Недавніе люди

Александръ Амфитеатровъ

 

7. Московскій городской голова Алексіевъ.

 

 

Въ чудесный мартовскій день 1893 года, въѣзжаю я во дворъ „палаццо“ одного московскаго издателя. Дворъ огромный; песокъ сверкаетъ на солнцѣ. Издателевы дѣти кружатъ на велосипедахъ и кричатъ мнѣ на встрѣчу:

 

— Папы дома нѣтъ!

— Вотъ тебѣ разъ! куда же онъ уѣхалъ? Самъ назначилъ мнѣ этотъ часъ.

— И ждалъ васъ, да уѣхалъ—проситъ извинитъ. Потому что очень любопытно: городского голову застрѣлили.

— Что такое?

— Убили городского голову.

— Алексѣева?!

— Ну, да... одинъ у насъ городской голова.

— Бытъ не можетъ!

— Вотъ всѣ, кому ни скажемъ, такъ же удивляются.

 

 

233

 

— Да кто же? какъ? когда? гдѣ?...

 

Прямо-точно обухомъ по темени!... Я не былъ знакомъ съ Алексѣевымъ лично, кромѣ какъ поклонами, но интересовался имъ больше, чѣмъ кѣмъ либо другимъ въ Москвѣ... И вдругъ его убили... зачѣмъ? за что? Я поворотилъ извозчика и помчался въ думу. Толпа народа: шумятъ, спорятъ, разводятъ руками... Кто-то выходитъ, глаза заплаканы, говорить:

 

— Умираетъ...

 

Встрѣтилъ знакомыхъ репортеровъ,—разсказали, какъ было дѣло. Ясно: застрѣленъ безъ надежды на выздоровленіе...

 

Толпа хмурилась, гудѣла и недоумѣвала.

 

На сердцѣ у всѣхъ было нехорошо. Я отправился на телеграфъ и по дорогѣ думалъ о покойномъ,— потому что, хотя онъ еще дышалъ, но, несомнѣнно, былъ уже зарегистрованъ покойнымъ,—Алексѣевѣ; о томъ, что его убили въ мартѣ; что мѣсяцъ мартъ— самый несчастливый для талантливыхъ и полезныхъ людей, работающихъ на общественной нивѣ.... „Цезарь! Идъ Марта берегись!"

 

Алексѣевъ умеръ. Умеръ, застрѣленный въ самомъ сердцѣ Москвы, которую онъ такъ любилъ, которой такъ много благодѣтельствовалъ, за которую такъ долго лилъ онъ свой трудовой потъ, а потомъ и кровь пролилъ. Умеръ—въ зданіи, имъ же сооруженномъ; въ новой думѣ, въ центрѣ новой Москвы, имъ начатой, имъ созидаемой. Еслибы,

 

 

234

 

предъ кончиною, у Н. А. Алексѣева хватило силы взглянуть изъ оконъ его смертнаго покоя на сиротѣющую Москву, онъ могъ бы почти съ такимъ же правомъ, какъ древній римлянинъ, воскликнуть:

 

— Я засталъ вашъ городъ деревяннымъ, а оставляю его каменнымъ...

 

Алексѣевъ умеръ смертью настолько неожиданною, нелѣпою, почти сверхъестественно дикою, что я, подобно большинству москвичей, долго не могъ опомниться отъ впечатлѣнія ужаснаго событія—преступленія или полоумной случайности, — такъ, правду сказать, и не рѣшило намъ толкомъ слѣдствіе, и приходится навсегда оставить совершившееся въ разрядѣ просто „событій".

 

 Умеръ въ то самое время, когда рѣшался вопросъ, быть или не быть ему впредь сердцемъ сердца Россіи, когда онъ готовился въ четвертый разъ стать на выборную очередь. Выборы ждались жестокіе: на кандидатурѣ въ гласные Н. А. Алексѣевъ прошелъ всего пятьюдесятью четырьмя голосами. Противъ него была сбита большая оппозиціонная партія, сильная не настолько, быть можетъ, чтобы своротить вовсе на-прочь алексѣевское вліяніе, но всетаки способная отравить торжество „непогрѣшимаго" головы своимъ многоголосымъ протестомъ, компрометировать оцѣнку его общественной дѣятельности обиліемъ черныхъ шаровъ. Москва ждала съ глубокимъ и живымъ интересомъ большой междоусобной войны на баллотировочныхъ шарахъ.

 

 

235

 

Говорили, будто гордый глава московскаго городского хозяйства собирался самъ сложить съ себя свои обязанности и, какъ острили, „удалиться въ слободу Александровскую”.

 

Вопросъ о выборѣ городского головы, такъ обостренный, именно, чрезъ to be or not to be Алексѣева, былъ упрощенъ, разрубленъ, какъ Гордіевъ узелъ, избирателемъ, на кого никто не разсчитывалъ, о комъ никто не думалъ, не гадалъ, чьего вмѣшательства никто не чаялъ,—смертью.

 

Доктора Ротъ, Сербскій и Кожевниковъ признали убійцу психически анормальнымъ. Публика въ первое время плохо, этому вѣрила, и—хотя фактъ анормальности Адріанова давно уже несомнѣнно доказалъ докторъ Чечоттъ, и самъ онъ сидитъ, на положеніи неизлѣчимаго, въ больницѣ св. Николая,— иной разъ, какъ случается слышать въ разговорахъ, недоумѣваетъ и теперь. Ужъ очень какъ то чудно подтасовались факты. Человѣкъ приходитъ убивать не куда нибудь въ частное мѣсто, а въ мѣсто общественной дѣятельности Алексѣева, въ думу; не когда-нибудь, а за часъ, за два, до начала выборовъ, бурныхъ, сомнительныхъ, спорныхъ, обостренныхъ конкурренціей партій; стрѣляетъ не въ кого-нибудь, а въ главнаго героя этихъ выборовъ; заявляетъ, что личной вражды къ Алексѣеву онъ не питаетъ, что ему надо было кого-нибудь убить и онъ выбралъ Алексѣева.

 

— Не держите меня,—говоритъ онъ

 

 

236

 

полицейскимъ,—я все равно не убѣгу; я сдѣлалъ, что надо, и не стану скрываться.

 

Спокойно, не безъ рисовки, раскланивается съ публикою, смущенной и озлобленной. Совѣтуетъ не дѣлать обыска въ его квартирѣ:

 

— Все равно, всѣ бумаги сожжены!

 

И, дѣйствительно, въ печи адріановской квартиры находятъ массу пепла. Свидѣтели показываютъ, что Адріановъ по цѣлымъ днямъ шатался по думскимъ корридорамъ, какъ бы присматриваясь и пріуготовляя мѣсто для будущаго преступленія. Въ карманѣ его находятъ записку: „прости, жребій палъ на тебя!“ Словомъ, всѣ признаки предумышленности на лицо. И публика, не соображая, что предумышленность предумышленности рознь, что больную, фиксированную на нелѣпой идеѣ, волю надо различать отъ воли злой, смущалась этими признаками и искала внѣшнихъ объясненій факту. Сперва въ убійствѣ Алексѣева видѣли актъ выборной агитаціи; потомъ отъ этого—черезчуръ американскаго и, слава Богу, совсѣмъ уже не въ русскихъ нравахъ—толкованія перевели дѣло на почву политическую: объясняли его местью за участіе Алексѣева, въ качествѣ сословнаго представителя, въ одномъ изъ политическихъ процессовъ недавняго прошлаго, когда крутой московскій голова подалъ голосъ за смертную казнь подсудимыхъ. Потомъ нрошелъ слухъ о какой-то старой романической исторіи... А Адріановъ тѣмъ временемъ плелъ

 

 

237

 

ни съ чѣмъ несообразную и ничему неподобную чушь, ежеминутно мѣняя показанія, прыгая мыслью отъ фразы къ фразѣ, болтая, какъ попугай, фантастическія бредни о какомъ-то электричествѣ, магнетизмѣ. Я уже тогда высказывалъ мнѣніе, что, всего вѣроятнѣе, это одинъ изъ злополучныхъ геростратиковъ, страдающихъ mania grandiosa, на отрицательной почвѣ. „Велика Діана Эфесская!" — стало быть, надо сжечь ея храмъ. Остаюсь при такомъ мнѣніи и теперь. Что вниманіе Адріанова фиксировалось именно на Алексѣевѣ, понятно. Онъ—мѣщанинъ и мелкій домовладѣлецъ. О комъ же больше толковъ и разговоровъ могъ онъ слышать въ своей средѣ, какъ не объ Алексѣевѣ? И толковъ, конечно, не въ пользу послѣдняго, такъ какъ многія изъ начинаній и улучшеній алексѣевскаго городского хозяйства ложились на домовладѣльцевъ, хотя временнымъ, но тугимъ гнетомъ, и интересы частные, по теоріи „своя рубашка ближе къ тѣлу“, ожесточались, возставали за себя и грызлись зубъ за зубъ съ интересами общественными. Алексѣевъ, городской голова... эти слова обратились въ бичъ для памяти полоумнаго, уже охваченнаго инстинктами à la bête humaine, уже успѣвшаго проникнуться неодолимымъ тяготѣніемъ къ убійству. Беретъ онъ газету—Алексѣевъ; сидитъ въ трактирѣ — Алексѣевъ; дома—только и толку, что Алексѣевъ, Алексѣевъ, Алексѣевъ; одни хвалятъ Алексѣева, другіе ругаютъ; всѣ изъ-за Алексѣева горячатся, никто

 

 

238

 

къ нему хладнокровно не относится. А у полоумнаго руки зудятъ:

 

— Коли необходимо мнѣ кого-нибудь убить, сёмъ-ка я пришибу именно этого героя толковъ цѣлой Москвы!

 

И безумный человѣкъ идетъ и безумно стрѣляетъ, самъ не понимая, зачѣмъ... И другимъ клянется:

 

— Вамъ никогда не понять цѣли, ради чего я долженъ былъ это сдѣлать...

 

У Винслова, Лемана, Гризингера, Крафтъ-Эбинга и другихъ судебныхъ психіатровъ вы найдете много Адріановыхъ. Всѣ они, сперва влюбившись въ безумную идею преступленія, потомъ сосредоточивали ее на какомъ-нибудь выдающемся дѣятелѣ и уже не могли отъ нея отвязаться, пока не удовлетворяли голосу своей маніи. Это—еще съ пресловутаго маршала Gilles de Rais, основателя легенды о „Синей Бородѣ“, который—въ предсмертномъ письмѣ своемъ королю Карлу VII,—раскаиваясь въ рядѣ отвратительныхъ преступленій, признавался, между прочимъ, что покинулъ королевскій дворъ исключительно, чтобы побѣдить мучившее его, сверхсильное искушеніе убить дофина и осквернить его трупъ. Свѣтлыя имена привлекаютъ къ себѣ нравственное зрѣніе этихъ несчастныхъ и гипнотизируютъ ихъ точно такъ же, какъ свѣтлые предметы гипнотизируютъ зрѣніе физическое.

 

Трагическая гибель Н. А. Алексѣева невольно

 

 

239

 

приводитъ на память гибель дѣятеля, работавшего на болѣе широкомъ поприщѣ, но сходнаго съ Алексѣевымъ и молодостью, и энергіей, и популярностью; такъ же, какъ Алексѣевъ, окруженнаго тысячами друзей и сотнями враговъ; также, какъ Алексѣевъ, претерпѣвшаго нареканія за свои смѣлыя цѣли и предначертанія, за упрямство и, не знающую ни устали, ни пощады, энергію; и такъ же, какъ Алексѣевъ, неизмѣнно стяжавшаго лавры, когда предначертанія и цѣли приходили къ благополучному концу. Я говорю о Леонѣ Гамбеттѣ. Оба были остановлены судьбою въ своей дѣятельности на половинѣ путей, пройти которые обѣщали ихъ талантъ, общественный инстинктъ, честолюбіе, здравый смыслъ, сулила логика фактовъ и сумма прецедентовъ, какими избаловали они общественное вниманіе. Оба были здоровые, смѣлые, крѣпкіе люди съ тѣми чуткими и энергичными нервами, что даются природою въ удѣлъ едва ли не исключительно однимъ южанамъ. Гамбетта былъ провансалецъ. Мать Алексѣева была гречанка. И, въ заключеніе, къ обоимъ пришла удивительно схожая по типу, скорая и безвременная кончина. Къ обоимъ —

 

Какъ ярый витязь смерть нашла,

Какъ хищникъ, жертву низложила...

Свой зѣвъ разпнула могила

И все житейское взяла!

 

Кругъ дѣятельности Н. А. Алексѣева заключенъ былъ въ границахъ московскихъ заставь, но онъ

 

 

240

 

сумѣлъ привлечь къ этимъ границамъ вниманіе положительно всей Россіи. Его слова, его поступки обсуждались прессою и обществомъ, даже въ такихъ уголкахъ Руси, которымъ, по отдаленности, нѣтъ, не было, да, вѣроятно, и долго не будетъ никакого дѣла до того, какъ живетъ Москва въ своемъ городскомъ хозяйствѣ. И интересовались не фактами, а общимъ характеромъ дѣятельности и направленіемъ молодого головы, его практическою энергіей, настойчивостью и рѣшительностью въ борьбѣ, тѣмъ обиліемъ стыда настоящаго и отсутствіемъ стыда ложнаго, какими характеризуются только первоклассные общественные таланты. Онъ уважалъ общественное мнѣніе и презиралъ общественную болтовню. Онъ ненавидѣлъ партійность и безпощадно давилъ оппозицію своимъ начинаніямъ, но охотно давалъ свободу здравому, толковому слову, когда оно преслѣдовало не праздно-отвлеченные споры о сухихъ туманахъ, а цѣли, дѣйствительно, практическія и насущный.

 

Что, рано или поздно, энергія Н. А. Алексѣева вырвалась бы за предѣлы его московской дѣятельности,— несомнѣнно. Это былъ первый россійскій купецъ, который проявилъ въ себѣ, вмѣстѣ съ практической смѣткой торговаго коммерческаго человѣка, задатки государственнаго мужа. Недаромъ же, когда прошелъ первый слухъ объ учрежденіи министерства торговли, московскій vox populi—vox Dei называлъ Алексѣева кандидатомъ въ главы

 

 

241

 

этого „министерства будущаго". Алексѣевъ, едва ли не первый изъ представителей русской земщины, заставилъ заговорить о себѣ европейскую политическую печать, вообще мало интересующуюся и дѣятельностью, и дѣятелями нашего самоуправленія. Это было послѣ пресловутой рѣчи Алексѣева къ покойному императору Александру Александровичу, съ эффектною фразою о „крестѣ на св. Софіи"... Исполняя царскую волю, Алексѣевъ, въ голодный годъ, вѣстникомъ избавленія промчался по голодающимъ губерніямъ. Много труда положилъ онъ тогда— и труда безкорыстнаго, безразсчетнаго, потому что онъ и въ этомъ случаѣ, какъ и всегда въ своей жизни, работалъ не для наградъ. Отъ нихъ онъ даже уклонялся; такъ—онъ гордился своимъ купеческимъ званіемъ и не желалъ дворянства, которое получить было нетрудно. Старая логика: „королемъ быть не могу, принцемъ не хочу—Rohan suis!" Нѣтъ, онъ работалъ по чувству общественнаго долга и, можетъ быть, для славы, для популярности. Я въ послѣднемъ ничего дурного не вижу. Если человѣкъ самолюбивъ, честолюбивъ, славолюбивъ и добивается чести и славы не геростратовымъ путемъ, но средствами благородными, похвальными, общеполезными, дѣятельностью, которую можно поставить въ примѣръ всѣмъ и каждому,—въ чемъ тутъ грѣхъ? Можно ли порицать крупнаго честолюбца за то, что онъ желаетъ слышать всероссійское одобреніе своей блестящей дѣятельности, когда мы такъ

 

 

242

 

охотно прощаемъ мелкое честолюбіе людишекъ, никогда ничего толковаго на своемъ вѣку не сдѣлавшихъ и объ одномъ лишь всю жизнь мечтавшихъ и мечтающихъ: какъ бы, при помощи радѣющаго родного человѣчка, схватить какой-нибудь орденокъ или мѣстечко?

 

Смерть Алексѣева застала Москву врасплохъ. Враги его много шумѣли о томъ, что пора сломить алексѣевскую гордыню, пора смѣстить его и посадить въ головы силу, болѣе скромную, какъ личность, болѣе умѣренную, менѣе самовластную и болѣе склонную соблюдать до мельчайшихъ деталей букву, а не духъ только земской конституціи. Но разговоры—разговорами, а на дѣлѣ кандидата въ преемники Алексѣеву не только не нашлось, не только не было кого выставить, но не было, въ первое время, кого и предположить. Выборъ К. В. Рукавишникова, какъ оказалось впослѣдствіи, не слишкомъ то удачный, былъ лишь результатомъ faute de mieux. Предложенные записками,—каждый очень незначительнымъ числомъ голосовъ—кандидаты въ городскіе головы всѣ, одинъ за другимъ, отъ баллотировки отказались. Одинъ изъ кандидатовъ, И. И. Шаховской, при жизни Алексѣева постоянный и рьяный его оппонентъ, мотивировалъ свой отказъ гласно и опредѣленно. Онъ указалъ: нѣтъ никакого расчета самолюбивому человѣку идти въ московскіе городскіе головы, если онъ не хочетъ отдать всю свою частную жизнь общественной дѣятельности,

 

 

243

 

запутать и разстроить свои личныя дѣла ради дѣлъ городскихъ, шикарно сорить своимъ капиталомъ тамъ, гдѣ даже ни законъ, ни совѣсть не имѣли бы резона воспрепятствовать обратиться къ общественнымъ суммамъ,—напримѣръ, въ случаяхъ представительства. Алексѣевъ дѣлалъ все это на такую широкую ногу, что послѣ него, какъ Шаховской справедливо оттѣнилъ въ своей рѣчи, было страшно становиться на его мѣсто, высоко поднятое имъ въ общественной молвѣ и представленное на видъ, судъ и критику всей Россіи. Шаховской ставилъ думѣ довольно характерное предложеніе,—при всей его внѣшней странности, далеко не дикое по существу. Пусть,—говорилъ онъ,—избиратели опредѣлятъ: какого рода и какихъ размѣровъ дѣятельности они ждутъ отъ алексѣевскаго преемника? Продолжать веденіе городского хозяйства въ томъ же направленіи и духѣ никто не въ состояніи; одни и хотѣли бы, да не могутъ; другіе и не могутъ, и не хотятъ. Если будущему городскому головѣ поставлены будутъ условія, болѣе скромныя,—куда ни шло, можно идти на рискъ баллоротировки. Иначе— какая радость?! Чуть что не такъ, не по-алексѣевски,—и карлику, принужденному надѣть на себя панцырь великана, придется быть мишенью для града нареканій, насмѣшекъ и непріятностей. Молъ,— „нѣтъ великаго Патрокла, живъ презрительный Терситъ". Кому же пріятно ни съ того, ни съ сего попасть въ презрительные Терситы, стяжая это званіе,

 

 

244

 

можетъ быть, и ни за что, ни про что,—исключительно по милости сосѣдства съ черезчуръ блестящимъ предшественникомъ?! Предсказаніе это полностью сбылось на К. В. Рукавишниковѣ: будь онъ головою до Алексѣева, имъ бы не нахвалились; но послѣ-алексѣевскимъ требованіямъ онъ, при всей своей несомнѣнной добросовѣстности, удовлетворить не сумѣлъ.

 

Скептики, неохочіе видѣть въ своихъ современникахъ людей съ талантами, выдающимися выше ихъ собственнаго уровня, возражали:

 

— Отчего такой переполохъ? Изъ Москва-рѣки воды не выпити, въ Москвѣ-городѣ людей не выбити. Найдется человѣкъ! Богъ не безъ милости. Вѣдь и Алексѣевъ выдвинулся ярко лишь съ тѣхъ поръ, какъ сталъ головою. А раньше, кто его зналъ, и кто чего путнаго отъ него ждалъ?

 

Въ томъ то и дѣло, что, за блестящею дѣятельностью Алексѣева, какъ городского головы, позабыты энергическіе общественные труды его молодости.

 

Его будущіе успѣхи напророчилъ покойный московскій городской голова Сергѣй Михайловичъ Третьяковъ,—человѣкъ хорошій, но общественный дѣятель не изъ талантливыхъ.

 

— Вотъ будетъ вамъ голова—Алексѣевъ!—говорилъ онъ въ интимныхъ думскихъ кружкахъ, — голова, какого не бывало! Не намъ чета. Дайте только ему войти въ лѣта и въ дѣло.

 

 

245

 

Двадцати пяти лѣтъ Н. А. Алексѣевъ былъ избранъ гласнымъ по московскому уѣздному земству. Дѣятельность его въ этомъ званіи до сихъ поръ памятна въ управѣ. Онъ, молодой человѣкъ, почти юноша, буквально, отъ а до z ворочалъ уѣздными дѣлами, облегчая трудъ тогдашняго предводителя, человѣка способнаго, но въ то время тоже слишкомъ молодого и неопытнаго. Еще болѣе блестящею страницею, подготовительной къ „лордъ-мэрству", исторіи Алексѣевскихъ трудовъ была служба Николая Александровича на посту санитарнаго попечителя отъ города Москвы.

 

Презрѣніе къ личнымъ интересамъ и строгое повиновеніе требованіямъ гражданскаго долга характеризовали первые шаги Алексѣева на общественномъ поприщѣ въ той же мѣрѣ, какъ и его шаги послѣдніе. Въ памяти москвичей еще жива одна исторія банковыхъ злоупотребленій. Я не хочу воскрешать ее въ деталяхъ и съ именами. Ее раскрылъ Алексѣевъ, заинтересованный въ этомъ банкѣ совсѣмъ на пустяковую для него, милліонера, сумму, раскрылъ, не побуждаемый къ тому никакими иными мотивами, кромѣ одного—спасти сотни людей отъ грядущаго имъ навстрѣчу, неминуемаго разоренія. Раскрывая банковскій скандалъ, онъ былъ безпощаденъ къ его героямъ и дѣйствовалъ ужъ именно по тексту присяги, не увлекаясь ни дружбой, ни свойствомъ, ни даже родствомъ. Не пожалѣлъ ни своихъ, ни чужихъ.

 

 

216

 

Теперь, когда Алексѣевъ — уже человѣкъ прошлаго, но еще не человѣкъ исторіи, можно создавать летучія характеристики его личности и дѣятельности по нагляднымъ отъ нихъ впечатлѣніямъ. Но критически разобраться въ нихъ, дать оцѣнку ихъ сложному механизму въ состояніи только будущее, и даже не близкое будущее. Матеріалъ, оставленный Алексѣевымъ грядущему біографу, слишкомъ громаденъ по своимъ размѣрамъ и разнообразенъ по своему качеству. Право, трудно указать отрасли общественной дѣятельности, какихъ прямо или косвенно не затронула бы его неутомимоохочая до работы энергія. „Красный Крестъ“, Русское музыкальное общество, санитарное попечительство, всероссійская художественно - промышленная выставка 1882 г., земство губернское съ десяткомъ комиссій, двигавшихся впередъ, чуть не исключительно благодаря алексѣевскому вліянію и настойчивости—таково начало карьеры Н. А. Алексѣева. Онъ и въ училищномъ совѣтѣ сидитъ, и въ воинскомъ присутствіи бушуетъ, и коронаціонныя празднества организуетъ, и въ земской управѣ оппозиціоннымъ фрондерствомъ занимается, и Николая Рубинштейна хоронитъ, смущая публику зажженными днемъ, на парижскій манеръ, уличными фонарями. Въ 1885 году Алексѣевъ избранъ въ городскія головы. Онъ ревизуетъ, реформируетъ, опекаетъ, поддерживаетъ сиротскій судъ, который, было, зачахъ въ Москвѣ, какъ ребенокъ въ англійской

 

 

247

 

болѣзни, да еще ребенокъ, оставшійся чуть ли не à la lettre безъ пищи и крова. Что сиротскій судъ былъ еъ жалкомъ—и смѣха, и грусти достойномъ—положеніи, давнымъ-давно всѣ знали, но только покивали на него сожалительно головами и либо охали, либо острили. Судъ прозябалъ, безпомощный и безполезный. А Алексѣевъ, съ обычной своей прямолинейной простотой и быстротой, перетряхнулъ этотъ судъ, уже готовый превратиться въ труху и рухлядь, въ какіе-нибудь два-три мѣсяца; самъ взялъ на себя, строго отвѣтственную и сложную но обязанностямъ, должность первоприсутствующаго въ сиротскомъ судѣ,—и въ душу учрежденія, дряхлаго, какъ кости на мертвомъ полѣ, повѣяло жизнью. Десятки сиротъ нашли себѣ управу, защиту иопору тамъ, гдѣ раньше они находили только проволочки. Еслибы не вмѣшательство Алексѣева, вопросъ о психіатрической лѣчебницѣ московскаго губернскаго земства до сихъ поръ лежалъ бы еще въ пеленкахъ или, много-много, ходилъ бы подъ столъ пѣшкомъ. Алексѣевъ въ семь дней создалъ временную психіатрическую лѣчебницу на сокольницкой дачѣ Ноева и показалъ косной земской массѣ, что значитъ по настоящему дѣлать земское дѣло, не увлекаясь цвѣтами краснорѣчія и партійными словопреніями. Онъ былъ весь быстрота, стремительность и натискъ, человѣкъ съ глубокою вѣрою въ себя, въ свою звѣзду и въ свой талантъ.

 

Алексѣевъ воюетъ въ земствѣ за городъ, когда

 

 

248

 

возникъ роковой вопросъ о городскомъ обложеніи, погубившій разъ навсегда доброе согласіе московскаго города съ московской деревней. Алексѣевъ въ этомъ дѣлѣ побѣжденъ; деревня одолѣла; но рѣдко какой-либо побѣдитель выходилъ изъ боя съ такимъ почетомъ, какъ этотъ побѣжденный. Алексѣевъ, въ голодную пору, скупаетъ хлѣбъ на югѣ, раздаетъ на сѣверѣ. Все это, по обыкновенно, быстро, практично, цѣлесообразно, безъ дальнихъ словъ, безъ лишнихъ фразъ. Одною изъ замѣчательныхъ способностей Алексѣева было его умѣнье быстро примѣняться ко всякому дѣлу, за которое приходилось ему браться. У него сидѣлъ въ умѣ какой-то прозорливый демонъ, приспособленный къ тому, чтобы, по первому взгляду на вопросъ, хватать быка за рога, забираться въ самую житейскую суть дѣла, освѣщать его такъ ново, резонно, умно и оригинально, что сразу выяснялись для публики многіе темные уголки наизнанкѣ вопроса, до тѣхъ поръ остававшіеся незамѣченными. Ни къ какому дѣлу, за которое Алексѣевъ брался, онъ не относился равнодушно, спустя рукава. Формальное „отзвонилъ, и съ колокольни долой“ было ему совершенно чуждо. Даже на должностяхъ полупочетныхъ, занимаемыхъ, такъ сказать, honoris causa, покойный городской голова ухитрялся быть активнымъ лицомъ. Предсѣдательствуя въ городскомъ по воинской повинности присутствіи, онъ первый открываетъ злоупотребленія, выразившіяся въ томъ, что

 

 

249

 

масса лицъ въ Москвѣ уклонялась отъ воинской повинности, опираясь на учительскія свидѣтельства. Когда злоупотребленіе обнаружено, оно уже на половину прекращено. Н. А. Алексѣевъ сумѣлъ истребить его вовсе и возстановить долго обманываемую государственную повинность въ ея нарушенныхъ правахъ на общество.

 

Когда скончался Н. А. Алексѣевъ, я говорилъ полушутя, полусерьезно, что съ нимъ, для Москвы, въ миніатюрѣ, повторится та же исторія, какою Екатерина Вторая характеризовала значеніе Петра Великаго для Россіи. При каждомъ новомъ начинаніи, Екатерина приказывала справиться въ архивахъ, не задумывалъ ли чего - нибудь въ этомъ родѣ Петръ, и каждый разъ оказывалось,—что да, было: задумывалъ, предполагалъ и располагалъ. Такъ и съ Алексѣевымъ. Долго еще москвичи, при каждомъ своемъ дѣльномъ общественномъ предпріятіи, будутъ наталкиваться на имя этого человѣка, готовившагося работать на общественной нивѣ десятки лѣтъ и такъ рано скошеннаго рукою смерти. Вскорѣ по кончинѣ Николая Александровича открывали въ Москвѣ на знаменитомъ клиническомъ городкѣ Дѣвичьяго поля „Гинекологическій институтъ". Вотъ краткая -исторія этого учрежденія. Московскій купецъ П. Г. Шеланутинь—спеціалистъ медицинской благотворительности. Его имя связано съдобрымъ десяткомъ врачебныхъ учрежденій: онъ устроилъ лѣчебницу для приходящихъ въ Покровскомъ

 

 

250

 

на Филяхъ, за двадцать лѣтъ своего существованія подавшую помощь ста тысячамъ больныхъ, богадѣльню и пріютъ для уродовъ, образцовые оперативные покои при Басманной больницѣ и при больницѣ города Алексина и т. д. Настоящимъ жертвованіемъ Шелапутинъ блестяще увѣнчалъ зданіе прежнихъ своихъ филантропическихъ затѣй. Но затѣвать и жертвовать — одно дѣло, приводить въ исполненіе, строить—другое.

 

— Естественно—говорилъ при открытіи института знаменитый русскій гинекологъ, профессоръ В. Ѳ. Снегиревъ,—явился вопросъ: гдѣ же мѣсто, на которомъ должно выстроить это учрежденіе? Вопросъ— очень трудный. На помощь разрѣшенію его явился покойный городской голова Н. А. Алексѣевъ. Въ 24 часа онъ нашелъ и разрѣшилъ отдать городское мѣсто на Дѣвичьемъ полѣ, рядомъ съ клиниками, для этого учрежденія. Сколько бы столѣтій ни простояло это учрежденіе и ни прослужило своему назначенію, пусть всякій помнить, что, безъ горячаго отношенія къ дѣлу Н. А. Алексѣева, никогда бы этой новой клиникѣ здѣсь не стоять. Вѣчная память тебѣ, дорогой Николай Александровичъ, отъ вновь возникающаго учрежденія и отъ русскаго врача.

 

Предсмертныя слова Алексѣева были оглашены печатью на всю Россію.

 

„Я умираю, какъ солдатъ на своемъ посту, вѣрный своему долгу предъ царемъ и отечествомъ"...

 

 

251

 

Сказать громкую фразу легко, но сказать ее многіе ли имѣютъ право, у многихъ ли рыцарей дня за громкимъ словомъ найдется столько громкаго дѣла, какъ у Алексѣева?—дѣла, свидѣтельствующаго его правоту предъ отвѣтственностью, возложенною на него довѣріемъ родины? дѣла, подкрѣпляющаго фразу фактами? Этотъ человѣкъ такъ сроднился съ Москвою, такъ сжился съ своимъ любимымъ городскимъ дѣломъ, что—и умирая— нашелъ возможность утѣшиться тѣмъ, что—„я счастливъ, умирая на службѣ, я вѣренъ данной присягѣ служить до послѣдней возможности".

 

Больной завѣщалъ не переносить его тѣла изъ думы въ свой фамильный домъ, къ семейному очагу. Онъ умеръ Алексѣевымъ, гражданиномъ и представителемъ Москвы,—и гражданиномъ - представителемъ ея, а не частнымъ человѣкомъ хотѣлъ прослѣдовать въ могилу изъ учрежденія, имъ прославленнаго и возвышеннаго, изъ зданія, его настойчивостью воздвигнутаго. И онъ имѣлъ право на это гордое, но справедливое желаніе. Онъ заслужилъ величавыя похороны всею Москвою, и трупу были оказаны почести, какъ живому тріумфатору.

 

Николая Александровича Москва хоронила съ почестями, какія рѣдко выпадаютъ на долю общественныхъ дѣятелей не только у насъ въ Россія. но и заграницей, даже во Франціи, гдѣ публика на этотъ счетъ много отзывчивѣе нашей. Громадный

 

 

252

 

бѣлый думскій залъ позеленѣлъ подъ вѣнками, которыми его увѣшали депутаты общественныхъ и частныхъ учрежденій и корпорацій города Москвы. Перечислять ихъ не къ чему, да и невозможно; подробные репортерскіе отчеты о маршрутѣ и порядкѣ похоронной процессіи, съ указаніемъ депутацій, занимали въ органахъ мѣстной печати по три, по четыре столбца мелкаго шрифта. Да и то, послѣ похоронъ оказались пропуски, требовались пополненія. Такихъ похоронъ Москва не видала послѣ того печальнаго торжества, когда она всенародно переносила на Рязанскій вокзалъ прахъ безвременно погибшаго Скобелева. Говорятъ, будто толпа похоронной процессіи достигала до двухсотъ тысячъ человѣкъ,—отдать долгъ усопшему явилась четвертая часть московскаго населенія. Рѣчей на могилѣ не было произнесено. Да и что было говорить? Факты и мертвое тѣло, готовое отойти въ землю отъ жизни и дѣятельности, еще недѣлю тому назадъ кипучей и многополезной, слишкомъ громко и наглядно говорили за себя, чтобы нужны были какіе-либо къ нимъ комментаріи. У этой могилы надо было не разглагольствовать, а просто махнуть рукой на жестокій капризъ судьбы и молча отойти съ обидой и горемъ въ оскорбленной душѣ. Нужны были не слова, а слезы. И слезъ было много. И хорошихъ, искреннихъ, отъ сердца идущихъ слезъ. Оплакивали Алексѣева дружно и пріятели его, и враги. Не даромъ же, во время его болѣзни, многіе

 

 

253

 

изъ заклятыхъ принципіальныхъ оппозиціонеровъ алексѣевской „политики" проводили все свое время у постели больного, съ тревогою и надеждою слѣдя за ходомъ его рокового недуга.

 

Хорошо ли лѣчили Алексѣева? Не было ли возможности поднять его на ноги? Конечно, хорошо. Разумѣется, не было. Въ смыслѣ медицинской помощи, для Алексѣева было сдѣлано все, что возможно. У постели больного стояли Склифасовскій, Остроумовъ, Чериновъ, Клейнъ, Клинъ.

 

Но отъ такой раны никто еще никогда не выздоравливалъ. Такою раною, полвѣка тому назадъ, Дантесъ отправилъ на тотъ свѣтъ Пушкина. Единственное, за что, пожалуй, можно упрекнуть медицинскій персоналъ алексѣевской трагедіи,—это за малочисленность въ немъ хирургическаго элемента. Н. В. Склифасовскій—высокоталантливый хирургъ; но умъ хорошо, а два—лучше, и, конечно, не пригласить асистентами при роковой операціи чревосѣченія другихъ звѣздъ мѣстнаго медицинскаго міра, Кузьмина или Снегирева—было оплошностью. Dii minores и въ медицинскомъ мірѣ лучшіе помощники старшимъ звѣздамъ, чѣмъ добросовѣстная, можетъ быть, но мало талантливая мелочь. Впрочемъ, относительно самой операціи, въ медицинскомъ сонмѣ произошло разногласіе,— надо дѣлать ее или не стоитъ, такъ какъ положеніе Алексѣева было, все равно, безнадежно. Тогда Склифасовскій рѣшилъ принять на себя отвѣтственность за

 

 

254

 

дорогую для Москвы жизнь и обратился къ супругѣ покойнаго съ такими самоотверженными словами:

 

— Александра Владиміровна! Какъ медикъ, я прямо говорю вамъ, что не надѣюсь на счастливый исходъ этой операціи. Но она — единственное, что мы можемъ еще испробовать на „панъ или пропалъ". И, какъ человѣкъ, какъ христіанинъ, я считаю своимъ долгомъ ее сдѣлать.

 

Что касается Клейна, онъ категорически отказался отъ участія въ операціи, по его мнѣнію безполезной, такъ какъ безнадежности положенія она устранить не могла. Онъ даже принципіально не присутствовалъ въ комнатѣ, когда больного положили подъ ножъ— пройти передъ загробными мытарствами мытарство операціонное.

 

Остроумовъ былъ приглашенъ къ Н. А. Алексѣеву уже послѣ операціи. Говорятъ, онъ предсказалъ головѣ скорое выздоровленіе. Но, вѣроятно, это былъ обычный пріемъ московскаго ѳауматурга— бодрить больного до послѣдняго издыханія, чтобы, какъ выразился однажды самъ А. А. Остроумовъ, „онъ хоть померъ-то въ свое удовольствіе".

 

Я не былъ знакомъ съ Алексѣевымъ въ его частной жизни и личныхъ впечатлѣній отъ него, внѣ залы засѣданій, не имѣю. Слуховъ было и есть множество, но слухи всегда—или сплетни враговъ, или безудержные диѳирамбы друзей. Что Алексѣевъ былъ человѣкомъ очень добрымъ, за это ручается его широкая благотворительная дѣятельность.

 

 

255

 

Черезъ его руки русская бѣднота получила свыше трехъ милліоновъ пожертвованій. Когда дѣло касалось благотворительности или общеполезнаго предпріятія, Алексѣевъ умѣлъ обуздывать даже свое громадное самолюбіе. Ему нужны были 300,000 руб. на психіатрическую больницу.

 

— Я тебѣ, голова, ихъ дамъ; только ты мнѣ въ ноги поклонись... — говоритъ Алексѣеву самодуръ купчина, бывшій приказчикъ отца Алексѣева.

 

— Изволь, кланяюсь! — отвѣчаетъ Алексѣевъ — и поклонился.

 

Какъ хотите, смѣйтесь или не смѣйтесь надъ этимъ поклономъ, а онъ, по своему, похожъ на знаменитое „Парижъ стоить одной мессы", какъ сказалъ веселый французскій король Ганріо.

 

Алексѣевъ стоялъ слишкомъ на виду, какъ общественный дѣятель, чтобы до общества доходило много слуховъ о его частной и семейной жизни. Онъ на людяхъ жилъ и въ дѣлѣ, точно въ котлѣ, кипѣлъ. Жиль широко, зналъ дѣлу время и потѣхѣ часъі слылъ виверомъ на большую ногу... Но, когда роковая пуля Адріанова поразила его, первая мысль Алексѣева была о семьѣ, о женѣ....

 

Н. А. Алексѣевъ былъ человѣкомъ болѣе, чѣмъ богатымъ—однимъ изъ крупнѣйшихъ московскихъ капиталистовъ. Своимъ собственнымъ коммерческимъ дѣтомъ онъ распоряжался мастерски. Пріемы веденія коммерческаго дѣла онъ отчасти переносилъ и въ дѣла общественныя. Городъ подъ его

 

 

266

 

рукою сталъ какъ бы крупнымъ коммерсантомъ, положившимъ свои судьбы на страхъ и рискъ Алексѣева, какъ своего приказчика на отчетѣ, но съ полною довѣренностью отъ хозяина. И я думаю, что капиталъ и здравое веденіе личныхъ дѣлъ играли не послѣднюю роль въ томъ довѣріи, съ какимъ шла за Алексѣевымъ купеческая и мѣщанская масса. „Молъ, этого на кривой не объѣдешь... Человѣкъ коммерческій, солидный, всѣ пути и выходы знаетъ. Слово у него твердое, на репутаціи никакой „марали“ нѣтъ, кредитъ—что у Купеческаго банка. Стало быть, можно ему и въ дѣлѣ повѣрить, и деньжатами его на дѣло ссудить; потому—ужъ эти денежки будутъ чистыя, никуда опричь того, на что требуются,—не попадутъ". Алексѣевъ былъ не изъ тѣхъ, кто гоняется за дешевою, но громкою и рекламною филантропіей. Онъ и въ благотворительности былъ, прежде всего, дѣлецъ и практикъ. Безтолковаго швырянья деньгами, какъ своими, такъ и общественными, на дѣла, скрывающіяся подъ маскою благотворительности, онъ терпѣть не могъ. Онъ не понималъ грошовой милостыни, крохотныхъ подачекъ, которыхъ польза лишь въ томъ одномъ, что несчастный человѣкъ продолжитъ на какія нибудь лишнія сутки агонію своего несчастья, а затѣмъ долженъ впасть въ, еще пущее прежняго, отчаяніе предъ своею злополучной судьбой,—впасть, къ удивленію и даже къ негодованію грошовыхъ филантроповъ: помилуйте! вѣдь только что помогли человѣку!

 

 

257

 

чего же онъ, неблагодарный, жалуется?!. Девизомъ алексѣевской филантропіи было: ужъ помогать, такъ помогать! Такъ помогать, чтобъ человѣка сразу на ноги поставить—„къ мѣсту его опредѣлить и счастіе его составить". Словомъ, все, что, на здравый взглядъ и практическую смѣтку Алексѣева, стоило помощи, получало эту помощь въ размѣрахъ, по-истинѣ, грандіозныхъ. Въ такихъ случаяхъ Алексѣевъ не щадилъ своихъ собственныхъ средствъ и, кликнувъ кличъ по городу, собиралъ громадныя суммы, съ міру по ниткѣ.... Масса, которая ему вѣрила въ словѣ и дѣлѣ, охотно вѣрила ему и въ рубляхъ. Городу былъ нуженъ домъ для умалишенныхъ—и городъ оглянутьсяне успѣлъ, какъ Алексѣевъ преподнесъ ему милліонъ, точно роемъ пчелъ съ вѣтру налетѣвшій,—возникла Канатчикова дача. Съ какимъ упрямствомъ и изъ какихъ кряжей умѣлъ Алексѣевъ выбивать деньгу, свидѣтельствуетъ лучше всего, только что разсказанный мною, анекдотъ о пресловутомъ поклонѣ Алексѣева въ ноги своему бывшему приказчику за пожертвованіе въ 300,000 рублей. Алексѣевъ — и исключительно онъ одинъ-настойчивый виновникъ пожертвованія 750 тысячъ рублей, результатомъ котораго явился Баевскій домъ призрѣнія. Это—все рублями, презрѣннымъ металломъ; но, подъ вліяніемъ и давленіемъ Н. А. Алексѣева, городъ получилъ еще подарокъ, никакимъ презрѣннымъ металломъ не оцѣнимый: благодаря ему. Москва сдѣлалась

 

 

258

 

центромъ русскаго искусства. Онъ, какъ душеприказчикъ С. М. Третьякова, настоялъ на томъ, чтобы, пожертвованная покойнымъ городу, Третьяковская галлерея передана была въ городское вѣдѣніе теперь же, безъ всякихъ условныхъ отсрочекъ и промедленій. Я лишь одинъ разъ слышалъ, какъ умѣло Алексѣевъ призывалъ своимъ краснорѣчивымъ словомъ къ благотворительности, внимающую ему, толпу. Это было послѣ страшнаго пожара на Бабьемъ городкѣ. Хорошо говорилъ. Безъ всякихъ вычуръ, патетическихъ возгласовъ, сантиментальныхъ картинъ, расчета на слезу слушателя, просто, кратко, дѣловито, но такимъ убѣжденнымъ тономъ и проникнутымъ недавними тяжелыми впечатлѣніями голосомъ, что каждому ясно становилось: бѣдствіе громадное; спорить о немъ нечего; Богъ помогъ не вовсе пропасть,—стало быть, люди должны докончить помощь, указанную имъ Провидѣніемъ. А тутъ еще личный примѣръ: „жертвую пять тысячъ цѣлковыхъ!" Московский купецъ довольно равнодушенъ къ общественной дѣятельности и гражданскимъ обязанностямъ, но ревнивъ къ чести своего капитала. „Али у насъ денегъ нѣтъ?“ И тамъ, гдѣ Алексѣевъ клалъ тысячу, его капиталистическіе ровни старались либо идти вровень съ нимъ, либо перешибить его жертвенною деньгою. А мизинные торговые люди тоже раскошеливались. болѣе пропорціонально состоянію, чѣмъ это дѣлалось обыкновенно при другихъ благотворительныхъ

 

 

259

 

затѣяхъ другихъ, менѣе авторитетныхъ филантроповъ.

 

Ставъ во главѣ города, Алексѣевъ восемь лѣтъ, можно сказать, буквально, съ Москвою „жизнью одною дышалъ“. Работалъ онъ совершенно безкорыстно,—больше того, въ огромный убытокъ своему купеческому карману. Его единственнымъ жалованьемъ была честь служить Москвѣ. Въ сущности говоря, алексѣевскіе капиталы были громадною кредитною кассою, откуда городъ въ затруднительныхъ случаяхъ могъ всегда черпать средства своею рукою-владыкою безъ отдачи. Алексѣевъ любиль представительство. Пріѣзжаютъ французскіе моряки—банкетъ: фирма города, деньги изъ кармана Алексѣева. Вирховъ, конгрессисты, всякія высокоторжественный открытія, все, что хоть сколько нибудь было связана съ именемъ города, и въ чемъ городъ обязанъ былъ принять праздничное участіе—все это оплачивалъ Алексѣевъ. Празднества онъ понималъ не иначе, какъ на самую широкую и блестящую ногу. Не даромъ же, послѣ него, московский городской голова Рукавишниковъ, состоятельный не менѣе Алексѣева, не выдержать сопряженныхъ съ этою должностью тратъ и, отбывъ коронацію, отказался отъ должности; а дума, въ январѣ 1897 года, вотировала было крупный кушъ городскому головѣ на представительство, отъ чего, въ свою очередь, отказался вновь избранный голюва князь Голицынъ. Говорятъ, будто это было у Алексѣева

 

 

260

 

популярничаньемъ, актомъ купецкаго самолюбія, старымъ „моему ндраву но препятствуй" и „чего моя нога хочетъ" въ новой, цивилизованной версіи. Но вѣдь этакъ все и вся можно объяснять, включительно до милліоновъ, собранныхъ, какъ я изложилъ выше, Алексѣевымъ для города. Что намъ до того, какими мотивами созидались дома для умалишенныхъ, больницы, богадѣльни, училища, разъ они созидаются? Лучше имѣть себялюбивые мотивы и совершать общеполезныя дѣла, чѣмъ, подобно раку на мели, сидѣть безъ осязательной радости для себя и другихъ, но съ самыми возвышенными и самоотверженно-альтруистическими началами гдѣ-то въ тайникахъ души. Вѣра безъ дѣлъ мертва есть, но дѣла жизнеспособны и безъ вѣры. Мы живемъ въ такое бѣдное благородствомъ время, когда приходится считаться съ фактами на лицо, а не съ призраками, предположительно стоящими за спиною этихъ фактовъ.

 

— Фактъ есть вещь, а мотивы—беллетристика, говорилъ мнѣ по этому поводу одинъ умный думецъ, принципіальный и рьяный оппозиціонеръ Алексѣева, въ теченіе всѣхъ восьми лѣтъ его лордъ-мэрства.

 

— Я Алексѣева не люблю, систему его градоправленія считалъ и считаю тяжелою и для большинства стѣснительною. Но что онъ принесъ городу массу пользы—развѣ слѣпой и глухой будутъ спорить. А затѣмъ, кому онъ этою пользою хотѣлъ сдѣлать. добро, себѣ или другимъ,—городу, собственно, рѣшительно безразлично.

 

 

261

 

— Въ немъ былъ значительный процентъ Алкивіадовшины,—говорилъ мнѣ другой оппозиціонеръ Алексѣева.—Любилъ таки покойникъ, чтобы о немъ кричали, и не одной собакѣ отрубилъ на своемъ вѣку хвостъ ради молвы. Но вѣдь, правду сказать, кто изъ людей, съ талантомъ вліянія на толпу, но страдалъ алкивіадовщиной? Алексѣевъ родился на свѣтъ съ задатками народнаго трибуна. Онъ, какъ говоритъ Пушкинъ, „въ Римѣ былъ бы Брутъ, въ Аѳинахъ—Периклесъ“... У насъ изъ него вышелъ только боевой городской голова, превосходно приспособленный для всяческа города грызни, когда за городъ, когда надо—противъ. Человѣкъ—съ ртутью въ жилахъ вмѣсто крови, все толкающій, все будящій предписывающій, словомъ, полно и широко живущій. Его пульсы бились въ тактъ съ пульсами общества, и этой заслуги у него никто никогда но отниметъ.

 

Дума постановила увѣковѣчить память Алексѣева портретомъ въ стѣнахъ думскаго зданія, имъ воздвигнутаго. Его написалъ Савицкій и, къ сожалѣнію, не очень похоже: художникъ схватилъ только внѣшнюю щеголеватость покойнаго городского головы, не схвативъ души, жившей подъ его холенною внѣшностью. Но, каковъ бы ни былъ портретъ, онъ своего рода монументъ, которому трогательная надпись, возвѣщающая потомству о безвременной гибели „солдата, убитаго на своемъ посту“, придаетъ особенно вѣское значеніе. Но

 

 

262

 

памятниковъ по Москвѣ Алексѣеву и безъ того не занимать стать. Онъ самъ ихъ воздвигъ себѣ. О немъ кричитъ каждая московская улица въ камонномъ поясѣ Садовой. Онъ се облагообразилъ и украсилъ. Куда - ни взглянешь—видишь зданіе, тѣсно связанное съ именемъ московскаго гражданскаго героя. О немъ напоминаютъ москвичу грандіозныя бойни, однѣ изъ лучшихъ, если не лучшія въ Европѣ, городскіе рядьі, и размѣрами, и красотою далеко оставившіе за собой петербургскій гостиный дворъ и съ невѣроятной быстротою выросшіе на мѣстѣ старыхъ, чуть не допетровскихъ развалинъ и гнилушекъ. Онъ оставилъ Москвѣ въ наслѣдство водопроводъ; еще годъ—и это наслѣдство было бы увеличено канализаціей. Тридцать новыхъ городскихъ училищъ, Канатчикова дача, Баевскій домъ призрѣнія, новая Дума.... куда ни повернись,—Алексѣевъ, Алексѣевъ и Алексѣевъ. Точно тѣнь его невидимкою летаетъ по Москвѣ, ища пріюта въ созданіяхъ рукъ своихъ!..

 

Когда былъ убить Алексѣевъ, я за фельетоны о его смерти попалъ, во мнѣніи многихъ, читающихъ, но не дочитывающихъ, имѣющихъ уши слышати, но не слышащихъ, въ разрядъ враговъ городского самоуправленія, въ поклонники и проповѣдники системы „хозяйскаго кулака“, которымъ покойный Николай Ллександровичъ временами, дѣйствительно, сжималъ думу такъ, что она пищала.

 

Нѣтъ, это неправда. Поклонникомъ кулака я

 

 

263

 

никогда не былъ. Но есть для общественнаго дѣятеля качество еще хуже деспотической склонности къ кулачной системѣ управленія: это—когда ему не хватаетъ той энергической смѣлости, что города беретъ и Алексѣевыхъ создаетъ, смѣлости, что можетъ втащить дѣятеля порою въ превышеніе власти, въ скачокъ за черту правъ и полномочій, но за то находить себѣ вѣчное и резонное оправданіе въ классическомъ „побѣдителей не судятъ“. Есть два способа развязывать запутанные узлы: или терпѣливо сидѣть надъ ними чуть не цѣлые дни, теряя и золотыя силы, и золотое время на черную и мелочную работу, или, наоборотъ, рвать и рубить ихъ съ размаху. Алексѣевъ принадлежалъ къ людямъ послѣдняго типа. До него московскіе вопросы напоминали зданіе, окруженное столь сложною массою лѣсовъ, что изъ-за нихъ и самаго зданія не видать. Идетъ день за днемъ, лѣса все ростутъ да ростутъ, зданія за ними все не видать, да не видать, такъ что оно чуть ли не дѣлается въ представленіи публики миѳомъ. Говорятъ, молъ, будто есть не только видимые лѣса,ной самое зданіе, а—правда ли это, нѣтъ ли, выстроится ли когда нибудь зданіе, освободится ли отъ лѣсовъ, будетъ ли въ состояніи красоваться безъ нихъ,—кто его знаетъ! Около московскихъ думскихъ дѣлъ налипали, какъ вредный тормазъ, массы мелочей, мелочишекъ, привязокъ, прицѣпокъ, ироволочекъ, нужныхъ и ненужныхъ формальностей и ужъ безспорно ненужной

 

 

264

 

многоглаголивой болтовни. Со смертью Алексѣева, умѣвшаго тираннически сводить дебаты гласныхъ къ нулевому знаменателю, мелочная система толковъ, пересудовъ, переживаній и пережевываній возродилась, въ лицѣ своихъ многочисленныхъ поборниковъ и сторонниковъ, имѣвшихъ удовольствіе уцѣлѣть въ думѣ, переживъ „алексѣевскій терроръ". У меня хранится каррикатура на алексѣевскія засѣданія, набросанная однимъ изъ гласныхъ. Н. А. Алексѣевъ сидитъ, потрясая огромнымъ звонкомъ, и поминутно прерываетъ И. И. Шаховского, Каталину тогдашней думской оппозиціи, ораторствующаго въ пользу какихъ-то пріютовъ.

 

Шаховской. Господа гласные! Слезы вдовъ и сиротъ...

 

Алексѣевъ (звонитъ). Пожалуйста, безъ меланхоліи-съ!

 

Шаховской. Городъ, какъ пеликанъ, питающій кровью своею птенцовъ своихъ...

 

Алексѣевъ. И безъ аллегоріи-съ!!

 

Шаховской. Но, г. голова, принципы городского самоуправленія...

 

Алексѣевъ. И безъ конституціевъ-съ... въ особенности!!!

 

Не знаю, состоитъ ли г. Шаховской гласнымъ московской думы въ настоящее время. При Алексѣевѣ онъ былъ въ ней очень замѣтенъ. Въ качествѣ противника и систематическаго оппозиціонера, покойный Алексѣевъ могъ узнать Шаховского лучше,

 

 

265

 

чѣмъ кого бы то ни было, во время борьбы за канализаціонный заемъ. Тогда Шаховской остался едва ли не послѣднимъ бойцомъ оппозиціонной арміи послѣ того, какъ „иные погибли въ бою, другіе ему измѣнили и продали шпагу свою“. Я живо помню, какъ на послѣднемъ засѣданіи, посвященномъ этому вопросу, Шаховской горячо говорилъ противъ отсрочки разсмотрѣнія протеста интеллигентной оппозиціи на конецъ засѣданія, тогда какъ обѣщано было поставить этотъ вопросъ на очередь первымъ. Алексѣевъ слушалъ Шаховского съ тѣмъ равнодушно смиреннымъ и нѣсколько лукавымъ видомъ, съ какимъ выслушивалъ онъ всѣ вообще возраженія въ вопросахъ, имъ давнымъ-давно предрѣшенныхъ безповоротно и безапелляціонно. А, выслушавъ, хладнокровно указалъ на законное основаніе своего поведенія и предоставилъ Шаховскому, если ему угодно, занести свое заявленіе въ протоколъ засѣданія.

 

Проживи Алексѣевъ еще нѣсколько лѣтъ, и московское хозяйство, вѣроятно, было бы имъ налажено настолько, что и впрямь могло бы идти дальше по инерціи, путемъ самоуправленія, на что не было въ состояніи ни до Алексѣева, ни при немъ, ни по немъ. Алексѣевъ смотрѣлъ на городское управленіе, какъ на огромное частное хозяйство, требующее безконечныхъ практическихъ нововведеній и улучшеній. Опъ переломалъ и заново выстроилъ полъ-Москвы. Онъ умеръ на порогѣ къ исполненію грандіозныхъ

 

 

266

 

плановъ; подъ многими изъ нихъ по сейчасъ кряхтятъ его преемники, потому что смерть Н. А. Алексѣева, погасивъ его энергію, обезсилила думу. Это одна изъ печальныхъ сторонъ системъ правленія, опирающихся на одну талантливую личность. Раньше Алексѣева Москва имѣла уже такой опытъ съ Н. Г. Рубинштейномъ; послѣ него ея превосходная консерваторія сразу захудала на цѣлыя десять лѣтъ. Тѣмъ не менѣе, скажу снова: коллегія, конечно вещь хорошая, но коллегія коллегіи рознь, и когда рѣчь идетъ о томъ, чтобы наладить практическое общеполезное дѣло, я, конечно, предпочту, чтобы во главѣ коллегіи стоялъ человѣкъ энергичный, хотя бы иной разъ и самовластный, чѣмъ безхарактерный мямля, какъ бы закономѣрны ни были его дѣйствія. Кулакъ-слово страшное, но... право, даже кулакъ лучше мямлянья и распущенности, какими ознаменовываются въ нашемъ отечествѣ почти всѣ общественныя дѣла и затѣи. Какъ ни дикъ и грубъ былъ Собакевичъ, а все же у него и народъ быль сыть, и мебель въ кабинетѣ стояла прочная, а у гуманнѣйшаго Манилова люди перебивались съ хлѣба на квасъ, и рядомъ съ изящнымъ шандаломъ, украшеннымъ перламутровымъ щитомъ. ставился на столъ засаленный кухонный мѣдюкъ—инвалидъ. А то былъ еще такой полковникъ Кошкаровъ, что разорилъ и себя, и своихъ крестьянъ единственно потому, что задался цѣлью цивилизовать ихъ но всѣмъ правиламъ бюрократическаго

 

 

267

 

прогресса съ „главными счетными экспедиціями", „комитетами сельскихъ дѣлъ“, „комиссіями построеній" и т. д., что было ненавистно покойному Николаю Александровичу: онъ былъ равнодушенъ къ краснобайству, презиралъ бумагу и цѣнилъ только живое, быстро и непосредственно творимое дѣло. Вотъ точка зрѣнія, съ какой Алексѣевъ былъ и остается незамѣнимымъ человѣкомъ, особенно въ думѣ своего времени,—вялой, пустословной, всецѣло размѣнявшей дѣятельность на болтовню о пустопорожнихъ общихъ мѣстахъ. До Алексѣева московская дума изобиловала Киѳами Мокіевичами; ужъ и за то спасибо Алексѣеву, что онъ извлекъ изъ обращенія этихъ послѣднихъ, вмѣстѣ съ ихъ утомительными разглагольствованіями. Начнетъ, бывало, человѣкъ объ ассеиизаціи, перескочитъ къ принципамъ самоуправленія, а кончитъ недоумѣніемъ, почему слонъ не родился изъ яйца. Именно ужъ—и аллегорія, н меланхолія, и невинный букетъ самоневиннѣйшихъ дешевенькихъ „конституціевъ".

 

Какъ было мудрено и трудно уживаться съ ними, доказываютъ, распространившіеся передъ убійствомъ Алексѣева, слухи о нежеланій его оставаться на посту городского головы. Онъ ссылался именно на усталость и недовольство думскою оппозиціей,—правда, пассивною, но, безспорно. вполнѣ состоятельною до смерти надоѣсть энергическому, умному, живому человѣку, желающему добра и процвѣтанія

 

 

268

 

города. Прежде чѣмъ онъ повертывалъ къ благу колесо городского хозяйства, ему каждый разъ ухитрялись подсунуть между спицами нѣсколько палокъ, которыя Алексѣеву приходилось сломать ранѣе, чѣмъ завертѣть колесо. Безцѣльные, нелѣпые, тупые, близорукіе тормазы выплывали наружу, какъ масло сверхъ воды, буквально, при всякомъ благомъ начинаніи Алексѣева: при всѣхъ его стройкахъ, сооруженіяхъ и проектахъ, кончая оппозиціей канализаціонному городскому займу. Алексѣевъ всегда выходилъ изъ борьбы побѣдителемъ, но—сколько энергіи ему приходилось истрачивать непроизводительно въ этихъ схваткахъ. Не говорю уже о досадѣ, какую, естественно, долженъ былъ испытывать онъ, какъ человѣкъ умный, дальнозоркійи практическій, возясь съ арміей кротовъ— метафизиковъ, которые, стоя передъ лицомъ насущныхъ запросовъ и злободневныхъ потребностей, наивно бросались въ теоретическія отвлеченности, тонкое претенціозное умничанье и самолюбивые споры, съ краснорѣчіемъ ради краснорѣчія. „Единовластіе", введенное Н. А. Алексѣевымъ въ думскія дѣла, было тогда необходимо, такъ какъ надо же было кому нибудь дѣло дѣлать. А у насъ — либо спали, либо переливали изъ пустого въ порожнее въ безконечныхъ дебатахъ „не объ томъ", какъ говорилъ кто-то изъ героевъ И. Ѳ. Горбунова.

 

Но алексѣевскіе порядки возможны и терпимы лишь при томъ условіи, чтобы въ ихъ формы влагалось и

 

 

269

 

алексѣевское содержаніе. Кулакъ можетъ оправдывать себя лишь тѣмъ, что, разжимаясь, онъ приноситъ пользу, благотворитъ и благодѣетъ. Мы видѣли, что алексѣевскій кулакъ быль именно таковы онъ никого не задавилъ, но многихъ осчастливилъ.

 

Помню, какъ розыгрывалась серія алексѣевскихъ инцидентовъ по вопросамъ о бойняхъ и канализаціонномъ займѣ. Засѣданіе 19-го мая 1892 года привлекло массу публики. Центромъ его программы предполагалось разбирательство протеста двадцати трехъ членовъ оппозиціи противъ черезчуръ произвольнаго разрѣшенія городскимъ головою вопроса о семи-милліонномъ городскомъ займѣ.

 

Члены оппозиціи играли въ этой исторіи, при всей благонамѣренности своихъ притязаній, довольно комическую роль. Наскучивъ безконечнымн и безплодными преніями по канализаціонному вопросу, безрезультатно вращавшемуся въ области—„съ одной стороны, надо признаться, но съ другой нельзя не сознаться“—городской голова, въ одинъ прекрасный день, воспользовался отсутствіемъ въ думскомъ засѣданіи членовъ опнозиціи, чтобы провести роковой вопросъ. Въ это самое время оппозиція совѣщалась въ трактирѣ большого Московскаго товарищества, насупротивъ думы, о средствахъ противодѣйствія займу, въ частности, и алексѣевской гордынѣ, вообще. Увы! возвратившись въ думу, они могли спѣть, какъ оффенбаховскіе жандармы:

 

— Nous arrivons toujours trop tard, trop tard, trop

 

 

270

 

tard... Канализаціонный вопросъ былъ уже раскушенъ Н. А. Алексѣевымъ, какъ орѣхъ; ядро вынуто и съѣдено, скорлупа брошена въ уголъ. Оппозиція убѣдилась, что она прокушала на бутербродахъ семь милліоновъ рублей—во-первыхъ, а, во-вторыхъ, ее стали дразнить съ тѣхъ поръ „трактирной субъ-комиссіей“.

 

Съ этого дня начались протестующія отдѣльныя мнѣнія и заявленія гласныхъ о самоуправствѣ городского головы, а также отказы отъ званія гласнаго. Ушли изъ думы М. П. Щепкинъ, А. Н. Маклаковъ, К. Ф. Одарченко; дума всѣхъ благодарила за прежнюю дѣятельность, но никого не удержала. Алексѣевъ кланялся, говорилъ два-три прочувствованныхъ слова на тему „прощенья просимъ... ходите почаще, безъ васъ веселѣй", и тѣмъ дѣло, кончалось. Газеты, хотя и не въ полномъ комплектѣ, но все-таки въ большинствѣ, высказались за оппозицію и порицали поведеніе городского головы. Но—не страшили его громы газетные, а думскіе держалъ онъ въ рукахъ!“ Многихъ изъ членовъ оппозиціи я зналъ, какъ людей умныхъ, честныхъ, благожелательныхъ и благонамѣренныхъ; самоуправство мнѣ принципіально антипатично, и потому явился я слушать думское засѣданіе, настроенный скорѣе противъ Алексѣева, чѣмъ за него, но вышелъ изъ засѣданія подъ совершенно другимъ впечатлѣніемъ. Не то, что Н. А. Алексѣевъ убѣдитъ меня, какъ и всю остальную публику, въ закономѣрности и справедливости

 

 

271

 

своего поведенія. Онъ никого ни въ чемъ не убѣждалъ; напротивъ, снялъ острый вопросъ съ очереди, перевелъ его съ перваго мѣста на послѣднее, такъ что многіе гласные, наскучивъ ожидать преній, поразъѣхались. Потребное для „постановки вопроса" число гласныхъ 90 оказалось въ недочетѣ. Пришлось перенести вопросъ на слѣдующее засѣданіе, чего предсѣдателю и хотѣлось. И. И. Шаховской потребовалъ:

 

 — Объясните мнѣ, г. городской голова, на какомъ основаніи нарушили вы установленный порядокъ засѣданія? Законъ предписываетъ точное исполненіе предназначенной программы... Я протестую и прошу занести мои слова въ журналъ.

 

На это Алексѣевъ отвѣтилъ весьма хладнокровно:

 

— Занести въ журналъ можно. Отчего не занести? Что же касается до объясненія, то и объяснить можно. Порядокъ засѣданій устанавливается предсѣдателемъ и есть его исключительно дѣло. Такъ я поступалъ, поступаю и намѣренъ поступать впредь. Объявляю засѣданіе закрытымъ.

 

Словомъ, человѣкъ, самымъ дерзкимъ образомъ бросилъ въ глаза почтеннѣйшей публикѣ свое „какъ хочу, такъ и дѣлаю!" Sic volo, sic jubeo! и подтвердилъ всѣ устныя и печатныя рѣчи о немъ. И тѣмъ не менѣе, опять скажу, публика осталась на его сторонѣ, а не стала за „униженныхъ и оскорбленныхъ" думцевъ.

 

Обаяніе Н. А. Алексѣева на толпу строилось

 

 

272

 

прежде всего па положеніи „кто ясно мыслить—ясно излагаетъ". Этотъ человѣкъ не мудрствовалъ лукаво и не любилъ цвѣтовъ краснорѣчія. Онъ былъ понятенъ массѣ, какъ никто другой въ думѣ, и производилъ впечатлѣніе человѣка, который, одинъ во всемъ засѣданіи, всегда точно знаетъ, какого отвѣта онъ хочетъ по тому или другому вопросу. Это придавало его рѣчи характеръ глубокой, даже страстной убѣжденности. У него былъ ясный практический умъ, свѣтлая голова, необыкновенно приспособленная къ тому, чтобы, отбросивъ отъ дѣла детали, загораживающія его суть, выжать изъ вопроса сокъ, какъ изъ лимона, и въ краткой, энергической, порывистой формѣ резюмировать положенія, пригодныя иному словоохотливому оратору для двухчасовой рѣчи. Такимъ образомъ, масса все время слышала Алексѣева говорящимъ только дѣло и привыкла думать, что онъ попусту словъ не тратитъ. Съ подобными ораторами можно не соглашаться, но вы никогда не оставите ихъ безъ вниманія. Такъ какъ дѣла и вопросы, городскимъ головою выдвигаемые, были всегда полезны городу и симпатичны въ принципѣ, то, разъ они изъ области преній переходили въ реальное бытіе, массѣ, въ сущности, было безразлично, соблюдались ли при этомъ переходѣ права представителей городского самоуправленія. Она видѣла больницы, школы. - лѣчебницы, бойни, чудесныя новыя городскія зданія: это факты, а не сны. Наглядное дѣло заслонило

 

 

273

 

умозрительныя отвлеченности. Москва знала, что безъ Алексѣева, не удовлетворила бы многихъ своихъ потребностей еще долгіе годы и оставалась совершенно равнодушна къ вопросу о законности большинства, разрѣшившаго, экстренно поднятые имъ, насущные вопросы. То же самое и съ вопросомъ канализаціи. Однажды, у Н. А. Алексѣева вырвалась фраза въ томъ смыслѣ, что всѣ думскіе дебаты только пустая потеря времени, потому что рѣшать дѣло будутъ не говоруны, а молчаливые гласные, давно уже составившіе свое мнѣніе, и разрѣшатъ они вопросъ баллотировкой—не болѣе, какъ въ пять минутъ. Фраза опять довольно автократическая, если сообразить, что молчаливые гласные въ большинствѣ шли за городскимъ головой и составляли его боевую силу. Впечатлѣніе ума и талантливости Н. А. Алексѣевъ оставлялъ въ каждомъ, кто видалъ его во главѣ засѣданія. Онъ былъ очень эффектнымъ предсѣдателемъ, иногда, пожалуй, даже немножко театральнымъ. Онъ импонировалъ засѣданію своей молодецкой фигурой, мужественнымъ лицомъ—чисто московскаго, купеческаго, хотя и обкультуреннаго типа, своею нервностью, когда его отвлекали отъ дѣла пустяками, и выдержкою, когда на сценѣ проходили серьезный темы. Затѣмъ, онъ былъ лучшимъ ораторомъ думы, хотя между ея langues bien pendues были языки, болѣе приспособленные къ источенію красивыхъ словъ, чѣмъ языкъ Н. А. Алексѣева.. Но одна вещь—Цицеронъ съ языка,

 

 

274

 

другая— Демосѳенъ. Когда говорилъ Цицеронъ, римскій форумъ щелкалъ языками отъ удовольствія и восклицалъ: нѣтъ въ мірѣ человѣка, который бы говорилъ лучше, чѣмъ этотъ Маркъ Туллій. Когда же говорилъ Демосѳенъ, аѳиняне забывали выразить одобреніе краснорѣчію Демосѳена, но кричали: война Филиппу—что и требовалось доказать. Говоритъ кто нибудь изъ гласныхъ Цицероновъ,—молчаливое большинство частію позѣвываетъ, частію одобряетъ: хорошій штиль,—видно, что наукамъ обу чался! Говорить Алексѣевъ,—никто o façon deparler его не думаетъ, но когда онъ кончалъ рѣчь, молчаливое большинство гуртомъ шло къ баллотировочному ящику и клало шары за алексѣевское предложеніе.

 

Ораторомъ - громовержцемъ я Н. А. Алексѣева не слыхалъ, хотя бывали случаи, когда, въ раздражены, онъ принимался „орать“ на собраніе... и, увы! не находилось никого, кто бы дернулъ его за фалду!

 

Юморъ, немножко грубоватый, но ѣдкій и мѣткій, также имѣлся въ его арсеналѣ. Помню, какъ-то разъ рѣчь шла о холодильной машинѣ, пріобрѣтенной городомъ для боенъ и уже принятой отъ Доброва и Набгольца, исполнителей заказа. Между тѣмъ машина оказалась негодною или, какъ говорили въ засѣданіи техники-спеціалисты, полугодною; она была не дурна для сжатія воздуха, но не годилась для охлажденія его. Говорено было на эту

 

 

275

 

тему очень много и убѣдительныхъ, и горячихъ словъ, но всѣ эти слова не касались сути дѣла, скользили по его поверхности.

 

— Позвольте,—сказалъ Алексѣевъ,—я не техникъ и подробностей машиннаго дѣла не понимаю. Да засѣданіе не для подробностей и собрано. Господа члены технической комиссіи говорятъ, что машина негодна?

 

— Полугодна.

 

— Значитъ, негодна. Полугодную машину мы не заказывали. Заказывали годную. Вернуть ее Доброву и Набгольцу.

 

— Они не примутъ.

 

— А у насъ ихъ залогъ есть; мы изъ залога 6.000 рублей удержимъ.

 

— Я бы желалъ знать, зачѣмъ понадобилась эта машина?—уязвилъ кто-то изъ техниковъ.

 

— Затѣмъ, что техникамъ свойственно увлекаться, — нравоучительно замѣтилъ Алексѣевъ, — чего кажется проще: набилъ погребъ льдомъ,—и охлаждай телятину, сколько угодно. Но у техника явилась идея о холодильной машинѣ. Что же, опытъ интересный, смѣта позволяла,— заказали машину. Принимаемъ. Хороша машина? Техникъ въ восторгѣ. Онъ добился исполненія своей идеи и доволенъ. Приходятъ другіе техники съ другими идеями и говорятъ, что машина негодна или полугодна, что, опять таки повторяю, по моему, значить негодна. Въ концѣ концовъ, мы, благодаря техническимъ

 

 

276

 

увлеченіямъ, принуждены или пріобрѣсти новую машину, или... все-таки набить погребъ льдомъ, когда Богъ зиму пошлетъ.

 

Н. А. Алексѣеву давало значительный перевѣсъ надъ большинствомъ его оппонентовъ, между прочимъ, и то обстоятельство, что онъ всегда зналъ, къ какимъ выводамъ и какими путями будутъ гнуть его противники, строя практику по предвзятой теоріи; они же его путей и выводовъ предвидѣть были не въ состояніи, какъ нельзя вообще предвидѣть путей и выводовъ человѣка, если его мысль работаетъ не по кодексу теоретическихъ отвлеченностей, но въ подчиненіи живымъ запросамъ насущныхъ практическихъ интересовъ, гибкихъ и легко измѣнчивыхъ по требованію обстоятельствъ. Алексѣевъ игралъ съ думою всегда навѣрняка, зная наизусть всѣ ея карты, а свою сдачу онъ держалъ закрытою и крѣпко зажавъ ее въ кулакѣ. Такъ игралъ и выигрывалъ. И такъ слагалась думская эпоха, которую одни зовутъ „золотымъ вѣкомъ московскаго самоуправленія", а другіе, наоборотъ,—„алексѣевскимъ терроромъ."

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]