс. человек воевал южнее

 

 

138

 

Видина, стимулируя своими действиями волнения в среде сельского населения северо-западной Болгарии [75, с. 51-74].

 

Притоку болгар в ряды восставших сербов способствовало и непреднамеренное вмешательство Порты. Напуганная новым мятежом и угрозой его разрастания, неспособная к активному противодействию из-за фактической непроходимости Фракии для правительственных войск, Порта объявила о необходимости разоружения местного христианского населения. Это вызвало взрыв негодования. По информации русского консула Л. Кирико в ответ на это постановление до 20 тыс. возмущенных болгарских семей из западных областей перешли на сторону воюющих сербов [21, с. 62].

 

Сербские события не только вовлекли болгар в орбиту национально-освободительного движения, способствуя их приобщению к новым установкам, они также послужили толчком для первого выхода их представителей на международную политическую арену. По примеру сербов в 1804 г. болгары попытались установить официальные контакты с русским правительством и поставить вопрос о своем политическом освобождении. Практически одновременно с отправкой в Петербург сербской делегации аналогичную акцию организовали и в болгарских землях. В октябре 1804 г. два посланника болгарских земель — торговцы Иван Замбин из Врацы и Атанас Некович из Тетевена прибыли для переговоров в русскую столицу в качестве представителей своих соотечественников. В историографии прочно утвердилось мнение, что одним из основных организаторов этого мероприятия был врачанский епископ Софроний. Однако именно организационные проблемы едва не поставили миссию на грань срыва. В виду отсутствия необходимых сопроводительных писем посланцы вплоть до 1808 г. не могли приступить к возложенной на них задаче. И лишь в феврале 1808 г. в их распоряжении оказался, наконец, подписанный Софронием Врачанским документ, предоставляющий необходимые полномочия. В связи с этим в Валахии по инициативе русского Министерства иностранных дел вскоре была организована встреча Софрония с русским представителем генералом М. А. Милорадовичем. И хотя практических результатов эта встреча не имела, это был первый контакт на официальном уровне, имевший в глазах болгар большое символическое значение.

 

Между тем, несмотря на ослабление позиций Пазвантоглу и происходящее в северной Болгарии явное изменение в соотношении сил, договоренности, достигнутые в 1802 г. между правителем Видина и ру- сенским аяном Трыстениклиоглу, нарушены не были. Нового кровавого передела границ феодальных владений не последовало, что давало возможность населению наладить хотя бы некоторое подобие мирной жизни. По критериям того времени данное обстоятельство было большим достижением. Тем более, что совсем рядом (к югу от Балканского хребта)

 

 

139

 

разгул бандитизма продолжался. Процесс структурирования анархической стихии развивался во Фракии гораздо более медленными темпами.

 

Поскольку до 1896 г. в этом районе не появлялось фигур достаточно мощных для консолидации вокруг себя крупных кусков власти, на фракийской равнине продолжали действовать многочисленные отряды кырджалиев. Однако и здесь, по наблюдениям В. Мутафчиевой, все же начался процесс внутренней интеграции и укрупнения антиправительственных сил. Если в последнее десятилетие XVIII в. количество кырджалийских главарей исчислялось во Фракии десятками, то в первые годы XIX в. их число снизилось до одной дюжины [ 179, с. 256]. Но эта дюжина представляла собой серьезную угрозу центральной власти. Причем, именно в период 1800-1806 гг. масштаб действий фракийских кырджалиев приобрел наибольший размах. Их объединенные походы начали напрямую угрожать столице.

 

Первый большой кырджалийский поход на юг начался в марте 1800 г. Армия численностью в 5 тыс. человек двигалась от Балкан в сторону Люлебургаса. Возглавлял ее один из местных главарей по имени Кара Фейзи. Разграбив фракийскую долину и прервав всяческое сообщение Адрианополя со столицей, кырджалии вызвали массовый поток беженцев. В Стамбуле началась паника, но бандиты, ограничившись захватом богатой добычи, отступили.

 

В октябре того же года начался второй кырджалийский поход на Стамбул. В этот раз союзниками Кара Фейзи выступили отряды Пазвантоглу и татарского хана Чингиз Гирея. Их войска окружили Сливен, Адрианополь, Лозенград. Для отражения надвигающейся на столицу угрозы из Трапезунда правительством были вызван 7-тысячный корпус Тайяр паши. Однако он смог защитить лишь Адрианополь (где вскоре и потерпел поражение). Порту спасла наступившая зима. Следуя давней традиции, кырджалии отошли на зимние квартиры в сторону Балканского хребта.

 

Если говорить в целом, во Фракии в эти годы царила атмосфера полного аянского самовластия. Неспособная справится с обстановкой, Порта ограничивалась обороной столицы. Весной 1803 г. кырджалии организовали третий поход на юг. В союзе с Кара Фейзи в сторону столицы двигались отряды из Восточного Беломория (под предводительством Али Молы), Бургаса и Родоп (ими командовал Дели Кадри). В июне под Адрианополем они нанесли поражение посланным им навстречу правительственным войскам, но, ограничившись грабежом, снова отступили, чтобы в ноябре начать новый поход. На этот раз численность объединенных кырджалийских дружин достигала 3-4 тыс. человек. После того как они, разграбив Люлебургас, выдвинулись по направлению к столице, против кырджалиев были впервые выставлены отряды реформированных и специально обученных «новых войск» под командованием Осман паши. На исходе уходящего года произошло знаменательное событие:

 

 

140

 

едва ли не в первый раз за всю историю кырджалийства правительственным войскам удалось одержать полную победу — их противники были рассеяны. Окрыленная успехом, Порта решила развивать наступление. На протяжении 9 месяцев «новые войска» теснили фракийских кырджалиев, а в июле 1804 г. им удалось наконец-то разбить их основные силы (при этом сам Кара Фейзи укрылся в горах).

 

Однако победа правительственных войск привела к последствиям совершенно неожиданным. Вместо мира она спровоцировала обострение противостояния румелийских аянов с центром, вызвав в конечном итоге жесточайший внутриполитический кризис. Причина подобного поворота событий, как это ни парадоксально, крылась в хорошей боеспособности новой реформированной султанской гвардии. Вдохновленный продемонстрированными во Фракии результатами, султан Селим принял решение о распространении своих реформ на территорию Румелии. Это решение сыграло роковую роль как в судьбе самих реформ, так и в жизни султана.

 

Поскольку нововведения предполагалось перенести на румелийскую почву уже в готовом виде (из столицы и Анатолии), имеет смысл кратко остановиться на истории реформаторской деятельности султана Селима (1789-1807).

 

Непосредственным толчком к началу султанских преобразований послужило поражение Османской империи в русско-турецкой войне 1787-1891 гг. и сопровождавший это поражение очередной финансовый кризис. Война в полной мере продемонстрировала катастрофическую отсталость турецкого войска, поставив вопрос о необходимости его модернизации. Направленные на повышение боеспособности правительственных войск, реформы предусматривали создание современной (обученной по европейским стандартам) армии, реорганизацию государственной системы финансов, упорядочивание системы управления. Совокупность мероприятий султана Селима, ориентированных на достижение данных целей и, в конечном итоге, на восстановление обороноспособности страны, получила у современников наименование «низам-и-джедид» («новая система»). Однако в современной исторической науке под этим термином чаще всего принято подразумевать лишь реформированное «новое войско». Такое толкование является, безусловно, искусственным и чрезмерно узким. Тем не менее, по мнению одного из ведущих исследователей данной проблематики А. Ф. Миллера, оно имеет право на существование, поскольку реальные результаты деятельности султана Селима свелись в конечном итоге именно к реформе армии [165, с. 75].

 

Говоря о проводимых султаном мероприятиях необходимо также иметь в виду, что в их разработке самое непосредственное участие принимала группа светской и духовной знати из ближайшего окружения Селима. Не малое значение имело также влияние французских дипломатов, оказывавших помощь инструкторами, инженерами, ремесленниками. Известно, например, что в 1796 г. французский посол Обер де Байе

 

 

141

 

способствовал приезду в турецкую столицу около 100 ремесленников, роты канониров и отряда конной артиллерии [165, с. 76-77]. Чрезвычайную активностей содействии проводимым реформам проявлял и другой французский посол — генерал Себастиани. Однако, как справедливо отметил тот же А. Ф. Миллер, преувеличение влияния Франции (а тем более, Французской революции) на турецкие реформы, особенно типичное для представителей советской историографии, вряд ли правомерно [165, с. 77-83]. Безусловно, Франция была заинтересована в укреплении обороноспособности Османской империи, рассматривая ее в качестве основного стратегического союзника в политике сдерживания России на Балканах. Недаром план военной кампании против России разрабатывался в 1806-1807 гг. при непосредственном участии того же генерала Себастиани. Однако в данном конкретном случае речь идет лишь о совпадении интересов. Мероприятия султана Селима были вызваны к жизни не внешним вмешательством, а логикой внутреннего развития османского общества, были ориентированы не на слепое подражание европейским образцам, а на укрепление центральной власти и противодействие центробежным тенденциям.

 

К тому же в среде историков нет полной уверенности, что основной целью султана действительно была модернизация империи. В противовес традиционной турецкой историографии, датирующей именно временем правления султана Селима начало эпохи Танзимата (эпохи «реформ» в их широком значении), в современной литературе существует авторитетное мнение, что само понятие «реформа» по отношению к деятельности Селима может использоваться лишь с известной долей условности. Так, например, по мнению американского тюрколога Ст. Шоу политика султана была ориентирована вовсе не на модернизацию государства, а явилась последней, но чрезвычайно энергичной попыткой возрождения порядков «старого, доброго времени» (т. е. «классической эпохи»). Проблема же перевооружения и переобучения армии, вызвавшая столь болезненную реакцию в обществе, носила в основном технический характер. Соответственно связь между проводимыми мероприятиями и грядущими реформами эпохи Танзимата является, по его мнению, в значительной степени поверхностной и не отражает сущности явления [321, т. 1, с. 264-266].

 

Однако вне зависимости от истинных намерений султана его инициативы имели далеко идущие последствия. Начало этим инициативам было положено в 1792 г. обнародованием нового закона о тимарах и зеаметах, направленного на повышение боеспособности традиционного спахийского ополчения. В соответствии с султанским фирманом была произведена точная перепись военных ленов. Конфискации в пользу казны подлежали земли уклонистов от военной службы, а также вакантные наделы и лены инвалидов (после их смерти). Государство также попыталось восстановить жесткий контроль над откупной системой маликяне. После смерти владельца (согласно новому положению) маликяне объявлялось

 

 

142

 

вакантным и переходило в распоряжение казны. Появляющиеся таким образом в распоряжении правительства дополнительные средства поступали в особый фонд («кассу нового устройства»), созданный для финансирования реформы армии. В этот же фонд шли и сборы с вновь введенных налогов (на вино, водку, хлопок, табак и др.).

 

Начиная с 1793 г. султаном был обнародован также ряд новых постановлений. К ним относились указы о создании особого пехотного корпуса («нового войска» или же «обученного войска»), формирующегося по европейскому образцу, о строительстве военно-морского флота, об учреждении военно-инженерного училища, о повышении дисциплины в традиционных войсках, об упорядочивании системы продовольственных поставок для армии, о создании пороховых заводов и некоторые другие распоряжения.

 

Что касается юридического статуса «новых войск», то хотя формально они были приписаны к дворцовой страже, однако представляли собой совершенно самостоятельное воинское подразделение, расквартированное в особых казармах. Их обучением занимались специально нанятые для этой цели иностранцы или же прошедшие особую подготовку турки. Отличительной особенностью «новых войск» была строгая внутренняя дисциплина и субординация, хорошая осведомленность в области тактики ведения боя и оснащение современным вооружением. Первое боевое крещение «новые войска» с честью выдержали в 1799 г. в южной Сирии, сумев противостоять войскам Бонапарта. Их успех привел к расширению рамок эксперимента. Если в 1798 г. в стамбульских казармах списочный состав войск «низами» ограничивался 3-4 тыс., то в 1804 г. достиг 12 тыс. Неожиданно новое начинание поддержали и анатолийские деребеи, разрешив в своих владениях набор и обучение рекрутов. В 1804 г. количество «новых войск» достигало в Анатолии уже 90 тыс. человек [165, с. 94].

 

Особенно удачно продвигалась военная реформа в военно-морской сфере. Ее прямым результатом стало возрождение турецкого флота. Фактически уничтоженный в ходе Чесменской битвы, теперь он создавался заново. Причем, на современном уровне и с использованием опыта иностранных специалистов. Для строительства новых кораблей из Франции был даже специально приглашен инженер-конструктор тулонского арсенала Лебрен. А капитаны вновь спускаемых на воду судов были обязаны пройти курс современного обучения. Благодаря особой заботе султана и энергии капудан-паши (начальника морских сил империи) Кючюк Хюсейна к началу очередной войны с Россией (1806) новый флот насчитывал 20 фрегатов, 23 линейных корабля и около 60 более мелких судов [165, с. 96].

 

Новые законодательные акты предусматривали введение обязательного военного обучения и в традиционных подразделениях османской армии. Однако в среде янычар и в отрядах спахиев успех реформ был незначительным. Устоявшаяся консервативная система традиционного

 

 

143

 

османского войска была слабо восприимчива к нововведениям. Особенно плачевны были результаты в сфере дисциплины: отряды янычар по-прежнему весьма слабо поддавались контролю со стороны правительства, а среди спахиев высоким оставался процент уклонистов. К тому же уровень боеспособности традиционного войска оставался столь низким, что рассчитывать на него в условиях войны не представлялось возможным. Особенно очевидно его беспомощность была продемонстрирована летом 1804 г. В Восточной Фракии «новым войскам» за считанные месяцы удалось справиться с задачей, над которой традиционное войско безуспешно билось несколько десятилетий.

 

Очевидное военное преимущество отрядов «низами» вдохновило султана Селима на расширение масштабных рамок военной реформы. Как уже упоминалось, было принято решение о распространении «новой системы» на территорию Румелии. Здесь ее центром должен был стать Адрианополь. По высочайшему решению в кратчайшие сроки в окрестностях города следовало возвести казармы (по образцу стамбульских), в которых рекрутам из местного населения надлежало пройти надлежащую подготовку для превращения в регулярное войско «низами». Именно на их отряды отныне и предполагалось возложить обязанность поддержания порядка в регионе. Соответственно на эту территорию распространялось и бремя новых налогов. Параллельно со старыми налоговыми сборами, предназначенными на содержание традиционного войска, вводились новые поборы «прад-и-джедиб» («новые приходы»), предназначенные на создание и содержание реформированных отрядов.

 

Это решение вызвало бурю негодования практически во всех слоях местного населения, как никогда ранее сплотив его в противостоянии центру. Интересы балканских янычар и спахий оно затрагивало самым непосредственным образом, ставя под удар основу их материального благополучия. Аяны вполне резонно усмотрели в султанском решении угрозу своей независимости, а мусульманское духовенство опасность распространения европейских порядков. Что же касается обнищавшего за годы феодальной анархии податного населения, то его никак не могла вдохновить перспектива введения новых налогов. Решимость противостоять введению «новой системы» оказалась настолько сильной, что в 1806 г. правительство оказалось перед угрозой всеобщего восстания в Румелии.

 

Движение против введения «новой системы» возглавил обычно внешне лояльный по отношению к Порте русенский аян Трыстениклиоглу. К этому времени масштаб его влияния в регионе значительно вырос. Пользуясь ослаблением позиций своего основного соперника Пазвантоглу, он распространил власть на прежде неподконтрольное ему черноморское побережье (в том числе южнее Балканского хребта). Сфера его влияния распространилась на Варну, Каварну, Балчик, Старую и Новую Загору, Ямбол. Не имея официального высокого статуса, Трыстениклиоглу

 

 

144

 

фактически превратился в наиболее влиятельную политическую фигуру региона.

 

До тех пор пока «новая система» была далекой столичной модой, не угрожавшей его личным интересам, Трыстениклиоглу достаточно благосклонно относился к реформам. В принципе он не возражал ни против необходимости модернизации армии, ни связанных с этим хозяйственных мероприятиях. Однако как только встал вопрос о распространении «новой системы» на Румелию русенский аян, заподозрив правительство в покушении на свою независимость, не только объединился с противниками Порты, но и встал во главе борьбы. С этой целью он заключил союз с основными феодалами Румелии — Али пашой Янинским, Исмаилом Беем Сересским, видинским пашой Пазвантоглу, аянами Пловдива, Адрианополя, Пазарджика. Как сообщал русский консул в Яссах, «все они свято утвердили союз для защиты древних прав против новой системы Порты» [165, с. 123].

 

Уже весной 1806 г., когда направлявшиеся в Бессарабию правительственные войска сделали попытку остановиться в Русе, Трыстениклиоглу решительно воспротивился их присутствию вблизи своей резиденции. При известии же о переброске первых отрядов «низами» в Восточную Фракию он объявил созыв всеобщего ополчения, расставил заставы на дорогах и мобилизовал население на оборонительные земляные работы. Когда летом 1806 г. основные силы «низами» во главе с Кади пашой направились к предполагаемому месту своей учебы и постоянной дислокации — Адрианополю, их встретил организованный отпор. Сначала подняли открытый мятеж адрианопольские янычары. Городской гарнизон заставил местные власти поклясться на Коране, что они до конца будут бороться с «новой системой» и отменят связанные с ней налоги. После чего городская артиллерия была направлена в сторону ожидавшегося прибытия правительственных войск. Мятеж был поддержан войсками Трыстениклиоглу, его союзников, а также самыми широкими слоями местного населения (включая кырджалиев Родоп). Известие о восстании вызвало в столичных кругах панику. Кади паше было приказано остановить наступление и отвести войска. Вся Восточная Фракия объединилась против столицы. Ситуацию не смогла переломить даже неожиданная смерть Трыстениклиоглу (погибшего от рук наемного убийцы).

 

События июня - начала июля 1806 г. получили в историографии наименование «Второго адрианопольского инцидента». Именно с ним исследователи в значительной степени связывают процесс фактического свертывания реформ султана Селима. В отставку срочно были отправлены великий визирь и ряд министров, смещен шейх-уль-ислам. И хотя демонстративного отказа султана от «новой системы» не последовало, всякая активность в этом направлении была приостановлена.

 

Роковую роль в судьбе реформ сыграла и начавшаяся в конце 1806 г. новая война. Общее ухудшение экономической ситуации, блокада Стамбула

 

 

145

 

эскадрой Д. Н. Сенявина (вызвавшая продовольственный кризис в столице) привели к усилению недовольства «новой системой». Уход на фронт правительственных войск во главе с великим визирем также не способствовал укреплению позиций султана и сторонников реформ. Бунт столичных ямаков (вспомогательных войск янычарского корпуса) в мае 1807 г. положил конец и «новой системе», и царствованию султана Селима. На престол был возведен принц Мустафа, торжественно провозгласивший отказ от нововведений предшественника. Был провозглашен курс на возврат «к старому доброму порядку», а сама «новая система» получила оценку «неслыханного новшества», нацеленного на «подражание неверным» [165, с. 138].

 

Однако начавшаяся война внесла одновременно серьезные коррективы и в расклад сил на болгарских территориях. Вступление русских войск в Дунайские княжества (ноябрь 1806 г.) предотвратило опасность нового витка феодальных усобиц. Прежде всего, между наследником Трыстениклиоглу на посту аяна Русе Мустафой Байрактаром и Пазвантоглу (с союзными ему феодалами северо-восточных земель). Озабоченные обороной своих земель, местные правители отвлеклись от проблемы «низами» и отложили на будущее взаимные территориальные претензии.

 

Особенно резкие изменения начавшаяся война внесла в положение Мустафы Байрактара. Бывший аян Разграда, воспитанник и наследник всех богатств Трыстениклиоглу, герой предыдущей русско-турецкой войны, пользующийся огромным уважением в войсках, Байрактар оказался во главе единственной вооруженной силы, способной в тот момент встать на пути русской армии. В первые месяцы войны правительственных войск на Дунае фактически не было, в то время как под командованием Байрактара находилось до 20-30 тыс. хорошо вооруженных, многоопытных и дисциплинированных бойцов. Порта поспешила заверить аяна Русе, что возлагает на него все свои надежды по защите страны. Он был возведен в визирское достоинство, а также назначен на пост силистрийского вали и дунайского сераскера (командующего войсками). Приняв предложение правительства Байрактар стал Мустафа-пашой.

 

Сотрудничество Байрактара с Портой не закончилось и после прибытия на Дунай (весной 1807 г.) правительственных войск. Озабоченный исключительно военными проблемами, он наладил конструктивные отношения с великим визирем. Однако продолжительный и тесный контакт с «августейшей армией» не прошел для Байрактара бесследно. Ему воочию пришлось убедиться в полном разложении и недееспособности традиционного османского войска. Поэтому известие о свержении султана, отмене военной реформы и воцарившейся в столице анархии радикально повлияло на его политическую позицию. Под покровительством Байрактара в Русе начали находить убежище уцелевшие деятели селимовского кабинета реформ.

 

 

146

 

Остроту ситуации придала и осложнившаяся обстановка вокруг страны. Не имевший ореола легитимности султан Мустафа полностью утратил даже формальный контроль над отдаленными провинциями. А предательство Наполеоном (после Тильзитского мира) своего союзника-султана и откровенное обсуждение им проблемы разделения европейских владений Турции требовали срочного наведения порядка в столице и в армии. Эту задачу и взял на себя Мустафа Байрактар. Опираясь на собравшихся в Русе сторонников реформ, он организовал заговор с целью свержения власти бесчинствующих в Стамбуле янычар, возвращения на трон Селима и восстановления «новой системы».

 

В сентябре 1807 г., пользуясь установившимся на фронте перемирием и полной бесконтрольностью со стороны центра, Мустафа-паша начал собирать вокруг себя силы, готовые выступить против столицы. Его планы полностью одобрили анатолийские деребеи (Чапаны и Караосманы), изначально являвшиеся сторонниками «новой системы». Поддержали и оба наиболее могущественных правителя Румелии — Исмаил бей Сересский и Али паша Янинский (Пазвантоглу незадолго до этого умер, а его преемник Идрис Молла не имел авторитета предшественника).

 

Подготовка к походу на Стамбул началась в июне 1808 г. Получив надежную информацию о намерении русского командования и далее строго соблюдать перемирие, Байрактар во главе многотысячного войска прибыл в ставку великого визиря в Адрианополь. Заверив его в отсутствии политических амбиций и убедив в необходимости ликвидации хаоса в столице, Байрактар направился вместе с визирем к Стамбулу. В июле его войска беспрепятственно и торжественно вошли в город. Однако возникшие разногласия по вопросам тактики дальнейших действий помешали успешно довести задуманное до конца. Султан Мустафа, заподозрив неладное, попытался смешать все планы заговорщиков, срочно умертвив Селима и намереваясь проделать то же самое с наследным принцем Махмудом. В случае успеха он остался бы последним, а, следовательно, неприкосновенным представителем османской династии. Но принцу удалось спастись. Мустафа был свергнут с престола, и началось правление юного султана Махмуда II. Обязанный всем (в том числе и жизнью) русенскому аяну, новый султан передал всю фактическую полноту власти Байрактару, назначив его великим визирем и сераскером (военным министром и главнокомандующим).

 

Так впервые в истории Османской империи провинциальным мятежникам удалось не только осуществить успешный захват столицы, но и навязать свою волю центральному управлению. Эта победа стала результатом совместных и согласованных действий наиболее влиятельных аянов и деребеев Румелии и Анатолии. Она ознаменовала собой триумф провинциальной элиты нового типа. Обязанная своим появлением на свет разразившемуся в XVIII в. кризису, не имевшая опоры в социальной и политической структуре традиционного османского общества, эта

 

 

147

 

новая элита около полувека ожесточенно боролась за власть и признание Портой своего реального общественно-политического статуса. Приход Байрактара к власти дал ей шанс если не осуществить, то, по крайней мере, публично заявить о своих социальных притязаниях.

 

28 сентября 1808 г. в Стамбуле торжественно открылось общеимперское совещание, на которое собрались наиболее влиятельные аяны и деребеи Румелии и Анатолии. В нем приняли участие даже представители от Египта, Сирии и Ирака. На совещании был выработан и принят так называемый «Союзный пакт», утвержденный султаном и получивший силу закона. В этом документе в качестве равноправных договаривающихся сторон выступили центральная власть и новая провинциальная элита. В обмен на обещанную поддержку Порта предоставляла аянам и деребеям гарантии личной безопасности, признавала неприкосновенность их земельных владений и приобретенных постов. Гарантии распространялись также на их потомков и наследников, фактически предусматривая тем самым потомственную передачу власти на местах.

 

«Союзный пакт» включал в себя также пункт о необходимости возвращения к военной реформе султана Селима. По сообщениям турецких хронистов, необходимость этого шага Байрактар обосновал в своем вступительном слове. В нем он прямо заявил, что: «...со сменой султана наши вооруженные силы совершенно потеряли дисциплину... если дела будут развиваться подобным образом, то враг дойдет и до Стамбула» [165, с. 285]. Итогом последовавшего обсуждения стало решение о создании нового войска — корпуса так называемых «обученных сейменов», фактически возрождавшего гвардию султана Селима. Для комплектования этого войска участвующие согласились и на введение в своих владениях регулярного рекрутского набора. Новое войско обязано было проходить обучение в соответствии со столичным стандартом (совпадающим со стандартом отрядов «низами») и получало статус правительственного. Решено было также восстановить корпус по-европейски обученных моряков.

 

Однако планируемые инициативы содержали и ряд принципиальных новшеств. В состав «обученных сейменов» отныне официально доцускались христиане. По всей вероятности, причины столь высокой степени веротерпимости новых властей отражали сформировавшийся за десятилетия эпохи кырджалийства новый подход к комплектованию вооруженных сил. В Восточной Румелии присутствие христиан в кырджалийских дружинах (а позднее и в армиях местных правителей) с течением времени превратилось в общепринятую норму. Так было, например, во владениях Пазвантоглу [179, с. 237, 288-289]. На отряды православных запорожских казаков опирался, кстати, правитель Браила Ахмед ага [165, с. 196]. Известно также, что христиане были многочисленны в ближайшем окружении и в армии Трыстениклиоглу-Байрактара (в том числе в среде командного состава) [165, с. 196, 294].

 

 

148

 

Придя к власти, Байрактар, скорее всего, лишь попытался легитимизировать давно устоявшуюся армейскую практику. Не исключено, что подобный подход стал также результатом частичной «маргинализации» общественного сознания, явившегося следствием многолетнего разгула кырджалийства. Речь идет о распространении в среде самых широких масс некоторых элементов самосознания, типичных для маргинальных сообществ. В данном случае кырджалиев. В «демократичной» же кырджалийской среде чувство корпоративной солидарности вполне могло превалировать над сознанием конфессиональной принадлежности. В пользу этого предположения говорит и постановление Байрактара, запрещавшее публичное употребление бранной клички «гяур». В дипломатической почте из Константинополя по этому поводу, в частности, сообщалось, что обнародование этого распоряжения сопровождалось объяснением, что «всякий христианин, какого бы он ни был исповедания, поклоняется тому же Богу, в которого веруют мусульмане» [165, с. 286-287]. Вероятно, в данном контексте следует рассматривать и коррективы, внесенные Байрактаром в налоговую систему, распространявшие на православное духовенство ряд льгот.

 

Принятие «Союзного пакта» внесло радикальные перемены также в положение янычар. Хотя официального решения о роспуске янычарской гвардии принято не было, ряд постановлений ставил ее на грань самоликвидации. Было объявлено, что занимающиеся ремеслом и торговлей гвардейцы отныне подлежат увольнению, а их эсаме (билеты для выплаты жалования) аннулируются. Размер же новых выплат по эсаме должен был почти в десять раз уступать жалованию для рекрутов реформированного войска. Предполагалось, что разница в размере жалования быстро приведет к переходу основного контингента янычар под знамена «обученных сейменов». Что же касается ямаков, то они вообще были лишены каких-либо выплат.

 

Откровенная угроза ликвидации вызвала среди янычар взрыв негодования. Их поддержало столичное духовенство, напуганное слухами о готовности правительства ввести воинскую повинность для ходжей (учителей) и софт (учеников) медресе. На стороне оппозиции выступил и городской плебс, недовольный ростом цен на продовольствие (в связи с большим скоплением войск в городе). Пока армия Байрактара находилась под стенами Стамбула, порядок гарантировался самим фактом ее присутствия. Но с окончанием лета ситуация изменилась. Войска союзников Байрактара начали расходиться по зимним квартирам. К тому же нападения видинского паши Идриса на русенский аянлык вынудили Байрактара срочно отправить на родину значительную часть войска. Вспыхнувший в ноябре 1808 г. бунт янычар и городской черни застал великого визиря врасплох и без необходимой военной поддержки. Мустафа Байрактар погиб, а вынужденный отказаться

 

 

149

 

от реформ султан Махмуд на долгие годы превратился в политического заложника янычар.

 

Со смертью Байрактара ситуация в болгарских землях изменилась коренным образом. Рухнуло не только единство между столицей и новой провинциальной знатью, но и сам аянский союз. Новый глава русенского аянлыка Ахмед эфенди не имел должного авторитета. Мгновенно подняли голову все уцелевшие соперники Байрактара как в северной Болгарии, так и во Фракии. Обострение ситуации провоцировала и сама Порта. Стремясь отвлечь внимание от столицы и ослабить наследника Байрактара, она пошла по пути разжигания старой вражды между Русе и Видином. С этой целью Идрис паше был отправлен фирман, возвращавший земли, перешедшие ранее к сопернику. Регион оказался на пороге нового передела границ феодальных владений. Однако ситуацию неожиданно спасло начало второй фазы русско-турецкой войны.

 

В марте 1809 г. русские войска, разорвав перемирие, форсировали Дунай. В короткий срок ими были захвачены Мачин, Измаил, Браил, осаждена Силистра. Внешняя угроза вынудила местных правителей отложить распри. Никто из них не был заинтересован в оккупации своих земель, а поэтому процесс внутренней консолидации и союз с Портой стал неизбежен. Как и в первую фазу войны многотысячные аянские войска снова оказались главным препятствием на пути продвижения русской армии на юг. Параллельно именно в ходе военных действий 1809-1812 гг. произошло и окончательное перерождение кырждалийских дружин в профессиональную наемную армию.

 

Несколько десятилетий всеобщего вооруженного противостояния превратили разбойников в опытных, дисциплинированных бойцов. В свою очередь, укрепление внутренней структуры аянлыка вело к распространению системы патронажа и на рядовых кырджалийских главарей. Вынужденные поступать на службу к местным правителям, кырджалии постепенно, но в массовом порядке начали превращаться в «добропорядочных» наемников. Как уже упоминалось, впервые эта тенденция проявилась в северной Болгарии. После оформления аянского союза процесс начал набирать динамику и во Фракии. Ускорил его Мустафа Байрактар набором войск для похода на Стамбул. Последовавшее вскоре возобновление военных действий против России, мобилизовавшее уже готовое для новых усобиц аянское воинство на борьбу с внешним врагом, способствовало дальнейшему очищению региона от стихийной разбойничьей вольницы. Причем, это коснулось не только территорий, непосредственно примыкавших к району ведения боевых действий, но и земель южнее Балканского хребта. За этот период (1809-1812) источники практически не содержат сведений о кырджалийских акциях во Фракии [179, с. 335].

 

Не последнюю роль в саморастворении разбойничьих дружин сыграла, вероятно, и политика России, ориентированная на привлечение на свою сторону как можно большего количества добровольцев из состава

 

 

150

 

местного православного населения. Руководствуясь опытом предыдущей войны, русское командование еще до начала боевых действий начало весьма активно формировать в Дунайских княжествах так называемые «арнаутские отряды». Среди них в числе прочих балканских христиан было и большое количество болгар [118, с. 105-139]. Основную массу волонтеров составляли, безусловно, жители Дунайских княжеств (в том числе и из числа болгарских эмигрантов). Однако не малая их часть формировалась и за счет перебежчиков с правобережья. Причем, надо полагать, что основную массу перебежчиков вряд ли могла составлять законопослушная крестьянская райя, не имевшая в своей жизни ни боевого опыта, ни вкуса к походной жизни.

 

Для увеличения притока добровольцев из болгарских земель распространялись даже специальные воззвания. Наибольшую известность среди них получили обращения к соотечественникам епископа Софрония Врачанского, зачитывавшиеся в Болгарии непосредственно с церковных амвонов. Деятельность командования принесла ожидаемые плоды. На правобережье русскую армию поддержали дружины болгарских гайдуков. Так, например, в районе Разграда действовал двухтысячный отряд, который, кстати, опасаясь мести, эвакуировался впоследствии вместе с отходящими войсками за Дунай [118, с. 138-130]. А на северо-западе особенно прославилась дружина уже упоминавшегося Велко Петровича, состоявшая в русской армии на довольствии и вооружении.

 

Наибольшего размаха участие болгар в военных действиях достигло на последнем этапе войны. Стремясь как можно скорее завершить кампанию, но жестко ограниченное в этот период собственными людскими ресурсами, русское командование пошло в 1811 г. на создание самостоятельной болгарской военной единицы — так называемого «Болгарского земского войска» во главе с генералом И. В. Турчаниновым. По разным сведениям его состав колебался от 500 до 2 000 человек (и даже до 15 тыс.) [17, с. 161; 89, с. 44, 77]. Это войско, используемое в основном как вспомогательное, было разделено на сотни, во главе которых стояли командиры из числа болгар. Задействованное как на восточном, так и на западном театре военных действий, оно особенно отличилось в боях под Силистрой и Тутраканом. После окончания войны участники «Земского войска» в своей основной массе также оказались за Дунаем.

 

Заглохнув во время войны, кырджалийство уже не нашло в себе сил возродиться вновь. Как точно подметила В. Мутафчиева, с этим явлением было покончено не благодаря каким-то особым мероприятиям правительства, а в силу того, что кырджалийство изжило себя в своей органичной сущности [179, с. 334-335].

 

Не последнюю роль в этом процессе сыграло, вероятно, и то обстоятельство, что за долгие годы всеобщего разгула бандитизма местное население научилось эффективно защищать себя и свое имущество. Строго говоря, для рубежа веков такое словосочетание как «законопослушная райя»

 

 

151

 

стало понятием весьма относительным, а грань между кырджалиями и мирными гражданами условной. Ярчайший тому пример — православное населенного владениях видинского правителя Пазвантоглу, составлявшее (по данным французских дипломатов) оперативный резерв его войска численностью до 12 тыс. человек [179, с. 237]. «Мирная райя» такого рода вряд ли была по зубам простым разбойникам. К тому же, эпоха кырджалийства и русско-турецкие войны в изобилии снабдили всех желающих современными средствами защиты, а расписавшееся в своем бессилии правительство даже формально перестало протестовать против ношения оружия христианами.

 

С течением времени и сама оборона населенных пунктов начала становиться все более профессиональной. Если в конце XVIII в. кырджалии практически беспрепятственно разоряли и уничтожали не только деревни, но даже относительно крупные городские поселения, то в новом столетии их «успехи» становятся явлением все более редким. Защитой крупных городов обычно занимались наиболее влиятельные аяны, зачастую превращая их в неприступные крепости. Поэтому основные административные центры региона (Видин, Русе, Силистра, Адрианополь и др.) благополучно избежали грабежей и разорений. Города средней руки, хотя контролировались более мелкими правителями, также имели неплохие укрепления. Например, правивший в Хасково Эмин ага окружил город несколькими поясами укрепленных траншей, а в центре отстроил арсенал.

 

В относительно небольших поселениях военно-организационные функции чаще всего брали на себя общины во главе с местными старейшинами. Например, в Котеле организацией строительства укреплений и их охраной занимался первенец Божил Чорбаджи, во Враце Димитраки Хаджитошев, в Трявне Хаджи Генко.

 

Будучи не в состоянии защитить население, правительство призвало его к самообороне. Кроме того, что была отменена традиционная практика запрета на ношение оружия для христиан, подверглась пересмотру и доктрина, запрещающая возводить укрепления вокруг населенных пунктов внутри страны. Если ранее иностранцы дружно отмечали «деревенский» облик болгарских городов (имея в виду отсутствие укреплений и крепостных стен), то в конце XVIII в. положение кардинальным образом изменилось. Когда в 1794-1799 гг. французский путешественник Ф. Божур посетил Балканы, он особо отметил наличие оборонительных стен у большинства городов Румелии [258, с. 404-407]. Так, например, болгарский город Сливен обзавелся стеной длиной 1,5 км и высотой 3 м. Фортификационные сооружения появились в Елене, Жеравне, Котеле и других поселениях. Исключительно удачными оказались оборонительные постройки Врацы, включавшие в себя крепость, снабженную башнями и окруженную рвом.

 

Для строительства оборонительных сооружений население нередко добровольно брало на себя дополнительные денежные обязательства.

 

 

152

 

Наглядным документом, иллюстрирующим такого рода деятельность, являются сохранившиеся тефтеры Елены [74, с. 51]. После разграбления в 1800 г. этого (тогда еще незащищенного) городка общиной было принято решение по введению налога для строительства оборонительных сооружений. Для этой цели были учреждены особые книги, куда записывались поступления и расходы на оборону. Результатом деятельности общинников явилось быстрое возведение рядом с городом хорошо подготовленной к обороне крепости.

 

Для общей оценки результатов оборонительных инициатив населения будет не лишним привести также мнение специалиста — одного из турецких командующих. В своем докладе в центр он следующим образом описывал состояние оборонительных сооружений современных поселений Восточной Румелии: «В большей части сел воздвигнуты башни: со всех сторон они окружены искусственными рвами и валами. Явно, что в них нельзя попасть свободно, а можно проникнуть только посредством сражения, если они будут обстреливаться пушками» [179, с. 350]. При такой организации обороны кырджалийство (как массовый промысел грабителей) не могло не начать терять смысл.

 

Война 1806-1812 гг. оказалась также своеобразным рубежом и в истории аянского сепаратизма. Наличие общего врага и необходимость внутренней консолидации фактически подвели черту под столь долго продолжавшимся противостоянием аянов со столицей. Вместе с войной сепаратизм как общераспространенное явление начал уходить в прошлое. В конфликте с центром осталось сравнительно небольшое количество отдельных правителей, с которыми не составило особого труда расправиться. Без массовой подпитки со стороны кырджалийства аянство, как источник сепаратизма, перестало представлять собой серьезную угрозу для центральной власти.

 

Сразу после заключения Бухарестского мира правительство приступило к точечной нейтрализации все еще мятежных правителей. В 1813 г. под гарантии сохранения жизни был переселен в окрестности Стамбула видинский паша Идрис Молла, выселен и адрианопольский аян Дагдевиреноглу. В 1816 г. подверглись заточению аяны Старой Загоры и Ямбола. В 1819 г. был пойман и обезглавлен Эмин ага Хасковский. При этом неожиданно выяснилось, что их наследники (уже имея легитимный статус) вовсе не жаждали новой конфронтации с Портой.

 

Так окончание войны 1806-1812 гг. ознаменовало собой конец эпохи кырджалийства и приход на болгарскую землю долгожданного мира. Вместе с ним наступала и новая эпоха. Пережившее несколько десятилетий смуты, оказавшееся на самом гребне феодальной анархии, местное население на рубеже двух столетий было перенесено мятежной волной из затянувшегося феодализма в Новое время.

 

Однако для болгар цена этого стадиального перехода оказалась чрезвычайно высокой. Никогда со времен эпохи османского завоевания этому

 

 

153

 

народу не приходилось сталкиваться со столь массовыми людскими потерями. Современные событиям приписки к рукописным сборникам и сохранившиеся народные предания повествуют о бесчисленных бедствиях, выпавших на долю современников. Вот лишь одно из свидетельств такого рода, записанное в 1798 г. священником из села Трявна:

 

«И тогава турци много зло причиниха на христиените и напразно за нищо убивали человеци, и насилвали, и коне взимали, и церкви разсипвали, и неизказани злини причинили... В тия времена восташа разбойници много, които се назоваха... кърджалии, изгориха села много и дойдоха на село Трявна... и уловиха много человеци... и изгориха селото» [225, с. 310].

 

 

Но речь в данном случае идет не только о жертвах усобиц и карательных походов, исчислявшихся тысячами. Из региона буквально хлынул поток миграции. Наиболее массовым переселение было в соседние Дунайские княжества. Существовавшие и ранее в Валахии и Молдавии болгарские колонии пополнились многочисленными толпами беженцев. По самым приблизительным подсчетам за годы смуты из болгарских земель эмигрировало до 250000 человек [76, с. 88]. Официальная статистика переселенцев, проводившаяся русскими военными властями в период войны 1806-1812 гг., показывает, что только за эти годы в Дунайских княжествах и на юге России нашли убежище 87037 человек [78, с. 295]. Параллельно происходила миграция в Сербию и на земли Австрийской империи. По данным местных источников количество беженцев в этом направлении приближалось к 18-20 тыс. [76, с. 88].

 

Отчасти способствовала миграции и политика русского правительства. Заинтересованное в росте христианского населения на своих южных рубежах и расширении обрабатываемых площадей, оно откровенно благоприятствовало переселенцам. Начало было положено еще в середине XVIII в. обнародованием указов о так называемых христианских полувоенных поселениях, открывших дорогу созданию колоний для выходцев с Балкан на юге России. Особую же роль сыграли императорские указы и распоряжения 1807 г. В них, в частности, не только предусматривалось наделение переселенцев землей (по 60 десятин в вечное потомственное владение), освобождение от налогов на десятилетний срок, но также гарантировалась личная свобода (от возможного закрепощения) и иммунитет по отношению к местным властям. Для измученного кырджалийской смутой православного населения болгарских земель предложения подобного рода не могли не служить серьезным стимулом для перемены места жительства. Но это массовое движение, столь понятное с человеческой точки зрения, наносило дополнительный демографический урон местной христианской общине, создавало перекос в пользу мусульманского элемента в этноконфессиональном балансе сил в регионе, тормозило духовное и политическое развитие болгарского народа.

 

Однако эпоха кырджалийской смуты имела для болгар и неожиданно позитивные последствия. Как тонко подметила В. Мутафчиева, если рассматривать

 

 

154

 

ее не в контексте османистики (как высшую точку в процессе развала военно-административной системы), а с точки зрения оценки перспектив исторического развития болгарского народа, то можно прийти к парадоксальному выводу о прогрессивной роли этой эпохи [179, с. 357]. В данном случае речь идет о том, что именно этот период стал поворотным для переориентации болгарского общественного сознания.

 

Длительная практика активной самообороны принесла неожиданно положительные плоды. С благословения властей болгары впервые за четыре столетия получили возможность ощутить себя полноправными гражданами. В их руках оказалась не только возможность, но и право строить свои крепости, иметь свое оружие, создавать для защиты свои собственные организации под руководством своих предводителей. Вынужденные на протяжении нескольких десятилетий активно заниматься военным промыслом, болгары (как в составе кырджалийских дружин, так и по линии самообороны), невольно приобрели навыки плохо совместимые с психологией забитой, законопослушной райи. Своеобразным индикатором происходящих изменений стало устное народное творчество. Привыкнув полагаться исключительно на свои силы и с оружием в руках отстаивать свои интересы, болгары по всей вероятности именно с этого времени начали культивировать качественно новый тип народного героя. К концу эпохи кырджалийства и, вероятно, не без влияния освободительных веяний из соседних сербских земель в народной среде романтический ореол начали приобретать образы гайдуков. Нравственная оценка проклинаемых и презираемых прежде разбойников стала постепенно меняться в сторону их идеализации. Данное обстоятельство можно, по всей вероятности, рассматривать в качестве наглядного проявления внутренней переориентации общественного сознания народных масс, подготовки его к принятию новых ценностей, ценностей, связанных с наступающей эпохой национально-освободительной борьбы.

 

Подводя итог, думается, можно сказать, что для болгарских земель эпоха кырджалийства имела исключительное значение. На рубеже двух столетий именно на этой территории решалась судьба и будущее Османской империи, совершался мучительный исторический перелом — переход к Новому времени. При этом необходимо особо подчеркнуть, что болгары в полной мере разделил все превратности судьбы, выпавшие на долю их земли. На гребне феодальной анархии этот народ совершил переход к качественно новой ступени своего исторического развития, ознаменовавшейся подъемом национально-освободительного движения.

[Previous] [Next]

[Back to Index]