6. Константинополь. (Отрывокъ.) 1896 г.
Боже мой, что за содомъ подняли сегодня ночью уличные псы, и какія здѣсь вообще проклятыя ночи... Говорятъ, будто въ Неаполѣ шумно. Неправда. Неаполь—ангелъ тишины и спокойствія сравнительно съ Перою и Галатою. Въ Неаполѣ шумъ красивый, человѣческій; слагается изъ говора и смѣха сильныхъ грудныхъ голосовъ, изъ уличныхъ пѣсенъ и криковъ торговцевъ, похожихъ на пѣсни. Неаполитанскій шумъ можно положить на музыку, что и сдѣлалъ Оберъ въ «Нѣмой изъ Портичи». Въ Неаполѣ зареветъ оселъ,—и то выходить какъ-то кстати, точно удачно примѣненный фаготъ въ инструментовкѣ сложной симфоніи. А здѣсь—какая-то музыка сверхъ-будущаго. Всенощное нарушеніе общественной тишины всѣми зависящими отъ людей и собакъ средствами.
Такъ какъ собакъ въ Константинополѣ приблизительно и по самому скромному счету втрое больше, чѣмъ людей, то да не будетъ поставлено мнѣ въ проступокъ если я сперва займусь преобладающею частью константинопольскаго населенія—четвероногою. Я ненавижу этихъ собакъ ночью, но очень люблю ихъ днемъ. Любопытныя твари. Наблюдать за ними—истинное и весьма поучительное удовольствіе. Врядъ ли, кромѣ константинопольской собаки, осталось на свѣтѣ другое животное, пребывающее въ столь тѣсной дружбѣ съ человѣкомъ, питающееся отъ человѣка, работающее на человѣка, и которое вмѣстѣ съ тѣмъ человѣку не принадлежитъ и никакъ не можетъ считаться ручнымъ. Константинопольская уличная собака ни домашняя,
180
ни дикая; она—сама по себѣ [*]. Именно — равноправный членъ города, вмѣстѣ съ человѣкомъ. Она представляетъ собою верхъ культуры и порядка въ общежитіи, которыхъ звѣрь можетъ достигнуть своимъ умомъ, безъ человѣческой помощи и дрессировки.
Въ Скутари, азіатскомъ городкѣ Константинополя, мнѣ встрѣчались собаки всѣхъ возможныхъ и приличествующихъ доброму псу цвѣтовъ, но въ Стамбулѣ, Перѣ, Галатѣ —почти исключительно желтыя, изрѣдка грязносѣрыя. Природный мундиръ константинопольской собаки—рыжеватый: прямое наслѣдство предка-шакала. Послѣ полудня, во время сьесты, мостовыя усѣяны клубочками шерсти— точно дѣтскія шубки, свернутыя мѣхомъ вверхъ. Ѣдетъ экипажъ,—изъ шубокъ поднимаются остренькія мордочки и осматриваютъ возницу. Если правитъ турокъ, собака остается лежать спокойно: она знаетъ, что всякій порядочный мусульманинъ уважитъ ея кейфъ и вѣжливо объѣдетъ ее стороною. Если правитъ грекъ, собака встаетъ и, присѣвъ у стѣнки на хвостъ, лѣниво зѣваетъ, пока фаэтонъ не прокатитъ мимо: отъ грека легко получить ударъ плети, —собачій культъ греку чуждъ. Я долго не вѣрилъ, когда мнѣ говорили, что собаки умѣютъ различать грековъ отъ турокъ, но потомъ убѣдился въ томъ десятками примѣровъ. Впрочемъ, теперь я готовъ повѣрить о константинопольской собакѣ чему угодно, даже не особенно удивлюсь, если скажутъ, что она выучилась говорить: только этого ей и не достаетъ.
Константинопольская собака—природный статистикъ и политико-экономъ. Сейчасъ я разскажу, какъ упорядочили эти умные звѣри систему своего питанія. Кормится константинопольская собака исключительно уличными отбросами. Она была четыреста лѣтъ главнымъ, если не единственнымъ, ассенизаторомъ города, и лишь въ послѣднее
*. Это писано еще до знаменитой нынѣ сказки Киплинга о кошкѣ, которая была сама по себѣ... (1903).
181
время люди пришли ей въ этомъ на помощь. Такъ какъ отбросовъ сравнительно мало, а собакъ много, то мудрые псы учредили строгую и безобидную дѣлежку пищи—по кварталамъ. На каждый городской кварталъ полагается столько-то собакъ. Счетъ свой онѣ знаютъ твердо, и горе, напримѣръ, псу съ Большой улицы Перы, если лукавый или голодъ соблазнятъ его забраться воровскимъ манеромъ въ какую-нибудь захолустную Венеціанскую улицу. Тутъ-то и начинается адская суматоха, шаривари лая, воя, визга, урчанія, рычанія, почти каждую ночь заставлявшія меня вскакивать съ постели и бѣжать къ окну: что это—мятежъ Зеленыхъ и Голубыхъ? Споръ францисканцевъ съ раввинами? Падишахъ Магометъ вторично беретъ городъ приступомъ? Армянская революція? И каждый разъ ночной сторожъ успокаивалъ меня:
— Ничего, господинъ, это только—собака изъ чужого квартала, убей Богъ ея душу.
Ночные сторожа въ Константинополѣ, подобно собакамъ, созданы главнымъ образомъ для того, чтобы мѣшать спать усталымъ путешественникамъ. Говорятъ, будто какая-то французская компанія предлагала туркамъ милліонъ рублей за всѣхъ собакъ—на шкуру и кожи. Если бы сдѣлка состоялась и зависѣла отъ меня, то ночныхъ сторожей я отдалъ бы съ удовольствіемъ въ придачу даромъ, ибо пользы отъ нихъ, именно съ падишаха Магомета, еще никто не видѣлъ никакой, а непріятностей они доставляютъ много. Обязанности сторожа таковы: ежеминутно онъ стучитъ по тротуару, гдѣ есть тротуары, или по мостовой длинною толстою палкою, съ пустотою внутри, для резонанса. Тукъ-тукъ-тукъ... Удивительно звонко и гулко это у нихъ выходитъ: слышно въ комнатѣ, точно стучитъ у самой постели въ изголовьѣ. Раздражаетъ съ непривычки невыносимо. Ну, вотъ, наконецъ, слава Богу, свыкся, дремлю, передъ глазами поплылъ туманъ, скользнули двѣ-три тѣни, предтечи сна...
182
— А-а—э-э-э-і-і-і-ууууу...
Господи помилуй! Кого рѣжутъ? гдѣ пожаръ? или опять землетрясеніе? Васъ сбрасываетъ съ постели, какъ будто пружиною, сердце колотится въ груди, какъ пойманная птица, лобъ въ поту... Совсѣмъ нечеловѣческій вопль... И опять ничего особеннаго: это ночной сторожъ исполняетъ вторую свою обязанность, возвѣщаетъ добрымъ горожанамъ, который часъ, и что, Аллахъ великъ и милосердъ, на улицахъ все благополучно. Въ промежуткахъ воя и стука, сторожъ коротаетъ ночь, распѣвая турецкія пѣсни. Покойникъ Андреевъ Бурлакъ разсказывалъ, какъ однажды въ вагонѣ встосковалась болонка на рукахъ у пассажирки, а та давай ее унимать:
— Перестань, Амишка! у-у-у-у! стыдно! у-у-у! вотъ и стыдно! у-у-у! что о тебѣ подумаютъ? у-у-у!
Сосѣдъ слушалъ-слушалъ,—и не вытерпѣлъ:
— Сударыня,—говоритъ,—будьте милосерды: пусть ужъ одна Амишка воетъ.
Много разъ вспоминался мнѣ этотъ анекдотъ, когда ночной сторожъ подъ моимъ окномъ принимался воспѣвать черные глаза какой-то кызъ, и, вторя ему, заливались жалостнымъ аккомпанементомъ псы всего квартала. И, когда, наконецъ, на зло всему, усталость сморитъ васъ дремотою,—какіе дикіе сны видятся подъ этотъ волчій концертъ!
Сейчасъ рамазанъ, и стамбульская жизнь слагается такимъ порядкомъ: днемъ правовѣрные голодаютъ и ходятъ сумрачные и злые, какъ проклятыя души въ аду; а послѣ захода солнца благополучно обжираются до отвала и, пьянѣя отъ ѣды на долго тощій желудокъ, кричатъ и дурачатся по кофейнямъ до поздней ночи. Гвалтъ прекращается только къ разсвѣту, по слову Корана—«когда можно простымъ глазомъ отличить отъ нитки черной нитку бѣлую», то-есть часу во второмъ, а въ четыре уже «встаетъ купецъ, идетъ разносчикъ, на биржу тянется извозчикъ»—и вся
183
эта компанія спѣшитъ увѣдомить почтеннѣйшую публику о своемъ пробужденіи, испуская вопли дикаго ирокеза, пляшущаго танецъ побѣды на могилѣ злѣйшаго своего врага. А въ промежутки—собаки и сторожа, сторожа и собаки. И, для оживленія постояннаго репертуара, сюрпризный дивертисментъ—въ родѣ хора пьяныхъ грековъ, которымъ, возвращаясь изъ кафе-шантана, вздумалось вообразить себя итальянцами:
Margarita, pensa a Salvatore,
Margarita, l'uomo è cacciatore...
Если бы не шумъ, константинопольская ночь—ночь спокойная. Скандалы—большая рѣдкость. Ночныхъ фей, рокового зла сѣверныхъ большихъ городовъ, на улицахъ не имѣется. Постоянные обходы часовыхъ: то одиночкой, то патрулемъ, Нѣкоторое время я возвращался домой довольно поздно и, теряя въ темнотѣ представленіе о запутанномъ лабиринтѣ неосвѣщенной Перы:—даже главная улица освѣщена лишь въ широкой своей части, новой, совсѣмъ объевропеившейся, а въ переулкахъ—могильный мракъ,—неизмѣнно встрѣчалъ со стороны турецкой полиціи самую предупредительную любезность. Слѣдуетъ принять во вниманіе, что и оказывать-то любезность было имъ затруднительно: я ни слова по-турецки, а милѣйшіе полиціанты «бельмесъ» по всякому другому. И всегда какъ-то дотолковывались до дѣла, и меня съ торжествомъ провожали до дверей Hôtel de France, гдѣ, пожелавъ спокойной ночи, почтительнѣйше откланивались, Ни разу ни одинъ полицейский не спросилъ съ меня за такіе проводы обычнаго бакшиша и, когда я предлагалъ,—всегда отказывались. А еще недавно—всего лѣтъ пять тому назадъ,—въ переулкахъ Перы и Галаты нельзя было, послѣ сумерекъ, ходить безъ револьвера: прохожихъ чуть не на каждомъ углу поджидали ночные грабители, и звать на помощь было напрасно,—полиція была въ стачкѣ съ мошенниками и,
184
когда тѣ хватали людей за горло, еще помогала [*]. Занимались грабежомъ, впрочемъ, не столько турки, какъ греки и итальянцы, — отбросы портовъ Марселя, Бриндизи, Александріи. Сейчасъ не совѣтуютъ лишь предпринимать одинокія экскурсіи внизъ отъ Grande Rue de Pera къ Галатѣ по узкимъ, угрюмымъ переулкамъ, гдѣ квартируетъ весь константинопольскій развратъ,—развратъ европейскій, но на quasi-восточный ладъ, грязный и безудержный.
Это—бичъ Константинополя. На каждомъ углу Перы васъ подстерегаетъ «жолифамщикъ»: такою мѣткою кличкою прозвали наши моряки сомнительныхъ, не то приличныхъ, не то прямо изъ острога—сразу не разберешь—господъ въ фескахъ, съ пронырливыми острыми глазками буравчикомъ и съ готовностью, за одинъ наполеонъ, сдѣлать какую угодно мерзость—украсть, отравить, изнасиловать, что хотите. Это даже не пресловутые парижскіе сутенеры,—это что-то хуже, «звѣрѣе». Они выныриваютъ изъ какихъ-то подворотенъ, будто изъ-подъ земли; еще не видишь самого жолифамщика, а уже голосъ его шепчетъ надъ самымъ ухомъ:
— «Volez vo» jolie femme?
Если его отправляютъ къ чорту, онъ не смущается— и лишь переходитъ на тотъ языкъ, какъ его обругали. Обругаютъ на другомъ, и онъ на другой, третій. Говоритъ на всѣхъ діалектахъ одинаково скверно и одинаково бойко. Ни Мопассанъ, ни Катюль Мандесъ, ни Ришпенъ не описали еще формы разврата, которой не предложилъ бы вамъ жолифамщикъ—и, что всего курьезнѣе, вовсе не тономъ
*. Теперь опять возродились эти милые нравы. Полицію развратилъ терроръ полномочій, предоставленныхъ ей противъ армянскихъ и македонскихъ революціонеровъ. Таинственныя убійства и нападенія въ закоулкахъ ставятся на счетъ „комитеецамъ“, и тѣмъ дѣло кончается. Десятки преступленій въ Стамбулѣ, совершаемыхъ съ цѣлью грабежа, обращаются лѣнью и подкупностью полиціи въ „политическая", якобы производимыя неизвѣстными злоумышленниками. (1903).
185
змія-искусителя, нѣтъ, наоборотъ, самымъ дѣловымъ, озабоченнымъ, ариѳметическимъ, можно сказать, тономъ.
— Я видѣлъ, синьоръ, что къ вамъ подходилъ Яни. Пошлите его къ чорту: это грязная дрянь, дуракъ. Что онъ знаетъ? Что у него есть? Вся его кліентела—три паршивыя гречанки, изъ которыхъ у одной,—клянусь святою Ириною!— злѣйшая чахотка, а у другой мужъ-шантажистъ и любитъ дѣлать скандалы... А я, синьоръ, я моихъ кліентокъ даже не хвалю! Я только говорю: подите и взгляните. Да! взгляните! И вы тогда поймете, какой человѣкъ Насто, и не захотите знать никого другого. И я не прошу никакихъ денегъ: деньги—если синьору что-нибудь поправится, деньги послѣ. Пусть синьоръ только взглянетъ... Отчего вамъ не взглянуть, синьоръ? Вѣдь это васъ не разоритъ— взглянуть ничего не стоитъ.
Люди совсѣмъ безпардонные и крайне опасные. Ихъ надо обходить далеко; глухое молчаніе въ отвѣтъ на ихъ жужжащій шепотъ надъ ухомъ —единственное дѣйствительное средство отъ нихъ отвязаться, хотя и не избавляющее отъ дерзостей вслѣдъ. А, если туристъ плотію слабъ и идетъ на соблазны жолифамщиковъ, то долженъ съ ними держать не только ухо востро, но и кулакъ, и револьверъ наготовѣ. Новички, имѣющіе дерзость слѣдовать за этими волками въ ихъ трущобы, не разъ попадали въ ловушки, откуда либо выходили безъ кошелька и часовъ, либо вовсе не выходили, либо приходилось, въ счастливомъ случаѣ, прокладывать себѣ дорогу револьверомъ. Такъ какъ главный элементъ, на который разсчитываютъ константинопольскіе мерзавцы, торгующіе живымъ мясомъ,— восточные человѣки: греки, персы, армяне, левантинцы, — то и главный товаръ люлифамщиковъ — несовершеннолѣтнія дѣвчонки. Ихъ дрессируютъ на «ремесло» съ семи-восьми лѣтъ и—лѣтъ въ одиннадцать — продаютъ и пускаютъ въ дальнѣйшій оборотъ. Проститутки двѣнадцати-тринадцати лѣтъ—самое обыденное явленіе
186
въ Константинополѣ. И, кажется, такое преждевременное развращеніе дѣтей даже не преслѣдуется ни полиціей, ни закономъ. Я видѣлъ этихъ несчастныхъ: ни малѣйшаго стыда и почти гордость собою—тѣмъ, что «я уже женщина»... Хвастовство порокомъ,—безъ всякаго цинизма, а скорѣе наивное: вотъ, молъ, какая я умница! si jeune et si bien décorée!.. Контингентъ такихъ отравленныхъ, загубленныхъ бѣдняжекъ пополняется преимущественно гречанками и армянками. Современное армянское разореніе бросило въ ряды проституціи множество женщинъ и дѣтей изъ Азіатской Турціи.
Если жолифамщикь видитъ, что рыбка не клюетъ на его приманку, и онъ нарвался на опытнаго иностранца, онъ мѣняетъ роль и переходитъ на амплуа благороднаго нищаго:
— Въ такомъ случаѣ, муссю, дайте мнѣ піастръ на ужинъ, одинъ только піастръ... Я сегодня весь день не жралъ, муссю.
Одинъ подобный субъекта выпрашивалъ у меня по піастру четыре дня подрядъ.
— Да вы все врете,—говорю ему на пятый,—какъ это можно—при вашихъ, въ нѣкоторомъ родѣ блестящихъ дарованіяхъ, голодать пятыя сутки?
— Посмотрите на меня, monsieur, вы увидите, что это правда. Совсѣмъ нѣтъ торговли, муссю. Вотъ уже пятыя сутки я живу исключительно вашими піастрами.
Тонъ и глаза какъ будто правдивые. Дѣйствительно, — вглядываюсь—на проходимцѣ лица нѣтъ: голодъ глядитъ изъ каждой ямки желтаго, тощаго лица.
— Собачье же ваше занятіе, если оно, вдобавокъ, такъ плохо васъ кормитъ.
— Истинно собачье, monsieur.
— Тогда зачѣмъ же вы имъ занимаетесь? Работали бы...
— Нѣтъ, ужъ лучше такъ... Я не умѣю работать. Знаете,
187
всѣ ремесла такія грязныя, совсѣмъ не для порядочнаго человѣка. Притомъ не всегда бываютъ дурныя полосы: иной разъ выпадетъ кушъ,—такъ цѣлый мѣсяцъ потомъ живу бариномъ. Случается: дастся фортуна въ руки,—вотъ и обезпеченъ на всю жизнь. Живи въ своемъ конакѣ, принимай гостей, играй въ рулетку. Жизнь—лоттерея, moussiou.
И онъ съ увлеченіемъ разсказалъ мнѣ, какъ года два тому назадъ попался на крючекъ его собратьевъ по ремеслу богатый англичанинъ. Почтенный мистеръ Джонъ Буль, начитавшись Байрона и Мура, пожелалъ, во что бы то ни стало, имѣть романическое приключеніе въ гаремѣ. Съ англичанина содрали 150 фунтовъ и—вмѣсто гарема, преспокойно привели его въ захолустный притонъ разврата, меблированный на этотъ высокоторжественный случай въ восточномъ вкусѣ. Любопытно, что, когда обманъ раскрылся, англичанинъ не только не пожалѣлъ истраченныхъ денегъ, но рѣшился заплатить ту же сумму вторично — съ тѣмъ лишь, чтобы, на сей разъ, побывать уже въ гаремѣ настоящемъ. Ему дали честное слово, съ него взяли деньги и... повторили съ нимъ ту же продѣлку, только въ другой части города. Англичанинъ уѣхалъ на родину, счастливый и довольный, а исторія его и посейчасъ притча во языцѣхъ и любимѣйшій анекдотъ константинопольскихъ гидовъ.
Вечеромъ въ Константинополѣ человѣку, привычному къ образу жизни большихъ европейскихъ и русскихъ городовъ, тоска смертная: совсѣмъ некуда дѣваться. Театровъ настроено много, но въ нихъ ничего не играютъ, потому что антрепренеры ѣдутъ въ Константинополь неохотно,— кто ни сниметъ театръ, прогоритъ. Оперетки еще кое-какъ держатся: при мнѣ была даже турецкая,—какіе-то армяне изображали на турецкомъ языкѣ «Маскотту». Ужасъ, что такое. Покойники въ гробахъ говорили спасибо, что умерли. Въ антрактѣ очень красивая, но очень толстая армянка
188
«изъ общества», по «благосклонному участію», пѣла Una voce poco fa—тоже по-турецки: это было очень смѣшно. Гортанные звуки восточнаго языка престранно контрастировали съ пѣвучею кантиленою Россини. Словомъ, спектакль для слушателей восточнаго факультета и студентовъ Лазаревскаго института въ Москвѣ. Театры Константинополя малы и характеръ ихъ постройки напоминаетъ объ ихъ эфемерности. Одеонъ, напримѣръ, устроенъ великолѣпно, но такъ, чтобы, въ случаѣ плохихъ дѣлъ, было можно мгновенно повернуть въ кафе-шантанъ, съ красивымъ и просторнымъ зеркальнымъ заломъ [*]. Кафе-шантаны—совсѣмъ дрянь: поютъ и играютъ отбросы, не принятые ни на какую европейскую «лирическую сцену», какъ важно величаютъ гг. Омоны, Гинцбурги и Коми, свои шато-кабаки.
— Вотъ варвары -то! — возмущались мои сосѣди по табльдоту, французы, комми-вояжеры,—что дѣлаютъ они по вечерамъ? Ходятъ другъ къ другу въ гости? спятъ?.. Въ ихъ кафе-шантанахъ нельзя бывать: свѣжаго человѣка или стошнитъ отъ сальностей, или, наоборотъ, возьметъ злая скука отъ вялаго исполненія... Ихъ забавляютъ просто выгнанныя горничныя нашихъ шансонетныхъ пѣвицъ!
Притомъ: всюду рулетка, — и какая! самая шулерская! однѣ рожи крупье чего стоятъ! Проигрывать начнешь,—снимутъ рубашку; выиграешь,—ограбятъ.
— Я здѣсь добродѣтеленъ поневолѣ,—жаловался одинъ русскій, — бѣсъ не придумалъ для Константинополя другихъ соблазновъ кромѣ brasserie и кафе, а эти соблазны приводятъ лишь къ тому высоконравственному результату, что въ десять часовъ ночи я уже въ постели и сплю сномъ праведника.
Кафе и brasserie Перы, дѣйствительно, очень хороши, а нѣкоторыя—напримѣръ, Яни, Splendide Centrale — далее
*. Впослѣдствіи именно такая судьба его и постигла. (1901).
189
великолѣпны. Нѣмцы обособили себѣ Pilsen-Brasserie, гдѣ хозяинъ встрѣтилъ насъ чистѣйшею русскою рѣчью:
— Вы можете найти здѣсь самое лучшее пиво.
— Русскій?!
— Нѣтъ, я, такъ сказать, братъ-славянинъ.
Этотъ «такъ сказать, братъ-славянинъ» съ самымъ лучшимъ пивомъ напомнилъ мнѣ слѣдующую исторійку. Въ Вѣнѣ фланируетъ по Рингу благополучный россіянинъ. Впереди его какая-то очаровательная, но сомнительная особа. Вдругъ, особа спотыкается, и — прежде, чѣмъ россіянинъ подоспѣлъ поддержать — растягивается на тротуарѣ во весь ростъ. Ушиблась очень больно. Россіянинъ протягиваетъ руку помощи, особа съ трудомъ встаетъ, и— отъ боли — изъ красивыхъ губокъ ея вдругъ вырывается русская фраза изъ числа непредназначенныхъ для печати. Россіянинъ опѣшилъ:
— Русская?! — только и нашелся воскликнуть онъ.
Очередь опѣшить осталась за особою.
— Н-нѣтъ... сестра-славянка, — проворчала она сквозь зубы и торжественно удалилась.
Съ русскимъ языкомъ въ Константинополѣ надо быть осторожнѣе, чѣмъ гдѣ-либо за границею: изъ десяти, ну, пожалуй, двадцати человѣкъ, на улицѣ одинъ уже непремѣнно говорить по-русски, а двое понимаютъ. Это и удобство, и неудобство. Въ одномъ изъ своихъ парижскихъ очерковъ И. С. Тургеневъ разсказываетъ такой случай. Онъ сидѣлъ съ нѣкоторымъ подозрительнымъ по виду господиномъ на бульварѣ и велъ съ нимъ бесѣду политическаго свойства. Въ это время подходить А. И. Герценъ.
— Помилуй, — говоритъ онъ по-русски Тургеневу, —съ кѣмъ это ты сидишь? Вѣдь это шпіонъ, несомнѣнный наполеоновскій шпіонъ... Достаточно на рожу взглянуть, чтобы убѣдиться, что шпіонъ.
Возвращается Тургеневъ къ скамьѣ, гдѣ сидитъ его обруганный собесѣдникъ, а тотъ ему и преподноситъ:
190
— Вотъ, г. Иванъ, хочу я вамъ сказать: есть у васъ, русскихъ, скверная привычка выражать за границею по-русски самыя сокровенныя мысли, въ твердой увѣренности, что васъ не понимаютъ. Кто, молъ, въ сихъ цивилизованныхъ странахъ знакомъ съ нашимъ дикимъ языкомъ? Кому надо? Вашъ пріятель,—я его знаю: это г. Герценъ, — думалъ, что я не пойму слова, которыя онъ сказалъ вамъ на мой счетъ. А я, между тѣмъ, все дословно понялъ.
Никогда не сознавалъ я полезности совѣта, заключеннаго въ этомъ тургеневскомъ разсказѣ, болѣе доказательно, чѣмъ въ путешествіяхъ по южной Европѣ. На Востокѣ русскій языкъ очень нуженъ, и учатся ему—практически, разумѣется,—охотно и многіе. Не говорю уже о Болгаріи, гдѣ — послѣ паденія Стамбулова — русскій языкъ снова въ такомъ же ходу и распространеніи, какъ, напримѣръ, у насъ французскій. Тамъ нечего и думать секретничать по-русски вслухъ. Но и за болгарскими границами русскій языкъ не разъ награждалъ меня весьма неловкимъ положеніемъ, а тѣхъ, кто говорилъ на немъ — неловкимъ въ квадратѣ, въ кубѣ. Впрочемъ, по большей части — виноваты были встрѣчи не съ иностранцами-руссофонаіи, но съ соотечественниками...
Первый разъ въ Константинополѣ. Тамъ есть прелестный садъ, по названію Таксимъ. Существуетъ константинопольская поговорка: кто пилъ воду изъ Таксима, тотъ не покинетъ Константинополя навсегда,—вернется. Грузины Тифлиса выражаются проще и короче: Кура вода пилъ,—нашъ будешь. Какъ видите, одно и то же. Лѣтнимъ днемъ среди душнаго, жаркаго и, сказать правду, весьма отвратительнаго Константинополя, Таксимъ — чуть ли не единственное мѣсто, гдѣ можно дышать. Я забирался въ Таксимъ послѣ обѣда и уходилъ оттуда лишь передъ закатомъ солнца, который слишкомъ красивъ съ моста Золотого Рога, чтобы, кто можетъ его видѣть,
191
вздумалъ хоть однажды его пропустить. Въ одно прекрасное послѣ-обѣда сижу въ Таксимѣ и читаю газету. Сижу, какъ водится по восточному — въ фескѣ и туфляхъ... Влетаютъ двѣ барыни — худенькія, блѣдненькія, недурныя собой, одѣтыя пестро, но не безвкусно, съ быстрыми глазками и развязными манерами. Мой опытный взглядъ сразу призналъ соотечественницъ: даму просто пріятную и даму пріятную во всѣхъ отношеніяхъ. По тону—южанки: либо изъ Кіева, либо изъ Харькова, но не одесситки, — на этихъ, какъ на всемъ московскомъ, есть особый отпечатокъ. Дамы расположились на скамьѣ, сосѣдней съ моею, и продолжали свой начатый еще раньше разговоръ. Какой?... Скажу стихами Лермонтова изъ «Казначейши»:
Вамъ не случилось двухъ сестеръ
Замужнихъ слышать разговоръ?
. . . . . . .
А изъ-за ширмовъ раза два
Такія слышалъ я слова...
Словомъ, не успѣли барыни разговориться, а мнѣ уже стало невозможно признаться имъ, что я русскій, и, слѣдовательно, понимаю все, что онѣ говорятъ. Это значило бы слишкомъ ихъ сконфузить. Душу свой смѣхъ и все ниже и ниже наклоняюсь надъ «Левантскимъ Курьеромъ», кстати посланнымъ мнѣ богами въ руки. Но... вдругъ «разговоръ двухъ сестеръ» обращается на мою собственную персону.
Долженъ оговориться: ораторствовала, собственно, одна, а другая, на всякое замѣчаніе подруги, только хохотала, всплескивала руками и взвизгивала:
— Ахъ, Лидія Александровна! да можно ли это?!
И вотъ, Лидія Александровна, разсказавъ десятка полтора пикантныхъ анекдотовъ, замѣчаетъ:
— Посмотрите, Леля, какой огромный турокъ сидитъ...
«Огромный турокъ»—это я. Какъ-то Богъ помогъ не фыркнуть... Но затѣмъ... затѣмъ началась подробная критика моей скромной персоны... критика не только по нагляднымъ
192
даннымъ, но и предположительная. Я крѣпился, чтобы не расхохотаться, чуть не до апоплексическаго удара.
—Хотите, Леля, я спрошу, какъ его зовутъ?
— Ахъ, Лидія Александровна!
— Вѣдь, они всѣ здѣсь — либо Ахметъ, либо Юсупъ, либо Мустафа...
Тутъ уже я не выдержалъ:
— А вотъ и ошиблись: меня зовутъ Александромъ, Лидія Александровна...
Два страшныхъ взвизга въ воздухѣ, двѣ убѣгающихъ тѣни по аллеѣ и я—умирающій отъ истерическаго смѣха... На завтра вечеромъ я встрѣтилъ разговорчивыхъ дамъ въ саду Aux petits champs и имѣлъ жестокость почтительнѣйше съ ними раскланяться. Боже, какъ онѣ бросились къ выходу!
Не меньшей осторожности съ русскимъ языкомъ требуетъ Вѣна—городъ полуславянскій, съ массою поляковъ, русиновъ, русскихъ евреевъ и проѣзжихъ русскихъ. Однажды сижу у Лейдингера. Я съ пріятелемъ моимъ англичаниномъ, г. Мальтеномъ [*], только что совершилъ долгую экскурсію на Зэммерингъ. Устали и проголодались. Набросились на ѣду, какъ голодные волки. Слышу съ сосѣдняго стола мужской голосъ:
— Нѣтъ, ты посмотри, Маша, какъ жрутъ эти нѣмцы. Этотъ длинный съѣдаетъ уже второй ростбифъ и пьетъ четвертую кружку пильзенскаго пива. Молодцы нѣмцы!
Оборачиваюсь и патріотически спрашиваю:
— Почему же вы думаете, что русскій того же не въ состояніи сдѣлать?
Понятное дѣло,—вмѣсто человѣка, предо мною — статуя Лотовой жены по обращеніи опой въ соль.
*. См. о немъ мою книгу «Сказочныя Были». Статья «Землетрясеніе».
193
Третій случай...
Шагаю по стриженнымъ аллеямъ вѣнскаго Шеибруннъ-Парка, а передо мною, шагахъ въ десяти, плетется россійскій интеллигентъ, съ гидомъ. Видно, что интеллигенту опротивѣло все: и путешествіе, и Вѣна, и гидъ, и самъ онъ... Но—взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Терпитъ и смотритъ. Изъ любопытства я послѣдовалъ за этою четой. Показалъ гидъ бѣдному туристу и группу Нептуна, и римскія развалины... Туристъ пыхтитъ и приговариваетъ:
— Римскія развалины... очень, очень прекрасно... Обелискъ... а! это обелискъ! ска-а-ажите, какъ интересно!
Правду сказать, въ Шенбруинѣ нѣтъ ровно ничего, пригоднаго для восхищеній. Кто видалъ Петергофъ, а на русскомъ югѣ Софіевку, Александрію, въ томъ Шенбруннъ возбудитъ только недоумѣніе. Но... гидъ говоритъ, что надо восхищаться—стало быть, туристу, нечего дѣлать, остается восхищаться.
Наконецъ, гидъ подводитъ моего бѣдняка къ какимъ-то дубамъ и заставляетъ ихъ щупать...
Пощупалъ... и, видимо, не понимаетъ, зачѣмъ щупалъ: дубы—какъ дубы... Выраженіе лица у туриста самое разочарованное. Но, надо полагать, дубы были послѣднею каплей, переполнившей чашу его терпѣнія. Дубы сломили его; дубовъ онъ не вынесъ. Слышу вопросъ:
— Ну-съ, обелискъ видѣли, Нептуна видѣли, развалины тоже, дубы щупали... дальше-то что же?
— Дальше, mein Herr, — оторопѣвъ, возражаетъ юркій гидъ,—дальше... дальше... zahlreiche mithologische Gruppen in allen Theil ...
— Zahlreiche?!... O...
Послѣдовало самое откровенное трехэтажное восклицаніе. Это было такъ искренне, такъ отъ души сказано, что я не выдержалъ и сѣлъ на ближнюю скамью, чтобы въ волю отхохотаться.
194
Мнѣ везло въ томъ отношеніи, что всякій разъ, какъ я попадалъ въ Константинополь, между Россіей и Турціей были хорошія политическія отношенія, и русскіе были въ модѣ, на первыхъ мѣстахъ.
— Московъ! карошъ московъ... Инглизъ худой... бормочетъ любой левантинскій купецъ Стамбула, норовя въ то же время всучить вамъ склянку поддѣльнаго розоваго масла, стоимостью въ одинъ франкъ, по крайней мѣрѣ, за десять. Покупая что-либо въ Константинополѣ, я всегда торговался, какъ Шейлокъ съ Тубаломъ,—даже мои спутники русскіе конфузились, а, приходя домой, все-таки, узнавалъ отъ милѣйшаго хозяина нашей гостиницы т-г Франкля, что переплатилъ вдвое, втрое.
Первое, что бросается смотрѣть туристъ по пріѣздѣ въ Константинополь, это именно то мѣсто, гдѣ и сдираютъ съ него семь шкуръ: стамбульскій старый базаръ. Я видѣлъ стамбульскій базаръ еще до землетрясенія 1894 года, когда подъ его дряхлыми, Византію помнящими сводами, погибло болѣе пятисотъ человѣкъ. Теперь онъ утратилъ много изъ своей прежней оригинальности; возобновленія и передѣлки—некрасивыя пятна и бородавки на его типически восточной физіономіи. Здѣсь можно имѣть втридорога хорошее оружіе, новое и старое: знатоку не жаль отдать деньги,—попадаются вещи удивительный, но профанамъ-коллекціонерамъ не совѣтую приступаться къ оружію константинопольскаго базара,—цѣну возьмутъ огромную, а подсунутъ дрянь, а то и просто имитацію вѣнской работы. Я ходилъ на базаръ исключительно, чтобы смотрѣть толпу. Она интереснѣе и богаче всѣхъ товаровъ, наполняющихъ базаръ и смежные съ нимъ узкіе кривые переулки, съ дырами и выбоинами на первобытной мостовой, съ медленно ползущими сквозь эти дыры и выбоины потоками людкой грязи. Бродишь въ хаосѣ пестрыхъ лицъ, одеждъ и такихъ же пестрыхъ криковъ. Левантинскіе евреи, въ фескахъ, перебѣгаютъ вамъ дорогу и, съ
195
лихорадочными глазами, рекомендуютъ янтарь, платье, шелкъ, золоченыя туфли—по самымъ дешевымъ цѣнамъ... ровно втрое превосходящимъ русскія. Бедуинъ, забывшій наѣзды для торговли желѣзнымъ хламомъ, сидитъ на кучѣ ржавыхъ сабель, ухватовъ, сломанныхъ ружей, пистолетовъ безъ курковъ, закутался въ бѣлый бурнусъ, отъ котораго рожа его, мертво-смуглая, съ неподвижными чертами, кажется вдвое чернѣе, и невозмутимо гнусить не то пѣсню, не то молитву, не то просто закликъ покупателя. Персы въ острыхъ шапкахъ,—желтолицые, глаза маслинами; наши косоглазые татары изъ Казани; бронзовые нубійцы въ фескахъ, точно приросшихъ къ гладко-бритымъ головамъ, и съ такими мускулами голыхъ рукъ, что взглянуть— душа радуется; сирійцы—красавецъ къ красавцу, въ платкахъ, чалмами намотанныхъ вокругъ головы, съ грудью открытою, несмотря на холодъ, узкимъ прорѣзомъ незашитой рубахи чуть не по поясъ; дюжіе аскеры султанской гвардіи въ залитыхъ золотомъ мундирахъ;—все это тѣснится плечомъ къ плечу, волнуется, колышется, сверкаетъ на солнцѣ, пестритъ и рябитъ въ глазахъ неустанною зыбью человѣческаго моря. Въ морѣ этомъ незамѣтно тонуть скромныя фигуры мусульманскихъ женщинъ въ темныхъ мѣшкахъ, скрывающихъ всю фигуру, съ вуалемъ-яшмакомъ на лицѣ. Христіанки, — не желая отстать отъ мусульманокъ въ скромности, а также во избѣжаніе приставанья турокъ-ловеласовъ, весьма безцеремонныхъ къ христіанскимъ красавицамъ если не на дѣлѣ, то на словахъ,—тоже носятъ свои платки низко на лобъ, оригинальною складкою, напоминающею нѣсколько головной уборъ сфинкса. Мѣшки и платки, по большей части, полосатые, подобранные въ тѣнь, изъ одной и той же матеріи. Всѣ эти Гюльнары, Медоры, Гаиде, Лалла-Рукъ, рожденныя будто бы воспламенять воображеніе поэтовъ, очень бѣлы (по большей части накрашены), очень толсты, очень глазасты, очень носасты и, въ весьма частыхъ встрѣчахъ, чрезвычайно
196
усасты. Иногда изъ-подъ навѣса головного убора, вмѣсто бѣлаго лица, вдругъ сверкнутъ перламутровыя глядѣлки, блеснетъ чернымъ лакомъ кожа негритянки, съ оттопыренными впередъ толстыми губами. Между ними есть тоже свои красавицы: мнѣ показали на гуляньи въ Aqua Dolce одну такую—супругу какого-то египетскаго купца, христіанина... Это была удивительнѣншая головка, тонко и изящно выточенная изъ чернаго дерева, и только слегка утолщенныя губы, да барашковая курчавость волосъ портили впечатлѣніе почти классическихъ чертъ темнокожей красавицы, да взглядъ былъ—какъ у всѣхъ цвѣтныхъ—немного по-звѣриному пугливый.
Вообще по зимнему Константинополю съ типомъ восточной красоты, такъ блистательно представленной лѣтомъ въ дачныхъ мѣстахъ и на гуляньяхъ Босфора, знакомиться нельзя. Главныя ея представительницы, изнѣженныя, капризныя левантинки, по цѣлымъ днямъ дрожатъ отъ холода, тщетно отогрѣваясь у своихъ тандуровъ, или переѣзжаютъ въ закрытой каретѣ—черезъ улицу, въ гости къ пріятельницѣ, чтобы тоже посидѣть у тандура, благодѣтельнаго источника зимняго тепла и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣхъ городскихъ сплетень. Константинопольцы живутъ, какъ видно, очень тѣснымъ кружкомъ: всѣ какъ-то все про всѣхъ знаютъ, и всѣ обо всѣхъ говорятъ, даже въ самыхъ интимныхъ подробностяхъ, съ такою увѣренностью, точно о самихъ себѣ. Я былъ въ обществѣ русскомъ, французскомъ, у двухъ итальянцевъ: всюду жаловались на непомѣрное сплетничество и лицемѣрную pruderie коренного константинопольскаго общества.
— Репутаціи здѣсь не стоятъ ни одного сантима— говорила мнѣ жена одного француза-коммерсанта, родомъ изъ Марселя.—Ихъ губятъ съ такою же легкостью, какъ убиваютъ хлопушкою муху. Главное, что досадно: общество этихъ господъ съ Леванта—втайнѣ, можетъ быть, самое безнравственное общество въ Европѣ. Знаете, какъ англичане:
197
лицемѣрили, ханжили, возмущались нами, французами, нашимъ Парижемъ,—и вдругъ разоблаченія «Pall Mall’я», Оскаръ Чайльдъ и ир., и пр. Левантинка спокойно заводитъ себѣ трехъ-четырехъ «друзей дома», и всѣ это знаютъ, и прежде всѣхъ мужъ, по—пока соблюдаются внѣшнія приличія—никому до этого дѣла нѣтъ; она—почтеннѣйшая и добродѣтельнѣйшая женщина и можетъ развратничать, безъ потери репутаціи, сколько ей угодно, въ полное свое удовольствіе. Но вотъ, если она полюбитъ искренно не изъ одной блажи, тогда дѣло плохо: задумай она разойтись съ мужемъ,—ее зашвыряютъ камнями. Да что говорить о такихъ крайностяхъ! Мою сестру однажды—по просьбѣ ея же мужа—довезъ до дома изъ театра одинъ нашъ общій пріятель, немолодой уже человѣкъ... На другой день объ этомъ кричалъ весь коммерчески Константинополь, и у двухъ-трехъ тузовъ сестру перестали принимать, а мужа ея въ Галатѣ встрѣтили ироническими взглядами и подлѣйшими намеками. А какъ глупо это общество, если бы вы знали! О мужчинахъ скажу только, что они скучны: они ушли съ головою въ дѣла, въ денежную жадность, и выпыриваютъ изъ своей золотой пучины лишь для того, чтобы, въ видѣ отдыха, наѣсться, напиться и купить себѣ въ жены или любовницы красивую женщину. Но эти женщины ихъ! Это—идіотки. Говорятъ, глаза—зеркало души. Вотъ вамъ прямое опроверженіе: левантинки. Краше ихъ глазъ не найти нигдѣ, а души у нихъ вовсе нѣтъ: у нихъ паръ, какъ у животныхъ. Вы замѣтьте: у нихъ всегда, если не умное, то задумчивое, мечтательное выраженіе лица. Между тѣмъ, левантинка никогда ни о чемъ не думаетъ, никогда ни о чемъ не мечтаетъ. Лакомка, обжора, самка, щеголиха и сплетница—вотъ ея составные элементы. Спросите левантинку объ ея дѣтяхъ, она затруднится вамъ отвѣтить, какъ идетъ ихъ ростъ, ихъ здоровье, ихъ воспитаніе. Зато— скандальную хронику всего города, и въ особенности посольствъ и иностранныхъ семей изучила наизусть и многое
198
сама присочиняетъ. И очень зло, очень подло и искусно—смѣю васъ увѣрить... А хороши онѣ... кто же споритъ? хороши собою, какъ ангелы...