Разделяй и властвуй! Вопрос о сепаратном мире с Болгарией в политике держав Антанты (октябрь 1915 - март 1916 г.)

Г. Шкундин

ГЛАВА I. Антанта и Болгария в начальный период мировой войны (август 1914 – октябрь 1915 г.)

 

1. Национально-государственные интересы Болгарии до ее вступления в войну и державы Антанты  12

2. Первая реакция в странах Четверного согласия на вступление Болгарии в войну (октябрь 1915 г.)  22

  

1. Национально-государственные интересы Болгарии до ее вступления в войну и державы Антанты

 

Балканские войны не решили национальный вопрос на полуострове, а наоборот, осложнили его. Бухарестский мирный договор от 10 августа 1913 г. лишил Болгарию не только значительной доли территорий, приобретенных после первой Балканской войны, но и части ее старых владений – Южной Добруджи, которая отошла к Румынии. Вся Македония, за исключением Пиринского края, была поделена между Сербией и Грецией. Болгария утратила стратегическое значение самой мощной страны на Балканах и оказалась в политической изоляции. Поражение во второй Балканской войне и ее плачевные итоги запечатлелись в исторической памяти болгарского народа как «первая национальная катастрофа».

 

Царь Болгарии Фердинанд I Саксен-Кобург-Готский и правящая элита страны не желали примириться с поражением. Свои реваншистские вожделения монарх выразил открыто в декларации в связи с окончанием войны, заявив, что «свертывает знамена в ожидании лучших времен». Правящая элита, обуреваемая идеалом сан-стефанской Болгарии, стремилась вернуть стране утраченные позиции и по возможности установить гегемонию во всей Юго-Восточной Европе, расширить сферу своей экономической деятельности. Послушное царю правительство либеральных партий во главе с Радославовым создавало политический климат, благоприятный для активизации реваншистских настроений, используя при этом проблему беженцев с территорий Южной Добруджи, Фракии и Македонии.

 

Осуществить задуманное без ревизии Бухарестского договора было невозможно, а робкие попытки болгарской дипломатии в 1913 – 1914 гг., накануне общеевропейского конфликта, поставить вопрос о его пересмотре мирным путем оказались безрезультатными. Это автоматически с наступлением войны сделало болгарскую ревизионистскую внешнюю политику политикой реваншистской.

 

В определении болгарской внешнеполитической концепции, выражавшейся в проводимом страной внешнеполитическом курсе, решающую роль играл Фердинанд.

 

«Вся политическая жизнь Болгарии, особенно внешняя политика, направляется царем, – отмечал российский посланник в Софии Александр Александрович Савинский. – Министры являются слепым орудием в его руках» [1].

 

Ранее в историографии существовала тенденция объяснять участие Болгарии в войне на стороне Центральных держав исключительно субъективным фактором, т.е. «вероломством» и «германофильством» Фердинанда. В работах болгарских и советских историков преобладала точка зрения, что «политика Фердинанда была направлена на подчинение интересов Болгарии захватническим планам австро-германского империализма» [2], а сам он назывался австро-германским агентом в Болгарии [3].

 

Такой подход является чересчур упрощенным. В ходе первой мировой войны Фердинанд и болгарское правительство имели собственные цели, которые не всегда совпадали, а иногда и прямо противоречили военно-политическим целям Германии и Австро-Венгрии, что приводило к серьезным коллизиям. Не только в Болгарии, но и в ряде других балканских стран наличие монархов-иностранцев было особенностью государственной жизни. Вопрос заключается в другом: как национально-государственные интересы этих стран соотносились с династическими интересами и с личными целями чужеродных монархов, и Фердинанда Саксен-Кобург-Готского, в частности?

 

Национально-государственные интересы представляют собой очень сложное сочетание международных и национально-специфических, экономических и политических, текущих и долговременных, общенародных и групповых, в том числе элитарных, узкопартийных и других интересов. На наш взгляд, внешнеполитическая ориентация Болгарии

 

12

 

 

в 1914 – 1915 гг. не определялась a priori только симпатиями Фердинанда или Радославова. Она обусловливалась конкретной обстановкой в Европе, на Балканах и в самой Болгарии, нерешенностью болгарского национального вопроса, который после Балканских войн стал одновременно вопросом территориальным. Ни одна политическая группировка в болгарском обществе не переставала думать о национальном объединении.

 

Фердинанд Саксен-Кобург-Готский, царь болгар

 

 

Но необходимо четко дифференцировать требования и намерения царя, придворных кругов, правительства, различных политических партий, военной верхушки, патриотических и националистических организаций, эмигрантских обществ и беженцев, заинтересованных в экономической экспансии влиятельных буржуазных слоев, эмоциональные стремления интеллигенции. Не идентифицируя цели болгарской государственной внешней политики с личными амбициями Кобурга, отметим, что уже с момента воцарения в Болгарии Фердинанд считал своей исторической миссией восстановление Византийской империи под его скипетром. И хотя эти экстремистские амбиции не разделялись даже самыми авантюристскими болгарскими политиками, особенно после поражения 1913 г., все же данные химеры были не отвлеченной мечтой, а целью. Целью, бесспорно, нереалистичной, но реально присутствовавшей в планах болгарского царя. От ее осуществления он не отказывался до конца своего правления [4]. Учитывая роль монарха в механизме принятия внешнеполитических решений, нельзя отрицать того факта, что эта цель отразилась на становлении и эволюции болгарской военной доктрины, а также на формулировке политических целей войны.

 

В общем же виде гегемонистские устремления Фердинанда разделялись значительной частью буржуазии и офицерства, что проявилось уже в период сараевского кризиса и в первые недели войны, после нападения Австро-Венгрии на Сербию. Поскольку с 1885 г. вся внешняя политика Болгарии фокусировалась на македонском вопросе, то Македония стала сердцевиной болгарских национально-территориальных требований. Значительная ее часть (так называемая Вардарская Македония) после Балканских войн вошла в состав Сербии, которую многие болгары считали врагом номер один. Образ этого врага усиленно насаждался официальной пропагандой. Когда 24 июля 1914 г. Радославов узнал содержание австро-венгерского ультиматума Сербии, он воскликнул: «Это большое счастье для Болгарии!» [5].

 

В августе официозная печать превозносила Австро-Венгрию и доказывала, что она и Болгария имеют одинаковые интересы на Балканах и должны вести совместную политику. Целью этой политики открыто провозглашался разгром общего врага – Сербии и установление болгарской гегемонии на Балканах. Либералы отрицали идею славянской солидарности и утверждали, что «Великая Болгария» сможет быть создана только с помощью Германии. Полковник В. Ангелов в брошюре «Час Болгарии», вышедшей в июле 1915 г., писал:

 

«Германия ... уничтожением России и Франции показывает и открывает нам единственный путь к осуществлению нашей гегемонии на Балканах... Гегемония приобретается насилием. Если мы не добьемся гегемонии, мы не будем балканскими пруссаками... Под покровительством победоносной Германии нужно поспешить создать на Балканах Великую Болгарию» [6].

 

13

 

 

Несколько иной была тональность прессы оппозиционных антантофильских партий – народной, прогрессивно-либеральной и демократической. Газета «Мир», орган народной партии, писала:

 

«...Мы не пойдем на подмогу врагам славянства, но все же не пойдем спасать и сербов, наших худших врагов, только потому, что они славяне» [7].

 

Сквозь мощный гул антисербской пропаганды в первые дни войны в газетах русофильских партий прорывались, правда, и отдельные нотки сочувствия Сербии, но одновременно выражалось непреклонное убеждение, что Бухарестский договор должен быть пересмотрен, а Македония возвращена Болгарии.

 

Лидеры Болгарского земледельческого народного союза (БЗНС), радикально-демократической партии, а также «широкие» социалисты отрицали войну как средство решения национального вопроса, выступая за соблюдение строгого и последовательного нейтралитета. Некоторые историки утверждают, что по существу эти партии не имели к началу мировой войны определенной внешнеполитической программы [8].

 

Лидер БЗНС Стамболийский полагал, что национальное объединение болгарского народа не может произойти сразу, и поэтому свои национально-территориальные требования болгарская дипломатия должна выдвигать адекватно развивающимся событиям. Он выступал за переговоры со всеми, кто бы ни обращался с подобными предложениями – с Центральными державами, с Антантой, с соседними балканскими странами, но только на базе сохранения Болгарией нейтралитета [9].

 

В выработку внешнеполитической концепции БЗНС на данном этапе значительный вклад внес и Райко Даскалов, один из наиболее ярких приверженцев политики «скрещенных рук». 29 августа он пророчески писал в партийном органе газете «Земеделско знаме», что война закончится не скоро, и результаты ее будут зависеть не от таких малых стран, как Болгария, а от соотношения интересов и сил великих держав на будущей мирной конференции. Политика нейтралитета, по его мнению, гарантирует Болгарии на этой конференции неминуемую ревизию Бухарестского договора. Даже если мы не получим ничего, – заключал Даскалов, – то, по крайней мере, сохраним то, что имеем – военную и экономическую мощь страны [10].

 

Уже в первые недели и месяцы европейской войны резко разошлись позиции политических партий по вопросу о роли России в достижении болгарских национальных идеалов. БЗНС с самого начала занял в этом вопросе реалистическую позицию. «Насколько вредно слепое германофильство, настолько вредно и слепое русофильство», – писала газета «Земеделско знаме» 12 августа 1914 г. «Земледельцы» неоднократно выражали симпатии России, но в то же время отмечали, что этих чувств недостаточно, чтобы привязать Болгарию к Антанте, так как это не отвечает высшим интересам болгарского народа, который стремится избежать войны [11].

 

Иной была точка зрения партий правящей коалиции. 29 августа орган народно-либеральной партии (стамболовистов) газета «Воля» утверждала: «Россия была и остается самым непримиримым врагом Болгарии. Она не только способствовала разгрому наших политических идеалов, но и впредь будет мешать их осуществлению. Национальные интересы повелевают нам примыкать к противникам русской политики» [12]. Именно эти настроения болгарской правящей верхушки имел в виду австро-венгерский министр иностранных дел граф Леопольд Берхтольд, заявляя своим подчиненным: «Страх перед Россией и ненависть к Сербии – вот наши лучшие союзники в Болгарии» [13].

 

Однако на народные массы эта пропаганда не оказывала действия. Большинство населения Болгарии хранило сердечную благодарность своей освободительнице – России. Активно пропагандировали сближение с Россией значительная часть интеллигенции и высшее православное духовенство, в первую очередь, экзарх Иосиф I [14]. Позднее, в январе 1915 г. 40 писателей, ученых, общественных деятелей во главе с корифеем болгарской литературы Иваном Вазовым направили Фердинанду обращение, в котором протестовали против германофильской политики кабинета Радославова.

 

Савинский сообщал в Петроград 22 октября 1914 г.:

 

«...ко мне по нескольку раз в день поступали и поступают письменные и устные заявления учреждений, групп и отдельных

 

14

 

 

лиц с выражением самых горячих чувств государю императору и России, с предложением услуг добровольцев. Я указал Радославову, что правительство систематически подавляет эти чувства, что мне тоже документально известно и что, таким образом, он ведет политику вразрез с общественным мнением» [15].

 

В этих условиях царь и правительство были вынуждены вести двойную игру. 1 августа, когда австро-сербский конфликт начал перерастать в европейский, а система международных отношений на Балканах, созданная Бухарестским миром, развалилась, Радославов выступил в Народном собрании, зачитав декларацию о внешней политике Болгарии и ее отношении к войне. Провозгласив сохранение строгого нейтралитета во время войны, он подчеркнул:

 

«Мы не являемся в данный момент чьими-либо агентами и будем продолжать политику, отвечающую болгарским интересам» [16].

 

Но это заявление было сделано, что называется, на публику. Царь и Радославов в тот же день активизировали свои тайные дипломатические усилия, показав на деле, как именно они понимают болгарские интересы. Фердинанд в письме к австро-венгерскому монарху Францу Иосифу написал: «Я счастлив, что высшие интересы моей страны совпадут с интересами Вашего Величества» [17]. На следующий день, 2 августа, с согласия царя Радославов сделал Германии и Австро-Венгрии предложение о военно-политическом союзе, предоставив проект соответствующего договора. Это предложение было пронизано идеей реванша в отношении Сербии. Взамен болгарское правительство требовало от Центральных держав гарантий неприкосновенности границ Болгарии и поддержки в ее стремлениях приобрести в будущем территории, на которые она имеет неоспоримые «этнографические и исторические права». Относительно Румынии в документе содержалась оговорка, что Болгария будет добиваться Добруджи военным путем в том случае, если Румыния перейдет на сторону Антанты. Если же Румыния пойдет вместе с Тройственным союзом, то Болгария откажется от Добруджи и при будущих территориальных изменениях расширит свои владения только на западе [18].

 

Данный меморандум являлся первым с начала войны изложением территориальных претензий Болгарии. Увлеченные идеей получения Вардарской Македонии и моральнопсихологически подготовленные к войне с Сербией, болгарские правящие круги отодвинули на второй план территориальные притязания к остальным балканским государствам, включая Турцию. Это не значит, что они отказались от своей программы-максимум в вопросе территориального расширения. Сан-стефанский идеал держался в уме на всем протяжении войны. Поэтому многонаправленность болгарского территориального ревизионизма вызвала бы значительные затруднения у любой великой державы или коалиции государств, поставивших перед собой задачу привлечения Болгарии в качестве союзника.

 

Наличие указанного меморандума позволило ряду болгарских историков утверждать, что вопрос о присоединении Болгарии к блоку Центральных держав был предрешен уже в первые дни войны. По их убеждению, только военные и дипломатические неудачи австро-германского блока в 1914 г. задержали формальное закрепление этого акта [19]. Однако дальнейшие перипетии дипломатической борьбы за Болгарию между обеими воюющими группировками скорее доказывают правоту другой точки зрения, впервые высказанной Ф.И. Нотовичем. Он утверждал, что в начале мировой войны

 

«Болгария ... стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку держав, которая поможет ей осуществить свои требования» [20].

 

Эту точку зрения разделили позднее болгарские историки Лалков, Дамянов и Илчев [21], а также российский исследователь В.А. Емец [22].

 

Сам же Радославов писал позже в мемуарах:

 

«Австро-Венгрия не была уверена в позиции Болгарии, дела в которой после объявления войны могли принять нежелательный оборот, если бы только Сербия захотела удовлетворить болгарские претензии в Македонии» [23].

 

Не скрывал глава кабинета своих притязаний на Македонию и от дипломатов Антанты. 29 июля он прямо заявил Савинскому, что, «конечно, взял бы Македонию обеими руками» [24]. 14 августа в ответ на просьбу посланника в Греции Георгия Пасарова

 

15

 

 

об инструкциях по ведению переговоров с представителями Антанты Радославов дал краткое и ясное указание: «Требуйте всю Македонию!» [25]. Таким образом, с самого начала мировой войны обе противоборствующие группировки – Антанта и Центральные державы – продолжили начатую еще в предвоенные годы дипломатическую борьбу за привлечение Болгарии на свою сторону в качестве союзника. Остановимся вкратце на деятельности дипломатии Согласия. Вступление Турции в войну на стороне Центральных держав 30 октября 1914 г. дало дипломатам Антанты возможность для маневра. Теперь за участие в войне можно было обещать Болгарии турецкую Восточную Фракию и тем самым, если не отвлечь болгар от Македонии, то, в крайнем случае, умерить их претензии там. Но Радославов дал понять, что не особенно интересуется Восточной Фракией, поскольку надеялся получить ее даже за нейтралитет в случае возможного разгрома Турции Он отвечал, что война против турок непопулярна.

 

«Но вот если бы Болгарии была дана сейчас Македония, то у всего народа явился бы новый подъем» [26].

 

Васил Радославов, глава болгарского правительства

 

 

26 ноября и 9 декабря дипломаты стран Тройственного согласия вручили Радославову коллективные ноты, в которых уже не было и речи о военном выступлении Болгарии на их стороне, а делалась попытка заручиться лишь ее благожелательным нейтралитетом. За это были обещаны Восточная Фракия и «справедливые территориальные приобретения в Македонии» [27]. Такие неконкретные, расплывчатые обещания в отношении Македонии обрекли демарш на неудачу. Попытки Антанты соблазнить Радославова Восточной Фракией (а иногда британские дипломаты обещали ему даже территорию до линии Мидье – Родосто – Саросский залив с выходом в Мраморное море [28]) оказались безуспешными, поскольку интересы болгарской политики были направлены не на Восточную Фракию, а на запад и юг, где проживало значительное население, которое правительство считало болгарским. В вопросе о приоритете того или иного направления болгарских территориальных претензий Радославов не был одинок. С ним солидаризировались и политики антантофильской ориентации [29].

 

Дипломатическое наступление Антанты в Болгарии в конце 1914 г. имело двоякие последствия. С одной стороны, активизировалась антантофильская оппозиция, которая подняла в печати и в Народном собрании антиправительственную кампанию. Лидер демократов Александр Малинов заявил, что болгарскую внешнюю политику следует связывать с теми странами, которые толкают Сербию на север, а Румынию на Запад. Еще яснее, без намеков, высказались вождь народной партии Теодор Теодоров и шеф немногочисленной прогрессивно-либеральной партии д-р Стоян Данев. Они настаивали на немедленных переговорах с Россией и с другими державами Антанты. Даже традиционно придерживавшиеся идеи нейтралитета лидеры мелкобуржуазных партий показывали явную склонность отойти от нее. 27 ноября оппозиция выступила с манифестом, в котором призывала «начать немедленные переговоры с Тройственным согласием, имеющие целью не только сохранение нынешнего существования страны, но и достижение национального объединения» [30].

 

Другим важным последствием коллективного демарша стран Антанты было то, что кабинет Радославова, прекрасно уяснив ключевую роль и огромное стратегическое значение Болгарии в изменившихся военно-политических условиях и спекулируя на этом,

 

16

 

 

стал требовать компенсаций не только за выступление на стороне той или другой коалиции, но и даже за свой нейтралитет. Хотя в отличие от Антанты австро-германский блок обещал всю Вардарскую Македонию, но за нее надо было воевать, а при отсутствии крупных военных успехов этого блока ввязываться в войну на его стороне царь и Радославов не хотели.

 

Поэтому весь январь 1915 г., вплоть до начала Дарданелльской операции, глава кабинета продолжал вести дипломатический торг с Антантой, пытаясь «набить цену» за болгарский нейтралитет. Он инструктировал посланника в Париже Димитра Станчова:

 

«Болгария не отказывается от своих исторических и этнографических прав и не скрывает этого; она не может без Македонии и Кавалы, Сере, Драмы и Добруджи, также линии Энез – Мидье. Когда говорите, не забывайте подчеркивать: Болгария будет с теми, кто гарантирует ее права на них» [31].

 

Таким образом, за свой нейтралитет Радославов требовал от Антанты ни больше, ни меньше, как создания «Великой Болгарии» в сан-стефанских границах. Чтобы удовлетворить эти требования, Антанта должна была пожертвовать интересами союзной Сербии, а также потенциальных союзников – Греции и Румынии. Радославов не мог этого не понимать. Поэтому, по мнению Влахова, выдвигая такие требования, он преследовал одну цель – сделать невозможными всякие переговоры с Антантой, которые привели бы к какому-нибудь конкретному результату [32]. На наш взгляд, дело в другом. Здесь, очевидно, сказывался старый прием балканской дипломатии: требовать максимально возможного, чтобы довольствоваться средним. Такова была политическая философия руководителей всех балканских государств.

 

То, что либеральная коалиция к началу 1915 г. еще не определилась окончательно в своей внешнеполитической ориентации, косвенно подтверждается фактом трехмесячной поездки лидера народно-либеральной партии, бывшего министра иностранных дел д-ра Николы Геннадиева в Рим, Париж и Вену в конце 1914 – начале 1915 г. До сих пор подоплека этой поездки полностью не выяснена. Главным моментом миссии было пребывание в Италии и зондаж эвентуального болгарско-итальянского сближения. Сама по себе мысль об этом была не нова. Еще после Балканских войн в Софии начали подумывать о том, что болгарско-итальянская комбинация, даже не направленная прямо против Сербии и Греции, все же значительно ограничила бы территориальные аппетиты соседей Болгарии. В конкретной военно-политической обстановке конца 1914 г. Фердинанд и Радославов, ведя сложную дипломатическую игру, попытались обеспечить нейтралитет Италии в отношении Болгарии в случае, если она займет Македонию. Они стремились также подтолкнуть Италию к выступлению против Сербии и Греции.

 

Геннадиев встречался в Риме с бывшим премьер-министром Джованни Джолитти и с главой Консульты – итальянского министерства иностранных дел – бароном Сиднеем Соннино. В разговорах с ними он подчеркивал, что у Болгарии нет никаких противоречий с Италией, и она хотела бы согласовывать свою политику с итальянской. Правительство Италии тактично отказалось принять болгарские предложения, поскольку к тому времени уже решило присоединиться к Тройственному согласию, и через Геннадиева посоветовало болгарскому кабинету сделать то же самое.

 

22-23 февраля 1915 г. Геннадиев был в Париже. Побеседовав с министром иностранных дел Теофилем Делькассе и с другими политическими деятелями Франции, он убедился в преимуществах антантофильской ориентации Болгарии. 4 марта лидер стамболовистов вернулся на родину с сильными проантантовскими симпатиями. Из результатов поездки он сделал ряд важных выводов, главный из которых заключался в том, что Италия будет воевать на стороне Тройственного согласия. Это вовлечет Румынию и Грецию в ту же группировку, и они выступят против Болгарии, если последняя примкнет к Центральным державам и к Турции. Для Геннадиева была очевидна тенденция к увеличению числа союзников Антанты, и в то же время не было никаких перспектив, что какое-либо государство присоединится к Центральному блоку.

 

В этих условиях он полагал, что наиболее благоприятным для Болгарии решением было бы выступить на стороне Антанты и объявить войну Турции. Причем, по его мнению,

 

17

 

 

это надо было сделать сразу после вступления в войну Италии и до падения Дарданелл, в которых к тому времени уже началась военноморская операция стран Антанты. Таким образом, повысилось бы значение Болгарии в глазах союзников по Антанте, которые были бы вынуждены считаться с болгарскими претензиями. Если же страна все-таки не вступит в войну теперь, рассуждал Геннадиев, тогда лучше до конца войны сохранять нейтралитет, так как после окончания военных действий нейтральные государства будут весьма авторитетны, и Болгария смогла бы получить больше, чем после запоздалого и бессмысленного вступления в войну. Наконец, для такого способного и проницательного политика как Геннадиев, стало очевидным, что и в мировой войне все спорные вопросы не будут решены, а борьба продолжится в лагере победителей [33]. Как показал дальнейший ход событий, в выводах Геннадиева присутствовали реалистические и дальновидные моменты. 5 марта 1915 г. он поделился своими соображениями на заседании Совета Министров, но поддержки не получил. Радославов не позволил ему прочитать правительству подготовленный доклад, и большинство министров даже не знали, что такой документ вообще существует [34]. Пытался он изложить свои выводы и царю, но тот отказался его принять.

 

Никола Геннадиев, лидер болгарских стамболовистов

 

 

Позиция Геннадиева стала официальной линией его фракции в народно-либеральной партии. Эволюция внешнеполитической ориентации партийного шефа послужила главной причиной раскола в рядах стамболовистов. Второй человек в партии, убежденный германофил Добри Петков выступил против Геннадиева, обвиняя его в русофильстве, в том, что он изменил традиционному недоверию партии к политике России. Впоследствии лидер стамболовистов был отстранен от активной политической жизни и брошен в тюрьму из-за своей причастности к так называемой «афере Фернана де Клозье» [35]. Группа же Петкова поддерживала правительство во всех его действиях в 1915 – 1918 гг. Ее главным идеологом стал известный публицист и юрист Димо Кьорчев. Свои внешнеполитические воззрения он отразил в рукописи неопубликованной брошюры, работу над которой завершил в июле 1915 г. Здесь он доказывал, что влияние Британии и России на Балканах устранено навсегда и будущее Болгарии – лишь в союзе с великой Германией [36].

 

Следующий важный этап деятельности антантовской дипломатии в Болгарии связан с начавшейся 19 февраля 1915 г. Дарданелльской операцией. Союзоспособность Болгарии для обеих воевавших группировок сразу резко возросла. Великобритания и Франция вновь стремились вовлечь ее в войну против Турции. Без этого трудно было бы использовать помощь Греции, которой англичане придавали особое значение в Дарданелльской операции. Британский Генштаб полагал, что Болгарию следует привлечь любой ценой как залог военных успехов на Балканах. По мнению его экспертов, болгарам следовало предложить требуемые ими территории, чтобы удовлетворить их национальные чаяния [37]. Основной инициатор и вдохновитель Дарданелльской операции первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль уже после войны признавал:

 

«Воинственная и могущественная Болгария с королем-интриганом и отважной армией крестьян, преследуемых мыслью о том, что они считали непереносимой несправедливостью, являлась доминирующим фактором на Балканах в 1914 и 1915 годах» [38].

 

Во время же войны Черчилль

 

18

 

 

настойчиво требовал:

 

«Мы должны привлечь Болгарию на свою сторону теперь же. Ее территориальные требования справедливы и полностью отвечают принципам прав народов, которыми нам следует руководствоваться. Только само по себе притеснение, совершаемое сербами в болгарских областях Македонии, является большим злом. Присоединение Кавалы к Греции после второй Балканской войны оказалось, как было признано еще тогда, низменным и неразумным делом. В требованиях, которые теперь выдвигает Болгария, нет ничего, что было бы несовместимым с принципами разума и чести» [39].

 

В марте 1915 г. после длительной осады русские войска взяли мощную австрийскую крепость в Галиции Перемышль. Это событие изменило внутриполитическую обстановку в Болгарии, расширило русофильские настроения во всех слоях общества и в военных кругах. От имени жителей Софии царю снова было направлено письмо, которое подписали 109 политических деятелей, представителей интеллигенции, военных и др. Среди них были Иван Вазов, Теодор Теодоров, Иван Евстратиев Гешов и др. В нем содержалось требование немедленно выступить на стороне России. Авторы письма утверждали, что наступил последний подходящий момент для объединения болгар [40].

 

Даже радикалы (Тодор Влайков) и «широкие» социалисты уже не поддерживали политику нейтралитета, а призывали к прямому участию в военных действиях. Более того, буржуазные партии попытались через радикалов оказать влияние на БЗНС. Руководство радикальной партии направило в местные организации директиву своим рядовым членам: вступать в соглашение с «земледельцами» и с «широкими» социалистами, чтобы «снизу» поднять вопрос о вступлении Болгарии в войну на стороне Антанты и повлиять на руководителей этих партий [41]. Но данная попытка оказалась безуспешной, поскольку курс руководства БЗНС на общебалканский нейтралитет поддерживали рядовые члены крестьянской партии.

 

Показательным было отношение членов БЗНС к действиям народной партии. Ее лидеры, не сумев убедить царя в необходимости присоединиться к Тройственному согласию, побуждали Россию, Британию и Францию силой заставить Болгарию выступить на их стороне. Печать крестьянской партии в апреле 1915 г. разоблачала эти действия «народняков» как предательство болгарских национально-государственных интересов [42].

 

Кульминация дипломатической битвы за Болгарию пришлась на лето 1915 г. Оно так и вошло в историю под названием «болгарское лето». Основная масса населения страны по-прежнему была настроена русофильски. Известный писатель Владимир Галактионович Короленко, посетивший Болгарию в июне, отмечал в письме к дочерям:

 

«Вообще – расположение общества и народа к России (неофициальной) несомненно и ярко сказывается в Болгарии, и трудно представить русско-болгарскую войну. Но есть и довольно заметное меньшинство стамболовистов, которое сильно против официальной России. Едва ли, однако, оно значительно...» [43].

 

Тем временем, 23 мая, в день вступления в войну Италии, Радославов получил от Германии и Австро-Венгрии давно требуемую декларацию о так называемых «спорной» и «бесспорной» зонах в Македонии в качестве вознаграждения за благосклонный болгарский нейтралитет [44].

 

Синхронно велись и переговоры с державами Согласия, ставшего теперь Четверным. За эвентуальное военное выступление Болгарии на его стороне шеф либералов требовал обе зоны в Македонии, а также Кавалу с Сере и Драмой. Нотой же от 29 мая Антанта усиленно ему навязывала немедленную оккупацию Восточной Фракии до линии Энез –Мидье при условии выступления Болгарии против Турции. Что касается Вардарской Македонии, то Союзники гарантировали переход после войны к Болгарии части этой исторической области, ограниченной на севере и западе линией Эгри-Паланка – Сопот на Вардаре – Охрид, с включением городов Эгри-Паланка, Кепрюлю, Охрид и Битоль. Но такое обязательство Антанта сопровождала следующей оговоркой: Сербия должна получить справедливые компенсации в Боснии, в Герцеговине и на Адриатическом побережье. Примерно так же нота предполагала решить вопрос об Эгейской части Македонии, с 1913 г. входившей в состав Греции. Союзники обязались оказать влияние на греков с

 

19

 

 

целью обеспечить уступку Болгарии Кавалы. Взамен этого они обещали предоставить Греции компенсации в Малой Азии [45].

 

Обращает на себя внимание разница между обещанием «гарантировать» Болгарии переход в ее владение после войны части Вардарской Македонии и лишь «оказать влияние» на Грецию в получении Кавалы. Правда, вскоре выяснилось, что и антантовская

 

«гарантия» мало чего стоила, ибо 10 июня сербское правительство категорически отказалось согласиться с предложениями, сделанными Союзниками болгарам за счет Сербии [46]. Подобную реакцию вызвал этот шаг Четверного согласия и в Афинах [47].

 

Главным препятствием к принятию предложений Союзников Радославов справедливо считал их условный характер, ибо предполагаемые приобретения болгар в Македонии Антанта напрямую увязывала с территориальными компенсациями сербам и грекам. Кроме того, Д. Петков в своих воспоминаниях отмечал, что члены кабинета «либеральной концентрации» не имели оснований надеяться на то, что после победоносной войны Сербия уступит требуемые территории. Да и державы Согласия вряд ли бы стали воевать против нее с целью заставить выполнить данные Союзниками обещания [48].

 

Действия дипломатии Антанты еще более сковывала крайне неблагоприятная для нее ситуация на фронтах. В начале мая немцы прорвали Восточный фронт в районе Горлице. Началось так называемое «великое отступление» русской армии, в ходе которого ею были оставлены Галиция, Польша, Литва и Курляндия. Не могли Союзники похвалиться особыми успехами и в ходе Дарданелльской операции. Все это, вместе взятое, отнюдь не способствовало сговорчивости болгарского правительства в переговорах с державами Согласия. Более того, Радославов использовал их ноту от 29 мая в качестве инструмента давления на Германию и Австро-Венгрию с целью добиться от них новых уступок и преуспел в этом. 6 июня новой нотой помимо Вардарской Македонии Центральные державы обещали за сохранение болгарского нейтралитета территориальные компенсации за счет Греции и Румынии в том случае, если они присоединятся к Антанте [49].

 

Вполне обоснованным представляется утверждение Илчева о том, что после весны 1915 г. переговоры между Болгарией и Союзниками фактически были псевдопереговорами. Радославов стремился не столько вырвать уступки у антантовской коалиции, сколько, спекулируя на самом факте дипломатических контактов с ней, добиться успехов в своих переговорах с Центральными державами, которые велись одновременно [50]. Вместо ответа на предложение от 29 мая Радославов вручил 14 июня посланникам стран Четверного согласия ловко составленный запрос, в котором болгарское правительство обращало внимание на то, что в названном предложении имеются «некоторые не совсем ясные пункты, точный смысл которых оно хотело бы знать до принятия соответствующих решений» [51]. Прося у держав Антанты такие разъяснения, Фердинанд и Радославов преследовали определенную цель: затянуть переговоры, ослабить давление общественного мнения в пользу выступления Болгарии на стороне России и ее союзников и сделать такое выступление невозможным.

 

Вступление Болгарии в войну в составе антигерманской коалиции могло улучшить стратегическое положение России, вынудить турок оттянуть часть своих войск с Кавказского фронта, а также само по себе являлось бы важной моральной победой. Поэтому вплоть до конца лета Сергей Дмитриевич Сазонов, бесспорно, был самым активным из четырех министров иностранных дел держав Согласия в деле привлечения Болгарии. Однако, намерения главы российской дипломатии далеко не всегда совпадали со стремлениями и действиями его союзников. 1 июля он сделал решительный шаг, предложив трем союзникам отказаться от бесплодных попыток опереться на несколько балканских стран и призвал ориентироваться на одну из них, т.е. на Болгарию [52].

 

Как справедливо заметил Илчев, с начала июля в деятельности антантовской дипломатии на Балканах четко просматривались две постепенно расходившиеся политические линии. Сазонов и Делькассе, часто поддерживаемые Соннино, стремились ни в коем случае не уменьшить предложения, уже сделанные болгарам 29 мая, а наоборот, старались найти способы усиления гарантий осуществления этих предложений, сделав их

 

20

 

 

тем самым более привлекательными и приемлемыми для Болгарии.

 

Их британский коллега сэр Эдуард Грей, наоборот, на практике быстро отказался от идеи привлечения Болгарии и пытался толковать все более ограниченно обещания, данные нотой от 29 мая. Он предлагал союзникам разговаривать с Софией языком угроз, что, конечно же, было малоэффективным на фоне военных неудач Антанты и не только не приблизило бы вступление болгар в войну на ее стороне, но могло дать прямо противоположный эффект [53]. Грей предложил начать уговаривать Сербию и убедить ее в том, что она должна дать просимое у нее согласие на уступку болгарам «бесспорной» зоны в Македонии. Надо заявить сербам, говорилось в предложении британского министра иностранных дел, что без этого согласия поставлена на карту вся будущность их государства [54].

 

Предложение главы Форин оффис, принятое Союзниками, таким образом, переместило центр тяжести дипломатической деятельности Антанты из Софии во временную сербскую столицу Ниш. Не изыскание средств, которые могли бы затруднить переход Болгарии на сторону врага, а убеждение правительства Сербии в спасительности уступок Болгарии – вот какую задачу ставил Грей дипломатии Согласия на ближайшее время [55].

 

Сэр Эдуард Грей, министр иностранных дел Великобритании

 

 

В то время, когда антантовские дипломаты упрашивали Сербию, согласовывали тексты заявлений с новыми уступками ей, но никак не могли договориться между собой, что же в конце концов предложить ей в качестве компенсации за «бесспорную» зону в Македонии, Болгарией никто не занимался. Драгоценное время было упущено. Зато дипломатия и пропаганда Центральных держав не дремали. Антантофильская оппозиция в Болгарии постепенно стала разуверяться в том, что сербы уступят что-либо из того, что она считала принадлежащим по праву Болгарии, и ослабила свое давление на правительство. Этим воспользовались царь Фердинанд и Радославов, форсируя достижение договоренности с Центральными державами и с Турцией.

 

Лишь 3 августа, после полутора месяцев пререканий между собой Союзники вручили Радославову ответ на его запрос от 14 июня. Расплывчатость и неопределенность этого ответа делали его ухудшенным изданием заявления от 29 мая и демонстрировали бессилие Антанты примирить противоречивые интересы балканских государств [56].

 

После 3 августа царь и Радославов окончательно устремились к заключению военного союза с Центральными державами. Рубеж конца июля – начала августа в качестве поворотного момента болгарской политики подтверждается и документами из австрийских архивов, которые широко использовал Лалков в своем исследовании о политике Австро-Венгрии на Балканах [57].

 

В конечном итоге германская коалиция перетянула болгарский канат на свою сторону, посулив Вардарскую Македонию, в отличие от Антанты, без всяких оговорок и немедленно, а не по окончании войны. Именно эта историческая область, которая была conditio sine qua non участия Болгарии на стороне какой бы то ни было группировки, представляла собой сердцевину болгарских военно-политических целей на всем протяжении мировой войны [58]. 6 сентября договоренность была закреплена de jure в союзном договоре и в тайном соглашении между Германией и Болгарией, а также в трехсторонней военной конвенции, заключенной этими государствами и Австро-Венгрией [59]. Таким

 

21

 

 

образом, Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Турции с присоединением Болгарии превратился в Четверной союз.

 

Дипломатия Антанты потерпела поражение в переговорах с Болгарией по совокупности нескольких причин. Среди них необходимо отметить, прежде всего, военные неудачи, главным образом на Восточном фронте; отсутствие единого руководства и общей целеустремленности в деле привлечения Болгарии; наличие противоречий между самими Союзниками по балканским вопросам; непродуманность и путаницу, которую создавали как представители держав Антанты в Болгарии, так и руководители внешнеполитических ведомств в Петрограде, Лондоне, Париже и Риме; неуступчивость со стороны правительств Сербии и Греции и их нежелание пойти навстречу болгарским территориальным претензиям в Македонии даже под давлением великих держав. Важным фактором, который предопределил дипломатическое фиаско Антанты в Софии и неоднократно проявлялся в дальнейшем, фактически до самого конца войны, была ошибочная политика и стратегия держав Согласия в балканском регионе, принципиальная недооценка военно-политическим руководством Антанты геостратегического значения Балкан для скорейшего и успешного завершения войны в целом.

 

 

2. Первая реакция в странах Четверного согласия на вступление Болгарии в войну (октябрь 1915 г.)

 

В соответствии с подписанной трехсторонней военной конвенцией 22 сентября царь Болгарии Фердинанд объявил всеобщую мобилизацию. В декларации правительства, опубликованной по этому поводу, заявлялось, что страна лишь «вступает в фазу вооруженного нейтралитета, который не следует трактовать как приготовление к войне», ибо Болгария якобы «не имеет агрессивных намерений против своих соседей» [60]. Однако антисербская направленность «вооруженного нейтралитета» Болгарии была очевидной для всех и внутри страны, и вне ее. Отрицательное отношение населения к мобилизации выразилось, в частности, в том, что значительное число запасных уклонялось от нее и переходило румынскую границу; были факты, когда мобилизованные при отправке в полк выражали свое недовольство возгласами: «Да здравствует Россия!». Моряки болгарского флота в Варне заявили, что не будут стрелять по русским судам [61]. В период мобилизации прошли открытые антиправительственные выступления солдат в 22-м Самоковском, 27-м Чепинском и 29-м Ямбольском полках. Некоторые из выступивших солдат были расстреляны на месте, другие преданы военному суду [62]. Всего с начала мобилизации до вступления Болгарии в войну военно-полевые суды вынесли 1120 приговоров по делам об антивоенной пропаганде и нарушении дисциплины [63].

 

В Берлине и Вене внимательно следили за ходом болгарской мобилизации, поскольку еще не до конца были уверены в окончательности и бесповоротности присоединения Болгарии к Центральным державам. 29 сентября начальник Полевого Генерального штаба германской армии генерал Эрих фон Фалькенхайн писал начальнику австро-венгерского Генштаба генерал-полковнику Францу Конраду фон Гётцендорфу:

 

«Несомненно, что в Софии достаточно людей, в том числе и в руководящих кругах, которые с удовольствием хотели бы сохранить открытым путь отступления к Антанте. Я полагаю, что это уже невозможно для таких действительно ответственных лиц как царь, Радославов, Жеков и т.д. Они, без сомнения, относятся с усердием к (нашему. – Г.Ш.) делу. Впрочем, и с германской стороны делается все, чтобы удержать их при нас. Я не знаю, что могло бы еще случиться, но был бы благодарен за всякое предупреждение» [64].

 

Как отмечал 29 сентября в своем дневнике великий князь Андрей Владимирович, двоюродный брат Николая II, «мобилизация в Болгарии вызвала взрыв негодования во всей России» [65]. Ведь теперь нападение болгарской армии на Сербию, «малого» союзника держав Антанты, становилось вопросом лишь нескольких недель. В данной ситуации вместо того, чтобы действовать быстро и решительно, дипломатия стран Четверного согласия превратилась в дискуссионный клуб по обсуждению текста ультиматума, который

 

22

 

 

предстояло предъявить Болгарии. Тратя в бесплодных и бессмысленных согласованиях драгоценное время, Сазонов, опять взявший на себя роль протагониста при проведении балканской политики всей антигерманской коалиции, тогда же, исходя из морально-политических соображений, категорически воспротивился намерениям сербского правительства. Оно настаивало на целесообразности со стратегической точки зрения немедленного нападения на Болгарию еще до завершения ею мобилизации. Сазонов счел этот план «бесчеловечным и братоубийственным» [66]. Он полагал, что вина за развязывание войны должна всегда падать на противника, и ни один из Союзников не может без риска ослабления освободительного характера войны против австро-венгерско-германского милитаризма из-за соображений военно-стратегической временной выгоды расширять круг воюющих государств. Если же Сербия, государство-жертва, за которую, как полагал Сазонов, в 1914 г. так великодушно заступилась Россия, теперь сама без очевидной всем необходимости нападет на Болгарию, то в глазах русского народа, проливающего кровь за Сербию, вся война примет действительно хищнический характер. В данном аспекте его точку зрения разделили Грей и Делькассе [67].

 

Сергей Дмитриевич Сазонов, министр иностранных дел России

 

 

Второго октября Сазонов приказал Савинскому предъявить Болгарии ультиматум с требованием порвать в 24 часа отношения с Германией и Австро-Венгрией, удалить из болгарской армии офицеров этих стран и прекратить военные приготовления против Сербии [68]. Савинский не пользовался репутацией серьезного дипломата, который мог бы в такой архисложной ситуации повернуть ход событий в Софии в нужное для Антанты русло; кроме того, у него тогда случился приступ аппендицита. Болезнь посланника задержала выполнение инструкции на два дня. 4 октября в 4 часа пополудни управлявший российской миссией советник Юрий Владимирович Саблер вручил Радославову ультиматум.

 

Сазонов оценивал сербско-болгарский конфликт в контексте роли России как общего защитника и арбитра всех славянских государств и считал тогда совершенно недопустимым превентивное нападение Сербии на Болгарию. Помимо этого, Сазонов, по свидетельствам некоторых его сотрудников, просто не верил в возможность вступления Болгарии в войну против России. Такая мысль казалась ему настолько чудовищной, что вплоть до самого последнего момента он никак не мог ее допустить и не принимал в расчет сербские свидетельства насчет вероломства Фердинанда. Когда он через Саблера решительно заявлял болгарскому правительству, что выступление Болгарии против Сербии вызовет объявление войны Болгарии со стороны России, то он совершенно искренне полагал, что такая перспектива может еще остановить Кобурга и Радославова [69].

 

Между тем безответный и боязливый Саблер был совсем не тем человеком, который сумел бы выполнить это выпавшее на его долю задание, рассчитанное на устрашение. Русский дипломат, юрист-международник Георгий Николаевич Михайловский, сын известного писателя Н.Г. Гарина-Михайловского, в своих мемуарах дал Саблеру такую характеристику:

 

«...Из всего состава нашего ведомства это был самый забитый и запуганный чиновник. Достаточно было провести с ним 10 минут, чтобы понять, что такой человек физически не мог управлять русской миссией в Болгарии в такой момент. Все, что он мог делать, – это передавать тусклым канцелярским языком то, что ему говорили его

 

23

 

 

болгарские собеседники» [70].

 

Французский дипломат и журналист Марсель Дюнан вообще описывает Саблера как человека с «большой наклонностью к метафизическим мечтам и охваченного невыразимой неврастенией» [71]. Поэтому, хотя демарш Саблера был поддержан британским и французским посланниками в Софии, желаемого эффекта он не произвел. Болгарское правительство ответило через сутки резкой нотой, в которой самым энергичным образом протестовало против предъявленного ему обвинения в том, «что оно предало судьбы страны в германские руки» и решительно отрицало все указанные в ультиматуме факты. Всю вину за возможный разрыв болгарско-российских отношений документ возлагал на правительство Российской империи [72].

 

Пятого октября державы Антанты разорвали дипломатические отношения с Болгарией, и их представители, за исключением больного Савинского, покинули страну [73]. На следующий день после разрыва великий князь Андрей Владимирович дал в дневнике выход своему возмущению: «Трудно даже писать, какие чувства мы все переживаем при виде предательства Болгарии. Одно безусловно – это, что Болгария вычеркивается из славянской семьи, а Фердинанд Кобургский навеки покрыл себя несмываемым позором» [74]. Спустя еще четыре дня, несмотря на то, что из всей династии Романовых наиболее близок с болгарским монархом был именно Андрей Владимирович, великий князь язвительно добавил: «Мы не сомневались со дня начала войны, что он ищет удобный момент отомстить России за все неприятности, которые он лично испытал. Несомненно, что последние события ничего общего с интересами Болгарии не имеют; все это личная политика Фердинанда, политика мести мелкого авантюриста» [75].

 

Но даже и теперь в столицах государств Антанты еще продолжали надеяться на чудо. Так, в России по поводу разрыва с Болгарией были опубликованы два правительственных сообщения, достаточно сдержанные по содержанию и по тону. Но, самое главное, в столь острый момент в них публично осуждались межгосударственные границы, установленные после Балканских войн Бухарестским договором и признавалась справедливость их пересмотра в пользу Болгарии, без чего невозможно было бы воссоздание Балканского союза и немыслимо установление прочного мира на полуострове [76].

 

Довольно осторожной позиции придерживалась в эти дни и французская пресса. Несмотря на требования своих коллег по кабинету, глава Кэ д’Орсе Делькассе упорно отказывался разрешить допуск на страницы печати антиболгарских статей [77]. Наиболее показательна в этом смысле газета «Тан», которая, будучи самой влиятельной во Франции, в области внешней политики задавала тон всей прессе страны. С начала октября в материалах «Тан», посвященных Болгарии, уже не выражалось никакого сомнения в том, что страна присоединилась к австро-германскому блоку. Тем не менее впечатляют очень положительные оценки, которые газета дала болгарской, т.е. фактически уже враждебной, армии, в частности уровню подготовки солдат и офицеров, их боевому духу и др. [78]. В Великобритании общественность продолжала оживленно обсуждать заявление Грея, сделанное им в палате общин за неделю до разрыва, о том, что

 

«в стране не только нет враждебности к Болгарии, но существует традиционное чувство симпатии к болгарскому народу» [79].

 

Подобного рода иллюзии, что военных действий с Болгарией все-таки, может быть, удастся избежать, питали и некоторые представители высшего политического и военного руководства стран Антанты. При этом особое значение придавалось посылке на Балканы именно русских войск. Так, президент Французской республики Раймон Пуанкаре направил 1 октября Николаю II телеграмму, в которой утверждал:

 

«Несомненно, самое сильное впечатление произведет на болгарский народ присутствие русских войск. ...Быть может, признательность болгарского народа Вашему Величеству удержит этот народ от братоубийственной войны» [80].

 

Генерал Михаил Васильевич Алексеев, начальник штаба Ставки, а фактически главнокомандующий российской армии, считал невозможным осуществление этой просьбы союзников. Свою точку зрения он аргументировал тяжелым военным положением России. Поэтому еще до разрыва дипломатических отношений с Болгарией генерал высказывался против такового, даже если болгары нападут на сербов.

 

24

 

 

«Мы Болгарии ничем не можем пригрозить, открытый же разрыв с нею даст неприятельским подводным лодкам опасную для нас базу в болгарских портах и лишит нас возможности пользоваться Дунаем для сообщения с Сербией».

 

Соответственно с этим Алексеев предписал командующему Черноморским флотом адмиралу А.А. Эбергарду и начальнику Дунайской Экспедиции особого назначения капитану 1-го ранга М.М. Веселкину соблюдать крайнюю осторожность по отношению к болгарам [81]. Что касается Андрея Августовича Эбергарда, то, на наш взгляд, его призывать к осторожности было излишне, ибо в оперативном руководстве Черноморским флотом он с самого начала войны проявлял такую осторожность и такую осмотрительность, которые привели к необходимости его замены более решительным и энергичным Александром Васильевичем Колчаком.

 

Михаил Михайлович Веселкин представлял собой натуру совершенно другого рода. Капитан 2-го ранга Александр Дмитриевич Бубнов, служивший тогда в Ставке, дает Веселкину такую характеристику: «...любимец Государя и всего флота, “истинно русский человек”, душа нараспашку, остряк, решительно никому спуску не дававший и в карман за словом не лазивший, гуляка-весельчак и хлебосольный барин...» [82]. Другой офицер Ставки, служивший в Бюро печати, штабс-капитан Михаил Константинович Лемке как бы вторит ему: «Это большой, грузный человек, гурман, забулдыга, рассказчик похабщины, очень любимой Николаем» [83]. Довольно распространено было мнение, что Веселкин являлся внебрачным сыном императора Александра III. Николай II питал слабость к нему и часто прислушивался к его рекомендациям не только военно-морского характера, но и политико-дипломатического свойства. Это вызывало недовольство у представителей официальной российской дипломатии, с которыми Веселкин, по его же собственным словам, был «на ножах».

 

Генерал Михаил Васильевич Алексеев, начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего русской армии

 

 

В 1915 г., в связи со вступлением в войну Болгарии, и особенно в 1916 г., когда он по поручению императора очень активно занялся вовлечением в войну Румынии, бравый флигель-адъютант постоянно держал в поле зрения внутриполитическую ситуацию в Болгарии. Этому способствовала разветвленная сеть агентов, которые действовали как на болгарской, так и на румынской территории, но поставляли Веселкину не всегда проверенную информацию [84]. По словам Алексеева, тот пользовался «агентами самого скверного, подозрительного типа, врущими ему беззастенчиво и пользующимися, надо думать, удобствами сбора сведений у нас» [85]. В промежутке времени между разрывом с Болгарией и началом войны с нею вся горячая и импульсивная натура Веселкина резко протестовала против исходивших от Алексеева и Сазонова призывов к осторожности. 9 октября, т.е. за пять дней до вступления Болгарии в войну, он телеграфировал из Рени, где находилась база Дунайской флотилии, в Морской Генеральный штаб:

 

«Прибывшие сегодня из Софии заслуживающие полного доверия наши соотечественники, хорошо знающие как болгар, так и настоящее настроение армии и страны, единогласно удостоверяют и ручаются, что Болгария в лице армии и страны не только не пойдет против нас, но всегда пойдет с нами. В настоящее время только благодаря Фердинанду и упорной работе австро-германских посольств в Болгарии поддерживается русофобский элемент, и отъезд как нашего посланника, так и наших

 

25

 

 

подданных из Болгарии несколько усилил этот элемент. Но стоит только в данную минуту ослабить Болгарию и высадить там хотя бы две дивизии наших войск, как настроение, придавленное теперь Фердинандом, моментально и в армии, и в народе выскажется в нашу пользу, если во главе будет чин русский и с тактом» [86].

 

Но самой интересной является резолюция на этом документе, наложенная, судя по всему, 11 октября:

 

«Государь император вполне разделяет изложенное здесь и на основании как сказанного здесь, а также вследствие бывшего вчера разговора с французским послом (Морисом Палеологом. – Г.Ш.) Его Величество будет иметь завтра разговор с министром иностранных дел о Балканах» [87].

 

Теперь сопоставим этот документ с записью Палеолога в своем дневнике от 10 октября о беседе с Николаем II в Царском Селе. Ранее французы и сербы настаивали на высадке российских войск в Бургасе и Варне и даже убеждали Россию, что в случае появления там русских «болгарские войска откажутся по ним стрелять» [88]. Теперь же, признавая, что десантная операция почти невозможна, посол просил императора отдать приказ о бомбардировке этих городов, на что последний ответил:

 

«Да... Но чтобы оправдать в глазах русского народа эту операцию, я должен подождать, пока болгарская армия начнет неприязненные действия против сербов».

 

Палеолог поблагодарил царя за обещание [89]. Сопоставление двух документов дает нам представление о том, как в те предгрозовые дни в России функционировал механизм принятия важнейших внешнеполитических решений, касавшихся Болгарии. Как известно, в вопросах в вопросах внешней политики и в военном деле Николай II был «ведомым», доверяя профессиональным дипломатам и военным. В данном случае налицо два противоположных по характеру совета, полученные императором от разных лиц, и на обе рекомендации он отвечает согласием еще до беседы с министром иностранных дел, проявляя при этом столь характерные для него нерешительность и колебание.

 

Помимо Веселкина, некоторые другие российские военные специалисты и дипломаты (например, посланник в Стокгольме Анатолий Васильевич Неклюдов, военный агент в Греции Павел Павлович Гудим-Левкович и др.) предлагали пойти на крайнюю меру – спешную высадку десантов в Варне и Бургасе, которая могла бы, на их взгляд, удержать Фердинанда от рокового и для Болгарии и для Антанты шага [90]. По понятным причинам весьма нервно обсуждала эту возможность румынская печать. И здесь, конечно, при принятии окончательного решения Николаем II определяющее значение имела полная и достоверная информированность российского военно-политического руководства о внутренней обстановке в Болгарии. Мы уже видели, как упрощенно смотрел на этот вопрос Веселкин. Но помимо него, разведданные шли в царскую Ставку и через старшего лейтенанта Василия Васильевича Яковлева. Вплоть до самого разрыва отношений с Болгарией он находился в Софии в качестве российского морского агента и имел разветвленную сеть осведомителей, в том числе в варненском и бургасском укрепленных районах [91].

 

После разрыва отношений Яковлев перебрался в Бухарест. Оттуда, находясь под формальным начальством своего коллеги капитана 1-го ранга Александра Николаевича Щеглова, он продолжал фактически самостоятельно вести разведку в отношении Болгарии. 13 октября, т.е. всего лишь за сутки до вступления Болгарии в войну, Яковлев, не выступая прямо против осуществления подобного десанта, предупреждал, что таковой отнюдь не будет легкой прогулкой. Его аргументы сводились к следующему: болгарская армия уже завершила свое сосредоточение, в стране введено осадное положение, в береговые войска привлечено много мусульман, т.е. значителен русофобский элемент.

 

«На береговых батареях мы встретим немецких офицеров, у берега – подводные лодки. Поэтому, наш десант встретит сопротивление, на которое должно отвечать самым действительным и даже безжалостным образом, ибо только при этом условии можно ожидать, что солдаты перебьют фердинандовских людей и перейдут к нам».

 

Яковлев придавал чрезвычайное значение воззванию к болгарскому народу о том, что Россия идет только против его правителей. Он предлагал свои услуги в распространении такого воззвания с помощью агентов, в том числе членов религиозной секты скопцов, а также представителей

 

26

 

 

армянского населения Болгарии, которое после массового истребления армян в Турции, осуществленного весной 1915 г. с молчаливого благословения Германии, целиком и полностью сочувствовало Антанте [92].

 

Выдвигались в те дни и совсем уж химерические проекты. Так, 10 октября военного министра Алексея Андреевича Поливанова посетили представитель Общества Одесского болгарского настоятельства И.Д. Рашеев и выходец из Охрида поручик российской армии Г.И. Капчев. Во время беседы они вручили министру докладную записку, в которой предлагали обратиться к болгарам, проживавшим в южнороссийских губерниях. Таковых, вполне годных для строевой службы, насчитывалось, по их данным, около 40 тыс. человек,

 

«из которых, в силу уже неоднократно выраженного ими желания, от 20 до 30 тысяч могли бы быть сформированы в болгарский отряд. Назначением же такового с высочайшего соизволения государя императора может осуществиться движение к Царьграду (т.е. Стамбулу. – Г.Ш.) для оказания содействия великому историческому делу – водрузить всеславянское знамя на развалинах турецко-тевтонского господства» [93].

 

Далее, явно выдавая желаемое за действительное, авторы записки утверждали, что такое наступление на Стамбул «вызовет необычайный патриотический подъем духа среди болгарского населения, из коего даже теперь уже бегут из пределов Болгарии тысячи нежелающих быть участниками преступной войны против России и ее союзников». Заканчивалась записка просьбой к военному министру передать ее содержание Николаю II, дабы тот позволил сформировать болгарский воинский отряд в Одессе [94].

 

Это предложение, судя по всему, осталось без последствий, но Капчев продолжал «бомбардировать» Генштаб российской армии своими проектами сходного содержания вплоть до Октябрьской революции [95].

 

Сазонов позднее в мемуарах признавал, что план высадки превентивного десанта на Черноморском побережье Болгарии не был лишен основания, но решать вопрос о его выполнимости пришлось не ему, а военному руководству, у которого данная мысль не встретила сочувствия. В письме, полученном Сазоновым от генерала Алексеева по этому поводу в октябре, последний сообщал, что высадка войск в Варне или Бургасе была бы выполнима только в том случае, если бы русский флот располагал Констанцей как операционной базой. Транспортная способность всех судов, находившихся в тот момент в Одессе и Севастополе, не позволяла взять на борт более 20 тыс. человек единовременно. Таким образом, по мнению генерала, первые десантные отряды подверглись бы серьезной опасности до высадки всего экспедиционного корпуса [96]. Итак, Болгария пока осталась вне сферы российского военного воздействия.

 

Интересно, что и в самой Болгарии некоторые политические деятели вплоть до последнего момента надеялись, что непосредственных военных действий между их родиной и великими державами Антанты удастся избежать. К числу этих политиков относился Н. Геннадиев. Уже после объявления Болгарией мобилизации он заявил полномочному представителю французских банков де Клозье, что, по его мнению, страны Антанты не должны разрывать свои связи с Радославовым даже в случае войны между Болгарией и Сербией. Когда Сазонов узнал об этих откровениях Геннадиева, он заявил, что полностью разделяет его взгляды [97].

 

Но чуда не произошло. 14 октября в 6 часов утра Болгария объявила войну Сербии, а ее армия вторглась на сербскую территорию. Для держав Антанты это был казус белли. Но формальное объявление войны Болгарии с их стороны растянулось на несколько дней, ибо потребовалось время на раскачку довольно громоздкого механизма согласования внешнеполитических решений между Союзниками. Грей предложил, чтобы все четыре союзных правительства объявили войну Болгарии одновременно [98]. 15 октября Сазонов испросил у Николая II разрешение принять предложение Грея [99]. Император в это время находился в Ставке в Могилеве. Пока из Петрограда шли соответствующие телеграммы в Париж и Могилев, британское правительство, не дожидаясь ответа, само отказалось от предложенного им же принципа одновременности и в 14 часов 15 минут 15 октября объявило войну Болгарии начиная с 10 часов вечера того же дня [100]. Эта поспешность

 

27

 

 

была вызвана следующими событиями. Болгарский посланник в Афинах Пасаров, очевидно желая предостеречь Грецию от оказания союзнической помощи Сербии в силу казус федерис, информировал кабинет Александра Займиса о том, что Болгария вступила в войну именно как союзница Германии, Австро-Венгрии и Турции, о чем прямо говорилось и в манифесте Фердинанда [101]. Создалась угроза использования порта Дедеагач на болгарском побережье Эгейского моря против Антанты. Еще 13 октября на заседании британского кабинета 1-й морской лорд адмирал Генри Джексон настаивал на бомбардировке Дедеагача [102]. В этих условиях командующий британским Средиземноморским флотом контр-адмирал сэр Джон де Робек потребовал дать ему немедленно возможность блокировать Дедеагач [103], что заставило правительство Великобритании поторопиться с формальным объявлением войны. Информируя в тот же день, 15 октября, своих союзников об этом, Форин оффис уведомил, что блокированный Дедеагач будет подвергнут бомбардировке сразу же после того, как российский флот начнет боевые действия против Бургаса и Варны [104].

 

Объявление войны в Плевене 14 октября 1915 г.

 

 

Французская позиция имела свои нюансы. На протяжении всего дня 16 октября на Кэ д’Орсе специалисты по международному праву занимались юридической эквилибристикой. В конечном итоге директор политического департамента МИД Брюно Жакен де Маржери направил премьер-министру Рене Вивиани пространный документ, суть которого заключалась в следующем: Франция не объявляет войну Болгарии, а констатирует, что, совершив нападение на одного из французских союзников, Болгария тем самым фактически уже создала состояние войны между собой и Францией. Для того, чтобы лишний раз не будоражить парламент и обойтись без его формального согласия на ведение войны против Болгарии, де Маржери предлагал сослаться на следующие слова из декларации Вивиани, произнесенные в палате депутатов в самом начале войны, 4 августа 1914 г.:

 

«Франция, несправедливо спровоцированная, не желала войны. Она сделала все для того, чтобы ее предотвратить. Но, поскольку ей навязали эту войну, она будет защищаться против Германии и против любой державы, которая, независимо по каким побудительным мотивам, примет сторону последней в конфликте между двумя странами».

 

Ссылаясь на прецеденты, имевшее место в отношении Австро-Венгрии и Турции, когда решение французского правительства было окончательным,

 

28

 

 

де Маржери предлагал применить аналогичную процедуру и для Болгарии [105]. На следующее утро 17 октября Совет министров принял соответствующее решение, констатируя состояние войны с Болгарией начиная с 6 часов утра 16 октября, вызванное последней [106]. В эти же дни французское правительство настоятельно потребовало, чтобы итальянский флот также принял участие в блокаде болгарского побережья, хотя бы силами нескольких кораблей [107]. На Кэ д’Орсе придавали большое значение проявлению союзнической солидарности в этом вопросе. Итальянское правительство неохотно разорвало дипломатические отношения с Болгарией. 7 октября Соннино высказал покидавшему Рим болгарскому посланнику Димитру Станчову свое искреннее сожаление по поводу разрыва. Он заявил: «Мы будем вести войну без ненависти» [108]. Однако под нажимом из Парижа 19 октября Италия объявила войну Болгарии. Интересный комментарий этому факту дала румынская пресса. Как известно, с самого начала войны две «латинские сестры», родственные и близкие по духу проводимой ими политики, стремились координировать свои действия на международной арене. Теперь же, отмечала в передовице газета «Епока» 22 октября,

 

«объявление войны Италией имеет скорее платонический характер. ...Италия не собирается еще начать враждебные действия против Болгарии. Про Италию можно с уверенностью сказать, что она не пошлет ни одного солдата в Болгарию, ибо ее интересы слишком тесно связаны с балканским вопросом, чтобы она могла легкомысленно решиться на такой шаг» [109].

 

Близко стоявший к Консульте румынский посланник Димитрие Гика, давая в своей депеше из Рима от 26 октября обзор итальянской прессы, отметил вежливый и любезный тон печати в отношении Болгарии. По его наблюдениям, «царь Фердинанд служит громоотводом для молний здешних газет: болгарский народ представляется как жертва своего суверена, брошенная в схватку вопреки интересам Болгарии». Констатируя, что характерной чертой итальянской прессы в общем является скрытность, Гика отмечал, что в данном конкретном случае она, тем не менее, открыто выражала свое сожаление по поводу разрыва «сердечных» отношений с Болгарией и без обиняков писала, что Болгария все же остается инструментом, которым в недалеком будущем можно будет воспользоваться против Греции и Сербии [110].

 

Неповоротливей всех оказалась российская государственно-бюрократическая машина. Лишь 18 октября подготовленный текст царского манифеста об объявлении войны Болгарии был направлен на подпись Николаю II в Могилев [111]. Для того, чтобы как-то оправдаться перед союзниками за собственную нерасторопность и создать хотя бы видимость синхронности в действиях держав Антанты, председатель Совета министров престарелый Иван Логгинович Горемыкин, телеграфируя царю текст манифеста, просил разрешения на его опубликование с пометкой от 18 октября. Оригинал же документа отправлялся почтой. Царь одобрил содержание манифеста, о чем и телеграфировал Горемыкину вечером того же дня. 19 октября в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» он был опубликован, а фактически подписан только 20-го [112]. Такая затяжка вызвала ненужную нервозность у союзников, причем нервничавшему Палеологу в ведомстве на Певческом мосту солгали, сказав, что манифест якобы отправлен в Ставку еще 17-го, и эту неверную информацию он поспешил передать в Париж в 1 час 55 минут ночи на 18-е для того, чтобы успокоить свое правительство [113]. Вице-президент нижней палаты французского парламента Морис Виоллетт даже успел обратиться к Вивиани с интерпелляцией, почему Россия до сих пор не объявила войну Болгарии [114].

 

Швейцарец Пьер Жильяр, наставник детей Николая II, оказался случайным свидетелем того, как император в Ставке подписывал этот манифест. Николай заявил Жильяру следующее:

 

«Если бы кто-нибудь мне сказал, что придет день, когда я подпишу объявление войны Болгарии, я счел бы такого человека безумцем, и вот, однако, день этот настал. Но я подписываю это, скрепя сердце, так как убежден, что болгарский народ обманут своим королем, и что бoльшая часть его сохраняет привязанность к России. Сознание племенного единства скоро пробудится в нем, и он поймет свое заблуждение, но будет поздно!» [115].

 

29

 

 

Николай II, император Всероссийский

 

 

В манифесте была заклеймена «измена Болгарии славянскому делу» и не совсем правдиво, на наш взгляд, указывалось, что якобы союзные великие державы обеспечили Болгарии «исполнение давних стремлений болгарского народа – присоединение Македонии». Далее говорилось, что «русский народ с тяжким сердцем обнажает против Болгарии меч, предоставляя судьбу изменников славянства справедливой каре Божией» [116]. В правительственном сообщении, которым сопровождался манифест, собирались сказать много нелестного по адресу «поработившего» Болгарию «немецкого принца», который «30 лет стоял между Россией и Болгарией». Но, как записал в своем дневнике Поливанов, «...у читателя, не лишенного чувства справедливости, впечатление от этих слов невольно создавалось иное, и притом нелестное по отношению к творчеству нашей собственной политики... А потому и конец “сообщения”, гласивший: “и ныне, когда Болгария приносится в жертву германскому коварству, Россия все еще не утратила надежды, что рука верных своим историческим заветам болгар не поднимется на сыновей русских воинов, легших костьми за Болгарию”, – этот патетический конец, – продолжал Поливанов, – был лишь фразой без практического содержания, ибо болгарское войско и большая часть народа останутся верны тем заветам, которые внедрялись в них настойчиво в течение последних 30 лет» [117].

 

С точки же зрения чисто юридической, данная форма объявления войны – царским манифестом, без использования традиционных в такого рода случаях дипломатических нот – являлась небезупречной и поставила Россию в двусмысленное положение. Это было обусловлено тем, что Франция и Великобритания официально известили Болгарию о своем решении через нейтральные страны – через Нидерланды и Швецию соответственно – и телеграммы об этом были получены в Софии 18 октября. В России же ни одна миссия какого-либо нейтрального государства не была уполномочена принять на себя защиту болгарских интересов [118]. 25 октября, т.е. неделю спустя после опубликования манифеста, генеральный директор МИД Греции Николаос Политис запросил посланника Елима Павловича Демидова, находится ли все-таки Россия в войне с Болгарией. Ведь за исключением последнего, все посланники держав Антанты в Афинах сразу сделали официальные заявления о состоянии войны между их странами и Болгарией. Демидов же, монархист до мозга костей, из верноподданнической робости даже не просил свое начальство прояснить двусмысленность ситуации, а лишь констатировал ее [119].

 

Итак, рассмотрев непосредственные международно-правовые последствия объявления Болгарией войны Сербии, проследим теперь, как реагировала общественность в странах антантовской коалиции на это событие. Первую реакцию можно охарактеризовать двумя словами: шок и растерянность. Хотя вроде бы предстоящее вступление Болгарии в войну на стороне германского блока для всех на протяжении нескольких недель уже было делом решенным и вопрос стоял лишь о его дате, тем не менее в дипломатических канцеляриях, в прессе, в политических клубах оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. В России, по словам Сазонова, эта новая «измена» Фердинанда, вторая с 1913 г., вызвала всеобщее негодование [120]. Как вспоминал последствии Михайловcкий,

 

30

 

 

даже сам Сазонов был искренне удивлен, что Болгария не испугалась угрозы войны с Россией и все-таки напала на Сербию [121]. На наш взгляд, это утверждение мемуариста о существовании до последнего момента каких-то иллюзий у Сазонова по поводу невозможности такой акции со стороны болгар, не соответствует действительности. Достаточно просмотреть переписку министра за предшествующий выступлению Болгарии месяц: он совершенно трезво считался с возможностью такого акта и обсуждал с союзниками практические шаги для его предупреждения или смягчения последствий.

 

Если кто и был еще удивлен, что развитие событий дойдет до такого предела, так это великий князь Андрей Владимирович. 20 октября он записал в дневнике полную горечи тираду:

 

«Россия, освободительница Болгарии, обнажила меч против Болгарии, которая восстала против своей освободительницы. Кошмарность этого явления не поддается описанию. Хотя и привыкли считать, что в политических вопросах сентиментальности нет места, но все же минимум некоторых принципов допускается. Принцип единокровия, единой веры, те принципы, которые руководят расами, соединяя их для противостояния иным расам, всегда были священны. Теперь и эти последние принципы попраны. Стыдно, глубоко стыдно должно быть ныне человечеству за все, чему свидетелем ему пришлось быть. Последние идеалы рухнули. Перед престолом Всевышнего да вопиют все те русские солдаты, на полях Болгарии за ее освобождение свою душу положившие. Вопием и мы, их потомки, в единой надежде, что те, кто виновны в этом, понесут свою кару и, ежели народ болгарский был введен немцами в заблуждение, – да уразумит его Господь» [122].

 

Пресса всех великих держав Антанты пыталась объяснить «измену» Болгарии доводами морально-этического порядка. Помимо трафаретных выражений о «вероломстве» и «германофильстве» самого Фердинанда, зачастую выводы политических обозревателей граничили с расизмом, ибо причина нередко виделась ими в особенностях этногенеза болгарского народа и его менталитета, социально-психологического облика, в котором татаро-монгольские черты якобы подавили первичное положительное славянское начало и превратили его в форпост азиатского варварства в цивилизованной Европе. Кроме этого, трубила антантовская печать всех мастей, тевтоны умело использовали такие общие для них и для болгар качества как хитрость, алчность и безмерная грандомания [123]. В таких странах, как Великобритания, Франция, в меньшей степени Италия, где пресса была не только рупором общественного мнения, но и в значительной степени способствовала его формированию, где были развиты традиции парламентской демократии и общественность оказывала немалое влияние на определение и реализацию внешнеполитического курса соответствующих правительств, негативный имидж болгар держался до конца войны и даже после нее. Наряду с другими причинами, это тоже роковым образом сказывалось на результатах всех предпринимаемых как с болгарской, так и с антантовской стороны, попыток к примирению и заключению сепаратного мира, а впоследствии на ходе и исходе мирного урегулирования с Болгарией в 1919 г.

 

Хотя в России, имевшей к тому времени лишь весьма краткую парламентарную традицию, общественное мнение такой значимости не достигло, но по уже указанным причинам исторического характера возмущение и негодование общественности здесь получило не меньший, а даже больший резонанс, чем в других союзных странах. С этого момента и вплоть до Октябрьской революции 1917 г. в России гораздо больше, чем в какойлибо другой стране Четверного согласия, именно эмоционально-психологический момент в ущерб трезвому расчету оказывал влияние на процесс принятия важнейших внешнеполитических решений, связанных с Болгарией.

 

Наряду с болгарами, объектом упреков стали дипломатия Союзников в каждой стране в целом и ее ответственные руководители в частности. Первой жертвой стал Делькассе, подавший в отставку еще 13 октября. В значительной степени ее вызвала пережитая личная трагедия – ранение и злоключения в германском плену его сына, лейтенанта французской армии [124]. Однако главной причиной отставки, тем не менее, был болгарский «прокол» дипломатии Кэ д’Орсе [125]. Вивиани прямо заявил президенту Пуанкаре:

 

«Он (Делькассе. – Г.Ш.) несомненно уязвлен тем, что ему приходится распроститься со

 

31

 

 

своими иллюзиями относительно Болгарии, и чувствует, что его дипломатические поражения не позволяют ему остаться на своем посту» [126].

 

Теофиль Делькассе, министр иностранных дел Франции до 13 октября 1915 г.

 

 

Делькассе атаковали со всех сторон, в том числе такие несхожие друг с другом политики, как коллеги по кабинету Рене Вивиани и Аристид Бриан, а также – особенно яростно – парламентский ниспровергатель всех кабинетов «Тигр» и будущий «отец победы» Жорж Клемансо [127]. 13 октября проходило одно из самых бурных заседаний французской палаты депутатов за всю ее историю. Оправдания Вивиани сводились к констатации обреченности союзнической дипломатии в переговорах с Болгарией, ибо она предъявляла территориальные претензии на всех четырех границах за счет всех четырех своих соседей. Тем не менее одним из ключевых моментов речи французского премьера была данная им Сербии, Греции и Румынии гарантия сохранения в силе Бухарестского договора 1913 г. Этой аргументацией первоклассный оратор Вивиани стремился доказать невозможность развязывания гордиева узла межбалканских противоречий дипломатическим путем, а также убедить всех в необходимости и неизбежности разрубить его посылкой французских войск в Салоники для оказания помощи Сербии [128]. После отставки Делькассе Вивиани сохранил за собой портфель министра иностранных дел, но удержаться в обоих креслах ему удалось на протяжении чуть более двух недель. Если Делькассе отправила в отставку болгарская неудача, то Вивиани был «придавлен» ее эхом.

 

29 октября главой кабинета и внешнеполитического ведомства стал Бриан. Этот высокий, слегка горбившийся брюнет, с гривой седеющих волос и пышными, опущенными вниз, густыми усами, по словам российского военного агента в Париже полковника Алексея Алексеевича Игнатьева, «благодаря чисто французской тонкости ума и умению изящно выражать свою мысль был рожден дипломатом» [129]. Бриан прочно связал свое реноме и дальнейшую политическую карьеру с судьбой Салоникской экспедиции, активным и решительным сторонником которой он являлся. По этому поводу Пуанкаре записал в своем дневнике: «Бриан слишком верит в свою звезду. Он всюду трезвонит, что Салоники – дело его рук. Если мы потерпим неудачу в Салониках, это приведет к его падению» [130]. Поэтому вплоть до своей отставки в марте 1917 г. Бриан в качестве руководителя французской внешней политики решительно противился всяким попыткам заключения сепаратного мира с Болгарией, ибо такой мир, будь он заключен, неизбежно должен был продемонстрировать принципиальную возможность нахождения общего «языка» с Болгарией и распутывания балканского узла. Тем самым было бы доказано, что вместе со всеми своими материальными и людскими жертвами Салоникская экспедиция, вокруг которой все время во Франции царило неприязненное возбуждение общественного мнения, не была столь уж необходимой, как пытался утверждать Бриан. Из стран антантовского блока Франция была наиболее непримиримо настроена в отношении Болгарии, что в полной мере проявилось и в Версале в 1919 г. Конечно, причины этого явления лежали гораздо глубже; их следует искать в той значительной степени экономического и финансового проникновения французского капитала на Балканы, и в частности, в Болгарию перед войной, а также в той угрозе, которую создало болгарское правительство

 

32

 

 

для этого капитала, присоединившись к германской коалиции. Но факт, что личные, субъективные интересы Бриана как политика, его озабоченность собственной судьбой накладывались на эти объективные причины французской нетерпимости в отношении Болгарии, тоже не подлежит сомнению. В Центральном военном архиве содержится обширный комплекс французских документов, связанных с Брианом. Возможно, их изучение в дальнейшем поможет пролить свет на некоторые аспекты его балканской политики в годы первой мировой войны.

 

Аристид Бриан, глава французского правительства и министр иностранных дел

 

 

После вступления Болгарии в войну от Фердинанда отвернулись представители французской аристократии, с которой он до того поддерживал прочные и регулярные связи. Показателен в этом смысле пример с графом Робером де Бурбулоном, с 1887 по 1904 г. являвшимся личным секретарем Кобурга, затем церемониймейстером и маршалом двора. В сентябре 1915 г., в последний момент, под занавес завершавшейся борьбы между двумя воюющими блоками за Болгарию, де Бурбулон пытался с ведома Делькассе и родственника Фердинанда бельгийского короля Альберта I Саксен-Кобург-Готского организовать поездку в Болгарию другого его родственника, герцога де Вандома. Последний должен был сделать царю новые предложения от имени Антанты. Они сводились к тому, чтобы гарантировать Фердинанду компенсацию его персональных убытков в случае, если соглашение Софии с державами Согласия повлечет за собой конфискацию его имений в Австро-Венгрии [131]. Присоединение болгар к Центральной коалиции сделало подготовку этой поездки бессмысленной, а с их вступлением в войну рухнули последние надежды де Бурбулона. Он был глубоко разочарован безрезультатностью своих многолетних усилий по сближению Франции и Болгарии. Впрочем, задолго до наступления неожиданной для него развязки он констатировал постепенное нарастание германско-австрийского антуража в окружении болгарского суверена, а также и резкое ослабление «французской линии» при болгарском дворе после смерти в 1907 г. матери Фердинанда Клементины Орлеанской, дочери последнего французского короля Луи Филиппа [132].

 

В эти тяжелые для его родины времена испытаний де Бурбулон остался прежде всего французом, патриотом. Поэтому он решил публично объявить о своем разрыве с болгарским царем. В ряде писем, отправленных им видным представителям Бурбонско-Орлеанской династии, де Бурбулон заявлял, что поведение Болгарии и ее монарха вынуждает его, как бы ни было ему тяжело, порвать все связи с Фердинандом, который со своей стороны тоже окончательно распрощался с ним 8 октября через французского посланника Эктора де Панафье, покидавшего Болгарию. Де Бурбулон писал:

 

«Несмотря на боль, которая разрывает мое сердце, я решил расстаться с государем, которому был счастлив посвятить на протяжении 28 лет свою глубокую признательность» [133].

 

Те же мысли и настроения граф выразил в интервью газете «Фигаро» 28 октября. Оно заканчивалось такими словами:

 

«Сохраняя с настоящего момента только воспоминания о своих связях с царем, мне не остается ничего другого, кроме как держаться в стороне и беспомощно наблюдать моральное, а может быть, даже и материальное разрушение того дела, которому я посвятил большую часть своей жизни» [134].

 

33

 

 

Таким образом, полный разрыв связей между Кобургом и французскими аристократическими кругами фактически лишил в дальнейшем обе стороны возможности, пусть даже опосредованно, поддерживать контакты во время войны. Это сужало для французской дипломатии поле эвентуальных маневров с целью зондажа позиции Фердинанда на предмет заключения сепаратного мира путем воззвания к «голосу его крови», о котором он сам неоднократно заявлял не только в октябре 1915 г., но даже после войны и своего вынужденного отречения [135]. Ведь если изучить генеалогическое древо Фердинанда, то очевидным станет, что кровно он был связан с Францией не меньше, чем с Германией [136]. Во время прощальной аудиенции Панафье Фердинанд, сентиментальность которого была хорошо известна всем, кто его близко знал, заявил:

 

«Я не могу забыть, что в моих жилах течет французская кровь, и Вы мне поверите, когда я высказываю свое сожаление по поводу того, что дела между мной и Францией зашли так далеко. Как француз (!), я очень сожалею об этой войне, которая очень дорого обойдется Франции. ... Когда приедете в Париж, посоветуйте там быть благоразумными» [137].

 

Что касается Бельгии, король которой Альберт I был связан с Фердинандом тесными родственными узами, то эта страна разорвала дипломатические отношения с Болгарией еще 6 октября, причем в официальном сообщении правительства, находившегося тогда в эмиграции на французской территории, в Гавре, подчеркивалось, что этот разрыв не означает состояния войны [138].

 

В Лондоне также не обошлось без парламентской бури. Грей, который в решающие моменты «болгарского лета» пытался, к неудовольствию Сазонова, взять ход переговоров с Болгарией и Сербией в свои руки, теперь, отбиваясь от нападок, всю вину за провал возлагал на Россию и Сербию [139]. Это обвинение России поддержал глава кабинета Герберт Асквит, который без обиняков так и написал в своем докладе королю Георгу V [140]. Некоторые британские газеты называли сэра Эдуарда «почти изменником», который ведет ту же политику, что и болгарский царь. В отделе печати и осведомления российского МИД нападки на Грея квалифицировали как «небывалую в истории английской журналистики травлю» [141]. Для того, чтобы умиротворить «разбушевавшихся» парламентариев, им бросили «кость» – Грея не включили в состав образованного в ноябре военного комитета. В глазах его критиков это напрямую связывалось с провалом на Балканах [142].

 

Герберт Асквит, премьер-министр Великобритании

 

 

Как явствует из дневника лорда Фрэнсиса Берти, британского посла в Париже, он тоже во всем обвинял российскую дипломатию и ее руководителя, а также своих коллег из Форин оффис, которые якобы пошли у него на поводу. «Очень больно, что мы оказались такими идиотами и были так одурачены», – написал Берти; при этом он самодовольно добавил: «Я не принадлежал к числу верующих в успех такой политики» [143].

 

Сам Сазонов, судя по его мемуарам, тоже переживал тогда далеко не лучшие свои дни [144]. Его атаковали со всех сторон. Императрица Александра Федоровна, никогда особенно не отличавшаяся взвешенностью оценок, в письме к своему августейшему супругу назвала министра «квашней», настаивая на его увольнении и чистке ведомства на Певческом мосту. «Мое мнение: наших дипломатов следовало бы повесить», – писала она с раздражением [145]. Правда, досталось от Александры Федоровны не только Сазонову, но и

 

34

 

 

«подлой», как она изволила выразиться, Болгарии:

 

«Черт побери эти балканские государства! Россия всегда была для них любящей матерью, а они изменили ей и сражаются с ней» [146].

 

С резкими нападками обрушилась на Сазонова правая пресса во главе с полуофициозным «Новым временем», где выделялись зубодробительные статьи профессора международного права Александра Александровича Пиленко. Он требовал отставки министра [147]. Но наиболее обескураживало Сазонова то, что, по его словам, даже

 

«те общественные круги, где к вопросам внешней политики относились вообще более объективно и спокойно, порицали недостаток бдительности, проявленный ...к такому, первостепенной важности, фактору, как Болгария, в европейской войне, разгоревшейся на почве балканского вопроса» [148].

 

Имелись в виду кадеты и их газета «Речь», на страницах которой на протяжении всего болгарского «кризиса» признанный руководитель партии Павел Николаевич Милюков оказывал Сазонову моральную поддержку, признавая, что его положение в болгарско-сербском вопросе было «не только трудным, но и безысходным» [149]. По признанию министра, упреки со стороны кадетов были для него тем более чувствительны.

 

Ситуация осложнялась тем, что дипломатическое поражение Сазонова в болгарском вопросе по времени совпало с пиком той длительной борьбы, которую он вкупе с другими либеральными членами кабинета вел против «ихтиозавров» – реакционеров во главе с Горемыкиным. Еще 28 сентября шесть министров обратились к Николаю II с коллективным письмом, умоляя его изменить направление внутренней политики; министры также заявляли, что для них невозможно впредь работать вместе с Горемыкиным. Всех их царь вызвал в Ставку, где им было сказано, что он не может позволить своим министрам вмешиваться в дело выбора председателя Совета министров. Так как адрес на конверте письма был написан Сазоновым, императрица именно его считала главой заговора [150]. Теперь же у посвященных лиц складывалось впечатление о как будто бы правоте Александры Федоровны: Сазонов слишком увлекался внутренней политикой, или, по ее словам, «постоянно совал свой длинный нос не в свое дело», а во внешней совершил такую оплошность, допустив выступление Болгарии. Этой болгарской ошибки ему при дворе не простили и пришли к заключению, что Сазонов любит вмешиваться в чужие дела, а свои собственные ведет неважно. Его положение угрожающе заколебалось. Со второй половины октября усилились слухи о предстоящей отставке министра иностранных дел и замене его бывшим послом в Вене Н.Н. Шебеко (креатурой великого князя Николая Николаевича) или Н.В. Чарыковым [151].

 

Председатель Совета министров Российской империи Иван Логгинович Горемыкин в своем рабочем кабинете (осень 1915 г.)

 

 

Сазонов был вынужден подать царю прошение об отставке, обосновывая ее расхождениями с Горемыкиным по вопросам внутренней политики. В этот решающий момент на выручку своему испытанному стороннику пришла британская дипломатия в лице посла в Петрограде сэра Джорджа Бьюкенена. Он учтиво намекнул Николаю II, что в глазах Лондона Сазонов остается самой прочной гарантией сплоченности союза между Россией и Великобританией. Этого было достаточно. Император не принял отставку, а Бьюкенену заявил, что якобы

 

35

 

 

даже не имел намерений производить какие-либо перемены в составе правительства [152]. Сазонову же, хотя он пока и удержался в своем кресле, все-таки пришлось произвести некоторые передвижки в ведомстве на Певческом мосту. Сделать это было для него непросто, ибо по всему складу своего характера Сергей Дмитриевич был человеком, для которого личные отношения играли огромную роль в его правительственной деятельности. Несмотря на то, что некоторые его подчиненные полагали, что их принципал сам был во многом виноват, министр во всем обвинял членов российской миссии в Софии. «Козлом отпущения» стал Саблер, неудачливый вручитель российского ультиматума. Его засадили в тот отдел 2-го (консульского) департамента, который считался среди чиновников самым скучным и откуда «провинившийся» не смел появляться на глаза начальству [153].

 

Несколько иначе решился вопрос с Константином Николаевичем Гулькевичем, занимавшим пост советника Ближневосточного отдела МИД, один из важнейших в министерстве. Гулькевич, несший свою долю вины за болгарскую неудачу, но сумевший убедить Сазонова, что во всем виновата российская миссия в Софии, ушел из своего департамента с повышением, получив пост посланника в Христиании. По мнению Михайловского,

 

«Сазонов не мог иначе поступить, ибо... он сам своей идеологической позицией в вопросе о допущении превентивного нападения Сербии на Болгарию всецело поддержал Гулькевича своим авторитетом, и Гулькевич виноват только в том, что, как исполнительный чиновник и карьерист, делал угодное начальству, не заботясь о последствиях для России» [154].

 

Спустя год с небольшим, находясь в далекой Норвегии, Гулькевич, совершенно неожиданно для него самого, опять оказался причастным к болгарским делам, на этот раз по вопросу о заключении сепаратного мира [155].

 

Все-таки некоторые уроки из болгарского поражения Сазонов извлек для себя. На всем протяжении болгарского кризиса, чтобы не испортить отношений с Гулькевичем, он, имея под рукой такого знатока балканских хитросплетений, и в частности, сербско-болгарских отношений, как Aлександр Mихайлович Петряев (в течение ряда лет консул в Македонии и проводник там европейских реформ, он знал отлично всю этнографическую подноготную македонского вопроса), ни разу не обратился к нему за советом [156]. Теперь же, когда болгарский «поезд» безнадежно ушел, Петряев был назначен советником Ближневосточного отдела. Для Сазонова это назначение оказалось очень важным, ибо тем самым повышалось качество предварительной экспертизы в процессе разработки внешнеполитических решений, касавшихся Балкан. Такой надежный во всех отношениях специалист, как Петряев, был совершенно необходим министру, которому, по его предшествующей общеевропейской дипломатической карьере и по «европейскому» миросозерцанию гораздо легче было найти верный тон отношений с Францией, Великобританией и США, чем выпутаться из балканского лабиринта. Так же, как и его товарищ по «болгарскому» несчастью Грей, Сазонов не был достаточно просвещен в балканских вопросах; обоих эти проблемы раздражали, ибо, по их представлениям, отвлекали от более важных дел и несли с собой только неприятности. Поэтому каждый из них после неудачи с Болгарией осознал необходимость для себя прислушиваться к мнению специалистов.

 

Случай с Петряевым в данном смысле очень показателен. Это был self-made man, т.е. человек, всем обязанный самому себе. Он не имел никаких связей при дворе, в отличие, например, от своего предшественника Гулькевича или бездарного Савинского, не был блестящим завсегдатаем салонов, но, не в пример утонченным аристократам, для которых издавна дипломатическая служба была своего рода синекурой, он относился к типу людей, гораздо более приспособленных к современности, обладающих и достаточными теоретическими знаниями, и практическим опытом – не только дипломатическим, но и консульским, владел четырнадцатью языками. Это был совершенно новый для того времени тип дипломата, необычный для российского МИД, всегда представлявшего из себя крайне замкнутую касту [157]. По этим причинам вокруг Петряева, несмотря на его высокий пост, сложилась враждебная коалиция остальных высших чиновников министерства, которая не давала ему дальнейшего хода при царском правительстве [158].

 

Такими «сотрясениями» отозвалось вступление Болгарии в войну за толстыми стенами

 

36

 

 

роскошного министерского особняка у Певческого моста в Петрограде. А каковы же были настроения в широких кругах российского общества? Они тоже претерпели определенную динамику, которую можно проследить на основе понедельной хроники «Летописи войны». Так, на протяжении трех недель между началом мобилизации и вступлением Болгарии в войну главной мишенью российской прессы был Фердинанд. При этом 2 октября выражалась уверенность, что

 

«болгарский народ не простит Фердинанду предательства своих интересов в угоду немцам и, надо надеяться, сумеет положить конец этому предательству, помня благодеяния великодушной России» [159].

 

Спустя неделю то же издание заявляло без обиняков:

 

«Фердинанд и его шайка будут вышвырнуты из Болгарии, может быть, еще раньше, чем они успеют, в угоду немцам, напасть на Сербию» [160].

 

Когда же это нападение стало свершившимся фактом, тональность публикаций изменилась. Теперь уже «Летопись» 23 октября выражала

 

«справедливое негодование по адресу всего болгарского народа, ставшего игрушкою в руках немцев, которым Фердинанд продал Болгарию».

 

Издание выражало мнение, что сейчас уже поздно болгарам надеяться на милость России и делало далеко идущие выводы:

 

«После этой гнусности дальнейшая судьба Болгарии уже не может интересовать нас в смысле ее сохранности, и болгарский народ, конечно, не может больше рассчитывать на защиту и благосклонность русских. Общественное мнение России склонилось в сторону того вывода, что болгарская нация утратила право на самостоятельное существование, но при этом болгарская территория не может быть немецкой колонией, а отсюда ясен вывод, что Болгария как самостоятельное государство исчезнет с будущей географической карты Европы» [161].

 

Колоритней всего, хотя и несколько упрощенно, настроения российского общества обрисовал человек «с другой стороны». Драгоман болгарского генконсульства в Одессе Димитр Янакиев остался в городе для охраны консульского имущества и архива. В те дни он записал:

 

«Гром среди ясного неба! Болгария вступила в войну против России! Все бранные слова и обвинения на Болгарию до сих пор сыпались за то, что она не пошла спасать Сербию и помогать России, а теперь – о небо! – она осмелилась идти против России... Сейчас уже вся Россия оскаливалась и грозила кулаком Болгарии – частное должно быть принесено в жертву общему. Как это болгары могут иметь свои цели вне славянства? Они должны быть наказаны и будут наказаны. И офицеры, и солдаты уже шли на «болгарский фронт». Такового еще нигде не было, но они были уверены, что он есть, – так им было сказано. А идти воевать на «болгарский фронт» считалось уже геройством, подвигом.

 

Но еще не все потеряно, болгарский народ не послушает свое правительство, не пойдет за ним. Таковы последние сведения из Болгарии, ведь именно это стремились подчеркнуть правительственные коммюнике, которые по своей наивности и бессмысленности не имеют себе равных ни в одном дипломатическом архиве. В Болгарии будет революция – в это верят и об этом говорят даже серьезные люди, но вместо революции они видят разгром сербской армии, падение Венизелоса (лидера греческих антантофилов. – Г.Ш.), пассивное поведение Румынии и окончание Дарданелльской операции» [162].

 

По иронии судьбы эта заметка Янакиева о всеобщем смятении умов в России была опубликована спустя три года, когда Болгария переживала собственную «национальную катастрофу» и бесславное окончание так удачно, казалось бы, начатой войны. Но тогда, в октябре 1915 г. в Софии об этом еще никто не подозревал. Резолюция Фердинанда на официальной телеграмме об объявлении Великобританией войны Болгарии была лаконичной, но весьма выразительной: «Amen!» [163]. Все тогда представлялось ему и Радославову в розовом свете – так они были уверены в окончательной победе Центральных держав и примкнувшей к ним Болгарии. Подобно военным стратегам и политикам великих держав в 1914 г., болгарский премьер спустя год находился в плену иллюзии, что участие его страны в мировой войне продлится недолго – «до осеннего листопада», т.е. до начала зимы 1915 – 1916 гг. [164]

 

Введенные в заблуждение и опьяненные успехами германского оружия в 1915 г. [165], царь и Радославов в своей слепой вере не могли понять очевидной истины: если Германия

 

37

 

 

за первый год войны не добилась окончательной победы, имея за собой преимущества блицкрига, то в многолетней войне на истощение она уже никогда не победит. Общий баланс материальных и людских ресурсов в этой войне был на стороне Антанты, и рано или поздно данное обстоятельство должно было окончательно склонить весы противостояния в ее пользу [166]. По словам военного историка Д. Христова, на начальном этапе войны

 

«Центральным державам удалось перенести военные действия на территорию противника, но они походили на обширную крепость, окруженную со всех сторон, которая вынуждена будет капитулировать, как и все осажденные крепости, после того, как будут исчерпаны ее запасы» [167].

 

Александр Малинов, болгарский политический деятель, лидер демократической партии

 

 

Примкнув к германской коалиции, Болгария встала в лагерь обреченных. Поэтому, с полным основанием Малинов, которому в 1918 г. пришлось в качестве главы правительства, образно говоря, расхлебывать кашу, заваренную Фердинандом и Радославовым в 1915 г., оправдывался в своих мемуарах: «Наш кабинет не может нести ответственность за войну, которая была проиграна уже тогда, когда началась» [168].

 

Но, как это ни звучит парадоксально, выступление Болгарии на стороне германского блока оказалось фатальным не только для нее самой, но в долговременном плане, опосредованно – и для Российской империи. Поясним свою мысль. Участие Болгарии в войне надо рассматривать не абстрактно, а с учетом конкретной военно-политической обстановки и важности стратегического положения этой страны. Встав в свое время на сторону Центральных держав, болгары тем самым позволили Германии объединить в сплошной массив, в единое геополитическое пространство огромную территорию от Ла-Манша до Персидского залива и подчинить своему контролю все экономические ресурсы этого гигантского региона. Болгария оттянула неизбежное поражение Турции, которая без прямого соприкосновения с Германией через болгарскую территорию была бы обречена на скорую капитуляцию. Болгарский фактор сыграл важную роль осенью 1915 г. и в военном поражении Сербии [169], чья территория и ресурсы оказалась вовлечены в обслуживание германской военной машины. Вот почему впоследствии признавая суровость Нейиского мирного договора 1919 г. с побежденной Болгарией, его творцы, в частности, британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж, их подручные, например, чиновник Форин оффис Гарольд Никольсон, а также общественные деятели, в том числе лидер лейбористской партии Джеймс Рамсей Макдональд, – оправдывали эту суровость тем, что своим участием в войне на стороне Германии Болгария увеличила силу сопротивления последней, продлила его, затянула войну на два года и вызвала этим самым дополнительные жертвы со стороны победителей [170].

 

Тогда, в 1918 – 1919 гг., данное обвинение отвергалось болгарской общественностью как нелепое. Дескать, как могла маленькая страна со своей относительно небольшой армией и слабыми ресурсами затянуть на два года мировую войну, в которой с обеих сторон участвовали коалиции великих держав с многомиллионными армиями? Однако, на наш взгляд, в свете сказанного выше, все же следует признать, что доля истины (и немалая!) в этом утверждении есть.

 

Что же касается конкретно России, то, как признавал уже после войны в своих мемуарах Сазонов,

 

38

 

 

«с закрытием Проливов и переходом Болгарии на сторону наших врагов мы лишились всякой возможности прямых сношений с Западом иначе, как через далекий Север и еще более далекий азиатский Восток» [171].

 

Это крайне затруднило снабжение российской армии боеприпасами, недостаток которых катастрофически ощущался уже с первых месяцев войны. Россия была зависима от военных поставок со стороны своих союзников. С осени же 1915 г. с помощью Болгарии Германия почти перекрыла доступ помощи из англо-французской «кислородной подушки» в российский военный организм. Признавая то роковое значение, которое имело для России вовлечение Германией Турции и Болгарии в войну, а также последовавшей затем почти полной изоляции России, Сазонов писал:

 

«Можно безошибочно сказать, что оно имело решающее влияние не только на дальнейший ход военных действий, но даже на направление политических событий в России, тяжко отразившихся на исходе войны» [172].

 

Сходные утверждения содержатся и в работах некоторых современных историков [173].

 

Расшифровывая эту мысль Сазонова, подведем итог: вольно или невольно, присоединившись к Центральной коалиции, Болгария затянула мировую войну, и если для англо-французского альянса такая затяжка оказалась все-таки «по зубам», то для царской России, вступившей в войну неподготовленной, обремененной внутренними противоречиями, стоявшей на пороге нового революционного кризиса, для которой скорейшее заключение мира было жизненно важной и спасительной необходимостью, такая затяжка тотальной войны оказалась роковой. Пережить ее Российская империя не смогла. Всемирно-исторические последствия этого факта общеизвестны.

 

 

---

 

1. АВПРИ. Ф. 151. Политархив. Оп. 482. Д. 3770. Л. 200.

 

2. Гринберг С.Ш. Первая мировая война и болгарский народ // ИЗ. 1947. Т. 21. С. 204.

 

3. Влахов Т. Указ. соч. С. 6.

 

4. Констант С. Фердинанд лисицата. София, 1992. С. 202–203, 244–245, 272, 295–302, 307, 309–310, 329.

 

5. Österreich-Ungarns Aussenpolitik von der Bosnischen Krise 1908 bis zum Kriegsausbruch 1914. Wien; Leipzig, 1930 (далее – ÖUA). Bd. VIII. S. 650.

 

6. Цит. по: Дмитрiевич Д. Союз Болгарии с Германией перед судом свободной России. Пг., 1917. С. 9.

 

7. Цит. по: Шулепов К. Quo usque tandem Болгария? Пг., 1915. С. 45.

 

8. Гринберг С.Ш. Указ. соч. С. 206.

 

9. Стенографски дневници на XVII Обикновено Народно събрание (далее – СД на XVII ОНС). I редовна сесия (далее – р.с.). София, 1914. С. 1513.

 

10. Огнянов Л. Борбата на БЗНС против Първата световна война. София, 1977. С. 29.

 

11. Там же. С. 28, 30.

 

12. Цит. по: Шулепов К. Указ. соч. С. 61.

 

13. Лалков М. Указ. соч. С. 210.

 

14. См. подробнее: Шкундин Г.Д. Миротворческие усилия болгарских церковных деятелей в годы первой мировой войны // Балканские исследования. М., 1997. Вып. 17. Церковь в истории славянских народов. С. 286–291.

 

15. МОЭИ. Т. VI. Ч. 1. С. 289.

 

16. ДД. Т. I. С. 326.

 

17. Лалков М. Указ. соч. С. 100. Весьма показательно, что и Франц Иосиф в письме к германскому кайзеру Вильгельму II 4 июля 1914 г. призывал к укреплению положения правительства Радославова, чьи «реальные интересы совпадают с нашими» (ÖUA. Bd. VIII. S. 250–252).

 

18. Die deutschen Dokumente zum Kriegsausbruch. Berlin, 1927. Bd. III. N 673. S. 133–134.

 

19. Йоцов Я. Намесата на България в Първата световна война // ИП. 1947–1948. № 4–5; Шарова Кр. Указ. соч. С. 154–155; История на България. София, 1962. Т. II. С. 294–295;

 

133

 

 

Влахов Т. Указ. соч. С. 152–158; Ников Н. Транзитът на австро-германско оръжие за България и Турция в началото на Първата световна война // Българо-германски отношения и връзки. Т. 1. София, 1972. С. 240.

 

20. Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы первой мировой войны. М.; Л., 1947. Т. I. Потеря Союзниками Балканского полуострова. С. 9.

 

21. Лалков М. Указ. соч. С. 123; Дамянов С. България във френската политика (1878–1918). София, 1985. С. 419; Илчев И. Указ. соч. С. 84.

 

22. Емец В.А. Очерки внешней политики России в период первой мировой войны: Взаимоотношения с союзниками по вопросам ведения войны. М., 1977. С. 111–112.

 

23. Радославов В. България и световната криза. София, 1993. С. 91.

 

24. МОЭИ. Т. VI. Ч. 1. № 251.

 

25. ДД. Т. I. № 344.

 

26. Там же. С. 327; МОЭИ. Т. VI. Ч. 2. № 474.

 

27. МОЭИ. Т. VI. Ч. 2. №№ 540, 556, 627.

 

28. ДД. Т. I. № 494.

 

29. МОЭИ. Т. VI. Ч. 2. № 627.

 

30. Илчев И. Указ. соч. С. 99.

 

31. ДД. Т. I. №№ 661, 662.

 

32. Влахов Т. Указ. соч. С. 187.

 

33. Попов Ж. Народнолибералната (стамболовистката) партия в България. 1903–1920. София, 1986. С. 182–183.

 

34. Впервые он был опубликован лишь в 1918 г. См. подробнее: Генадиев Н. Доклад до Министерския съвет по мисията ми в странство през 1915 г. София, 1929.

 

35. См. подробнее: Дамянов С. Деклозиеровата афера // Векове. 1972. № 6. С. 28–40.

 

36. Попов Ж. Указ. соч. С. 186; Кермекчиев А. Генадиев пред съда на народно-либералите. София, 1915.

 

37. Rothwell V. Op. cit. P. 50.

 

38. Churchill W. The World Crisis. L., 1960. P. 317.

 

39. Цит. по: Гунев Г., Илчев И. Уинстън Чърчил и Балканите. София, 1989. С. 79.

 

40. Илчев И. Указ. соч. С. 159.

 

41. Огнянов Л. Указ. соч. С. 37.

 

42. Там же.

 

43. Цит. по: Рубинштейн А.М. В.Г. Короленко и Болгария // Литература славянских народов. М., 1960. Вып. 5. С. 265–266.

 

44. Лалков М. Указ. соч. С. 267; Аврамовски Ж. Определувањето на Бугариjа кон Централните сили во Првата светска воjна // Гласник на Институтот за национална историjа. Скопjе, 1979. № 1. С. 117.

 

45. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 38; ДД. Т. I. № 879.

 

46. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 95; Записници седница министарског савета Србиjе 1915–1918. Београд, 1976. С. 79, 82.

 

47. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 42; С. 64, прим. 1.

 

48. Петков Д. Виновниците за погрома на България през септемврий 1918 г. София, 1927. С. 67–70.

 

49. Влахов Т. Указ. соч. С. 211–212; Лалков М. Указ. соч. С. 278; Илчев И. Указ. соч. С. 180.

 

50. Илчев И. Указ. соч. С. 262.

 

51. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 117; ДД. Т. 1. С. 680.

 

52. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 210.

 

53. Там же. №№ 142, 180; ДД. Т. 1. № 934.

 

54. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 375.

 

55. Grey of Fallodon, Lord. Twenty-Five Years, 1892–1916. L., 1925. Vol. II. P. 195–196; Нотович Ф.И. Указ. соч. С. 613.

 

56. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 1. № 433; ДД. Т. 1. С. 682.

 

57. Лалков М. Указ. соч. С. 285–290.

 

134

 

 

58. См.: Шкундин Г.Д. Динамика болгарских военно-политических целей в ходе первой мировой войны // Первая мировая война и проблемы политического переустройства в Центральной и Юго-Восточной Европе. М., 1991. С. 5–42.

 

59. ДД. Т. I. С. 680–700; Кесяков Б. Принос към дипломатическата история на България. 1878–1925. София, 1925. Т. I. С. 71–74; България в Първата световна война. Германски дипломатически документи. София, 2002. Т. I. № 347. C. 441–446.

 

60. ДД. Т. I. № 1096. С. 614.

 

61. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 815. С. 399; Каширин В.Б. Несостоявшаяся экспедиция русских вооруженных сил на Балканы осенью 1915 года // ННИ. 2004. № 6. С. 179.

 

62. Халачев Х. Бунтът в 28 пехотен полк. София, 1949. С. 30–31; L’Humanité. 1915. 26 oct; История Болгарии. М., 1954. Т. I. С. 504–505; История на България. София, 1999. Т. 8. С. 262.

 

63. Йотов Й. Антивоенната дейност по време на мобилизацията и намесата на България в Първата световна война (1915–1918) // Академия за обществени науки и социално управление при ЦК на БКП. Научни трудове. Сер. «История». София, 1981. Т. 127. С. 143–144.

 

64. България в Първата световна война... № 371. С. 463.

 

65. Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. 1915 год. Л.; М., 1925. С. 85.

 

66. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. №№ 767, 780; Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С. 217; Стошић А. Велики дане Србиjе 1914–1918. Крушевац; Београд, 1994. С. 93.

 

67. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 801; Храбак Б. Pycиja и спасавање Србиjе у jeceн 1915 године // Историjски гласник. Београд, 1976. Књ. XXIII. С. 135, 139–140.

 

68. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 831; Царская Россия... С. 140.

 

69. Михайловский Г.Н. Записки из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1920. М., 1993. Кн. I. Август 1914 – октябрь 1917. С. 129; Палеолог М. Указ. соч. С. 217.

 

70. Михайловский Г.Н. Указ. соч. С. 128.

 

71. Дюнан М. Българското лято. София, 1993. С. 51.

 

72. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 855; Царская Россия... С. 141–142; Радославов В. Указ. соч. С. 127.

 

73. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. №№ 854, 855.

 

74. Дневник бывшего великого князя... С. 88.

 

75. Там же. С. 92.

 

76. Русские ведомости. 1915. 24 сент.(7 окт.) и 25 сент.(8 окт); Райчевски С. България в световните хроники 1912–1919. София, 2000. С. 134–137.

 

77. Porter Сh. The Career of Théophile Delcassé. Westport (Conn.), 1975. P. 333–334.

 

78. Вачков Д. Българската политика на страниците на парижкия всекидневник «Тан» (август 1914 – октомври 1915 г.) // ИП. 1994–1995. № 1. С. 160.

 

79. The Parliamentary Debates. House of Commons. L., 1915. Ser. V. Vol. 74. 28 Sept.

 

80. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 820; Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания. М., 1936. Кн. II. С. 85.

 

81. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 750; Царская Россия... С. 140.

 

82. Бубнов А.Д. В царской ставке. СПб., 1995. С. 92.

 

83. Лемке М.К. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920. С. 667.

 

84. Там же. С. 758.

 

85. Там же. С. 768.

 

86. РГА ВМФ. Ф. 418. Оп. 1. Д. 3493. Л. 100.

 

87. Там же.

 

88. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 871; С. 452, прим. 1; Храбак Б. Pycиja и спасавање Србиjе... С. 143.

 

89. Палеолог М. Указ. соч. С. 220; Пуанкаре Р. Указ. соч. С. 100; Каширин В.Б. Указ. соч. С. 180.

 

90. АВПРИ. Ф. Политархив. Оп. 482. Д. 3779. Л. 145; Сазонов С.Д. Воспоминания. М., 1991. С. 287.

 

135

 

 

91. Дюнан М. Указ. соч. С. 52.

 

92. РГА ВМФ. Ф. 418. Оп. 1.Д. 3493. Л. 113.

 

93. РГИА. Ф. 909. Oп. 1. Д. 423. Л. 3.

 

94. Там же.

 

95. См. подробнее: Шкундин Г.Д. Антанта и проблема сепаратного мира с Болгарией летом и осенью 1917 г. // Болгарский ежегодник. Харьков; София, 1996. Т. II. С. 167–169.

 

96. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 287.

 

97. Дамянов С. Съглашенската дипломация... С. 309.

 

98. НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 381. Dos. 3. P. 241.

 

99. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 915; НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 381. Dos. 3. P. 238.

 

100. ЦДА. Ф. 176. On. 3. A.e. 228. Л. 5.

 

101. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. С. 492, прим. 2; НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 381. Dos. 3. P. 239.

 

102. Илчев И. България в стратегическите планове на Великобритания на Балканите (октомври 1915 – септември 1918) // ВИСб. 1981. № 2. С. 34–35.

 

103. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. № 923.

 

104. НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 381. Dos. 3. P. 240.

 

105. Ibid. P. 251–252.

 

106. МОЭИ. Т. VIII. Ч. 2. С. 498, прим. 2; Радославов В. Дневни бележки. 1914–1916. София, 1993. С. 166.

 

107. НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 381. Dos. 3. P. 250.

 

108. ЦДА. Ф. 176. Oп. 3. A.e. 449. Л. 120–121; Матеева М. Дипломатически отношения на България 1879–1944. София, 1976. Т. I. С. 169; Мюър Н. Димитър Станчов. Патриот и космополит (1864–1940). София, 1991. С. 159.

 

109. Ероса. 1915. 9(22) oct.

 

110. AMAER. F. 71/1914. Е. 2. Par. II. Vol. 21. P. 12–13; Giornale d’ltalia. 1915. 20 ott; Idea Nazionale. 1915. 20 ott.

 

111. Лемке М.К. Указ. соч. С. 139.

 

112. Там же; Палеолог М. Указ. соч. С. 223. Б. Храбак ошибочно утверждает, что Россия объявила войну Болгарии 22 октября. См.: Храбак Б. Pycиja и спасавање Србиjе... С. 151.

 

113. НАИИ, AMAEF. Europe 1914–1918. Sér. A. Car. 369. Dos. 4D. P. 103.

 

114. Ibid. P. 183–184.

 

115. Жильяр П. Император Николай II и его семья. Л., 1990. С. 127.

 

116. Русские ведомости. 1915. 7(20) окт.

 

117. Поливанов А.А. Девять месяцев во главе Военного министерства (13 июня 1915 г. – 13 марта 1916 г.) // ВИ. 1994. № 5. С. 127. Как заметил Б. Храбак, «столь великодушного в отношении болгар заявления не сделало ни одно другое государство из лагеря Антанты». (Храбак Б. Pycиja и спасавање Србиjе... С. 151.)

 

118. ЦДА. Ф. 176. Оп. 3. А.е. 228. Л. 10; А.е. 262. Л. 192.

 

119. РГА ВМФ. Ф. 418. Оп. 1. Д. 3493. Л. 146.

 

120. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 281.

 

121. Михайловский Г.Н. Указ. соч. С. 130.

 

122. Дневник бывшего великого князя... С. 101.

 

123. Илчев И. България и Антантата... С. 210; Райчевски С. Указ. соч. С. 137–141.

 

124. Пуанкаре Р. Указ. соч. С. 69, 75, 76, 79–83, 94, 96–98.

 

125. МОЭИ. Т. IX. № 74; Becker J.-J., Bernstein S. Victoire et frustrations 1914–1929. P., 1990. P. 56.

 

126. Пуанкаре Р. Указ. соч. С. 101.

 

127. Там же. С. 95, 102.

 

128. ДД. T. II. №№ 7, 29.

 

129. Игнатьев А.А. 50 лет в строю. Петрозаводск, 1963. Т. 2. С. 228.

 

130. Пуанкаре Р. Указ. соч. С. 393.

 

136

 

 

131. Там же. С. 45, 60.

 

132. Бурбулон, граф Робер дьо. Български дневници. София, 1995. С. 11–12.

 

133. Там же. С. 13.

 

134. Le Figaro. 1915. 28 oct.

 

135. Prince Christopher of Greece. Memoires. L., 1938. P. 259–260.

 

136. См.: Констант С. Указ. соч. С. 11.

 

137. Дюнан М. Указ. соч. С. 354–355; Мадол X. Фердинанд, цар на българите. София, 1992. С. 112.

 

138. AMAER. F. 71/1914. Е. 2. Par. II. Vol. 5. Р. 239.

 

139. The Parliamentary Debates. House of Commons. Ser.V. Vol. 75 (VIII). 2 Nov.

 

140. Илчев И. България и Антантата... С. 212.

 

141. РГИА. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 359. Л. 273; Емец В.А. Указ. соч. С. 248.

 

142. Илчев И. България в стратегическите планове... С. 33.

 

143. Берти Ф. За кулисами Антанты. М., Л., 1927. С. 74, 91–92.

 

144. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 285.

 

145. Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 208.

 

146. Цит. по: Писарев Ю.А. Сербия на Голгофе и политика великих держав 1916 г. М., 1993. С. 58. См. также: Письма императрицы Александры Федоровны к императору Николаю II. Пер. с англ. В.Д. Набокова. Берлин, 1922. Т. I. № 119.

 

147. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 285; ДД. Т. II. № 34.

 

148. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 285.

 

149. Речь. 1915. 9 сент., 14 сент., 24 сент. См. также статью лидера правого крыла кадетской партии П.Б. Струве (Биржевые ведомости. 1915. 28 сент.).

 

150. Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 160.

 

151. МОЭИ. Т. IX. № 139; С. 135, прим. 1; Пуанкаре Р. Указ. соч. С. 124; Михайловский Г.Н. Указ. соч. С. 147.

 

152. Дневник МИД за 1915–1916 гг. // КА. 1928. Т. 6 (31). 20.Х.1915, 22.Х.1915.

 

153. Михайловский Г.Н. Указ. соч. С. 46, 130–131.

 

154. Там же. С. 132, 144.

 

155. См. подробнее: Шкундин Г.Д. Портреты болгарских дипломатов периода первой мировой войны: Димитр Ризов и Симеон Радев // Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений ХХ в. СПб., 2002. С. 70–71.

 

156. Михайловский Г.Н. Указ.соч. С. 131.

 

157. О кастовости «старой» российской дипломатии, роли патронажа и связей в ее среде см.: Hughes M. Diplomacy before the Russian Revolution: Britain, Russia and the Old Diplomacy, 1894–1917. N.Y., 2000.

 

158. Михайловский Г.Н. Указ.соч. С. 145–146.

 

159. Летопись войны. 1915. № 57. 19 сент. (2 окт.). С. 906.

 

160. Там же. № 58. 26 сент. (9 окт.). С. 921–922.

 

161. Там же. № 60. 10(23) окт. С. 953, 959–960.

 

162. Народни права. 1918. 25 септ.

 

163. ЦДА. Ф. 176. Оп. 3. А.е. 228. Л. 5.

 

164. Куманов М. Васил Радославов и неговите мемоари // Радославов В. България и световната криза... С. 18.

 

165. Макензен А. Писма и записки // ИВИНД. 1995. Т. 58. С. 283.

 

166. Иванов Н. Спомени, 1861–1918. София, 1997. Кн. 2. С. 179; Попов Ч. Европска ратишта у вриjеме Моjковачке битке 1916. // Историjски записи. 1996. № 1. С. 70.

 

167. Христов Д. Стратегически проблеми на войните. София, 1991. С. 259, 262.

 

168. Малинов А. Под знака на острастени и опасни политически борби. София,1991. С. 11.

 

169. Марков Г. Указ. соч. С. 195–219; Попов Ч. Указ. соч. С. 74.

 

170. Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. М., 1934. Т. I–II. С. 672; Никольсон Г. Как делался мир в 1919 году. М., 1945. С. 47; Василев В. Македонският въпрос пред конференцията за мира през 1919 г. // ИП. 1988. № 7. С. 23.

 

137

 

 

171. Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 282.

 

172. Там же.

 

173. Айрапетов О.Р. Балканы в стратегии Антанты и ее противников (1914–1918 гг.) // ННИ. 2003. № 5. С. 197; Каширин В.Б. Указ. соч. С. 203; Macfie A.L. The Straits Question 1908–1936. Thessaloniki, 1993. P. 79.

[Previous] [Next]

[Back to Index]