Первый этап. ОПЫТЫ ПЕРВЫХ ПЕРЕВОДОВ /857-863/
Аще бо въпросиши кънигъчия грьчьскыя, глаголя: „Къто вы есть письмена сътворилъ, или кънигы прѣложилъ, или въ кое врѣмя?" — То рѣдъции отъ нихъ вѣдять. Аще ли въпросиши словѣньскыя боукаря, глаголя: „Къто вы письмена сътворилъ есть, или кънигы прѣложилъ?" — То вьси вѣдятъ и отъвѣщавъше рекутъ: „Святыи Костанътинъ Философъ, нарицаемыи Курилъ, тъ намъ письмена сътвори и кънигы прѣложи, и Меѳодие, братъ его...
Черноризец Храбр. О письменах (ок. 893 г.)
Глава 3. Солунские братья (21)
Глава 4. Социально-культурный и диалектно-этнографический контекст (27)
- I (27)
- II (35)
Глава 5. Soluńska staroslověnština (40)
Глава 3. СОЛУНСКИЕ БРАТЬЯ
Родѣмь сы мьнии б͂̃лжныи Констянтинѣ, а оумъмь и добродѣтельми выспрь възлѣтая, якоже орьль д(у)ховьныма крилома, ти б(ог)озарьныимь свѣтъмь оума просвѣщь си, съсоудъ избьранъ с̃томоу д̃хоу, и тѣмь свьтяся вьсѣмь оучениемь философьскыимь... Старѣишии же его братъ, пръб̃лжныи Меѳодии, из млада житиискыя саны начятъ приимати. Моудростию бо яко цвѣтъ б̃лгооуханьнъ цвьтыи, вьсѣми владыками бы(с) любимъ, въ бесѣдахъ бо яко Соломонъ являашеся, дивьиыя притъча и наказания и въпрашания износя.
Слово похвально на памят с̃тыма и прѣславъныма оучителема словѣньскоу языкоу, сътворьшемъ. письмены емоу, прѣложьшема новый и ветяхыи закону въ языкъ ихъ, блаженомоу Курилоу и архиепспоу Паноньскоу Меѳодию (после 885 г.)
Языкотворческая деятельность основоположников славянской письменной культуры осуществлялась в эпоху активной христианизации народов Центральной Европы, шедшей с Востока, со стороны крупнейшей христианской державы мира „тысячелетней" (просуществовавшей с IV по XV в.) Византийской империи, и с Запада, со стороны „восстановленной" Карлом Великим (768-814) Священной Римской империи, стремившейся использовать христианское вероучение как орудие духовного и политического подчинения новообращенных народов. Вместе с тем к распространению монотеистической религии среди своих подданных тяготели и правители формировавшихся в это время раннефеодальных славянских государств, которые видели в ней идеологическую гарантию своей независимости и своего права на самостоятельное культурное и политическое развитие, а также внутриполитической стабильности. Вот почему обе стороны проявили заинтересованное внимание к деятельности создателей славянской книжной культуры, способствовавшей приобщению славянских народов к несомненным ценностям христианства, и в равной степени (хотя каждая сторона по-своему) почитали их как выдающихся деятелей культурного строительства эпохи средневековья. Руководители римской церкви, познакомившиеся со славянскими апостолами в декабре 867 г., сразу же признали их программу и впоследствии канонизировали их как христианских святых, что в церковной традиции является высшей степенью признания их заслуг перед человечеством. А воспитанные Константином и Мефодием деятели новой славянской культуры позаботились, чтобы потомки не
21
забыли тех, кто дал в руки славянам орудие, с помощью которого они получили возможность вносить свой вклад в духовное развитие народов Европы.
О происхождении и деяниях славянских первоучителей до их появления в Риме в 867 г., куда они прибыли для официального утверждения и освящения своего изобретения, мы знаем только из их Житий — „Жития Константина" (ЖК) и „Жития Мефодия" (ЖМ), созданных их сподвижниками и последователями в IX столетии. Более поздние сочинения о первоучителях, в той части, где они касаются начального этапа их деятельности, обнаруживают зависимость от этих двух произведений в их первоначальных (так называемых пространных) редакциях, которые принято называть паннонскими Житиями.
Согласно паннонским Житиям братья родились и воспитывались в семье состоятельного военачальника (друнгария) по имени Лев во втором по величине византийском городе Фессалоники, окруженном многочисленными славянскими поселениями, жители которых называли город Солунем. ЖМ утверждает, что братья с детства владели местным славянским диалектом; это утверждение авторы вкладывают в уста молодого византийского императора Михаила III, который напоминает будущим миссионерам: „Вы бо еста селоунянина, да селоуняне въси чисто словѣньскы бесѣдоують" (гл. V, с. 188).
Старший из братьев, точный год рождения (по расчетам — ок. 815 г. [ср. 242, с. 19-20]) и мирское имя которого остаются нам неизвестными, после ухода в отставку с военно-административной службы (якобы в одной из провинций, населенной славянами [1]) постригся в монахи под именем Мефодия, а в последние годы жизни в Византии занимал должность игумена одного из монастырей на горе Олимп в Вифинии — на северо-западе Малой Азии. Должность в монастыре, „иже нарицаеться Полихронъ" (ЖМ, гл. IV, с. 187), Мефодий получил якобы за успехи в „хазарской миссии" (860-861); а до этого, на протяжении 857(?)-860 гг., новообращенный монах в олимпийском монастыре „тъкмо кнігами бесѣдуе...
{1} Степень достоверности этого сообщения существенно снижается контекстом, содержание которого сводится к тому, что император якобы заранее знал, что со временем Мефодий станет учителем и даже архиепископом славянским, а потому хотел, чтобы он загодя изучил славянские обычаи: „...княжение емоу дасть словѣньско, рече же: азъ, яко прозьря, како и хотяше оучителя словѣнемъ посълати и пьръваго архиепспа, да бы прооучилъся вьсѣмъ обычаемъ словѣньскыимъ и обыклъ я по малоу" (ЖМ, гл. II, с. 187). Обратим внимание: речь идет здесь о назначении, имевшем место за четверть века до начала деятельности Мефодия в качестве славянского миссионера и примерно за 35 лет до того, как Мефодий будет посвящен в архиепископы... римским папой (!), а не византийскими властями, которые за эти годы дважды сменялись. Остроумное толкование предложил этому сообщению греческий славист А.-Е. Тахиаос: оно должно означать, что, по мнению авторов ЖМ, именно в период управления этой провинцией Мефодий познакомился с языком и обычаями славян [см. 168, с. 287].
22
съ братом своимъ въ сих упражняаше се... и къ троудом' же троуды прилагае" (ЖК, гл. VII, с. 95), т.е. занимались какими-то филологическими разысканиями.
Младший брат Константин (827-869) получил блестящее образование в Константинополе (судя по ЖК, в знаменитом Магнаурском училище, где он якобы курировал будущего императора Михаила III и подружился с будущим патриархом Фотием), а затем служил хартофилаксом (хранителем патриаршей библиотеки) и преподавал философию, а также выполнял миссионерские поручения (в халифат и в Хазарию).
Поездка в Хазарию ознаменовалась событием, сыгравшим впоследствии решающую роль в признании Римом славянской книжности. Зимой 860-861 гг. (по разным источникам — 30 января 861 г. или 30 декабря 860 г. [см. 242, с. 51-52]), находясь в Херсоне Таврическом (по-славянски, в Корсуне, т.е. как раз там, где по летописной версии спустя более столетия крестился киевский князь Владимир), Константин обнаружил мощи св. Климента — третьего римского епископа, который за пропаганду христианского вероучения в языческом Риме был сослан императором Траяном в Таврию, где в 101 г. был казнен местными властями. По рассказу, подтвержденному митрополитом Митрофаном, находившимся в Херсоне в период пребывания там Константина, обретение мощей представляло впечатляющее зрелище. Зная из старинных рукописей, что опальному главе римских христиан I в. цепью привязали к шее якорь и бросили в море [2], Константин собрал горожан во главе с местным епископом Георгием, вывел своих спутников на мелководье и указал, где надо копать грунт. Когда при свете факелов на поверхность были извлечены останки скелета с якорной цепью на шее, никто из собравшихся не усомнился, что Константин нашел подлинные мощи святого. Часть останков он передал местному кафедральному собору (спустя 128 лет они были переданы Владимиру I по случаю его крещения), а часть хранил у себя до декабря 867 г., когда они были преподнесены в дар только что избранному римскому папе Адриану II.
С 863 г. вся жизнь и деятельность солунских братьев связана со славянами среднедунайских областей — Паннонии и Моравии. Оба Жития, созданные в паннонской епархии Мефодия и составляющие вместе нечто вроде диптиха, утверждают, что в эти края они прибыли по просьбе местных князей и по поручению византийского императора, направившего их туда с целью обучения местных славян христианским догматам на их родном языке, что и потребовало создания славянской азбуки и старославянского
{2} В настоящее время принято считать, что при поисках останков св. Климента, которого он почитал как своего покровителя, Константин Философ руководствовался легендой, сложившейся в период IV—VI вв. на базе отождествления третьего римского епископа с раннехристианским мучеником, носившим то же имя [см. 239, с. 190-197].
22
языка, на который необходимо было перевести соответствующую христианскую литературу.
Константин после непродолжительной болезни скончался на 42-м году жизни 14 февраля 869 г. в Риме, где и был похоронен с великими почестями. Незадолго до смерти, будучи больным, он постригся в монахи под именем Кирилла, которое сохраняется за ним после канонизации в качестве имени христианского святого.
Мефодий, которому в борьбе за утверждение славянской литургии пришлось пройти через унижения, познать тюремные застенки (в 870-873 гг. где-то в Баварии или Швабии; см. обзор точек зрения [158, с. 157-159]), выдержать яростное сопротивление моравского князя Святополка и наветы римско-немецкого духовенства во главе с будущим епископом Нитры Вихингом, умер в зените славы в апреле 885 г. В последние 15 лет своей жизни он был архиепископом Паннонии — церковно-административной области (включавшей, в частности, и территорию Моравского княжества), руководство которой считалось очень почетным, а в иерархическом отношении очень значимым, что свидетельствует о безусловном доверии к Мефодию как церковному деятелю со стороны высшего римского духовенства.
Вскоре после кончины Мефодия его преемник еп. Вихинг, не раз выражавший свое негодование славянской литургией еще при жизни архиепископа, при поддержке Святополка, который к тому времени стал единодержавным правителем Великой Моравии — могущественного государства, объединившего все славянские земли в бассейне Среднего Дуная, начал искоренять славянскую книжность и славянскую литургию из бывшей епархии славянского первоучителя [3]. Так что последующий расцвет славянской книжной культуры, созданной Константином-Кириллом и Мефодием, наблюдается в славянских землях, в которых сами солунские братья никогда не работали: до конца XI в. традиции кирилло-мефодиевской книжности сохранялись в Чехии и прежде всего в Сазавском монастыре (1032-1097), под Прагой; на протяжении всего средневековья они развивались у хорватов в Далмации (см. подробнее [229, с. 51-56 и далее]). Но особенно счастливой их судьба оказалась в Древней Болгарии, откуда славянская книжность была усвоена сербами и православными народами Румынии и Молдавии, а также населением Руси, где книжно-славянский язык оставался основным орудием духовной культуры вплоть до XVIII столетия.
Судя по тому, что оба Жития были созданы вскоре после смерти каждого из братьев (ЖК — еще при жизни Мефодия, ЖМ — до искоренения славянской литургии в Моравии), вопрос об их
{3} Обстоятельное и очень доступное изложение жизни и деятельности солунских братьев в соответствии с житийными версиями см. в упоминавшейся книге С.В. Бернштейна [11, с. 37-127].
24
канонизации как святых поднимался сразу же после их ухода из жизни [ср. 105, с. 93]. Причины столь неординарного явления обусловлены теми социально-историческими условиями, в которых осуществлялась деятельность славянских первоучителей. А успешное распространение книжно-славянского языка за пределами славянских земель Среднего Подунавья было предусмотрено ими еще при его создании, о чем авторы ЖК (несомненно, контактировавшие с Мефодием при работе над этим произведением) поведали устами „моравских послов", которые, выражая желание иметь христианские книги на славянском языке, разъясняют: „Да се и иные страны, зреще въ нас, по(до)бет се намъ" (гл. XIV, с. 104) [4].
Глава 4. СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЙ И ДИАЛЕКТНО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ
(А было то) въ врѣмена Михаила, цѣсаря грьчьскаго, и Бориса, къняза блъгарьскаго, и Растица, къняза моравьска, и Коцеля, къняза блатьньска... [1]
Черноризец Храбр. О письменах (ок. 893 г.)
Распространение созданного солунскими братьями старославянского языка и его последующее утверждение в качестве орудия духовной культуры (а не только культа) были решающим образом обусловлены „политическими и историко-культурными обстоятельствами" [22, с. 217] и происходили в славянских странах в полном соответствии с типологически универсальной закономерностью рождения литературных языков в эпоху феодализма (ср. выше с. 14-15).
В славянских землях Среднего Подунавья — Паннонии (Блатенском княжестве) и Моравии — славянская книжность утверждалась при активной поддержке местных правителей Коцела (861-874) и Растислава, или Растицы (846-870), стремившихся использовать ее как средство укрепления своей власти внутри страны
{4} Ср. важнейший тезис сотрудников Пражского лингвистического кружка: „Старославянский язык с самого начала не был предназначен для использования его в качестве локального языка" [172, с. 33].
{1} В некоторых древнерусских списках этого сочинения добавлено:
... и Рюрика, князя нооугородскаго" (см. Хр., с. 141); Рюрик был „приглашен" на княжение в 862 г.
25
(в условиях обычной для той эпохи междоусобной борьбы, которая в Моравии завершилась низложением и ослеплением Растислава), утверждения своего суверенитета и достижения культурной, а отчасти и политической независимости по отношению к Священной Римской империи. Это понимал уже А.И. Соболевский, когда писал, что „Ростислав моравский обратился к греческому императору с просьбою прислать ему духовных особ не потому, что немецкое духовенство Моравии мало занималось своею славянскою паствой, а потому, что церковная зависимость Моравии от врагов немцев была ему тягостна и неприятна" [160, с. 151-152]. И если в Паннонии, как и в Моравии, „после 75 лет зависимости от немецкого архиепископа с прибытием Мефодия часть населения возненавидела богослужение на латинском языке" [там же], то это, безусловно, укрепляло политические позиции местных правителей.
В аналогичных условиях происходит распространение старославянской книжности и в Древней Болгарии, где его результаты оказываются более перспективными: после включения Фракии и Македонии в состав I Болгарского царства князь Борис (852-889) осуществляет крещение своих подданных, пытаясь таким образом сломить сопротивление традиционной протоболгарской знати [2], а его преемник царь Симеон (893-927), добивающийся самостоятельности болгарской церкви, создает благоприятные условия для развития старославянского языка и славянской литературы. Спустя примерно столетие та же схема развертываете на Руси [ср. 188, с. 17]: Владимир I (980-1015), завершив объединение восточнославянских областей вокруг Киева и подавив волнения племен на окраинах своей державы, принимает христианство, а его преемник Ярослав (1016-1054), добивающийся, подобно Симеону, самостоятельности Киевской митрополии, также покровительствует развитию славянской книжности, в результате чего, как уверяет летописец Нестор, при нем „нача вѣра хрьстияньска плодитися и раширятися" (ПВЛ, под 1037 г., с. 192).
К концу XIX в. в палеославистике окончательно сложилось господствующее до настоящего времени убеждение, что свою азбуку и первые опыты переводов Константин создавал, ориентируясь на диалект славянского населения окрестностей Солуня (ср. выше с. 22). Во всяком случае, сейчас не вызывает сомнений, что старославянская азбука закрепила фонологическую систему говоров Македонии, к которым в структурном отношении
{2} Именно выступление болярства против официального принятия страной христианства послужило Борису поводом для казни в 865 г. более 50 глав знатнейших болгарских родов, а в 893 г. — для низвержения и ослепления старшего сына Владимира-Расате (889-893) и репрессий против его сторонников, что и избавило феодализирующуюся Болгарию от центробежных тенденций, а в плане этногенетическом ускорило славянизацию ее разноплеменного населения [см. 5, с. 27 и далее; ср. 25, с. 100-101].
26
принадлежал и солунский диалект (см. обобщение: [41, с. 52-53, 63-64]); к этим говорам восходит и ряд морфологических особенностей старославянского языка, каким он восстанавливается для кирилло-мефодиевского периода (см. след. главу). Его дальнейшее совершенствование — по мере расширения круга переводимых текстов и изменения условий функционирования — в первую очередь связано с обогащением словарного состава, необходимого для передачи небытовой (философско-религиозной, абстрактной) лексики, составляющей специфику языка христианской книжности. И в этой связи необходимо обратить внимание на хорошо известные исторические обстоятельства, которым обычно не придается должного филологического значения.
Речь идет о том, что славянские первоучители и их ученики подвизались в славянских землях, население которых было христианизовано до их появления, и не занимались массовым крещением своей паствы.
Этого существенного обстоятельства не могли понять средневековые авторы, рассказывавшие о деяниях славянских апостолов спустя по меньшей мере полтора-два столетия после их канонизации и явно находившиеся под влиянием стереотипа, сложившегося в византийской агиографии — в жизнеописаниях деяний ранних христианских святых, где основное внимание уделялось обращению в христианство окружавших Византию языческих племен. Так, например, в „Успении Кирилла" утверждается, будто князь Растислав „просяше кръщениа и оучителя православнѣй вѣрѣ" [96, с. 156] [3]; с этим же надо связывать популярный в средневековой Болгарии миф о крещении Константином славян на реке Брегальнице (см. текст [там же, с. 155]; см. историю вопроса [34] [4]). Тот же мотив находим в относительно позднем по происхождению „Житии Наума" (одного из учеников Мефодия, обосновавшегося в Западной Македонии, где его культ почитался на протяжении многих столетий): св. Кирилл „азьбоуквы незнаеми състави добръ и крѣсти словяны и блъгары" [96, с. 104]; этот мотив повторяется и в ряде других средневековых сочинений (см. обзор [81, с. 237-243]; ср. [240, с. 307]).
Между тем в ЖК, созданном в период 874-880 гг. (т.е. еще при жизни Мефодия), обращение Растислава к византийскому императору начинается с сообщения об уже состоявшемся крещении Моравии: „Людемь нашимь поган'ства се о(т)врьг'шіимь и по хрістіанскыи се законъ дрьжащіимь, оучителя не имамы таковаго, иже бы въ свои езыкь истинную вѣру хрістіан'скоую сказаль" (гл. XIV, с. 104; то же в ПВЛ). Не противоречат этому сообщению и авторы ЖМ, чье сочинение, созданное в 885-886 гг., сохранилось в очень раннем списке XII в. в их интерпретации князья Растислав и Святополк обращаются к императору именно
{3} Последнее словосочетание говорят о появлении этого текста после середины XI в.: в произведениях, создававшихся до разделения церквей (до 1054 г.), обычно используются словосочетания истинная вера, правая вера и т.п.
{4} В данном случае существенно не то, что этот миф объединил деяния разных святых, носивших одно имя (см. подробнее [11, с. 32; 64, с. 64-65]), что в средневековых сочинениях не редкость, а то, что компиляторам, оценивавшим деятельность первого славянского апостола со значительного временного расстояния, мотив крещения казался необходимым, и они нашли его в Житии одноименного святого, подвизавшегося в районах, сопредельных с теми, где начинали свою деятельность славянские первоучители, а позднее трудились их ученики.
27
как христианские правители: „Б̃жиею млстию съдрави есмъ, и соуть въ ны въшьли оучителе мнози крьстияни из влахъ и из грькъ, и из нѣмьць, оучаще ны различь" (гл. V, с. 188). О крещении славян до создания кирилло-мефодиевской письменности говорит черноризец Храбр, писавший в Болгарии в период между 886 и 893 гг. (см. ниже).
Иначе говоря, современники, авторы IX столетия, характеризуют деятельность славянских апостолов в полном соответствии с реальной действительностью того времени (поскольку она подтверждается историческими и археологическими свидетельствами — см. далее), которая требовала от них не крещения, а просвещения в средневековом смысле.
Если миссионерская деятельность солунских братьев среди славян, уже принявших крещение, носила просветительский и учительский характер, то это значит, что их переводческая практика протекала в условиях уже сложившейся христианской обрядности с использованием славянской речи (хотя бы и только в плане „вспомогательном" — в основных молитвах и проповедях, толкованиях основ христианской догматики [см. 20, с. 186-187]). Это обстоятельство весьма существенно для выявления путей формирования лексики, специфической для старославянского языка как книжно-литературного.
В начале XX в. М. Фасмер обратил внимание, что некоторые слова греческого происхождения в старейших славянских рукописях оформлены в соответствии с их не литературным, а диалектным греческим произношением [см. 192, с. 338 и далее]. Наблюдение молодого слависта сразу же было принято современниками как еще одно доказательство „болгаро-македонской" диалектной основы старославянского языка, поскольку речь здесь должна идти о проникновении соответствующих слов в тексты первых переводов не из греческих оригиналов (как во многих других случаях), а непосредственно „из уст народа" (ср., например, [192, с. 14-15]), на диалект которого ориентировался переводчик и который должен был, следовательно, соприкасаться с грекоязычными соседями, что могло быть только на территории Балканского полуострова [5], а не на Среднем Дунае, где в соответствии с версией паннонских Житий подвизались славянские первоучители.
В составе грецизмов устного заимствования кроме бытовизма кревато (гр. диал . κρέββατα, ср. серб. крèвет; гр. литер. κράββατος; ср. рус. кровать) оказываются термины, которые могли проникать в диалект балканских славян вместе с усвоением норм жизни
{5} Опираясь на идею о том, что братья работали над славянской азбукой и первыми переводами в 857-860 гг. во время совместного пребывания в одном из вифинских монастырей [см. 109, ср. выше с. 27], А.-Е. Тахиаос высказал предположение, что ориентиром для них был диалект местных славян [см. 168, с. 291-292]. В плане лингвистическом это предположение ничего не меняет, ибо в Вифинии „были расселены императором Юстинианом II славяне из района Солуни, а после 762 года славянский элемент обновился здесь после перемещения части населения из Болгарии" [там же, с. 291], следовательно, вифинские славяне в основном были носителями того же диалекта.
28
христианского общества или в результате знакомства с христианскими текстами
на слух (например, при их толковании местными священниками). Это параскевгия,
гр. диал. παρασλευγή (о.-слав. пятъкъ, рус. литер. пятница и
ц.-слав. параскева , соответствующее гр. литер. παρασκευή), сѫбота
(ср. макед. съмбота, рус. литер. суббота) — из гр. диал. σάμβατον
(гр. литер. σάββατον; ср. лат. sabbata, нем. Sabbat, польск. sobota), а также
левги
, левгитъ, гр. диал. λευγίτες (гр.
литер. λευείτες; ср. в совр. переводах Св. писания: левит). Позднее В.
Погорелов обратил внимание на то, что в старейших славянских памятниках та же собота , как и
сотона, пишется с „о на месте а потому,
что являются, очевидно, более старыми заимствованиями народной речи" [143, с.
872]; см. выше рус. (не из конфессиональных текстов!) кровать — при гр.
κράββατος; ср. обычные для древнерусских текстов написания олътарь, Олекса и т.п. — при книжно- литературных
алтарь, Алексии.
Если согласиться с выводом, что „некоторые греческие слова вошли в народную речь задолго до кирилло-мефодиевской эпохи" [143, с. 883], то, учитывая характер лексем, составляющих корпус „народных" заимствований, необходимо признать, что носители того славянского диалекта, на который в начале своей переводческой деятельности ориентировался Константин Солунский, к середине IX в. уже имели определенные представления, а может быть, и традиции христианской терминологии [ср. 20, с. 192-193], учитывавшиеся основоположником старославянского языка до начала проповеднической деятельности в славянских поселениях Среднего Подунавья. В отношении солунских славян, живших на территории Восточной Римской империи, этот вывод представляется вполне закономерным [см. 162, с. 83, 99, 118-120 и др. ср. 95, с. 257], ибо не приходится сомневаться, что „в IX в. большинство славян, проживавших в пределах империи, уже были христианами" [101, с. 172].
Что касается районов непосредственной миссионерской деятельности солунских братьев, то там, в Моравии и Паннонии, распространение христианства относится ко второй половине VIII в. и связано с деятельностью баварских священников и монахов во главе с игуменом зальцбургского монастыря св. Петра Вергилием, среди которых были (как и сам Вергилий) миссионеры ирландского происхождения [ср. 226, с. 515]; именно они, как предположил А.В. Исаченко, имеются в виду в ЖМ под учителями из грькъ : см. обзор и библиографию вопроса [73, с. 61-62 и др.]) [6]. Так что заявление паннонских Житий о том, что моравляне задолго
{6} Это обстоятельство очень существенно, поскольку „ирландцы были первым западноевропейским народом, перешедшим в богослужении с латинского на родной язык" [73, с. 50], а для ирландских священнослужителей было характерно использование родного языка, паствы в богослужении (см. [там же, с. 49]).
29
до середины IX в. отвергли язычество и придерживаются христианского закона (см. выше), не противоречит показаниям других исторических источников о христианизации славян, живших вдоль границ Священной Римской империи, уже в эпоху Карла Великого, т.е. не позднее рубежа VIII-IX вв. Современные археологические раскопки подтверждают эти исторические свидетельства. В частности, фундаменты церковных построек обнаруживаются на моравских городищах начала IX в. [см. 145, с. 32], из чего следует, что в Моравии „процесс христианизации в первой половине IX в. уже сильно продвинулся, охватив не только правящий слой, но и многих жителей, если не преобладающее большинство великоморавского населения" [32, с. 99; ср. 242, с. 54-55].
В VIII в. начинается и христианизация славянского населения Паннонии. О деятельности здесь зальцбургских монахов подробно рассказывает анонимный автор (или авторы?) направленной против Мефодия книги (а по назначению — доноса или обвинительного заключения) под названием "Conversio Bagoariorum et Carantanorum" („Обращение (в веру) баварцев и хорутан"), где утверждается, что в 798 г. преемник Вергилия зальцбургский архиепископ Арно по приказу Карла Великого побывал in partes Sclavorum ('в краю славян'), с тем чтобы exquirere voluntatem populi illius et praedicare ibi verbum dei ('выяснить настроение народа и проповедовать слово божие'), а затем отсылает in Sclaviniam ('в Словению') возведенного им в епископский сан Деодерика (см. СБ, с. 35), который, таким образом, оказывается первым известным нам по имени епископом в славянских землях Среднего Подунавья. Там же сообщается, что в столице Паннонии (в Блатнограде?), которую в 846 г. получил в лен от франкского короля изгнанный из Нитры вместе со своим сыном Коцелом словенский князь Прибина, 24 января 850 г. состоялось освящение церкви св. Богородицы (in honore sanctae dei genitricis Mariae) в присутствии большого съезда вельмож, среди которых названо около полутора десятка славянских имен (см. там же, гл. 11, с. 38-39; ср. [73, с. 55-56]).
Все эти факты должны указывать на то, что в славянских землях Среднего Подунавья уже в докирилломефодиевское время существовали условия для формирования местной христианской терминологии, которая здесь не могла быть ориентирована на греческую. И это неизбежно /33/ должно было отразиться в славянских переводах, осуществлявшихся в период деятельности первоучителей в Паннонии и Моравии [см. 160, с. 150-179]. Так, например, давно замечены явные латинизмы в старославянском переводе молитвы „Отче наш", относящейся „к абсолютному минимуму христианских текстов, знание которых требовалось от прозелитов" [73, с. 67]. Более того, есть основания предполагать, что еще до появления солунских братьев здесь существовали опыты записи отдельных богослужебных текстов на славянском языке латинскими буквами („без устроения", по выражению Храбра).
30
Принято считать, что традиция такой записи отражена в знаменитых „Фрейзингенских листах", которые донесли до нас „древнейшие славянские переводы основных текстов, употреблявшиеся в славянской среде до прихода Кирилла и Мефодия" [73, с. 70], поскольку они содержат „Оглашение" и краткое „Верую" в той форме, „в какой эти тексты сохранились в наиболее архаичных христианских древневерхненемецких рукописях. „Оглашение" и „Верую" — это вообще первые тексты, с которыми знакомится прозелит перед крещением" [73, с. 63] (см. [там же с. 63-71] анализ содержания „Фрейзингенских листов" и их параллелей в старославянском СТ, отражающих элементы латинских и немецких оригиналов).
В аналогичной ситуации развивалась и деятельность учеников Мефодия в I Болгарском царстве, где христианство было введено как государственная религия за 20 с лишним лет до их появления на Балканском полуострове. Но здесь языком богослужения был тот самый греческий, с которого переводились первые славянские книги и с которым славянские проповедники не сталкивались более двух десятилетий. А тот факт, что созданная Константином глаголица была заменена в Преславе новой азбукой, базирующейся на графической системе греческого унциала (подробнее см. гл. 12), должен указывать на существование здесь опытов записи славянских текстов греческими буквами. И в этой связи заявление Храбра о том, что в докирилломефодиевское время славяне, „кръстивше же ся, римьсками и гръчъскыми писмены нуждааху ся писати словѣньску рѣчь без оустроения" (Хр., с. 114), надо признать в высшей степени компетентным.
Славянские диалекты до середины X в. различались не больше, чем диалекты любого нынешнего языка более или менее значительного народа.
Н.Н. Дурново. К вопросу о времени распадения общеславянского языка (1929)
В 1929 г., предлагая I Международному съезду славистов программу изучения условий возникновения и дальнейшего распространения старославянского языка, авторы „Тезисов Пражского лингвистического кружка", исходя из того, что „было бы методологически неверно считать этот язык одним из живых славянских диалектов X-XII вв. и изучать его с позиций исторической диалектологии" [172, с. 32] (ср. выше с. 15-18), сформулировали ряд положений, которые в свете палеославистических исследований последующих десятилетий представляются очень реалистическими.
31
Учитывая показания старейших сохранившихся (!) славянских текстов, указывающих на существование уже в Х-XI вв. „большого количества редакций старославянского языка", авторы пражских „Тезисов" настаивали на том, что „нет никаких оснований считать истинно старославянской лишь какую-то одну из редакций, а остальные рассматривать как отклонение от нормы и пренебрегать ими... Эти литературные диалекты старославянского языка необходимо строго отличать от живых славянских диалектов"; в частности, „тот локальный славянский диалект, который был выбран Кириллом и Мефодием в качестве основы для литературного славянского языка", ни в коем случае „не представляет собой какого-то одного из тех литературных диалектов, которые засвидетельствованы дошедшими до нас старославянскими текстами" [172, с. 33]. Оставляя в стороне определенную терминологическую непоследовательность (сохранение названия старославянский для периода существования уже сложившихся местных изводов, которые по аналогии с локальными вариантами языка повседневного общения названы литературными диалектами), обратим внимание на требование пражских славистов, с одной стороны, не отождествлять язык сохранившихся славянских текстов с системой норм кирилло-мефодиевских переводов; с другой стороны, не отождествлять систему раннесредневекового книжно- литературного языка с повседневной речью того славянского населения, которое пользовалось этим языком при отправлении церковных обрядов, а затем — и в светской литературной практике [ср. 245]. Это же касается отчетливо отражаемого уже рукописями XI в. территориального варьирования этого книжно-литературного языка, то сама возможность его локальной дифференциации, т.е. оформления местных изводов („литературных диалектов"), была предопределена своеобразием культурно-языковой ситуации, создававшейся в каждой из славянских стран, принимавших язык кирилло-мефодиевских переводов в качестве орудия культа и культуры.
Анализируя славянскую диалектно-этнографическую ситуацию эпохи деятельности первоучителей, языковеды-слависты достаточно рано обнаруживают понимание того, что „отдельных славянских языков в это время еще не было" [185, с. 60], и, следовательно, нельзя „говорить о славянских диалектах того времени как о самостоятельных языках" [43, с. 521] (ср. позднее [211, с. 461-1 467; 249, с. 276]). Структурно-лингвистическая аргументация этой точки зрения понятна: реконструируемые сравнительно-историческим языкознанием фонетико-фонологические различия между славянскими диалектами вплоть до завершения процесса падения редуцированных (а они в эпоху первоучителей, безусловно, еще были, если Константину понадобилось ввести в свою азбуку знаки для обозначения фонем <ъ> и <ь>!) весьма незначительны и очень регулярны, а словарный фонд обслуживавший
32
нужды славянских сельских общин до их христианизации (по выражению Н.Н. Дурново, „обиходный словарь"), и сегодня сохраняет заметное единство, не исключающее взаимопонимания между представителями разных славянских народов, если их беседа не выходит за пределы семейных отношений, сельскохозяйственного производства и т.п. ([ср. 125, с. 37]; по мнению М. Чейки и А. Лампрехта, дифференциация „ядерного словарного состава между славянскими языками" в основном осуществляется в XXI вв. [211, с. 466]). И вполне понятно, почему в середине IX в. „в переговорах Растислава с императором ни разу не поднимается вопроса о нетождестве славян моравских и болгарских" в языковом отношении [43, с. 526]; а ориентированный на солунский (южнославянский) диалект язык первых переводов славяне Среднего Подунавья (западные, по современному членению) восприняли „не как иностранный, а как свой родной" язык книжности [185, с. 60]. Именно это и обусловливало свободное проникновение в него отдельных местных языковых особенностей, со временем противопоставивших друг другу разные изводы церковнославянского языка.
Основываясь на вполне доказуемом предположении о высокой степени структурной близости славянских диалектов IX в., и Н.С. Трубецкой и Н.Н. Дурново, как и их современные единомышленники, определяют славянские говоры той поры как „диалекты единого праславянского языка" [185, с. 60; 211, с. 462-463], окончательный распад которого они относят к X - XII вв., связывая с падением редуцированных [ср. 178, с. 19-20]. На такой интерпретации славянской диалектно-этнографической ситуации эпохи первоучителей сказывается инерция „компаративистского мышления", для которого невозможно представить процесс образования родственных языков иначе, как в результате последовательного распада предшествовавшего им языка-основы (праязыка), сохранявшего структурное единство вплоть до момента „регистрации" выделившихся из него языков-идиом. Между тем сомнительно само понятие праславянского языка, сложившееся в эпоху представления о нем как о целостной, территориально нерасчлененной системе, восстанавливаемой в результате сравнительно-исторической реконструкции.
Если термин язык употреблять не в общелингвистическом смысле 'орудия повседневного общения', когда „языком" следует признавать говор каждой деревни, то праславянское (реконструируемое) состояние можно характеризовать как язык (а не совокупность близких в структурном отношении индоевропейских диалектов, объединяющихся присущими только им особенностями) лишь при допущении, что его носители до поры до времени составляли социальное и этнографическое единство в составе племени или племенной конфедерации и объединялись сознанием принадлежности к одному этносу. Для эпохи формирования праславянского языка такое допущение пока неизбежно
33
[см. 202, с. 183-185,191-192, 211-213]; однако для второй половины I тыс. н.э. оно более чем спорно. Сообщения Иордана не оставляют сомнений в том, что такого „единства" не было уже и в VI столетии: размещая „многолюдное племя венетов" (в подлиннике 'многочисленный народ') на „безмерных пространствах" Центральной и Восточной Европы, он поясняет, что „их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям" [71, с. 70-71], констатируя тем самым множественность славяноязычных этнографических группировок [см. 201, с. 62-63], которые на уровне социально-этническом составляли племена и племенные союзы (или конфедерации, племенной состав которых мог время от времени меняться), а на уровне языковом представляли структурно близкие друг другу диалекты („никакого" языка — см. подробнее [197, с. 9-10]; ср. выше с. 15), характеризовавшиеся „волнообразной" непрерывностью на всем занятом их носителями „безмерном пространстве". И это хорошо отражено в „мозаичности" архаических внутриславянских изолекс, убеждающих, что „первоначальная Славия была не языковым монолитом, а его противоположностью" [182, с. 66].
Язык-идиом в том смысле, в каком он может соотноситься с составляющими его диалектами, т.е. язык как 'территориально варьирующееся средство общения социума, объединенного сознанием принадлежности к единому этносу', формируется только в результате сложения наддиалектного территориально-политического объединения, в составе которого вошедшие в него диалектно-этнографические группы постепенно утрачивают племенное самосознание и вырабатывают единое этническое самосознание [ср. 31, с. 156-158]. Исследования последних лет убеждают, что в пределах раннесредневековой Славии условия для разрушения племенного самосознания и формирования „отдельных" славянских народностей в основном складываются на протяжении VIII-XII вв. — по мере стабилизации славяноязычных государств [ср. 195, с. 121 и др.].
В середине IX в. этот процесс еще был далек от завершения, и солунские братья в разных районах славянского мира, независимо от вхождения их в то или иное территориально-политическое объединение, имели дело с близкородственными диалектами, носители которых взаимодействовали в пограничных областях, оказывавшихся на протяжении только одного этого столетия в составе разных государств (достаточно напомнить, как менялись на протяжении IX в. границы I Болгарского царства, включившего в свой состав славян Фракии и Македонии, сербов и будущих словаков — см. карту на с. 248-249 в [81]; или границы Великой Моравии, в которую при князе Святополке кроме Чехии вошла Паннония, а также земли лужицких сербов и вислян
34
[см. 151, с. 81-87]) [7]. И если говоры поселений, в которых побывали за время своей деятельности славянские первоучители, уже нельзя определять как „праславянские", поскольку они не являлись варьирующимися в пространстве средствами общения единой („праславянской") лингвоэтнической общности, то и называть их древнеболгарскими, древнесербскими, древнехорватскими, древнесловенскими, древнечешскими и т.д. можно лишь весьма условно, проецируя на карту распространения славянских диалектов IX в. границы более поздних славяноязычных народностей. Впрочем, в отдельных районах, видимо, можно характеризовать говоры кирилло-мефодиевской эпохи как прачешские или прасловацкие, имея в виду, что они легли „в основу сформировавшихся позднее чешского и словацкого языков" [ЦО, с. 14].
Разумеется, такие характеристики неприменимы к раннесредневековым диалектам регионов, где славянская языковая традиция не сохранилась, как, например, в Паннонии, впоследствии заселенной венграми, ассимилировавшими местное словенское население. Трудно согласиться и с применением „этнических" определений типа древнесловенские, древнеболгарские и т.п. к диалектам областей, население которых не вошло в состав соответствующей славянской народности, что, например, относится к славяноязычному населению Солуня с его окрестностями [ср. 46, с. 54; 53, с. 81], Фессалии и других смежных областей, где славяне, как полагает Г.Г. Литаврин, еще и в XI в. «сознавали себя, кажется, не столько родственными жителям Болгарии поселенцами, вынужденными подчиняться властям империи, сколько „ромеями"» [101, с. 173], что очень характерно для разноязычных подданных Византии рассматриваемого периода [см. 100, с. 202-210].
Описанная диалектно-этнографическая ситуация эпохи первоучителей предопределила дальнейшую судьбу их детища в разных славянских странах: созданный ими книжно-литературный язык, призванный сформулировать понятия и идеи, не связанные с бытовыми и производственными отношениями раннесредневековых общин, независимо от его „диалектной основы" носителями любого славянского говора должен был восприниматься как „свой" на замкнутых уровнях своей структуры [ср. 1, с. 7-11; 204, с. 12, п. 2.2] и вместе с тем требовал специального изучения, чтобы можно было понимать излагаемые на нем тексты, как, впрочем, и в наше время необходимо специально обучаться активному владению нормами родного литературного языка.
{7} Интересны в этом отношении пути миграции нитранского („словенского", в нынешних представлениях — словацкого) князя Прибины: будучи изгнан из своей вотчины князем Моймиром, присоединившим в 833 г. Нитру к Моравии, он сначала находит прибежище у болгарского князя (хана) Маламира, затем — у хорватского князя Ратимира, пока, наконец, не получает в 846 г. от франкского короля в лен населенную словенами Паннонию [см. 32, с. 93-94]. Можно догадываться, что пункты миграции подсказывались возможностями (языкового) взаимопонимания при непосредственном общении.
35
Глава 5. SOLUŇSKÁ STAROSLOVĚNŠTINA
...so olass Konstantin lange vor dem Plan einer Mission in Mähren an der slavischen Schrift und an seiner Uebersetzungen gearbeitet haben muss. Daraus wäre zu schliessen, dass er bei dieser Arbeit die Slaven seiner Heimat und deren weiterer gleichsprachiger Umgebung, also Mazedoniens und Bulgariens, im Auge gehabt habe [1].
A. Leskien. Handbuch der altbulgarischen (altkirchenslavischen) Sprache (1871)
Паннонские Жития утверждают, будто славянская азбука и старославянский язык были созданы Константином Философом по поручению константинопольского двора во главе с императором Михаилом III, откликнувшимся в 863 г. на просьбу моравского князя Растислава, которому якобы понадобился учитель, „иже би ны въ свои езыкь истинную вѣру хрістіан'скоую сказаль" (ЖК, гл. XIV, с. 104). Однако исследователи кирилло-мефодиевской проблемы, учитывая тщательно разработанное соответствие славянской азбуки фонологическому составу тогдашней славянской речи, а также высокое качество старших переводов, достаточно рано пришли к убеждению, что языкотворческая деятельность Константина и Мефодия началась задолго до 863 г. и, следовательно, по их собственной инициативе. Ответов на вопросы, когда и почему было задумано солунскими братьями создание славянской письменности, в средневековых источниках, конечно, нет; и тем не менее уверенность, что к 863 г. эта сложная работа была если не завершена, то по крайней мере близка к завершению с конца XIX в. становится всеобщей. Она основывается на рассуждениях, сформулированных уже А. Лескином: „Составленное Константином письмо настолько превосходно", что „может рассматриваться лишь как результат долго длившейся работы", ибо даже такой знающий и талантливый человек, как он, „не мог без долгих наблюдений и опытов составить столь совершенную азбуку для богатой звуковой системы, сильно отступающей от греческой"; а это значит, „что Константин должен был работать над славянским письмом и над своими переводами задолго до плана миссии в Моравию", ориентируясь, как это видно
{1} Константин задолго до плана миссии в Моравию должен был работать над славянским письмом и над своими переводами. Из этого следовало бы заключить, что он при этой работе имел в виду славян своей родины и прилегающих к ней сходноязычных окрестностей, т.е. Македонии и Болгарии.
А. Лескин. Учебник древнеболгарского (древнецерковнославянского) языка (1871).
36
из фонологического состава его азбуки, на хорошо знакомый ему диалект родного Солуня [247, с. ХХ-ХXI]; (см. обзор [158, с. 18]).
Учитывая давние христианские традиции славяноязычного населения Солуня и его окрестностей (см. выше с. 28-29), что вполне согласуется с выдвинутой более ста лет назад И. Тейлором и затем поддержанной и тщательно разработанной И.В. Ягичем гипотезой о связи глаголицы с греческим минускулом ([см. 229, с. 82-84 и далее]; ср. таблицу [225, с. 29]), которым византийские славяне могли пользоваться в докирилловское время [2] (вспомним у Храбра: славяне, „крѣстивше же ся, римьсками и грьчьскыми писмены нуждааху ся писати словѣньску рѣчь без оустроения" — Хр., с. 114), И. Курц высказал предположение, что здесь ко времени деятельности солунских братьев уже могли существовать и первые опыты переводов отдельных чтений и молитв, которые записывались „неустроенным" греческим минускулом [см. 246, с. 315-318].
Ориентация первоучителей на диалект Солуня означает, что первоначальная система норм того книжно-литературного языка, который был представлен в первых опытах переводов и который Н.С. Трубецкой называл прастарославянским (точнее „прастароцерковнославянским" — uraltkirchenslavisch), а В. Ткадлчик позднее обозначил как soluňská staroslověnština, могла характеризоваться чертами, отсутствовавшими в славянских диалектах не только Среднего Подунавья, но и Восточной Болгарии, т.е. чертами более узкого распространения, чем „южнославянские" и даже „болгаро-македонские" (к которым обычно относят начальный а-, л < *dl или *tl, „вставочный" л', -ши во 2-м л. ед. числа и -тъ в 3-м л. обоих чисел глаголов, имперфект и некоторые другие). Н.Н. Дурново в свое время высказал хорошо аргументированное предположение, что такими особенностями, исчезнувшими в период бытования старославянского языка среди славян Среднего Подунавья, могла быть фонема <'ʒ> (из *g' по 2-му и 3-му смягчению задненёбных), для обозначения которой Константин ввел в свою азбуку букву „зело", отличную от буквы, обозначавшей <з>, и в звуковом значении встречающуюся только в глаголических текстах, связанных с западномакедонской Охридской школой, но отсутствующую в КЛ, а в кириллических рукописях варьирующуюся с буквой „земля" [см. 41, с. 54-55], а также местные, западномакедонские рефлексы праславянских *dj и *tj, *kt', что требует специального обсуждения.
Прежде всего здесь возникает проблема буквы „грьвь" —
(по И.В. Ягичу, из
соединения курсивных греческих γι /37/ [см. 229,с. 90]),
{2} Напоминая, что И. Тейлор исходил из предположения, что „славяне еще до Кирилла пробовали передавать свои слова и свои звуки греческими буквами" И.В. Ягич пояснял: „Если такие попытки действительно существовали, что можно допустить, тогда неудивительно, что и Кирилл ими воспользовался, приведя их только в известную систему" [229, с. 84].
37
наличие которой в глаголической азбуке, созданной для письменной фиксации „солунской старославянщины", не может быть оправдано, как это обычно делается, необходимостью обозначить [г'], встречающийся только в греческих словах. Из целого комплекса соображений, выдвинутых в свое время Н.Н. Дурново [см. 41, с. 55-56; 42, с. 72-75], а позднее обстоятельно развитых В. Ткадлчиком [см. 255, с. 347-354], достаточно обратить внимание на то, что перед гласными переднего ряда произношение [г'] в грецизмах не могло восприниматься как реализация особой фонемы, отличной от <г>, если только не было „своей" фонемы (!) того же образования, ибо для обозначения звуков, встречающихся только в греческих книжных заимствованиях, славянские азбуки использовали буквы греческого алфавита, как в случаях с Φ , Θ, Υ („ипсилон", слав. „ижица"), а в кириллице также еще и „кси" и „пси" [ср. 21, с. 124-134]. Иначе говоря, сам принцип, положенный в основу графической системы Константина, указывает на то, что особая (не соответствующая греческой) буква могла быть введена в нее только в том случае, если она была необходима для обозначения элемента славянской фонологической системы, а не фонетического варианта, встречающегося лишь в иноязычной лексике (ибо, например, в гр. ἄγγελος, как и в слав, анг'елъ/агг'елъ, перед гласным переднего ряда реализовалась фонема <g> — <г> [ср. 255, с. 352]). Вместе с тем старейшие азбучные молитвы подсказывают, что в славянской речи, на которую ориентировался Константин, фонема, обозначавшаяся буквой „грьвь", не встречалась в начале слов [см. 41, с. 55, 56 и др.]. Все вместе заставляет предполагать, что она обозначала рефлекс праслав. *dj, который в окраинных (в основном в западных) македонских говорах реализуется как средненёбный (палатальный) [г'] [3], представляющий, однако, не новацию (под влиянием сербских говоров, как думал А.М. Селищев), а архаизм, оттесненный на окраины под влиянием восточноболгарских диалектов, где в качестве рефлекса *dj выступает фонема <жд'> [см. 255, с. 348-354]. Именно поэтому и не оказалось соответствия букве „грьвь" в кириллице, составленной в Восточной Болгарии (см. ниже), ибо здесь она была „не нужна", поскольку могла бы обозначать только позиционный вариант <г> в греческих словах (как и [к'], [х'], обозначавшиеся буквами к, x: кесарь, арxиереи, как и ангелъ.
Утверждение, что буква
(„грьвь") в составе глаголицы свидетельствует об
ориентации ее составителя на „солунский" диалект,
{3} Еще в XIX в. Ф. Миклошич в качестве одного из аргументов в пользу защищавшейся им „паннонской" диалектной основы старославянского языка выдвигал то обстоятельство, что в македонских говорах рефлексы *dj и *tj реализуются как [г'] и [к'], между тем как во всех сохранившихся славянских текстах (кроме, разумеется чешских КЛ, дающих здесь З и Ц) рефлексами этих праславянских сочетаний выступают жд и шт (см. обзоры [92, с. 11; 205, с. 273]).
38
неизбежно выдвигает вопрос об отражении в первоначальной азбуке (в изобретенной Константином глаголице) глухой пары <г'>, которая должна была реализоваться в средненёбном (палатальном) согласном типа [к'] как рефлексе праслав. сочетаний *tj и *kt'.
Новейшие исследования С.М. Николаева позволяют реконструировать рефлексы типа [г']~[к'] и для древнего псковско-новгородского диалектного ареала (который автор связывает с летописными кривичами), на противоположной окраине раннесредневековой Славии [см. 126, в частности, с. 128-140]. Эти рефлексы, восстанавливаемые на основании отдельных реликтовых явлений в псковских говорах и показаний новгородских берестяных грамот, с XIII-XIV вв. вытесняются в результате междиалектного взаимодействия под влиянием древнерусских северовосточных говоров. Аналогия к раннесредневековым взаимоотношениям славянских говоров Македонии и Восточной Болгарии, как видим, достаточно выразительна!
Н.Н. Дурново предположил, что для обозначения фонемы <к'> Константин пользовался
буквой 
(будущей щ <
), которая не использовалась в Моравии (в КМ и
в более поздних ПО соответствующие рефлексы обозначаются буквами, тождественными
кириллическим з и ц) и не встречается в ряде глаголических
памятников древнеболгарского происхождения (например, в КС; лишь однажды в ЗЕ),
предпочитающих буквосочетание, соответствующее кириллическому шт [см. 41,
с. 56-58; 255, с. 354-364]. Необходимо при этом учитывать, что последующая
судьба этой буквы, нашедшая отражение в старейших глаголических (а также
кириллических) рукописях, созданных спустя не менее полутора столетий после
изобретения глаголицы, связана с тем, что болгарскими писцами она употреблялась
в соответствии с первоначальной орфографией, т.е. для обозначения рефлексов тех
же *tj и *kt', которые здесь совпадали с рефлексами *stj, *skj, в результате
чего местные книжники неизбежно отождествляли щ и шт, постепенно
становившиеся вариантными способами обозначения на письме одной и той же фонемы.
Ср. позднее то же на Руси, где, однако, устанавливается „свое" звуковое значение
щ под влиянием местных рефлексов *stj, *skj (видимо, [ш'ч'], но не [шт']).
В
„моравской" орфографии эти рефлексы обозначались буквосочетанием,
соответствовавшим кириллическому шч, что и лежит в основе очень
распространенной идеи о лигатурном происхождении глаголической буквы
— из
сочетаний 
. Между тем отсутствие буквы
()
в начале слов (кроме штюждь
[см. 42, с. 73]) говорит о том, что в начальный период славянской письменности
эта буква не означала рефлексов *stj, *skj, передававшихся сочетанием
=
шч
[см.
41, с. 61]. Идею лигатурного происхождения
подрывают и собственно
палеографические свидетельства. По наблюдениям Г.Г. Манта, в ЗЕ, где лигатуры
обычны, буква встречается лишь однажды, между тем как, например, в СТ, где
лигатур относительно мало, лишь однажды отмечено шт — обычно рефлексы
глухих праславянских палатальных сочетаний обозначаются буквой
[см. 248, с.
253-257; ср. 255, с. 355]. Возможно, отражением первоначального звукового
значения = [к'] являются отмечаемые в глаголических хорватских рукописях (где
глаголица могла появиться
39
еще во времена Мефодия) вариантные написания имени славянского апостола (в кириллической транслитерации) Курилъ — Щурилъ, т.е. [к'ирилъ] [см. 255, с. 354-355].
К особенностям, обусловленным солунской диалектной ориентацией первых переводов, могут быть отнесены и некоторые морфологические черты, оказавшиеся достаточно устойчивыми в последующей истории старославянского языка. В.Ф. Мареш, указав на десяток таких особенностей (Т. ед. ч. - омь /- емь , конечный элемент именных и местоименных флексий - ѩ, Д. ед. ч. тебѣ, себѣ, флексия 2-го л. ед. ч. -ши и формант глагольных флексий 3-го л. -тъ и некоторые другие [ср. 41, с. 64; 24, с. 177]), приходит к выводу, что в чешском („моравском") изводе древнеславянского литературного языка, как об этом свидетельствуют КЛ, они сохраняются очень последовательно, кроме случаев, когда для „прастарославянского" реконструируются вариантные формы, одна из которых совпадает с „прачешской" [см. 110, с. 19]. В последнем случае речь может идти лишь о том, что сохранившиеся рукописи (с конца X в.!) не позволяют однозначно реконструировать первоначальную норму, характеризовавшую „солунскую старославянщину".
Можно указать еще и некоторые особенности глагольного формообразования, скорее всего восходящие к „солунскому субстрату".
Узколокальной, диалектной по происхождению чертой было образование сослагательного наклонения со вспомогательным глаголом в форме бимь... бѫ которое достаточно регулярно встречается в глаголических рукописях (во всех трех евангелиях — ЗЕ, МЕ и АЕ, а также в КС, СП и СТ), где лишь в единичных случаях попадаются образования с аористом (2 примера в МЕ, 1 пример в АЕ и 2 или 3 — в ЗЕ), между тем как в кириллических рукописях (только в СК и СР) они, по сути дела, представлены реликтово на фоне регулярных образований сослагательного наклонения с аористом. Так, в евангельском тексте СК на 6 образований с бимь (1 пример) и бѫ (5 примеров) приходится 36 образований с аористом (в соотношении 1:6), а в С соотношение „солунского" и общеславянского образований еще выразительнее — 17:127, т.е. в соотношении 1:7,5 (для сравнения: в МЕ на 95 примеров с бимь (и т.д.) встретилось лишь два образования, с аористом — бысте и бышѧ [198, с. 291]). В синхронных этим рукописям древнерусских памятниках (начиная с ОЕ), как, впрочем, и в остальных болгарских кириллических, образований с бимь (и т.д.) нет. Эти данные, характеризующие рукописи одной и той же исторической эпохи, но разных школ книжности, подсказывают, что перед нами не отражение эволюции глагольных форм во времени, а результат разного отношения книжников (или разных книжных школ) к нормам глагольного формообразования кирилло-мефодиевских переводов: фактор
40
времени здесь связан не с развитием структур разных славянских диалектов, а с проникновением старославянского языка в разные регионы средневековой Славии (см. подробнее далее), где отношение книжников к нормам „солунской старославянщины" складывалось по-разному (ср. выше с. 32).
Любопытна в этом плане встречающаяся в ряде глаголических рукописей (в МЕ, ЗЕ, АЕ и СП) контаминированная форма 3-го л. мн. ч. бишѧ при обычной бѫ . Например, в МЕ отмечены два примера бишѧ при одном бышѧ, при том что в остальных 17 случаях употребления 3-го л. мн. ч. сослагательное наклонение представлено формой бѫ. В ЗЕ однажды подобный случай отмечен в 1-м л. мн. ч.: бихомъ (И. XVIII. 30; но там же в Мт. XXIII, 30 бимь вместо бимъ при аористе быхомъ [см. 18, с. 281-282]. Эти образования свидетельствуют об ориентации переписчиков (или редакторов) рукописей на „солунскую" норму, но отнесенную в их языковом сознании с формой аориста вспомогательного глагола, характеризовавшей конструкцию сослагательного наклонения в их родном диалекте.
Вполне вероятно предположить, что со славянскими диалектами исторической
Македонии связаны и „архаические" формы сигматического аориста типа
посъ — начѧсѧ
и вѣсъ — вѣсѧ,
которые обычны в глаголических рукописях Охридской школы — СП (кроме одного
случая), МЕ, КС, АЕ и (менее последовательно) ЗЕ, но отсутствуют в кириллических
СК и С и лишь спорадически обнаруживаются в некоторых древнерусских манускриптах
XI в., где они явно идут от протографов (по мнению Г.Г. Манта, македонского
происхождения [см. 249, с. 279]). Даже если исчезновение архаических аористных
форм, вытесняемых аналогическими новообразованиями типа
начѧхъ
- начѧшѧ
и
ведохъ - ведошѧ,
объяснять эволюцией аористного спряжения в живой славянской речи (вряд ли,
впрочем, одновременной в разных славянских диалектах, ибо в древнерусских
рукописях аористных образований на -с- нет уже в XI в., а в текстах сербского
происхождения они обычны и позднее [см: 18, с. 256-261]), то и в этом случае
закрепление образований на -с- в языке кирилло-мефодиевских переводов следует
связывать с его ориентацией на говоры Македонии середины IX в., а не с их
большей древностью по сравнению со временем, от которого до нас дошли
сохранившиеся рукописи.
Только балканским славянским говорам был свойствен и кодифицированный Константином имперфект (являвшийся, видимо, праславянским диалектным новообразованием, отсутствовавшим в говорах за Дунаем и в Восточной Европе [см. 208, с. 37-49]), который в говоре солунских славян эпохи первоучителей был представлен нестяженными формами, а в старейших сохранившихся рукописях постепенно вытесняется стяженными, встречающимися, хотя и нечасто, уже в МЕ и ЗЕ, чаще — в АЕ, СП и СТ и единственно употребительными в СК [см. 18, с. 268-269]. В памятниках, созданных в пределах одного столетия и в границах
41
одного языкового ареала, это „движение явно должно отражать не „стремительную" эволюцию глагольных форм в древнеболгарских говорах, а постепенное вытеснение традиционной „солунской" нормы глагольного формообразования, которая оказалась в противоречии с местными формами имперфекта, характеризовавшими родной язык древнеболгарских книжников.
Констатируя рост нестяженных форм в языке СР, А. Вайан отмечает наличие в этом памятнике XI в. (синхронном ОБ, где тоже очень заметно преобладание нестяженных форм над стяженными) „неправильных" образований типа грѧдѣѣше, начнѣѣхомъ и т.п. (см. там же). Вопреки мнению автора, эти формы не могут быть архаичными, ибо суффикс имперфекта образовался в результате сочетания аористного аффикса -х-/-ш- (но уже не *s) и давнего итеративного аффикса -а- (ср. проси-ти —> праш-а-ти), которому факультативно мог предшествовать аффикс -ѣ- ( из -ē-), выражающий идею состояния [см. 208, с. 48-49].
В изобилии отмечаемые в рукописи, для которой архаические глагольные формы в целом не характерны (см. выше о формах аориста и сослагательного наклонения в СР), образования типа начьнѣѣхомъ скорее производят впечатление искусственных, создававшихся книжниками, стремившимися следовать образцовой норме, которая не совпадала с формами их родного диалекта.
Устойчивость имперфекта в морфологической системе церковнославянского языка за пределами Балканского полуострова (в Чехии и на Руси) обусловливалась отсутствием в местных говорах альтернативных образований [4], а изменения в оформлении суффикса могут быть связаны с деятельностью восточноболгарских (преславских) книжников, диалекту которых имперфект, несомненно, был известен.
{4} Наблюдения за варьированием орфографических норм церковнославянского языка русского извода убеждают, что традиционная норма адаптируется или полностью заменяется новой в тех случаях, когда ей противостоит в местных славянских говорах иначе оформленное, но функционально однозначное явление, в то время как языковые особенности, не имеющие противопоставления в родном языке местных книжников, как правило, оказываются достаточно устойчивыми во времени [см. 204, с. 13-14].