4. Черногорскій Орелъ.
Когда князь Николай вышелъ навстрѣчу мнѣ изъ своего кабинета, мнѣ показалось, что я живу не въ XX вѣкѣ, а когда-то давно-давно, до паровыхъ машинъ, конституцій, черныхъ сюртуковъ, желѣзныхъ дорогъ, телефоновъ, рентгеновыхъ лучей. Предо мною, въ зашитомъ золотомъ и серебромъ черногорскомъ костюмѣ, стоялъ совершенно средневѣковый витязь-богатырь. Главную красоту черногорца и черногорки составляютъ удивительная легкость, смѣлость и благородство осанки, зависящія отъ классической посадки головы на мощной и гибкой шеѣ. Князь Николай—величественный образецъ черногорской осанки. Старики въ Черногоріи вообще внушительны и красивы: отъ нихъ вѣетъ гетманщиною, Запорожьемъ, старою славянскою свободою. Глядя, какъ важно выступаютъ по улицамъ Цетинья эти огромные старцы, съ серебряными головами и сивыми усами по самыя плечи, съ бронзовыми лицами, опаленными порохомъ, изрубленными въ давнихъ бояхъ, какъ величаво и живописно драпируются они въ свои струки—то и дѣло такъ и хочется воскликнуть изъ «Тараса Бульбы»:
— Эка пышная фигура!
Но въ лицѣ князя Николая явилась мнѣ уже не фигура изъ «Тараса Бульбы», а какъ бы ожилъ самъ Тарасъ Бульба. Трудно вообразить внѣшность болѣе воинственную и въ то же время болѣе привлекательную. Это — сѣдой орелъ на неприступной скалѣ. Въ каждомъ движеніи князя, въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ звукѣ его густого низкаго баса, очень похожаго на голосъ Томазо Сальвини, вы
104
видите, чувствуете, слышите—сквозь условную ласковую серьезность высокопоставленнаго лица—привычку и умѣнье повелѣвать, характеръ сильный, гордый и неохочій до противорѣчій. Предъ вами—человѣкъ, привыкшій считать свои вдохновенія голосомъ вышней воли, глубоко вѣрующій въ себя и въ роль свою, какъ монарха-отца для своего народа. Вы предчувствуете, что онъ, мощный и картинный, долженъ быть прекрасенъ во главѣ этого народа-войска, такого же мощнаго и живописнаго, что явленіемъ своимъ онъ способенъ магнетизировать толпы, имъ повелѣваемыя, на самые фантастическіе подвиги преданности, что въ немъ живетъ частица сверхчеловѣческой воли, свойственной только вождямъ, поэтамъ и пророкамъ.
Впрочемъ, князь Николай, какъ извѣстно, — дѣйствительно, поэтъ и не стихотворецъ только, а поэтъ настоящій, вдохновенный. Даръ живыхъ образовъ и риѳмъ— наслѣдственный въ роду Нѣгошей, но въ князѣ Николаѣ онъ выразился съ особенною силою и ясностью. На русскій языкъ переведено довольно много стихотвореній князя Николая, въ томъ числѣ—сочиненный имъ націоналытый черногорскій гимнъ и драма «Балканская Царица». Въ настоящее время (1901) князь пишетъ большой романъ, изъ эпохи «Герцога Стефана», повелителя Герцеговины, исторію котораго онъ передаетъ въ этомъ произведены параллельно съ исторіей Черноевичей, создателей Черногоріи.
— Большая будетъ вещь? —спросилъ я князя.
— О, нѣтъ: не болѣе одного тома. Но я буду долго работать надъ нею. Вѣдь это мой первый опытъ въ прозѣ. Стихи—дѣло мнѣ привычное, за нихъ отвѣтственности я не боюсь. Ну, а проза... страшно! Вдругъ, осрамлюсь на старости лѣтъ...
Князь добродушно засмѣялся.
— Курите, пожалуйста!—продолжалъ онъ, протягивая мнѣ серебряный небогатый портсигаръ.
Есть два положенія — непріятныя для того, кто
105
видится съ принцами: это—если предлагаютъ курить, когда вы не курите, и играть въ винтъ, когда вы картъ въ руки не берете, не понимаете въ нихъ ни аза въ глаза. Живо помню сцену въ Венеціи, когда камергеръ одного изгнаннаго величества съ отчаяніемъ говорилъ мнѣ, ходя по площади св. Марка:
— Что вы сдѣлали! ахъ, что вы сдѣлали! его величество предложилъ вамъ сигару, а вы: я не курю!.. Понимаете ли вы, какую вы позволили себѣ неловкость?
— Carissimo marchese, я думаю,—неловкость была бы еще больше, если-бы я принялъ сигару отъ его величества, сталъ бы курить, а потомъ бы меня стошнило въ его присутствіи.
— Э! глупости! отъ табаку тошнитъ только гимназистовъ.
— Но вообразите себѣ, что я не курилъ, даже будучи гимназистомъ.
Marchase выпучилъ на меня глаза, какъ на допотопнаго ихтіозавра, пожалъ плечами и пробурчалъ:
— Однако, это серьезная штука! cosa seria!..
Вспоминая эту сцену, я отказывался отъ папиросы князя Николая, какъ говорилъ иѣкій русскій нѣмецъ, «скрипя сердцемъ», ибо чувствовалъ, что совершаю преступленіе противъ этикета... Князь, смѣясь, спряталъ портсигаръ и возразилъ на мой отказъ:
— А я вотъ—такъ предаюсь этому пороку по цѣлымъ днямъ и развращаю имъ всѣхъ, кого знаю... Ну, разскажите, что вы видѣли въ вашемъ славянскомъ путешествіи? Были въ Сербіи? видѣли короля Александра?.. Славный юноша! Я его очень люблю. Отецъ его, сказать откровенно, мнѣ совсѣмъ не нравился. Онъ былъ эгоиста и ничуть не патріотъ. А у короля Александра множество милыхъ задатковъ, обѣщающихъ доброе и хорошее. Когда онъ былъ здѣсь въ Черногоріи, онъ всѣмъ очень понравился. Я его очень люблю, очень ему симпатизирую и желаю всего, всего хорошаго.
106
Въ день моего свиданія съ княземъ Николаемъ въ Цетинье какъ разъ огласилась оффиціальная телеграмма о ложной беременности королевы Драги. Естественно, разговоръ коснулся этого тяжелаго происшествія.
— Ужасно!—сказалъ князь,—ужасно... больше и говорить нечего: ужасно! Бѣдный король! Бѣдная королева! Воображаю, какъ имъ тяжело теперь. Сколько будетъ кривыхъ и злобныхъ толковъ! и какъ торжествуютъ ихъ враги...
— Вотъ,—замѣтилъ я,—когда король Александръ женился, онъ торжественно заявилъ, что это—послѣдній сюрпризъ, который Сербія дѣлаетъ Европѣ, и затѣмъ сюрпризы прекращаются разъ навсегда... А вышло, что человѣкъ предполагаетъ, Богъ располагаетъ: самый-то крупный и невѣроятный сюрпризъ ждалъ Сербію впереди.
— И самый крупный, и самый невѣроятный, и самый печальный... Не будемъ лучше и говорить объ этомъ: такъ это прискорбно! Я все еще надѣюсь, что тутъ возможна какая-нибудь ошибка...
Черные глаза князя увлажнились. Порывъ его былъ тѣмъ уважительнѣе, что человѣческое чувство состраданія въ данномъ случаѣ брало верхъ надъ политическимъ разсчетомъ. Бездѣтность Обреновичей—прямая выгода Нѣгошей. Бѣлградскій скандалъ, компрометируя династію сербскую, былъ, съ грубой точки зрѣнія толпы и дипломатіи, очень на-руку динаастіи черногорской, о чемъ сербы обоихъ государствъ и говорили громко, безъ церемоній—и въ Бѣлградѣ, и по дорогѣ моей въ Цетинье. Обыкновенно, людямъ ставятъ въ заслугу bonne mine au mauvais jeu, но князь Николай явилъ мнѣ рѣдкій случай обратнаго — mauvaise mine au bon jeu. Помолчавъ, онъ продолжалъ, съ улыбкою:
— Когда будете въ Римѣ, вамъ врядъ ли удастся повидать королеву, дочь мою: она готовится стать матерью,— княгиня, жена моя, вчера отправилась къ ней, вмѣстѣ съ сыномъ Мирко. А вотъ у него вы побывайте, передайте ему мой привѣтъ. Онъ будетъ очень радъ. Онъ говорить
107
по-русски, какъ русскій. Вы увидите: онъ славный—мой Мирко!
И—опять влага на глазахъ, и улыбка безпредѣльной нѣжности освѣщаетъ смуглое, изрытое годами лицо стараго богатыря.
— Такъ, вы побывали въ Македоніи. Ну — что же? каково тамъ? Нашли ужасы, о которыхъ мы читаемъ въ газетахъ?
— Откровенно говоря, гораздо менѣе, чѣмъ ожидалъ, ваше высочество. Положеніе въ Старой Сербіи показалось мнѣ гораздо болѣе печальнымъ и способнымъ вызвать взрывъ. Албанцы дѣлаютъ тамъ, Богъ знаетъ что...
— Вѣчные враги!—съ неопредѣленнымъ жестомъ замѣтилъ князь.—На нашихъ границахъ они сейчасъ спокойны и безопасны, потому что... да, потому что мы сами, въ своемъ родѣ, тоже албанцы,—можемъ постоять за себя противъ нихъ ихъ же оружіемъ и тактикою, и они о томъ прекрасно знаютъ. Слышалъ я, что изъ Старой Сербіи началась сильная эмиграція въ королевство. Сербіи должно быть нелегко принимать иммигрантовъ,—тутъ изъ каждаго пустяка колетъ выйти дипломатическое осложненіе: такое щекотливое дѣло!—и очень жаль, если старосербскій вопросъ обременить собою Сербію какъ разъ въ то время, когда она, кажется, собралась съ силами, чтобы вступить на правый славянскій путь, такъ хорошо и честно дружитъ съ нами и вмѣстѣ окнами движется впередъ по рулю великой Россіи.
Лицо князя озарилось яркимъ вдохновеніемъ.
— Россія—все для насъ, славянъ,—сказалъ онъ голосомъ теплымъ, проникновеннымъ.—Я не говорю уже про Черногорію: мы—дѣти Россіи. Если бы когда-либо что-либо противорусское случилось въ моемъ государствѣ, я подумалъ бы: пришли послѣднія времена,—дѣти бьютъ свою родную мать. Пересчитать всѣ нравственныя благодѣянія, оказанныя намъ Россіею, невозможно. А—еще
108
мало ли дѣлаетъ намъ она и матеріальныхъ услугъ и поддержекъ! Вѣчная благодарность Россіи—самое искреннее, глубокое, постоянное мое чувство. Россія—моя величайшая любовь, которую понесу я въ душѣ своей до самаго конца моей жизни. И я счастливъ тѣмъ, что знаю: не одинъ я такъ думаю въ Черногоріи!—со мною одинаково мыслитъ весь народъ. Что же намъ разсуждать о «политическихъ направленіяхъ»? Они у насъ не разнообразны: вотъ уже третье столѣтіе, какъ народъ нашъ—весь, цѣлою массою,—точно магнитная стрѣлка въ компасѣ, — обращенъ взорами на русски сѣверъ. Это не «направленіе», а инстинктивное чувство,—его нельзя ни заглушить, ни купить. Бывали періоды, когда русскіе какъ будто забывали про насъ, не до насъ имъ было, и намъ въ періоды эти приходилось очень туго,—однако, преданность наша Россіи и тогда не гасла, не уменьшалась ни на одну іоту. Мы продолжали обожать Россію и вѣрить въ нее, вопреки ой самой. Развѣ мало соблазновъ пережили мы, развѣ мало сулили намъ денегъ, выгодъ, земель,—только бы мы отступились отъ Россіи? Но никогда ни одинъ соблазнъ не только не покорюсь насъ,—мы на него даже не заглядѣлись, даже о немъ не задумались. Мы убѣждены, всѣ до единаго, что въ день, когда Черногорія потеряетъ любовь Россіи или сама пойдетъ противъ ея цѣлей и желаній, она уже перестанетъ существовать морально, а за концомъ моральнымъ недолго ждать и политическаго. Или существовать, опираясь на Россію, или быть проглоченною—вотъ для Черногоріи единственный и естественный выборъ. И потому всякаго, кто пробуетъ отторгнуть насъ отъ прямолинейнаго русско-славянскаго пути, по которому мы съ твердостью слѣдуемъ, мы почитаемъ измѣнникомъ, предателемъ, ненавистникомъ самой Черногоріи.
Нравится вамъ мой народъ? Неправда ли, какіе славные, бравые, свѣжіе тѣломъ и душою, люди? Я горжусь честью быть членомъ этой благородной расы, управлять
109
ею, какъ государь и какъ отецъ! Да, я смѣю сказать прямо и сознательно: между мною и моими подданными—чисто семейныя отношенія, связь любящаго отца и любящихъ дѣтей. Я люблю и меня любятъ. Я знаю: если бы отечеству пришлось, устами моими, позвать черногорцевъ на труды и жертвы, то половину своего долга они взяли бы на себя изъ патріотизма, а другую половину—изъ любви ко мнѣ.
— Васъ любятъ не одни черногорцы,—замѣтилъ я.—Имя ваше популярно и пользуется самыми теплыми симпатіями во всѣхъ славянскихъ земляхъ. Даже въ Сибири я находилъ ваши портреты на стѣнахъ мужицкихъ избъ, почтовыхъ и постоялыхъ дворовъ. А сейчасъ въ Македоніи я постоянно слышалъ отъ мѣстнаго славянства выраженія любви и почтенія къ вамъ, пожалуй, даже—если можно и понятно будетъ такъ сказать—какой-то благородной зависти къ управляемой вами Черногоріи. Такъ-называемая «черногорская теорія» для Македоніи, пока я не былъ въ послѣдней, казалась мнѣ слишкомъ искусственною, по въ самой Македоніи я убѣдился, что о ней говорятъ часто и много.
Подъ именемъ «черногорской теоріи» развиваюсь одно время небольшою фракціей македонцевъ-сербофиловъ пропаганда проекта распространить на Македонію авторитета Черногоріи. Такъ какъ Македонія—спорный кусокъ между болгарами и сербами, то, для равновѣсія и замиренія соперничающихъ сторонъ, лучше всего дескать будетъ, чтобы спорный кусокъ съѣлъ кто-нибудь посторонній, третій, а на роль третьяго, въ выгодахъ славятъ и Россіи, особенно желательнымъ является «черногорскій орелъ-левъ». Отголоскомъ «черногорской теоріи» въ русской литературѣ о славянствѣ явилась очень пылкая брошюра г. Іована Рогановича, изданная въ Казани...
— Мы очень мало дѣлаемъ, чтобы дать теоріи этой практическое приложеніе,—мягко возразилъ мнѣ князь.— Лучше даже сказать: ровно ничего но дѣлаемъ. Если она
110
развивается, то развивается сама собою, безъ нашего за нею ухода.
— Быть-можетъ,—сказалъ я,—потому-то именно и развивается, что вы поставили себя въ исключительную нейтральность, тогда какъ другія славянскія автономіи ужъ слишкомъ усердствуютъ пріобрѣсти и опеку надъ Македоніею, и скорое вознагражденіе за опеку.
— Да, — согласился князь, — это, можетъ быть, и правда. Болгаре ужъ черезчуръ далеко зашли и въ притязаніяхъ своихъ на Македонію, и въ средствахъ къ осуществленію притязаній. Но теперь—послѣ того, какъ Россія выразила свое порицаніе болгаро-македонской агитаціи, надо думать, что заблужденія эти недолговѣчны, и безпорядки улягутся и прекратятся [*]. Черногоріи же слишкомъ много дѣла сейчасъ съ внутреннимъ своимъ развитіемъ, чтобы она могла закидываться на сторону. Намъ образованіе нужно. Намъ желѣзныя дороги нужны. Оживить торговлю необходимо, добычу природныхъ богатствъ, зарытыхъ въ зомлѣ. Край нашъ—богатая, благодарная, непочатая почва, многообѣщающая цѣлина. Но, чтобы оплодотворить ее, нужны деньги, деньги и деньги, нужно образовало, образованіе и образованіе.
Я навелъ князя на разговоръ о Маріинскомъ институтѣ, который посѣтилъ и о которомъ писалъ уже [**].
— Это превосходное учрежденіе,—съ искреннимъ и пылкимъ воодушевленіемъ воскликнулъ князь, — я счастливъ и гордъ тѣмъ, что именно въ Цетиньѣ народился и созрѣлъ такой замѣчательный междуславянскій разсадникъ. Маріинскій институтъ—одно изъ самыхъ благихъ дѣлъ Россіи для Черногоріи. Я всегда съ огромнымъ удовольствіемъ посѣщаю его. Дѣвочки-воспитанницы—такія милыя, порядочныя,
*. Надежды эти не оправдались, да и не могли оправдаться. Вообще, во всей бесѣдѣ по всѣмъ затронутымъ вопросамъ,—начиная съ идиллической привязянности Черногоріи къ ея современному режиму,—князь оказался слишкомъ оптимистомъ (1903).
**. См. мою книгу „Страна Раздора".
111
выдержанныя. Онѣ такъ хорошо поютъ! Madeomoiselle Мертваго —кладъ для такого дѣла: она ведетъ своихъ воспитанницъ образцово, какъ нельзя лучше желать. Всѣ мои симпатіи—на сторонѣ института. Отъ всего сердца желаю ему процвѣтанія и развитія. Вотъ вамъ—лучшій, наглядный образецъ того, какъ много дѣлаютъ для насъ русскіе, и за что мы обязаны ихъ любить.
И онъ опять сталъ развивать свое, видимо излюбленное положеніе, что будущность славянства—только въ Россіи, и что, выбившись изъ связи съ Россіею, славянинъ теряетъ почву подъ ногами, осужденъ на обезличеніе, на полную потерю національныхъ и расовыхъ идеаловъ.
— Кто уводитъ славянъ отъ Россіи,—горячо повторилъ онъ, — тотъ либо самъ не понимаетъ, что онъ дѣлаетъ, либо сознательно стремится уничтожить ихъ расовую физіономію, индивидуальность, хочетъ передѣлать ихъ изъ рѣзко опредѣленныхъ и самобытныхъ національностей въ безразличную, нейтральную, международную массу—европейцевъ не европейцевъ, а такъ... европейскаго облика.
— Въ такомъ направленіи работалъ покойный Стамбуловъ,—замѣтилъ я.
— А вы знали покойнаго Стамбулова?
— Да,—уже послѣ его паденія.
— Талантливый былъ человѣкъ, но, къ несчастію, попалъ на кривой путь, который и привелъ его къ преждевременной гибели...
Часы стали бить десять. Князь приподнялся съ мѣста: аудіенція была кончена.
— Радъ, что повидалъ русскаго журналиста,— сказалъ онъ, съ силою сжимая мою руку,—видѣть русскихъ друзей для меня всегда великое удовольствіе. Пожалуйста, попросите отъ моего имени всѣхъ русскихъ, которыхъ судьба приведетъ въ Цетинье, чтобы они непремѣнно настаивали видѣть меня, неуѣзжали, не увидавшись со мною.
112
До свиданія. Желаю вамъ счастливаго пути. А въ Римѣ будете,—непремѣнно повидайтесь съ Мирко.
Онъ еще разъ сдавилъ мою руку—на ходу, провожая меня черезъ пріемную, къ выходной лѣстницѣ,—круто, по-военному повернулся и исчезъ въ какую-то боковую дверь. Вмѣстѣ съ нимъ исчезли и средніе вѣка. По модной, красивой лѣстницѣ я тихо спустился на подъѣздъ, гдѣ, въ лицѣ франтоватаго княжескаго адъютанта, ждало меня уже XX столѣтіе, новое, молодое Черногорье... обмѣнявшись съ XX столѣтіемъ дружескими привѣтами, я сѣлъ въ фаэтонъ и покатилъ въ Каттаро. До свиданья, орлиное Цетинье!
Желанія и совѣта князя Николая, чтобы я повидался съ княжичемъ Мирко, не могъ исполнить, но, будучи въ Римѣ, я слышалъ въ «Teatro Nazionale» маршъ, сочиненный принцемъ на память о пребываніи его въ Румѣ. Маршъ —какъ маршъ, ничего особеннаго въ немъ нѣту, но написанъ, что называется, лихо: съ трескомъ, блескомъ, и — не знаю, какъ черногорцамъ, а берсальерамъ итальянскимъ, великолѣпнѣйшимъ бѣгунамъ въ мірѣ, ходить подъ его звуки удобно. При томъ—Мирко не только выдумалъ свой маршъ, но и самъ инструментовалъ его: трудъ, который высокопоставленные композиторы рѣдко даютъ себѣ, и умѣнье, которымъ они рѣдко владѣютъ. Начало успѣховъ покойнаго Гензельта было положено участіемъ его въ композиторскихъ трудахъ одного принца, весьма охочаго сочинять и довольно изобрѣтательнаго на мелодіи, но въ теоріи музыки полнаго профана. Принцъ насвистывалъ Гензельту мотивчики, приходившіе ему въ голову, а Гензельтъ записывалъ, гармонизировалъ, и такъ нарождались на свѣтъ новые и новые романсы принца и даже чуть ли не оперы.
Маршу Мирко неистово апплодировали, и принцъ-композиторъ, очень блѣдный и взволнованный, почтительно раскланивался съ публикою изъ своей ложи.
1901.