7. Корфу
II. Ахиллейонъ (1898)
Я попалъ на Корфу случайно — совершенно по тому же маршруту и рецепту, какъ, три тысячи лѣтъ тому назадъ, попалъ сюда же злополучный Одиссей, приблизительно по тѣмъ же причинамъ и, вѣроятно, въ одинаковой съ нимъ степени нравственнаго удрученія и физическаго разстройства.
Въ гимназіи, гдѣ я имѣлъ удовольствіе нѣкогда обучаться, былъ сторожъ—по имени Шенкевичъ. Онъ дружилъ съ гимназистами и, будучи человѣкомъ весьма любознательнымъ, обожалъ тѣхъ, кто не лѣнился пересказать ему, что интереснаго было въ классѣ. Преимущественно же интересовался онъ Гомеромъ, а въ Гомерѣ быстроногамъ— увы! Шенкевичъ упорно звалъ его долговязымъ!—Ахиллесомъ и хитроумнымъ Одиссеемъ. Юношескій возрастъ жалости не знаетъ, уваженія къ любознательности въ немъ тоже немного. Классическія пристрастія сторожа гимназисты обратили въ посмѣшище. Одинъ изъ моихъ товарищей Н. П.—большой комическій талантъ, изъ котораго впослѣдствіи, сверхъ всѣхъ ожиданій, вышелъ не второй Андреевъ-Бурлакъ, но весьма серьезный и солидный врачъ—вздумалъ разсказывать Шенкевичу Одиссею приблизительно въ томъ духѣ и на томъ quasi-народномъ языкѣ, какъ покойный И. Ѳ. Горбуновъ разсказывалъ о всемірномъ потопѣ и столпотвореніи вавилонскомъ. Вы, конечно, слыхали, какъ становой ѣхалъ съ колокольчикомъ
202
на мертвое тѣло Авеля, а исправникъ, съ колокольчикомъ же, обгонялъ его, спѣша на усмиреніе смѣсившихся языковъ.
— Динь-динь-динь!
— Что такое?
— Становой ѣдетъ.
— Что случилось?
— Каинъ Авеля убилъ.
— Хоронись въ ковчегъ, робята, а то въ понятые позовутъ!
— Динь-динь-динь!
— Что такое?
— Исправникъ ѣдетъ.
— Пошто ѣдетъ?
— Языки смѣсились!
— Кто смѣсилъ?
— Хамъ!
— Позвать его, с... с...!
Ну, такъ вотъ въ этомъ-же родѣ П....ъ передалъ Шенкевичу страданія, вынесенныя Одиссеемъ за то, что спутники его «съѣли быковъ Геліоса, надъ нами ходящаго бога». Можетъ-быть, теперь оно и не показалось бы смѣшно, но тогда, по юности лѣтъ нашихъ, мы хохотали до слезъ, слушая, какъ П....ъ, съ невозмутимою, до мрачности даже доходящею серьезностью, повѣствовалъ:
«Выпили, закусили.... и взыскался вокругъ себя Одиссей.
— А гдѣ же, госпожа Цирцея, теперича къ примѣру будутъ мои товарищи?
— А товарищей вашихъ, господинъ Одиссей, я загнала въ хлѣвъ, за дурную ихнюю поведенцію.
— Однако—фунтъ! Всеё-то капральство?!
— И оченно просто, потому какъ они въ дому набезобразили и вопче, не къ чести вашей сказать, довольно даже простонародные свиньи.
Одиссей, какъ будучи человѣкъ военный,—въ обиду:
203
— Ахъ, говорить, мадамъ! такой вы изъ себя розанчикъ, и столь жестокія ваши слова! Совсѣмъ занапрасно вы такъ много неглиже съ христолюбивымъ воинствомъ! А что надѣлали вамъ шкандалу, на томъ извините: народъ артельный, время праздничное—Успленья матушка....»
Грѣхъ Одиссеевыхъ спутниковъ, что съѣли они быковъ Геліоса, надъ нами ходящаго бога, въ пересказѣ П... а принялъ соотвѣтственную окраску:
— Сидитъ Одиссей, бештексъ съ горчицей кушаетъ, а въ календарь не глядитъ. Посмотрѣлъ въ календарь,—и взвылъ: анъ, на дворѣ-то пятница!
Разсказъ объ Одиссеевомъ беззаконномъ мясоѣдѣ произвелъ странное впечатлѣніе. Шенкевичъ—солдатъ благочестивый и богомольный—сразу понизилъ свою прежнюю симпатію къ Одиссею процентовъ на пятьдесятъ. Мы разсказывали, какъ страдалъ горемычный царь Итаки отъ одноглазаго Полифема, отъ дьяволоподобныхъ Лестригоновъ, отъ лающей Сциллы, отъ чаръ хитрой Цирцеи, а упрямый стражъ нашихъ шинелей, ничуть не умиляясь, знай—твердилъ одно:
— И ништò ему! подѣломъ! не жри, нехристь, мясища по пятницамъ!
Этотъ Шенкевичъ съ «мясищемъ по пятницамъ» воскресъ въ моемъ воображеніи, когда я высадился на берегъ Корфу—такимъ же разбитымъ и измученнымъ, какъ герой Одиссеи; обоихъ насъ истрепало о скалы и подводные камни сердитое море. За что разсвирѣпѣлъ на меня Посейдонъ, не знаю; какъ говоритъ Гейне: «я ни одного камня не разрушилъ на стѣнахъ священной Трои, ни одного волоска не спалилъ на глазу Полифема, Посейдону любезнаго сына». Тѣмъ не менѣе коварный богъ голубой стихіи напаль на меня на купаньи въ водахъ Патраса съ такою злобною силою, что Паллада-Аѳина, исконная покровительница шляющихся по свѣту писателей-туристовъ, вытащила меня на берегъ полуживымъ. Для этой благородной
204
цѣли богиня приняла видъ быкоподобнаго греческаго матроса, который, когда я очнулся,—первымъ дѣломъ ругательски меня изругалъ за неосторожность, а потомъ полуотвелъ, полуотнесъ въ ближайшій кабакъ отпаивать рицинатомъ. Это—вино, настоенное на смолахъ. Вы помните чудотворный бальзамъ, который варилъ Донъ-Кихотъ въ качествѣ лѣкарства противъ самыхъ страшныхъ ранъ и противъ всѣхъ болѣзней? Помните и плачевныя послѣдствія волшебнаго бальзама для желудковъ достославнаго рыцаря и его вѣрнаго Санчо-Пансо? Ну, такъ я сильно подозрѣваю, что рициновое вино ведетъ свое происхожденіе по прямой линіи отъ стряпни Ламанскаго героя. О вкусѣ можете составить понятіе, накапавъ въ стаканъ лафита капель двадцать скипидара, капель десять керосина, съ прибавкою малой толики толченаго сургуча. Смѣшай, выпей и.... если доживешь до завтра, не повторяй опыта: не всегда молено искушать судьбу безнаказанно. Говорятъ, что рицинатъ превосходно сохраняется и отлично выноситъ самую дальнюю перевозку. Очень можетъ быть, но — вопросъ: зачѣмъ сохранять такое мѣсиво и кому куда надо его перевозить? Иностранцы пробуютъ рициновыя вина только ради couleur locale или по необходимости, но греки... виноватъ, они любятъ, чтобы ихъ звали эллинами—пьютъ и не нахвалятся. На здоровье!
Быкоподобная Паллада морского вѣдомства свезла меня на мерзѣйшій пароходъ «Scilla» мерзѣйшаго итальянскаго (сициліанскаго) общества Florio e Rubattino. Однако, надо было радоваться уже и тому, что попалъ только въ Сциллу, а не въ Харибду—въ родѣ парохода той же компаніи «Segesta», на которомъ тащился я однажды изъ Генуи въ Неаполь. И тѣсно, и грязно, и лампаднымъ масломъ воняетъ, кормятъ скверно, и вмѣсто вина какая-то гуща изъ сицилійскаго винограда, и пароходишко неустойчивый, треплетъ его море, какъ скорлупу. Путь отъ Патраса до Корфу весьма живописенъ, но «не требуй пѣсенъ отъ пѣвца, когда
205
житейскія волненья», а морскія—тѣмъ паче: не жди описаній отъ туриста, когда по волѣ волнъ онъ чувствуетъ себя наполовину живымъ человѣкомъ, наполовину готовымъ къ сковородѣ бифштексомъ, уготованнымъ для пира людоѣдовъ. За полночь началась качка: боковая, килевая и вселенская. Въ каютахъ вой, ругань и морская болѣзнь. Я отъ этой прелести избавленъ,—серьезно избавленъ, а не такъ, какъ увѣряетъ Джеромъ К. Джеромъ: будто—кто всѣхъ храбрѣе относится къ морской болѣзни на сушѣ, тому всѣхъ хуже приходится отъ нея на морѣ. Нѣтъ, я спокойно обѣдаю и пью вино, когда кругомъ никто не въ силахъ проглотить ничего кромѣ рюмки коньяку, куска лимона, сухого чернослива, когда среди пассажировъ повально разыгрываются траги-комическія сцены, въ родѣ пресловутаго морского суда, изъ «Путешествія въ Китай»:
— Votre nom?
— Anatole.
— Métier?
— Ma...la...de...
— Pendu!
— Merci.... et, cher monsieur, plus vite, au nom du ciel!
Я помню генерала, который на Черномъ морѣ серьезно грозилъ капитану отдать его подъ судъ, «ежели вы, сударь, немедленно меня не высадите!»—и никакъ не хотѣлъ принять въ соображеніе, что до берега мало-мало пятьдесятъ узловъ, а времена Моисея, когда въ модѣ было пѣшешествовать по морю, яко по суху, давно миновались.
И тогда я отлично питался, не испытывая даже головокруженія, и хохоталъ надъ болящими. Но, если качка не вліяетъ на меня, какъ средство внутреннее, дала она моимъ бокамъ знать себя въ эту ночь, какъ средство наружное. Если бы вы знали, что такое хорошая качка для избитаго по всему тѣлу человѣка! Безпомощно катаясь по довольно жесткому дивану каютъ-компаніи, я, право,
206
начиналъ уже жалѣть, что не остался лежать хладнымъ трупомъ подъ скалами патрасскаго побережья.
Утро прекратило качку, и мы подошли къ Корфу по гладкому, сизому морю, подъ блистающимъ синимъ небомъ. Чудный островъ! Недаромъ Гомеръ помѣстилъ на немъ блаженныхъ феаковъ и—на передышку отъ вселенскаго горемыканья — загналъ сюда Одиссея сидѣть у очага царя Алкиноя, слушать пѣсни вѣщаго Демодока и цѣловаться по угламъ съ прекрасною Навзикаей.
По Гомеру, Навзикая была прекрасная царевна и хорошая прачка—два качества, врядъ ли соединимыя въ нашъ вѣкъ. Преемницы Навзикаи въ современномъ потомствѣ, къ сожалѣнію, сохранили гораздо больше признаковъ второго ея качества, чѣмъ перваго. Ужъ куда неизящны! Некрасивы, коротки, какъ обрубки, съ квадратными таліями и вульгарными лицами. Должно быть,—весьма вѣрныя супруги, хорошія матери и образцовыя хозяйки. Если таковы были и древнія феакійки, я Одиссею не завидую, а Гомеру удивляюсь. Видно, правда, что «и великій Гомеръ ошибался». Но врядъ ли. Есть прямое доказательство, что у стараго слѣпого поэта былъ тонко развитъ вкусъ на женскую красоту. Онъ провозгласилъ смирнянокъ самыми прекрасными женщинами на свѣтѣ, и до сихъ поръ, бродя по набережной Смирны, только ахаешь: такія великолѣпныя женскія лица встрѣчаются на каждомъ шагу. Значить, не Гомеръ лжетъ, а корфіотки выродились [*].
Впрочемъ, здѣсь ли точно жили феакійки и феаки,— еще подлежитъ сомнѣнію. Риманъ въ своихъ изысканіяхъ объ Іоническихъ островахъ доказываетъ, что никакихъ феакійцевъ
*. Это только въ городѣ. Болѣя отъ патрасскихъ ушибовъ, въ 1894 году я не въ состояніи былъ дѣлать экскурсіи внутрь острова. Посѣтивъ Корфу вторично въ 1901 году, я изъѣздилъ его вдоль и поперекъ и беру обратно свои слова о красотѣ корфіотокъ: и мужское, и женское населеніе корфіотской деревни прекрасно. Попадаются очень часто божественные типы античныхъ статуй... (1903).
207
на Корфу не было, а были... вѣроятно, англичане,—съ лордомъ Алкиноемъ, въ качествѣ губернатора. Я нахожу противъ этой теоріи лишь одно возраженіе: на островѣ имѣются какіе-то воображаемые «сады Алкиноя», но нѣтъ ему памятника. Будь Алкиной англичаниномъ, ужъ торчалъ бы, въ честь его, какой-нибудь обелискъ. Англійскіе монументы покрываютъ всю эспланаду—огромный центральный скверъ города Корфу: сэръ Фредерикъ Адамъ (1823—1832) построилъ водопроводъ,—бронзовая статуя; сэръ Томасъ Майтландъ и сэръ Говардъ Дугласъ были просто англійскими комиссарами,—одному обелискъ, другому круглая бесѣдка въ стилѣ старинныхъ «Храмовъ Утѣхъ», «Пріютовъ уединеннаго воздыханія», «Эрмитажей любви» и пр., и пр. изъ стараго помѣщичьяго сада блаженной памяти крѣпостной Россіи. Въ такихъ бесѣдкахъ объяснялись въ любви Лизамъ Лаврецкіе и, вслѣдъ затѣмъ, —неравенъ часъ!—приказчикъ поролъ провинившагося поваренка, чтобы подальше отъ господъ,—не обезпокоилъ бы, пащенокъ, барскія ушки своимъ крикомъ.
Неанглійскихъ памятниковъ — два: Капо д’Истріа, главѣ недолговѣчной автономіи Іоническихъ острововъ, и маршалу Шулембургу, который въ 1716 году отразилъ отъ Корфу несмѣтныя оттоманскія орды Ахмета III. Вся исторія Корфу занята тѣмъ, что кто-нибудь отражаетъ чьи-нибудь орды. Это началось еще за семь съ половиною вѣковъ до Христа, когда Корфу колонизовалъ коринѳянинъ Герсикратъ. Тогда островъ звался Дрепанонъ, или Спэріэ. Сейчасъ онъ, для грековъ, Коркира, а Корфу—итальянское названіе, съ этимологіей такого происхожденія. Скалы, гдѣ возвышается мѣстная цитадель, называются Κορυφώ (Корюфо). Ихъ двѣ, ѣхать въ Корциру значило ѣхать къ Корюфамъ—εἰς Κορυφὺς (ейсъ Корюфусъ), откуда уже ясно сокращеніе Корфу. Наука словообразованія, опора сравнительнаго языковѣдѣнія, прекрасная наука. Съ ея помощью молено доказать, что угодно. Утверждалъ же
208
одинъ филологъ, что лисица, нѣмецкій Fuchs, происходитъ отъ греческаго алопексъ.— Отбрось а,—говорилъ онъ,— будетъ лопексъ; отбросъ л,—опексъ; отбросъ о,—выйдетъ пексъ. Пексъ—пиксъ—паксъ—пуксъ: вотъ вамъ и Fuchs!
Корфіоты дрались со всѣми государствами древней Европы, начиная съ своихъ старшихъ братьевъ—корииѳянъ. Ихъ тянуло больше къ Италіи, чѣмъ къ Греціи. А въ римскихъ своихъ связяхъ они всегда во-время примыкали къ сильнѣйшей сторонѣ. Были, такъ сказать, австріяками древняго міра и, задолго до Меттерниха, удивляли вселенную своею политическою непорядочностью. Держались за Помпея, но умѣли, когда онъ палъ, поклониться и Цезарю. Шли за Брутомъ и Кассіемъ, но, когда «послѣдніе римляне», при Филиппахъ, проткнули своими собственными мечами свои собственные животы, благополучно признали Октавія и Антонія. Поддерживали Антонія противъ Октавія, но... тутъ удача оставила корфіотовъ: этотъ побѣдитель, всегда спокойный, благоразумный и своевременный, не далъ имъ срока перемѣнить фронтъ, а нагрянулъ и произвелъ жестокую экзекуцію... Въ средніе вѣка мелькаютъ на Корфу варвары, византійцы, крестоносцы, норманскіе герцоги — разбойники изъ Сициліи, Комнены, неаполитанцы. Въ 1386 году здѣсь водворились венеціанцы—истые создатели новаго Корфу и его культуры. Они построили неприступную цитадель и великолѣпную гавань, маяки, башни, церкви; насажали гарнизоновъ съ наемными удальцами — начальниками, полурыцарями, полубандитами; дрались съ турками, торговали, съ кѣмъ придется, и чѣмъ можно, то вырѣзали другихъ, то сами бывали перерѣзаны, поголовно вымирали отъ чумы и опять населяли островъ... Словомъ, общая исторія всѣхъ венеціанскихъ колоній. Послѣднею замѣчательной страницей въ исторіи Корфу является августовское сидѣнье 1814 года, когда французскій гарнизонъ съ невѣроятной храбростью боролся противъ гораздо сильнѣйшихъ численно войскъ англійской осады.
209
Климатъ и море Корфу, его ласкающее уединеніе излѣчили нервное разстройство и меланхолическій психозъ императрицы Елизаветы Австрійской. Здѣсь все дышетъ памятью ея пребыванія,—какъ въ Сорренто—памятью императрицы Маріи Александровны, супруги императора Александра II. Великолѣпная Strada Marina—лучшая изъ прогулокъ въ городѣ Корфу—переименована въ бульваръ императрицы Елизаветы.
Да! эта Strada Marina—въ самомъ дѣлѣ, лѣкарство отъ психическихъ недомоганій. Она успокаиваетъ и возвышаетъ душу. Придешь вечеромъ на безконечную, щеголеватую набережную, прильнешь къ периламъ, да ужъ и отрываться не хочется. До самаго горизонта — гладкое яхонтовое море; чуть морщитъ его, чуть всплескиваетъ у берега. Изъ-за дальняго острова медленно ползетъ огромный красный шаръ луnы, точно только-что выкупанный въ крови. И, чѣмъ выше ползетъ онъ въ темnосиній хрусталь неба, тѣмъ нѣжнѣе и яснѣе становятся и самъ онъ, и озареішая имъ ночь; кровавые оттѣнки переходятъ въ золотые, золото—въ серебро; даль мерцаетъ фосфорическимъ туманомъ; просвѣтляется высь, просвѣтляется море... Золотой столбъ убѣгаетъ по водамъ въ голубой просторъ,—чѣмъ дальше, тѣмъ шире и ярче,— пока не исчезаетъ гдѣ-то на границѣ моря и воздуха въ раздольи серебрянаго блеска. Барки, парусныя лодки застыли на блестящихъ волнахъ черными пятнами. Ихъ даже не качаетъ,—теплое беззѣтріе; пѣсни съ нихъ слышатся... дрожатъ, трепещутъ въ воздухѣ... «О, Эллада, Эллада!.. [*]»
Трещатъ цикады. Уныло дудитъ удодъ. Протяжно кричатъ какія-то особенныя лягушки—странный звукъ,
*. Къ сожалѣнію, вся эта поэзія берега — въ прошломъ. Въ 1901 году я нашелъ городской берегъ въ Корфу въ мерзости запустѣнія, а море, загрязнеішое свалками, ужасно воняло. Смерть благодѣтельпицы острова, императрицы Елизаветы, дурно отозвалась на его благосостояніи. (190З).
210
схожій съ полицейскимъ свисткомъ, только piano pianissimo... Заведетъ подводный городовой свою тихую минорную трель и дрожитъ на ней добрую четверть часа, не переставая.
Пѣсенъ много—только не такихъ бы пѣсенъ сюда надо. Греки слишкомъ немузыкально гнусятъ; итальянцы здѣсь— все изъ интеллигенціи, тянутъ, слѣдовательно, «образованную» музыку: «Cavalleria Rusticana», «Pescatori di perle»... Хотѣлось бы—какъ въИталіи: въ воздухѣ колеблется, какъ стрекотанье кузнечика, тремоло мандолины, ему глухо поддакиваютъ баски гитары, льется широкая народная кантилена тенора съ звучною и низкою второю баритона...
Stanotte e bello lu mare,
cantando e bel a vocare,
Vocando e bel a cantare...
Все это, однако, лишь въ концѣ набережной, у предмѣстья Гарицы. Ближе къ городу—нарядная гуляющая толпа. Дамы — неизмѣнно въ черныхъ туалетахъ. Мужчины—точно только сейчасъ изъ магазина готоваго платья, гдѣ ихъ экипировали съ ногъ до головы по вѣнскимъ моделямъ. Много иностранцевъ — англичанъ и австріаковъ. Аристократія острова сплошь коммерческая. Если слышите славянскую рѣчь,—навѣрное, далматинецъ. Какъ большинство греческихъ городовъ, Корфу живетъ ночью, хотя днемъ въ немъ и нѣтъ такого каторжнаго пекла, какъ, напримѣръ, въ Аѳинахъ. Тридцать градусовъ жары въ Аѳинахъ невыносимы, въ Константинополѣ тяжелы, а въ Корфу ихъ мало замѣчаешь: море дышетъ со всѣхъ сторонъ. Все равно, что на Капри, гдѣ къ вечеру даже прохладно: подумываешь, не набросить ли пальто, а, тѣмъ временемъ, въ Неаполѣ, за три часа морского пути, при той же самой температурѣ, отъ удушающей жары чувствуешь себя гдѣ-то на границѣ между человѣкомъ въ аффектѣ «убійства по умоизступленію» и бѣшеною собакою.
211
Купаться на Корфу хорошо. Надо удивляться, что купанья Корфу не гремятъ по свѣту, какъ сравнительно недалекіе отъ него итальянскіе Римини, Лидо, Анціо, Віареджіо, Санъ-Ремо, Санта-Маргарита. Они такъ же хороши по качеству воды, какъ всѣ названные бадорты, но едва ли не лучше устроены. Кабины чистенькія, аккуратныя, съ простыми, но красивыми туалетными приборами; въ каждую проведена прѣсная вода, чтобы обмывать соль съ волосъ и лица послѣ купанья. Limite для неумѣющихъ плавать—на итальянскихъ купаньяхъ, обыкновенно, гнилая веревка, связывающая расшатанные столбы — здѣсь представляетъ непроницаемую рѣшетку изъ желѣзныхъ прутьевъ, до самаго дна. Кто желаетъ непремѣнно помѣряться съ морскимъ пространствомъ, долженъ перелѣзать черезъ эту преграду. Но, такъ какъ площадь, охватываемая limite, весьма значительна, то особенной надобности въ морскомъ просторѣ не ощущается. Тѣмъ болѣе, что плохой пловецъ можетъ испытать сильныя ощущенія и въ предѣлахъ limite. Уже прямо отъ берега глубина выше пояса; ступилъ нѣсколько шаговъ впередъ,—и «съ головкой»: не угодно ли плыть? Самыя удобныя купанья для того, чтобы выучиться плавать; захлебываться и барахтаться можешь, сколько угодно, а утонуть нельзя: и берегъ—только руку протянуть, и съ берега слѣдятъ сторожа въ купальныхъ костюмахъ, и лодочники въ легкихъ шлюпкахъ скользятъ вдоль limite. Женское купанье, говорятъ, обставлено еще большими удобствами. Совмѣстныхъ мужскихъ и женскихъ купаній, какъ въ Италіи,—здѣсь нѣтъ. Ихъ считаютъ на востокѣ верхомъ неприличія, почти безстыдствомъ. Однако, въ итальянскихъ бадортахъ я никогда не наблюдалъ неприличныхъ сценъ, а только было весело. Но даже и на цѣломудренныхъ началахъ раздѣленія половъ, корфіоты купаются не иначе, какъ въ полныхъ купальныхъ костюмахъ, т. е. въ глухихъ джереэ,—казалось бы и безполезныхъ. Вода—теплая,
212
какъ парное молоко, голубая и прозрачная на огромную глубину, хотя и не доходитъ до хрустальной прозрачности водъ ни Капри, ни даже Кастелламаре. Есть, сравнительно съ послѣдними, и еще одинъ пробѣлъ: море окрестностей Везувія насыщается у береговъ обильными минеральными источниками вулканическаго происхожденія, чаще всего сѣрными. Здѣсь—только горько-соленая вода... Зато какая вода! Жаль вылѣзать изъ нея. Англичане купаются здѣсь почти круглый годъ: температура воды очень рѣдко падаетъ ниже 15° [*]. Корфіоты, въ лѣтнее время, только что не живутъ въ морѣ: купаются даже по солнечномъ закатѣ, при свѣтѣ луны, когда итальянца вы силою не затащите въ воду. «Ночью купаются только ревматики, женщины и дѣти», говорятъ мужики на неаполитанскомъ побережьѣ. А здѣсь, пользуясь сумракомъ, дѣти, дѣвушки, подростки прямо съ набережной лѣзутъ въ море и полощутся между подводныхъ камней... Хохотъ, визгъ, бултыханье воды... Превесело!
1894.
*. Вода, попрежнему, удивительная, но самое stabilimento страшно одряхлѣло и стало неряшливо. (1903).
213
II. Ахиллейонъ.
Лишь розы отцвѣтаютъ,
Амврозіей дыша,
Въ Элизій улетаетъ
Ихъ легкая душа.
И тамъ, гдѣ волны сонны
Забвеніе несутъ,
Ихъ тѣни благовонны
Надъ Летою цвѣтутъ...
Эти граціозные стихи великаго русскаго поэта сами собою возродились въ моей памяти, когда я очутился впервые, одинъ-одинешенекъ, въ паркѣ виллы Ахиллейонъ на островѣ Корфу. Нигдѣ никогда не испытывалъ я впечатлѣнія болѣе глубокой и прекрасной тишины. Поэтъ Щербина, въ чудесномъ стихотвореніи, описалъ Элладу мертвою красавицею, въ родѣ спящей царевны, въ гробу роскошной природы подъ кровомъ вѣчно синяго неба. Представленіе чудной, могучей и красивой жизни, обмершей въ ожидаиіи, скоро ли сказочный царевичъ придетъ нарушить оковы смертнаго сна и воззвать красавицу на новое веселье и счастье, розлито по всей виллѣ. Именно—Элизій, населенный снами, грезами, тѣнями и сказками. Какъ будто — царство идей, а не предметовъ: тѣни отцвѣтшихъ розъ надъ сонными ручьями, несущими забвеніе.
Вилла Ахиллейонъ принадлежала австрійской императрицѣ Елизаветѣ, такъ трагически кончившей жизнь свою
214
подъ ножомъ убійцы. Въ чудныхъ и таинственныхъ садахъ Корфу она искала излѣченія отъ меланхоліи, жестоко ее удручавшей. Мрачное исканіе какого-то, именно, зсабвенія, потребность воды изъ Леты было характернымъ двигателемъ жизни этой женщины, съ сердцемъ, чувствительнымъ, какъ эолова арфа, полнымъ глубоко-поэтическихъ и, по большей части, страдательныхъ настроеній. Ихъ подсказывали императрицѣ и природный характеръ ея, и жизнь— на рѣдкость неудачно сложившаяся жизнь, съ вѣчными грозовыми тучами на горизонтѣ.
Если трагическая поэзія вернется къ идеѣ рока, управлявшей вдохновеніями древнихъ драматурговъ, то врядъ ли будущій Эсхилъ или Софоклъ найдетъ для такой трагедіи сюжетъ болѣе подходящій, героя болѣе достойнаго, чѣмъ жизнь императора Франца-Іосифа и семьи его. Кроткій, умный, любимый, достойный счастья монархъ—въ семейномъ быту своемъ, безспорно, несчастнѣйшій изъ смертныхъ. Мечъ насильственной смерти простертъ надъ его домомъ,—ужасъ за ужасомъ смѣнялся въ его стѣнахъ. Въ исторіи Габсбурговъ было много кровавыхъ, грозныхъ страницъ насилія надъ подданными и надъ народами, которые не хотѣли быть ихъ подданными. Можно подумать, что слѣпая судьба, вспомнивъ страницы эти, стала, по закону возмездія, вымещать на императорѣ-потомкѣ грѣхи императоровъ-предковъ, не желая знать, что удары ея падаютъ на жертву неповинную.
Убійство, самоубійство, безуміе, неврастенія, физическая чахлость, всѣ бѣдствія вырожденія окружили императора Франца-Іосифа, въ частномъ быту его, злорадною, насмѣшливою толпою съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ нога его коснулась ступеней трона. Судьба послала ему долгую жизнь и царствованіе—и отравила каждую минуту ихъ! Ни одной розы безъ шиповъ, ни одного вѣнка безъ колючаго терна. Въ самую свѣтлую минуту жизни этотъ нравственный мученикъ не могъ радоваться иначе, какъ
215
сквозь слезы, потому что предшествующая минута, навѣрное, несла ему какое-нибудь тяжкое горе, а послѣдующая грозила новымъ разочарованіемъ. Пятьдесятъ лѣтъ «благополучнаго», какъ принято выражаться, царствованія!.. Бросить взглядъ въ глубину этого огромнаго срока,—что за тяжкій крестный путь представляется глазамъ! У католиковъ есть обрядъ особыхъ пилигримствъ по «кальваріямъ», когда богомольцы ходятъ отъ часовни къ часовнѣ, отъ креста къ кресту, сопровождая эти переходы воспоминаніями о страстяхъ Христовыхъ: вотъ гора моленія о чашѣ, вотъ римская преторія, гдѣ бичуютъ Христа, вотъ Голгоѳа... Въ прежнія времена богомольцы, въ соотвѣтствіи съ указаніями евангельскихъ событій, жестоко истязали плоть свою. Такою же нравственною кальваріей, переходомъ отъ горя къ горю, воистину «хожденіемъ по мукамъ» должна быть память злополучнаго монарха, когда онъ углубляется въ картины своего прошлаго. Человѣкъ добра и мира, онъ окруженъ потоками крови... и чьей крови!—самыхъ близкихъ, самыхъ дорогихъ ему людей. Разстрѣлянный Максимиліанъ, безъ вѣсти пропавшій эрцгерцогъ Іоаннъ, самоубійца Рудольфъ, зарѣзанная злодѣемъ Елизавета... Какіе страшные житейскіе этапы!.. Безъ семьи, безъ прямого наслѣдника, подъ градомъ бѣдствій, престарѣлый императоръ доживаетъ свой вѣкъ одинокимъ сиротою... «О, если бы вѣрно взвѣшены были вопли мои, и вмѣстѣ съ ними пололшли на вѣсы страданіе мое! Оно, вѣрно, перетянуло бы песокъ морей!»
Бываютъ семьи, приближаясь къ которымъ человѣкъ вдругъ чувствуетъ нѣчто въ родѣ какъ бы нравственнаго удушья. Отчего?—необъяснимо.
Люди, казалось бы, прекрасные, честные, добрые, благожелательные, ласковые, но — тяжело съ ними! И имъ самимъ тяжело другъ съ другомъ. Чувствуется вліяніе чего-то зловѣщаго, запахъ какого-то тлѣнія...
216
точно незримо виситъ надъ семьею какая-то злая, непреодолимая сила — мойра древнихъ, и вотъ-вотъ рухнетъ всею тяжестью и раздавить. Отъ такихъ семей часто сторонятся даже несуевѣрные люди, какъ бы опасаясь заразиться отъ нихъ несчастьемъ...
„Бѣгу! бѣда надъ этимъ домомъ!
Бѣгу, да не погибну съ нимъ!“
Подобное настроеніе—частое, историческое повтореніе въ царственномъ домѣ Габсбурговъ, начиная еще съ Карла V. Но никогда не сказывалось оно въ такомъ яркомъ напряженіи, съ такой мучительною наглядностью, какъ при императорѣ Фрапцѣ-Іосифѣ. Удрученность эту сознаетъ одинаково самъ онъ, народъ его, иностранцы, подъ нею изнываютъ ближайшіе члены его семьи. Всѣ они стараются по возможности уклоняться отъ близости къ великой власти, которой невольными участниками сдѣлало ихъ право рожденія. Отвращеніе къ высокому сану—характерная семейная черта дома Франца-Іосифа. Ею болѣлъ престолонаслѣдникъ Рудольфъ, много было ея въ императрицѣ Елизаветѣ, всего же ярче выразилась она въ эрцгерцогѣ Іоаннѣ, который отказался отъ рода и племени со всѣми правами, имъ принадлежащими, и превратился въ простого моряка Іогана Орта. Самъ Францъ-Іосифъ—скорѣе неволышкъ престола, чѣмъ его обладатель; въ теченіе пятидесяти лѣтъ его царствованія, слухи о возможномъ его отреченіи возникали не менѣе пяти разъ и держались всегда съ упорствомъ, ясно доказательнымъ, что они возникали не безъ основаній. Императоръ оставался у власти, очевидно, не по собственному пристрастію къ ней, но по необходимости, не по волѣ, по противъ воли, по чувству долга общественнаго.
Въ бѣгствѣ отъ тяжелыхъ сновъ вѣнскаго дворца, Іоганъ Ортъ, невѣдомо куда, уплылъ въ далекое море. Рудольфъ ползалъ по альпійскимъ скаламъ, стрѣляя орловъ и соколовъ для своей орнитологической коллекціи,
217
а Елизавета заключилась въ чудеса Ахиллейопа. Его сады, скалы, воды и небо спасли императрицу. Она уѣхала отсюда здоровою, но призраки ея болѣзни—кажется впечатлительному туристу—еще блуждаютъ по аллеямъ въ лунныя прозрачныя ночи, мучатся на скалахъ, облитые краснымъ заревомъ заката, рыдаютъ въ пѣсняхъ соловьевъ надъ цвѣтниками, опьяняющими воздухъ благоуханіемъ влюбленныхъ розъ.
Надъ этимъ міромъ грезъ господствуетъ храмъ, посвященный императрицею полубогу поэзіи XIX вѣка—тому, кто всѣхъ ярче передалъ въ своихъ «отравленныхъ» пѣсняхъ тайны любовнаго безумія: Генриху Гейне... Мраморный поэтъ спитъ между «кипарисами, резедою и лиліями», съ «одинокою слезкою» на щекѣ и ждетъ, онѣмѣлый, но все еще любящій и грезящій, когда рука любимой женщины «постучитъ въ крышку его гроба и возвѣститъ ему вѣчный день».
Монументъ купался въ розовыхъ отблескахъ вечерней зари, когда я, со своею дорожною спутницей, вторично прошелъ въ Ахиллейонъ проститься съ нимъ передъ отъѣздомъ съ Корфу.
— Здѣсь хорошо должно быть при лунѣ,—замѣтила моя дама.—На одной выставкѣ въ Вѣнѣ явидѣла картину, гдѣ этотъ памятникъ изображенъ при лунномъ свѣтѣ: очень красиво. Рядомъ была огромная картина— «Послѣдняя мысль Гейне»... Онъ, истомленный, умирающій, вытянулъ впередъ руки въ послѣдней агоніи, а къ нему со всѣхъ сторонъ летятъ женщины, которымъ онъ посвятилъ свою любовь и свои пѣсни... Эту картину художникъ написалъ подъ впечатлѣніемъ здѣшняго памятника и этой природы. А между тѣмъ,—развѣ это правда? Развѣ послѣднія мысли Гейне были о любви?
Я невольно улыбнулся. Мнѣ пришло на память знаменитое «Завѣщаніе нѣмецкаго поэта»:
218
„Ну, конецъ существованью!
Приступаю къ завѣщанью
И съ любовію готовь
Надѣлить моихъ враговъ.
Этимъ людямъ, честнымъ, твердымъ,
Добродѣтельнымъ и гордымъ,
Я навѣки отдаю
Немощь страшную мою:
И слюну, что давить глотку,
И въ спинномъ мозгу сухотку,
И конвульсіи, и злой,
Чисто-прусскій геморой!..“
Но вслухъ я, разумѣется, этихъ стиховъ не напомнилъ, а, напротивъ, разсердился на самого себя за свою совершенно русскую способность ввести комическую нотку въ самый патетическій концертъ. Русскіе какъ-то не умѣютъ отдаваться красивымъ впечатлѣніямъ цѣльно. У славянъ— изъ интеллигенціи—располовиненный души. Если одна половина въ восторгѣ, другая скептически наблюдаетъ, критикуетъ и подтруниваетъ. Если одна половина души негодуете, другая—уже въ сомнѣніи: а, можете быть, негодовать не изъ-чего? И игра не стоитъ свѣчъ? Вѣчное раздвоеніе, изъ котораго, какъ прямой потомокъ, родится и наше принципіальное къ большинству «вопросовъ» равнодушіе...
— Какъ вамъ сказать?—возразилъ я, — Гейне такъ часто и охотно умпралъ въ своихъ стихахъ, что догадаться, когда онъ, въ этихъ разнообразныхъ смертяхъ, былъ правдивъ, довольно мудрено... Но здѣсь такъ хорошо, что хочется вѣрить вашему художнику и, вмѣстѣ съ нимъ, идеализировать поэта... Здѣсь все дышетъ любовью, вся жизнь проходите въ любви, и самая смерть должна поглощаться любовью... Это—какъ въ рыцарскихъ поэмахъ: человѣкъ любилъ до самой смерти и не замѣчалъ, когда кончалась любовь и начиналась смерть.
Императрица Елизавета обожала Гейне: едва ли не по ея иниціативѣ былъ затѣянъ монументъ ему въ Дюссельдорфѣ, о которомъ возникло столько споровъ, надо ли его
219
ставить,—по крайней мѣрѣ, императрица выразила желаніе поддержать это дѣло и оказать ему щедрую помощь. На Корфу, въ уединеніи своемъ, она окружила память любимаго поэта почти религіознымъ культомъ. «Предъ нимъ курились ѳиміамы и воздвигались алтари». Едва ли сама императрица не была поэтессою. Въ настоящее время, въ царственныхъ домахъ Европы много членовъ отдаетъ свои досуги литературнымъ занятіямъ, таковы: К. Р., шведскій король Оскаръ, князь черногорскій Николай, Карменъ Сильва, итальянская королева Маргарита. Ничего нѣтъ удивительнаго, если къ благородному увлеченію поэтическимъ творчествомъ была причастна и императрица Елизавета, столь склонная къ возвышеннымъ мыслямъ и мечтательному настроенію. Да на Корфу не только такая чуткая душа, а кто хотите, станетъ поэтомъ,! Вѣдь этотъ островъ— родина любви,—осколокъ миѳической золотой планеты любви, низринутой нѣкогда съ неба на землю!
Кстати, объ этой легендѣ корфіотовъ.
Докторъ, англичанинъ, который лѣчилъ меня на Корфу отъ патрасскихъ ушибовъ, состоявшій нѣкогда при особѣ императрицы Елизаветы, увѣрялъ меня, будто мѣстная сказка о золотой планетѣ, перешедшая въ народъ, плодъ поэтической фантазіи императрицы. Насколько справедливо это, не берусь рѣшать; въ свое время, я записалъ сказку и сдѣлалъ изъ нея фантастическій разсказъ [*]...
1898.
*. См. мой сборникъ «Грезы и Тѣни», разсказъ «Золотая планета».