2. Софійскія впечатлѣнія 1901 года.
I. О покойной княгинѣ Маріи Луизѣ
III. Разговоръ съ Борисомъ Сарафовымъ
Вотъ уже третій день я въ Софіи, подъ сѣнью Витушской горы, еще снѣжной и грозной. Но снѣга и морозы— высоко наверху, а внизу гуляемъ безъ пальто, въ лѣтнихъ пиджакахъ, да въ полуденную сіэсту и тѣ рады снять. Софія мало измѣнилась за пять лѣтъ, что я ея не видалъ. Экономическій кризисъ, переживаемый городомъ съ 1893 года, конечно, мало содѣйствовалъ его украшенію. Колоссальная ломка, совершенная въ кметство извѣстнаго стамбуловца Петкова, съ цѣлью сразу превратить старый Срѣдецъ въ европейскую Софію, разорила мѣстныхъ торговцевъ, обрушившись на нихъ тяжелою квартирною повинностью, которой не знали лавковладѣльцы стараго города, въ простотѣ чувствъ своихъ превосходно уживавшіеся въ грошовыхъ мазанкахъ. Мазанки эти давнымъ-давно исчезли съ лица земли, площадь изъ-подъ нихъ подверглась отчужденію,—выросли европейскія улицы, за право ютиться на которыхъ софійскій купецъ долженъ платить бѣшеныя деньги. За весьма дрянное помѣщеніе магазина, въ два окна, платятъ здѣсь 1500—2000 левовъ въ годъ. Между тѣмъ, потребитель софійскои торговли если не количественно, то качественно остался тотъ же, что и въ восьмидесятыхъ годахъ: небогатое офицерство и чиновничество, живущее скромными жалованьями. Это — покупательская среда какой-нибудь нашей Смѣлы, Шполы, Умани, Бѣлой Церкви. Да и торговый элементъ Софіи схожъ съ торговымъ
48
элементомъ русскихъ юго-западныхъ мѣстечекъ, хотя болгары больше купцы, чѣмъ хохлики, и половина лавокъ здѣсь — болгарская. Другая половина подѣлена евреями и цинцарами. Словомъ, ни покупатели, ни продавцы, ни характеръ торговли особеннаго великолѣпія не требуютъ, и, я полагаю, купцы были бы предовольны, если бы изъ дорогихъ съ зеркальными окнами магазиновъ ихъ перевели обратно въ старую «чарджію» —грязную, но дешевую.
Людностью Софія выросла весьма значительно. Со времени русской оккупаціи здѣсь было четыре переписи: первая, въ ] 880 году, дала цифру всего въ 20,501 жителей, послѣдняя, въ 1900 году, дала ихъ 67,920; такимъ образомъ Софія на 8,000 жителей опередилса даже Бѣлградъ, чѣмъ болгары, разумѣется, весьма горды и утѣшены, хотя скептики изъ нихъ и прибавляютъ:
— Народу-то много, да ѣсть ему нечего.
Городское самоуправленіе въ Болгаріи и въ Софіи, какъ главномъ ея политическомъ центрѣ, въ особенности, — мало сказать: тормозится, но прямо губится давленіемъ, какое оказываетъ на него неустойчивость высшихъ правительствеиныхъ властей, съ опереточно-быстрыми смѣнами министерствъ. Кметъ, т.-е. городской голова гор. Софіи,—лицо не только общественное, но и политическое. По этому каждое министерство, становясь у кормила власти, спѣшитъ отстранить кмета, выбраннаго во время торжества прежняго правительства, и—впредь до новыхъ выборовъ— замѣняетъ его трехчленнымъ временнымъ совѣтомъ по городскимъ дѣламъ, назначаемымъ, конечно, изъ своихъ людей. Поэтому всѣ софійскіе кметы чувствуютъ себя на почетной должности своей калифами на часъ, и — «сужденія имъ благіе порывы, но свершить ничего не дано».
Изъ безчисленныхъ кметовъ, перемѣнившихся въ болгарской столицѣ за недолговѣчную исторію ея самоуправленія, съ наибольшею похвалою отзываются обыватели о
49
Д. М. Яблонскомъ. Сейчасъ Софія опять безъ головы, и бодрствуетъ надъ нею церберъ трехчленнаго совѣта, весьма часто мѣняющаго свой персоналъ.
Безденежье городской кассы сказывается наглядно полнымъ отсутствіемъ общественнаго строительства въ Софіи, особенно замѣтнымъ въ виду того, что во времена оны было начато стройкою много прекрасныхъ зданій, пребывающихъ, однако, и по-сейчасъ, если не въ видѣ кирпичныхъ и бутовыхъ грудъ, безпорядочно сваленныхъ на землѣ, то—и это въ лучшемъ случаѣ—въ видѣ фундаментовъ, уныло торчащихъ надъ землей, какъ бы въ недоумѣніи: когда же насъ надстроятъ? Въ минуты политическихъ удачъ и счастья, хотя бы миражнаго, нашимъ братьямъ-славянамъ въ весьма значительной степени свойственно впадать въ mania grandiosa и удивлять міръ злодѣйствомъ созидательнаго воображенія. Софія раскинута сейчасъ на площади, которая, — даже если допустить, что населеніе столицы будетъ расти непрерывно все съ тою же американскою быстротою,—придется по мѣркѣ истиннымъ потребностямъ города развѣ лѣтъ черезъ пятьдесятъ. Понятно, при условіяхъ такой разбросанности, городское хозяйство—да еще столь ограниченное въ средствахъ — безсильно услѣдить даже за чистотою столицы, и лишь три-четыре квартала ея сносны въ этомъ отношеніи. Остальные напоминаютъ окраину захолустнаго губернскаго города, а многіе — увы! до сихъ поръ!—все та же турецкая грязь.
Городъ съ населеніемъ менѣе 75,000 человѣкъ окружаетъ себя паркомъ, который, когда разростется, будетъ предметомъ зависти для столицъ съ сотнями тысячъ жителей. Но — вотъ вопросъ: хватитъ ли у софійцевъ средствъ вырастить этотъ свой Булонскій Лѣсъ, эти Острова, затѣянные такъ широко? Поросли и разсады софійской Градины княжича Бориса распланированы по огромной площади, упирающейся въ предхолмья Витуши. Но выполненіе этой бумажной планировки я засталъ едва ли не въ точно
50
такомъ же бѣдномъ положеніи, какъ видѣлъ въ 1894 году. Покуда Градина ознаменована для Болгаріи лишь однимъ достопримѣчательнымъ происшествіемъ, да и то не радостнымъ: здѣсь покойная княгиня Марія-Луиза схватила роковую простуду, которая, разрѣшась воспаленіемъ легкихъ, свела эту замѣчательную женщину въ могилу въ два-три дня: болѣзнь осложнила и безъ того тяжелую беременность и вызвала преждевременные роды.
Имя Маріи-Луизы, первой княгини болгарской, останется вѣчно памятнымъ для страны, гдѣ рокъ судилъ ей сыграть историческую роль краткую, но знаменательную. Она вступила въ Болгарію въ эпоху трудную и сомнительную; когда она вручила руку и сердце свои князю Фердинанду, этотъ умный и энергичный государь былъ еще только потенціальнымъ княземъ и, какъ истинный «сынъ судьбы», бравировалъ предъ Европою и Россіею желаніемъ и временною возможностыо обойтись безъ Европы и Россіи. За плечами князя Фердинанда стоялъ могучій Стамбуловъ—человѣкъ безсовѣстный, но съ огромными способностями, въ числѣ которыхъ едва ли не главною являлся талантъ политической наглости, равно угнетавшей и тѣхъ, противъ кого работалъ Стамбуловъ, и тѣхъ, для кого онъ, поводимому, работалъ, начиная, въ послѣднемъ случаѣ, съ самого князя Фердинанда. Какими бы преступленіями ни очернилъ себя Стамбуловъ, какими бы выходками ни умалилъ онъ значеніе первоначальной заслуги своей передъ княземъ Фердинандомъ, исторія Кобургскаго дома, однако, не откажетъ покойному диктатору въ признаніи, что именно ему Болгарія обязана основаніемъ своей династіи. И не только основаніемъ, но и утвержденіемъ. Онъ избралъ принца Кобургскаго, наперекоръ желанію Европы и огромной части населенія самой Болгаріи, въ болгарскіе князья, онъ же— по картинному выраженію одного русскаго дипломата—и «вколотилъ его, какъ гвоздь» въ сердце Болгаріи. Гвоздь вошелъ глубоко и засѣлъ крѣпко, хотя раскачивали его и
51
старались выдернуть всевозможныя руки. Чтобы гарантировать самовольный болгарскій тронъ отъ ихъ прикосновенія, надо было спѣшить основаніемъ династіи. Между тѣмъ, династія не давалась въ руки. Всѣмъ памятны метанія Стамбулова по Европѣ въ политическомъ сватовствѣ для кн Фердинанда. Но, несмотря на богатство принца Кобургскаго, несмотря на личную его обаятельность, сватовства не удавались: высокопоставленныхъ невѣстъ пугало шаткое политическое положеніе его—князя, не признаннаго Европою, обзываемаго даже въ офиціальныхъ органахъ многихъ государствъ «авантюристомъ» и «узурпаторомъ». Какъ извѣстно, во имя династіи, желѣзная воля Стамбулова посягнула даже на конституцію,—былъ отмѣненъ 38-й пунктъ, установлявшій для болгарскаго престолонаслѣдника обязательность православнаго вѣроисповѣданія. Марія-Луиза, принцесса Пармская, оказалась, или за нее оказались, болѣе дальновидною политически, чѣмъ многія другія принцессы—она угадала въ Фердинандѣ ту скрытую и гибкую силу крупнаго политическаго таланта, которая съ полнымъ блескомъ проявилась въ немъ для всѣхъ, начиная съ 18-го мая 1894 года, а раньше сказывалась лишь для немногихъ. Она поняла, что, каково бы ни сложились обстоятельства, Фердинандъ не только сейчасъ князь Болгаріи, но и всегда имъ останется, что этотъ человѣкъ—скромное на видъ облачко, таящее въ себѣ весьма яркія молніи, стальная пружина, способная сгибаться подъ нажимомъ обстоятельствъ хоть въ кольцо, чтобы потомъ, быстро распрямившись, мѣтко и сильно ударить въ цѣль. И она отдала руку свою князю Фердинанду и стала основательницей болгарской княжеской династіи. И, если вѣрить въ примѣты, можно смѣло утверлдать, что она «принесла счастье» своему державному супругу. Начиная съ брака съ Маріею-Луизою, Фердинанду во всемъ «везетъ» столько же, сколько не везло въ пять лѣтъ княженія до брака.
52
Въ двѣ мои побывки въ Болгарію (1894 и 1896 гг.) я встрѣтилъ среди софійскаго населенія два разный отношенія къ Маріи-Луизѣ. Въ первую—прямо послѣ стамбуловскаго паденія — она была необычайно популярна. Умная, высоко-образованная, чувствительная, молодая княгиня прониклась непреодолимою антипатіею къ всемогущему диктатору, едва его узнала. Князь Фердинандъ, понимая полную для себя политическую необходимость Стамбулова, пять лѣтъ искусно маневрировалъ, чтобы ужиться съ заносчивостью и своеволіемъ подданнаго, который чувствовалъ себя сильнѣе государя. Но сравнительно спокойное согласіе Болгаріи на отмѣну 38 пункта, одобрительное отношеніе къ его браку, радостная встрѣча молодыхъ во всѣхъ городахъ княжества—все это дало понять кн. Фердинанду и обратную сторону медали, то-есть—что гвоздь вколоченъ надежно, и, если бы даже самъ Стамбуловъ захотѣлъ его выдернуть, то еще бабушка на двое говорила, — гвоздь ли выпадетъ, или долото пополамъ. Это позволяло князю осторожно приступить къ перемѣнѣ курса, доселѣ ему необходимаго, но уже давно глубоко антипатичнаго. Полтора года длится придворная борьба съ Стамбуловымъ, при перемѣнномъ счастьѣ. Стамбуловъ какъ будто одолѣваетъ, князь какъ будто сдается, производить впечатлѣніе человѣка, прижатаго къ стѣнѣ, пружина окончательно согнулась въ кольцо... и вдругъ—когда на судьбу ея только что не рукою махнули— она раскрутилась со страшною силою и однимъ щелчкомъ сбила всевластнаго «тиранина» съ позиціи, растоптала его могущество, бросила съ Олимпа въ Тартаръ.
Въ подготовки стамбуловскаго паденія Марія-Луиза принимала, несомнѣнно, самое живое участіе, хотя не столько политическими мѣрами, сколько нравственною опозиціей. Въ высшей степени гуманная, она съ ужасомъ слышала о застѣночныхъ жестокостяхъ, какими Стамбуловъ мрачилъ княженіе ея супруга. Ея откровенному либерализму,
53
чувству политической порядочности была безконечно противна система «слова и дѣла», администрація палачей и шпіоновъ, учрежденная «стамбуловщиною». Цѣломудренная, вѣрная жена, прекрасная мать, она съ омерзѣніемъ встрѣчала человѣка, занесеннаго въ скрижали исторіи съ нелестною, но вполнѣ заслуженною аттестаціей «тиранина и блудника»; она находила, что самое присутствіе Стамбулова уже оскверняетъ; послѣ грязной савовской исторіи, она не только перестала принимать Стамбулова, но даже, когда пріѣзжалъ онъ къ князю съ докладомъ, Марія-Луиза немедленно выходила изъ дворца, чтобы не оставаться подъ одной кровлей съ человѣкомъ, котораго считала врагомъ страны, князя, своимъ, династіи, воплощеніемъ всяческихъ насилій и разврата. Въ правительственныхъ кругахъ Софіи я не разъ слыхалъ, что Марія-Луиза никогда не оказывала политическаго давленія на своего супруга, старательно избѣгала вмѣшательства въ ходъ государственнаго корабля. Мнѣ эти увѣренія представляются довольно сомнительными, но, если бы и такъ, довольно и разсказаннаго, чтобы сыграть очень крупную роль въ событіи 18-го мая 1894 года: какъ ни много нужнымъ казался Стамбуловъ князю Фердинанду, жена была ему еще нужнѣе; трудно имѣть за себя мужа, заслуживъ отвращеніе жены. Конечно, Стамбуловъ чувствовалъ, что на женской половинѣ дворца идетъ противъ него открытое возмущеніе; но, по самонадѣянности своей, диктаторъ приписывалъ ему меньше значенія, чѣмъ слѣдовало. Очень можетъ быть, что, «взбунтуйся» противъ него князь Фердинандъ до брака своего, даже до рожденія княжича Бориса, Стамбулову хватило бы силы убрать князя изъ Болгаріи, какъ былъ въ свое время убранъ Баттенбергъ. Но послѣ брака силы Фердинанда страшно выросли. Дѣло шло уже не объ одномъ князѣ, а о цѣлой княжеской семьѣ, объ уже основанной династіи, ради которой принесены немалыя жертвы, значеніе которой объяснено народу, арміи. Вѣдь—
54
если дѣло дойдетъ до открытаго столкновенія—эта блѣдная княгиня съ крошкою-престолонаслѣдникомъ на рукахъ міожетъ оказаться сильнѣе всѣхъ сбировъ и палочниковъ «стамбуловщины». Она благотворить, она любитъ просвѣщеніе, конституцію, она, во время путешествія по странѣ, храбро входитъ въ хаты больныхъ и нищихъ,—народъ это знаетъ, цѣнитъ; онъ слышалъ, что она—врагъ Стамбулова, — а это уже достаточный поводъ къ симпатіи; народъ—за княгиню, за княжича, за князя. 18-е мая 1894 г., когда Стамбуловъ свалился въ бездну, выяснило, насколько безошибочны были опасенія диктатора. Кстати: говорятъ, будто прозвище «второго освободителя Болгаріи», которымъ въ достопамятные дни эти величали князя Фердинанда, впервые вырвалось изъ устъ именно Маріи-Луизы, когда она поздравляла супруга съ низложеніемъ ненавистнаго министра. Насколько это справедливо, не знаю: за что купилъ, за то и продаю.
Пріѣхавъ въ Софію къ торжеству присоединенія княжича Бориса въ лоно церкви православной (2-го февраля 1896 года), я засталъ въ городѣ сильное раздраженіе противъ княгини. Какъ извѣстно, она демонстративно уѣхала на все время торжествъ за границу, не желая присутствовать при обращеніи первенца своего «въ схизму». Въ настоящее время выяснено, что противодѣйствіе княгини этому важному и, какъ сама она отлично сознавала, совершенно необходимому шагу политической не только мудрости, но и справедливости, было фиктивнымъ; отъѣздъ ея совершился, съ полнаго согласія кн. Фердинанда, какъ легкое удовлетвореніе римской куріи и австрійскому двору за тяжелую для нихъ побѣду православія и Россіи въ возрожденной болгарской государственности. Но тогда, сгоряча, это плохо разбирали и поносили княгиню съ такою же яростью, какъ два года назадъ восхваляли. Люди вѣрующіе оскорблялись, что княгиня выразила какъ бы пренебреженіе къ народной религіи. Политики негодовали,
55
какъ — въ такое время, когда благоразуміе правительства, руководимаго гибкою энергіей князя Фердинанда, достигло, наконецъ, желаннаго примиренія съ Россіей — княгиня рискуетъ отъѣздомъ своимъ обидѣть русскихъ, вносить ложку дегтю въ бочку меда, портитъ едва начавшіяся хорошія отношенія. Люди, къ религіи равнодушные, — а въ болгарской интеллигенціи ихъ множество, ни въ одной нѣтъ столькихъ атеистовъ и индифферентовъ,—огорчились тѣмъ разочарованіемъ, что княгиня оказалась вдругъ ревностною католичкою, тогда какъ ранѣе она слмла за свободомыслящую. Наконецъ, духовенство серьезно встревожилось за будущность престолонаслѣдника: не останется ли онъ лишь фиктивно - православнымъ, выростая на рукахъ матери, столь фанатической католички? Словомъ, со всѣхъ сторонъ только и слышны были, что благодарныя хваленія князю Фердинанду за его гражданское мужество и укоризны княгинѣ Маріи-Луизѣ за недостатокъ такового. Возвращенія княгини изъ-за границы я не дождался, и не припомню сейчасъ, скоро ли оно воспослѣдовало. Но встрѣтили ее холодно и сухо — съ замѣтною обидою за нераздѣленную съ народомъ радость его. Однако, быстрый ходъ болгарскаго государственнаго корабля, энергически направляемаго рукою князя Фердинанда въ руссофильскій фарватеръ, сгладилъ эти временный недоразумѣнія—тѣмъ болѣе, что, въ дальнѣйшихъ шагахъ внѣшней политики князя Фердинанда, княгиня Марія-Луиза явилась не въ разногласіи съ супругомъ, но усердною его помощницею и сочувственницею. Если бы и въ самомъ дѣлѣ оставалась въ сердцѣ ея капля горечи послѣ событія 2-го февраля, капля эта должна была совершенно изсякнуть въ августѣ 1898 г., когда княгиня своими собственными глазами могла убѣдиться въ добрыхъ плодахъ этого событія и для народа своего, и для своей собственной семьи; я говорю о блестящемъ пріемѣ, оказанномъ княжеской болгарской четѣ въ Петербургѣ. Привѣтствуемый русскою столицею, Фердинандъ Болгарскій
55
могъ съ гордостью указать супругѣ своей на плоды своей государственной мудрости. И никогда народъ болгарскій не встрѣчалъ князя и княгиню своихъ съ болѣе шумнымъ и искреннимъ восторгомъ, чѣмъ по возвращеніи изъ Петербурга.
Не было человѣка ни въ Болгаріи, ни въ сочувствующей ей Россіи, который искренно не пожалѣлъ бы о раннемъ концѣ молодой княгини, равно какъ и объ осиротѣвшей семьѣ ея. Князю Фердинанду шелъ тогда 38-й годъ на исходѣ. Это — время полнаго расцвѣта силъ нравственныхъ и физическихъ, — время, когда формируется семьянинъ. Грустно потерять въ эти годы вѣрную и добрую подругу жизни, — особенно, когда она, какъ видимъ мы въ данномъ случаѣ, прошла рядомъ съ мужемъ, какъ добрый и мужественный товарищъ, сквозь тьму и холодъ мучительныхъ житейскихъ испытаній и умерла, едва успѣвъ увидать яркую и теплую зарю наступившихъ успѣховъ...
Память княгини Маріи-Луизы священна въ Софіи для каждаго болгарина, безъ различія политическихъ партій. Я засталъ въ софійскомъ обществѣ—опять-таки, безъ различія партій—великое ликованіе по поводу счастливаго перелома въ опасной болѣзни престолонаслѣдника, княжича Бориса Тырновскаго. И ликованіе это было вызвано не только опасеніями за династическія осложненія, неизбѣжныя бы съ кончиною юнаго принца. Радовались лично за княжича Бориса, котораго любятъ, какъ живой нравственный портретъ его матери, обѣщающій народу болгарскому въ будущемъ государя, полнаго той же духовной красоты, мягкости, ума и талантливости, какими такъ богато была одарена покойная Марія-Луиза.
По европейскимъ и русскимъ газетамъ неоднократно проходилъ слухъ о вторичной женитьбѣ кн. Фердинанда. Сколько я успѣлъ замѣтить, болгарское общество мало вѣритъ въ возможность такого акта съ его стороны и врядъ ли отнеслось бы къ нему сочувственно.
57
— Это все газетныя гаданія,—говорили мнѣ.—Князь —человѣкъ дальновидный, тактичный, сдержанный. Онъ гордъ и честолюбивъ. Теперь для него не прежнія времена. Бракъ съ какою-нибудь третьестепенною принцессою захудалаго, не царственнаго дома не удовлетворитъ его и будетъ обиденъ намъ, его подданнымъ. Съ другой стороны, изъ вліятельныхъ европейскихъ дворовъ—кому въ радость выдать одну изъ своихъ принцессъ за вдовца, съ четырьмя дѣтьми, изъ которыхъ каждый имѣетъ право первородства предъ возможнымъ будущимъ потомствомъ? Еслибы, однако, даже и нашлись такой безкорыстный дворъ и такая, лишенная честолюбія, принцесса,—все-таки, бракъ этотъ будетъ несчастіемъ для страны, такъ какъ современенъ раздвоить княжескую семью на половины, врядъ ли между собою дружелюбныя: обстоятельство, крайне угрожающее миру государства, особенно—столь склоннаго ко всякому политиканству и дѣланію партій, какъ наше.
Мнѣ лично какой бы то ни было бракъ князя Фердинанда, помимо всякихъ политическихъ соображеній, представляется затруднительнымъ и по условіямъ психологическимъ: этотъ—съ виду чопорный, надменный, углубленный въ себя—человѣкъ страстно любитъ своихъ маленькихъ дѣтей и врядъ ли захочетъ дать имъ мачеху. Вѣдь бракъ былъ бы теперь актомъ лишь его собственной воли, а не государственной потребности, такъ какъ династія обезпечена. Говорили мнѣ многія лица изъ дворца, что, во время кризиса болѣзни княжича Бориса, князя Фердинанда узнать нельзя было: всегда сдержанный, скрытный, прямо-таки герой самообладанія, онъ совершенно потерялъ голову и—даже на аудіенціяхъ, которыя давалъ чужимъ, далекимъ себѣ людямъ,—не могъ сдерживать слезъ и самъ поминутно заговаривалъ о больномъ сынѣ. Родителъскій пессимизмъ его не поддавался никакимъ утѣшеніямъ. Что ни говорили доктора, обнадеживая князя на лучшее, онъ повторялъ:
58
— Борисъ умираетъ... Борисъ умретъ... мнѣ кажется, онъ уже мертвый...
Понятенъ восторгъ, съ какимъ—послѣ такого отчаянія —долженъ былъ онъ встрѣтить вѣсть о переломѣ въ недугѣ своего первенца!.. Мнѣ неоднократно въ прошломъ случалось писать о князѣ Фердинандѣ, какъ человѣкѣ глубоко-интересной, сложной души, въ высшей степени симпатичномъ для тѣхъ, кто имѣлъ случай узнать его ближе. И потому теперь съ особеннымъ удовольствіемъ отмѣчаю эти теплыя, высоко-человѣческія черты въ характерѣ, въ складѣ ума и сердца болгарскаго государя.
Выздоровленіе княжича Бориса—великое счастіе для Болгаріи и въ томъ еще отношеніи, что кончина его неминуемо повела бы страну къ сильной католической реакціи. И безъ того уже въ Софіи толковали, будто князь получилъ изъ римской куріи внушительно-торжествующее письмо, съ указаніемъ, что—вотъ-де каковы послѣдствія отпаденія княжича Бориса изъ лона католической церкви въ греческую схизму: сперва кн. Фердинандъ наказанъ смертью жены, а теперь умираетъ и княжичъ. Конечно, если бы доктора Ораховацъ, Сарафовъ и лейбъ-медикъ Людвигъ не отстояли жизнь маленькаго принца, гибель его дала бы богатую пищу суевѣрію,—и, какъ ни уменъ князь, какъ ни здраво онъ мыслитъ, все же онъ католикъ по религіи и воспитанію, и ему не чужда католическая грозная легенда, и онъ способенъ стать жертвою католическихъ воздѣйствій—особенно, при столь тяжелыхъ и мучительныхъ впечатлѣніяхъ. Слѣдовательно, опять вышелъ бы на сцену злополучный 38-й пунктъ конституціи— о православьи престолонаслѣдника,—уже стоившій однажды Болгаріи восьмилѣтняго полнаго разрыва съ Россіею. Потому что,—умри княжичъ Борисъ,—какъ знать: рѣшился ли бы князь Фердинандъ присоединить къ православной церкви княжича Кирилла?
Княжичъ Борисъ — прелестный мальчикъ, съ рѣдкими
59
способностями. Въ свои сель лѣтъ съ малымъ (1901) онъ владѣетъ совершенно свободно четырьмя европейскими языками, но — съ гордостью говорятъ болгары —въ особенности любитъ болгарскій и, если болгаринъ обращается къ нему на иностранномъ языкѣ, княжичъ непремѣнно отвѣтитъ по-болгарски. Наставникъ княжича, рущукскій митрополитъ Василій, говоритъ о княжичѣ, какъ о чудѣ памяти: помимо всякихъ настояній со стороны наставника, никѣмъ не побуждаемый, маленькій принцъ незамѣтно выучилъ наизусть все богослуженіе, — чѣмъ, откровенно говоря, не могутъ похвалиться даже многія и многія изъ болгарскихъ духовныхъ лицъ!
Князь Фердинандъ принялъ меня поздно вечеромъ въ долгой аудіенціи... Много передумалъ и вспомнилъ я, пока ея ожидалъ.
Тысяча восемьсотъ девяносто четвертый годъ.
Небольшой залъ, похожій на комнату частнаго лица. Въ открытыя окна, въ дверь балкона тянетъ зноемъ жаркаго іюньскаго дня, видно синее южное небо, раскаленное близкимъ полднемъ, и въ немъ силуэтъ Витуши, протянувшейся на горизонтѣ, точно хребетъ усталаго звѣря. Какой-то танцующій на носкахъ французъ-камергеръ съ поклономъ... нѣтъ, поклонъ это слишкомъ грубое слово: съ эѳирнымъ реверансомъ, оставляетъ меня одного въ мертвой тишинѣ пустого покоя. Жду нѣсколько секундъ, съ любопытствомъ предугадывая: каковъ-то, въ дѣйствительности, этотъ многошумный герой, волнующій Европу, единственно, чтобы видѣть кого лицомъ къ лицу, проѣхалъ я три тысячи верстъ? Человѣкъ, преслѣдуемый ожесточенною бранью враговъ, наглыми насмѣшками безразличныхъ, унижаемый и въ царственномъ, и въ человѣческомъ своемъ достоинствѣ, не признанный Европою, восемь лѣтъ управляемый
60
грознымъ своевольцемъ, «тираниномъ и блудникомъ» Стамбуловымъ, — словомъ, Фердинандъ русской прессы въ послѣдніе годы царствованія Императора Александра Александровича, Фердинандъ передовыхъ статей и юмористическихъ журналовъ, счастливыхъ, что и у нихъ есть дозволенный сюжетъ для «политической» карикатуры,—Фердинандъ Кобургъ. Безшумно открывается дверь, и — предо мною стоить, въ бѣломъ кителѣ, высокій офицеръ, съ нѣсколько приподнятыми плечами, внимательно глядя мнѣ въ лицо глазами, полными холоднаго ума и офиціальной ласковости. Часъ разговора, и я, — предубѣжденный, полный скептицизма, отнюдь не сторонникъ въ то время, а скорѣе противникъ князя Фердинанда, готовый схватить каждую его непріятную или опасную черту, — откланиваюсь, въ ясномъ и твердомъ убѣжденіи, что я говорилъ съ однимъ изъ умнѣйшихъ людей вѣка, проницательнымъ и дальновиднымъ политикомъ, прошедшимъ странную практическую школу, до которой, увы, далеко большинству нашихъ дипломатическихъ esprits forts, хотя бы уже потому, что они практикуются на своемъ поприщѣ въ счастіи, а Фердинанда выработало въ государственнаго человѣка несчастіе. Восемь лѣтъ колеблющаяся почва подъ ногами, восемь лѣтъ отчужденія отъ Россіи и сознанія себя безразличнымъ для Европы, восемь лѣтъ стамбуловскаго безпардоннаго гнета! Онъ былъ безпокоенъ, нервенъ, но чувствовалъ свою силу; онъ только-что смялъ Стамбулова и понималъ, что создалъ себѣ небывалую популярность, и уже комбинировалъ мысленно и правое направленіе, и правые пути, которые она ему открыла, какъ нежданный! лучъ мѣсяца изъ-за тучъ освѣщаетъ тропинку путнику, заблудившемуся въ лѣсной ночи. Онъ говорилъ откровенно и прямо, а обстоятельства, впослѣдствіи, показали, что и искренно. Слова и тонъ его дышали страшною силою характера, крѣпкаго и гибкаго, какъ стальная пружина, которую молено сгибать, свивать въ кольцо, но не сломать, и чѣмъ круче ее сгибаешь, тѣмъ
61
она опаснѣе, потому что тѣмъ сильнѣе будетъ ея ударъ, если она, не ровенъ часъ, распрямится. Человѣкъ этотъ чувствовалъ себя господиномъ положенія, которое онъ создалъ, и готовъ былъ за него воевать. Онъ видѣлъ за себя пародъ, видѣлъ войско и зналъ, какъ надо вести страну, чтобы и народъ, и войско всегда остались за него, зналъ секреть національной политики. Изъ всѣхъ болгаръ, въ обѣ мои поѣздки въ ихъ страну, едва ли не одинъ князь Фердинандъ, не болгаринъ родомъ, произвелъ на меня впечатлѣніе человѣка, желающаго вести Болгарію по пути, куда влекутъ ее духъ народный и историческій жребій, а не куда угодно партійной, предвзято сочиненной теоріи, хотя бы и «разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ». Камнемъ преткновенія къ націонализму въ болгарской политикѣ было упорное нежеланіе Россіи считаться съ княземъ Фердинандомъ, какъ государемъ, ея представителемъ. Какимъ страшнымъ гнетомъ лежало это отчужденіе на кн. Фердинандѣ, что это былъ для него за камень на шеѣ, какъ ежеминутно вязало оно его по рукамъ и ногамъ, какъ вносило горечь въ каждую каплю меда его новорожденной популярности, — тому, изъ всѣхъ русскихъ, я — живой свидѣтель, какъ очевидецъ софійскихъ послѣ - стамбуловскихъ дней и собесѣдникъ князя какъ разъ въ эту пору, столь для него двусмысленную и переходную. Когда я возвратился въ отечество, то на вопросы: какъ я нашелъ Кобурга? — не могъ отвѣчать, по чести и совѣсти, иначе, какъ:
— Милостивые государи! Кобургъ—это миѳъ русскихъ кабинетныхъ политиковъ и болгарскихъ эмигрантовъ, а есть въ Болгаріи князь Фердинандъ, хотя не признаваемый державами, но княжествующій, какъ давай Богъ всякому; государь, который не только царствуетъ, но и управляетъ; человѣкъ большого ума и сильнаго характера, котораго намъ гораздо вѣгоднѣе было бы имѣть другомъ, чѣмъ врагомъ, и который въ концѣ концовъ — вы увидите!—будетъ не только признанъ, но и весьма популяренъ въ Россіи.
62
Тысяча восемьсотъ девяносто шестой годъ. Посредственный—и даже менѣе, чѣмъ посредственный — вокзалъ желѣзной дороги залитъ нарядною толпою. Она шпалерами стоитъ по полотну. Всюду гирлянды, цвѣты, букеты. Въ двухъ шагахъ отъ себя, сжатаго локтями и спинами депутатовъ народнаго собранія, вижу я надъ моремъ черныхъ головъ знакомое, сѣроглазое лицо съ крупнымъ носомъ, подъ бѣлою военною фуражкою, блѣдное и серьезное. Громыхая и пыхтя, подходитъ поѣздъ, весь обвитый зеленью. Головы обнажаются. Изъ вагона выходитъ высокій, худощавый генералъ въ русскомъ мундирѣ — гр. Голенищевъ-Кутузовъ, замѣститель Государя Императора при мѵропомазаніи княжича Бориса. Громовое «ура» потрясаетъ воздухъ. Поютъ, подъ громъ военныхъ оркестровъ, десятки тысячъ людей, восемь лѣтъ не слыхавшихъ строго-запретнаго при Стамбуловѣ русскаго гимна, но не забывшихъ ни мелодіи, ни словъ его; вѣдь гимнъ этотъ пролетѣлъ нѣкогда надъ Болгаріей, какъ пѣснь ангела-освободителя; подъ его звуки рушились славянскія оковы, подъ его звуки утучнились святою кровью русскаго солдата болгарскіе луга и нивы.
Прощай, Тунджи-долина!
Увидимся ли вновь?
Балканскія вершины —
Кладбище удальцовъ!
Часто звенѣла въ ушахъ моихъ солдатская пѣсенка, когда, бывало, читаешь телеграммы и передовыя статьи, корреспонденціи и слухи о болгарскихъ неурядицахъ, интригахъ, измѣнахъ и плутняхъ. За многое и многое могъ вознаградить русскаго славянофила высокоторжественный моментъ, когда признанный князь болгарскій встрѣтился съ посланникомъ Государя, когда русскій гимнъ слился съ болгарскимъ, когда толпа, какъ одинъ человѣкъ, давя другъ друга, вопя и распѣвая, неслась вслѣдъ за колясками русскихъ гостей. Вѣяли русскіе флаги, блистали
63
тріумфальныя арки, всюду — русская рѣчь, всѣмъ русскимъ—«добро пожаловать»... «Съ Россіей сичко, безъ Россіи нищо»... Пиршества, рѣчи, оваціи, медовый мѣсяцъ примиренія.
Старинный храмъ, убранный русскими и болгарскими національными цвѣтами. Сверкающія митры епископовъ. Очаровательный малютка, двухлѣтній Борись, вводится въ храмъ воспитательницею, сухою дамою въ черномъ платьѣ. Вотъ онъ — на тронномъ мѣстѣ, рядомъ съ отцомъ. Фердинандъ, блѣдный, какъ во всѣ эти дни, крестится православнымъ крестомъ. Во все время церемоніи я наблюдалъ за нимъ. Положеніе его, какъ католика, было не изъ пріятныхъ, но трудно было держать себя съ большимъ достоинствомъ — скажу даже: съ большимъ величіемъ. Онъ могъ послужить въ эти минуты прекраснымъ оригиналомъ для живописца, который задался бы цѣлью изобразить государя, во имя блага страны, побѣдившаго въ себѣ человѣка, самолюбіе правителя поставившаго выше самолюбія личнаго.
Вижу я князя Фердинанда и на пирахъ и балахъ «примиренія», сверкающаго орденами, веселаго, ласковаго, не скрывая своего счастія, довольнаго.
— Мы встрѣчаемся теперь при иныхъ, нѣсколько лучшихъ обстоятельствахъ, неправда ли?—слышу я его внятный голосъ.
— Если вы, ваше царское высочество, припомните, я и тогда уже выражалъ увѣренность, что они вскорѣ измѣнятся къ лучшему...
— Это правда,—сказалъ онъ, задумчиво склоня голову. Счастье заставило себя ждать, пришло поздно, но пришло. Лучше поздно, чѣмъ никогда.
Прощальная аудіенція... сердечныя, теплыя выраженія глубокой признательности за сочувствіе дѣлу болгаро-русскаго сближенія, добрыя пожеланія, задушевное «до свиданія».
— Вы всегда будете хорошо приняты въ Болгаріи!
64
Чувствовалось, что это любезное прощаніе было не только актомъ придворной вѣжливости со стороны государя, которому пришелъ откланяться отъѣзжающій на родину чужестранецъ,—въ тонѣ и словахъ Фердинанда звучала сердечность человѣка, искренно довольнаго и благодарнаго тѣмъ, что видитъ предъ собою людей, которые въ немъ именно человѣческое-то и признали, и полюбили, и довѣрились ему.
И довѣрились не напрасно.
Перечитавъ свои «Впечатлѣнія», написанныя въ Болгаріи лѣтомъ 1894 года (см. въ концѣ книги Приложеніе А), я не нашелъ въ нихъ ни одной строки, касавшейся князя Фердинанда, лично отъ него или довѣренныхъ людей его исшедшей, которую онъ не оправдалъ бы по отношенію и къ своему народу, и къ Россіи. День, когда отечество наше, отбросивъ ложное предубѣжденіе, протянуло руку Болгаріи и ея князю, былъ великимъ политическимъ днемъ: прекративъ безполезную рознь, Русь пріобрѣла себѣ младшаго брата и союзника, гораздо сильнѣйшаго, чѣмъ принято думать.
Уже и теперь, по историческому складу событій, киязь Фердинандъ оказался на сценѣ европейской политики лицомъ изъ самыхъ интересныхъ, наиболѣе привлекающихъ вниманіе. Потомство будетъ останавливать на этомъ человѣкѣ, успѣвшемъ энергіей воли своей, умомъ и тактомъ стать изъ ничего могущественнымъ государемъ, взоры свои съ еще болышимъ удивленіемъ и симпатіей. Фердинандъ въ XIX вѣкѣ — фигура исключительная и замѣчательная. А по мѣрѣ испытаній и страданій своихъ на тронѣ въ первые годы его шаткой власти—и трагическая фигура. Онъ живо напоминаетъ Генриха IV англійскаго, какъ написалъ его Шекспиръ. Когда для него настанетъ часъ кончины, онъ съ равнымъ правомъ можетъ сказать княжичу Борису, какъ Генрихъ IV говорилъ когда-то веселому принцу Гарри:
65
Извѣстно Богу,
Съ какимъ трудомъ, съ какой тревогой вѣчной
Удерживалъ я на челѣ корону.
Тебѣ она достанется при лучшихъ
Условіяхъ, прямѣй, законнѣй...
... На челѣ моемъ
Казалась всѣмъ она символомъ власти,
Захваченной рукою дерзновенной.
... Тебѣ извѣстно,
Какимъ опасностямъ я подвергался
Отъ этого; вся жизнь моя лишь рядомъ
Тревогъ была!..
(1898)
За пять лѣтъ, что я не видалъ кн. Фердинанда, онъ сильно измѣнился, располнѣлъ, отяжелѣлъ, слегка поистратился волосами. Испытанія семейныя и государственныя заботы не прошли ему даромъ. Это—большой и усердный работникъ, съ упорнымъ желаніемъ знать все, что происходить въ его странѣ, подъ отвѣтственностью его державнаго имени. Безсонныя ночи за бумагами и постоянныя волненія подарили его тяжкими мигренями; слѣды ихъ выразились припухлостями на вискахъ, придающими лицу князя утомленное выраженіе. Черты лица стали рѣзче, взглядъ — глубже, острѣе и серьезнѣе. Теперь это уже — не «женихъ власти», красиво увлекающійся ея эффектами, влюбленный въ ея внѣшніе прерогативы и аттрибуты, но настоящій государственный мужъ, котораго тяжелый опытъ сдѣлалъ не только глубокомысленнымъ, но даже нѣсколько угрюмымъ и грустнымъ.
— Неправда ли, какъ я сдѣлался старъ? — спросилъ онъ меня.
— Мы одного возраста, ваше царское высочество, —но я нахожу, что вы выглядите моложе меня.
— Это правда,— съ удовольствіемъ сказалъ князь,— вы тоже очень постарѣли. Да, пожалуй,—я кажусь моложе васъ. Отчего это?
— Очевидно, ваше царское высочество, оттого, что жуурналисты сохраняются хуже государей.
66
Онъ засмѣялся и спросилъ:
— Вы думаете? почему?
Я отвѣчалъ:
— Вѣроятно, потому, что жизнь государей, даже при самыхъ несносныхъ условіяхъ, все-таки пріятнѣе, чѣмъ жизнь журналистовъ.
Я провелъ два интересныхъ часа въ разговорѣ съ предсѣдателемъ верховнаго македонскаго комитета знаменитымъ Борисомъ Сарафовымъ. Свиданіе наше должно было состояться на «нейтральной почвѣ», въ кафе, но—какъ разъ въ назначенный вечеръ — турецкій комиссаръ отнесся къ министру иностранныхъ дѣлъ, г. Даневу, съ новой экстренною нотою о немедленномъ распущеніи македонскихъ комитетовъ, и переполохъ, который вызвало это внезапное обстоятельство среди македонцевъ, помѣшалъ г. Сарафову сойтись со мною въ условленный часъ на условленномъ мѣстѣ. Вмѣсто него, прибылъ съ извиненіемъ одинъ изъ его адъютантовъ [*] и просилъ назначить г. Сарафову часъ для свиданія на завтра. И вотъ — въ пятницу, послѣ обѣда —онъ пришелъ ко мнѣ.
Это еще совсѣмъ молодой, красивый и франтоватый господинъ, со складомъ физіономіи человѣка далеко недюжиннаго. Какъ и полагается всѣмъ болгарскимъ агитаторамъ, начиная съ Инсарова изъ «Наканунѣ», онъ черенъ волосами до синевы и желтъ лицомъ, какъ пупавка. Волосы, совершенно прямые, съ трудомъ покорились фиксатуару и имѣютъ не меньшую склонность взбунтоваться противъ тщательной прически, чѣмъ македонцы противъ турецкаго ига. Глаза огненные, великолѣпные, съ рѣшительнымъ,
*. Убитый нынѣ (1903) Давидовъ, кажется. Этого Давидова въ Софіи звали Мефистофелемъ Сарафова.
67
даже дерзкимъ нѣсколько взглядомъ человѣка, увѣреннаго въ себѣ, убѣжленнаго въ своихъ цѣляхъ и средствахъ, поглощеннаго своею дѣятельностью до готовности поставить va banque все свое благосостояніе и самую жизнь. Какъ нѣкогда, знакомясь съ Рачо Петровымъ и разсматривая его красивое скуластое лицо хищнаго молодого ястреба, я невольно подумалъ первою же мыслью:
— Ну, этотъ, если надо будетъ разстрѣлять, то — не поморщится, разстрѣляетъ!
Такъ и теперь, посадивъ Сарафова лицомъ къ свѣту, я наблюдалъ нервную игру его мускуловъ, быстрыя движенія сверкающихъ глазъ и рѣзкую жестикуляцію, слушалъ его порывистую, громкую рѣчь и соображалъ про себя:
— Богъ знаетъ, правду или нѣтъ говорятъ про этого человѣка, что онъ подписываетъ смертные приговоры, командуетъ шайкою тайныхъ убійцъ и вымогателей, возвелъ въ систему грабежъ буржуа и играетъ жизнью и достояніемъ людей, какъ бирюльками. Но—что онъ способенъ и самъ эффектно броситься какъ въ битву, такъ и въ преступленіе, и эффектно повести за собою другихъ, — въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія.
При всей своей энергической внѣшности, Сарафовъ произвелъ на меня впечатлѣніе человѣка съ бòльшимъ талантомъ, нежели характеромъ. Онъ хорошо играетъ роль вождя съ твердою волею, но едва ли владѣетъ ею въ дѣйствительности. Онъ пламенный агитаторъ, но врядъ ли безпощадный и безстрастный судья. Среди круглоголовыхъ и широкоскулыхъ, съ волчьими глазами, сѣверныхъ болгаръ, онъ даже выдѣляется мягкостью выраженія лица: въ немъ не читаешь той немножко дикой, холодной жесткости, что составляетъ отличительную черту болгаръ — особенно, сѣверныхъ—среди другихъ родичей славянства... Ротъ Сарафова — типичный славянскій, добродушный и, хотя онъ умѣетъ, играя воинственнаго рѣшителя судебъ народныхъ, — сжимать губы свои въ самыя суровыя и презрительныя
68
гримасы, однако дѣтская улыбка идетъ къ нимъ больше, чѣмъ эти напущенныя, заученныя мины «героя».
Сарафовъ рѣзко и увѣренно отрицалъ обвиненія, взводимыя софійскимъ обществомъ на македонскіе комитеты.
— Правительство, которое насъ гонитъ, буржуа и чиновники, которые поютъ по камертону правительства, имѣютъ прямо манію какую-то изображать насъ страшилищами, раздувая въ слона каждую муху, что залетитъ въ наши комитетскія дѣла. Вамъ говорили о 20 и болѣе политическихъ убійствахъ. Но это ложь. Я знаю всего лишь два: въ Царибродѣ болгарина Качкова, служившаго туркамъ шпіономъ, и здѣсь въ Софіи цинцаринъ изъ Македоніи зарѣзалъ другого такого же цинцарина, возмутившись его равнодушіемъ къ общему патріотическому дѣлу. Ни одно изъ этихъ двухъ не было приказано или разрѣшено комитетомъ. Это просто дикіе взрывы патріотизма, воспламеняющаго многія пылкія головы изъ нашихъ до самозабвеннаго энтузіазма. Убійцу Качкова судили въ Софіи уголовнымъ судомъ и, хотя онъ не отрицалъ своего дѣла, оправдали, въ виду смягчающихъ вину обстоятельствъ, то-есть — потому, что было доказано, что убитый былъ дѣйствительно шпіонъ и предатель. То же самое скажу о мнимомъ вымогательствѣ денегъ. Мы дѣйствуемъ такъ. Мы знаемъ приблизительно состоянія всѣхъ македонцевъ, проживающихъ въ Болгаріи. Жертвы ихъ на алтарь родной свободы притекаютъ обильно и щедро. Я могу указать вамъ тысячи примѣровъ, какъ македонецъ-рабочій, получающій какихъ-нибудь 500 франковъ въ годъ, десятую долю своего заработка несетъ въ національную кассу — не только безропотно: самъ навязываетъ деньги. Но есть и между нашими люди скупые, эгоисты, безсердечные. Богачи, съ состояніемъ въ 200—300 тысячъ левовъ, часто воображаютъ, что они исполнили свой патріотическій долгъ, если швырнули намъ, какъ подачку, двадцать-тридцать левовъ. Мы относительно такихъ господъ не беремъ никакихъ понудительныхъ мѣрь:
69
все, что говорятъ о насъ въ этомъ родѣ, клевета. Мы лишь заявляема имъ: жертва ваша слишкомъ неприлично мала въ сравненіи съ вашимъ доходомъ, — поэтому мы не желаемъ брать съ васъ ничего вовсе, — мы будемъ считать васъ не участвующимъ въ работѣ освобожденія, вы намъ— чужой. Но опять-таки неудивительно, если какой-нибудь пылкій патріотъ, отдавшій намъ, какъ святую лепту, послѣднюю свою стотинку, возмутится такимъ черствымъ эгоизмомъ скряги-богача и сгоряча сдѣлаетъ ему скандалъ, обругаетъ при публикѣ, побьетъ даже. Вѣдь у этихъ бѣдняковъ-патріотовъ есть своя логика. Они разсуждаютъ: мы завоевываемъ себѣ на гроши свои родину, отечество. Если наше дѣло увѣнчается успѣхомъ, то мы, истратившіе всѣ свои средства на свободу Македоніи, не жалѣвшіе для нея ни пота, ни крови, войдемъ въ нее такими же нищими, каковы мы и теперь. У насъ впереди все тѣ же труды, все та же борьба за существованіе. А эти господа — почти милліонеры — не истративъ ни гроша, не ударивъ пальцемъ о палецъ, понесутъ свои неприкосновенные капиталы въ страну, добытую для нихъ нашимъ самоотверженіемъ, нашимъ горбомъ? Вѣдь они даже и спасиба намъ не скажутъ! Родина, свобода — для нихъ пустыя слова. Имъ важенъ будетъ въ Македоніи только новый рынокъ для торга, новые потребители, которыхъ можно закабалить и надувать. Нѣтъ, г. Амфитеатровъ! Если мы долетаемъ до счастья видѣть Македонію безопасною и свободною, тогда мы, конечно, посчитаемся съ нашими скаредами и не дадимъ имъ безнаказанно пожать плоды нашихъ трудовъ. Но сейчасъ мы, кромѣ презрѣнія, не преслѣдуемъ ихъ никакими воздѣйствіями. Всѣ насилія, о которыхъ вамъ разсказывали,— результаты негодованія отдѣльныхъ энтузіастовъ, не имѣющихъ ничего общаго съ комитетами и распорядительствомъ въ нихъ. Мы здѣсь непричемъ. Да, наконецъ,—почему же никто изъ обвиняемыхъ по подобнымъ дѣламъ ни разу не признался въ связяхъ своихъ съ комитетами, не обвинилъ
70
ихъ, чтобы самому избавиться отъ наказанія, не свалилъ на насъ преступную иниціативу?
Мы не убиваемъ, не вымогаемъ,—наше дѣло только вооружить беззащитную Македонію, чтобы хоть въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ македонцы, становясь жертвами турецкихъ злодѣйствъ, не подставляли горла подъ ятаганы, какъ беззащитные ягнята. Чтобы, когда движеніе македонской свободы созрѣетъ и вспыхнетъ, турки не могли бы сразу залить его нашею кровью, какъ заливаютъ теперь. Мы провозимъ оружіе тайно—такъ тайно, что до сихъ поръ ни турецкое правительство, ни болгарское не могли услѣдить за нами. Что для турокъ мы должны быть неизбѣжно политическими контрабандистами, ясно само собою, по самому смыслу нашего дѣла. Контрабандность же нашихъ дѣлъ предъ болгарскимъ правительствомъ объясняется тѣмъ, что мы вовсе не желаемъ компрометировать страну, оказывающую намъ гостепріимство, предъ ея сюзеренкою и довести ее до того, чтобы, по приказу Турціи, она, хотя бы и скрѣпя сердце, уничтожала нашу работу, разрушала наши начинанія, конфисковала патріотическія пріобрѣтенія, стоящія столько кровью и потомъ добытыхъ денегъ и сверхчеловѣческихъ трудовъ [*].
Вы видите передъ собою человѣка, противъ котораго сейчасъ—весь свѣтъ. Мнѣ закрыть входъ въ Румынію, гдѣ я осужденъ заочно, въ Сербію, гдѣ меня ненавидятъ какъ болгаро-македонскаго націоналиста,—о Турціи нечего и говорить, въ Австріи со мною тоже церемониться не станутъ. Эта маленькая Болгарія—единственный клочокъ земли, гдѣ я могу еще покуда жить свободнымъ. Долго ли такъ будетъ? Кто знаетъ! Мы, дѣятели комитетовъ, имѣемъ здѣсь сейчасъ врагами князя, правительство, горожанъ,— наша опора только въ народныхъ слояхъ, только въ безкорыстномъ и беззавѣтномъ патріотизмѣ болгарскаго народа.
*. Что однако началось въ 1902 году и упорно продолжается въ 1903.
71
И, конечно, лишь страхъ оскорбить патріотизмъ этотъ и потерять всякую популярность въ странѣ, а, можетъ быть, и вызвать сочувственныя намъ волненія,—только такая боязнь препятствуетъ правительству, насъ ненавидящему, объявить налъ ту открытую войну, которой давно требуетъ отъ него Турція, и требованіе ея поддержано четырьмя другими великими державами, въ томъ числѣ, къ огорченію нашему, и Россіею; ваши представители открыто и сурово идутъ противъ насъ и требуютъ отъ болгарскаго правительства строжайшихъ мѣръ къ нашему уничтоженію. Мы одни, и намъ остается лишь дѣйствовать за собственный свой счетъ, не надѣясь ни на какую помощь и защиту. Потому что Австрію, какъ бы она ни стремилась къ намъ, мы въ Македонію не поведемъ никогда и ни за что. Не стоило бы освобождать славянскихъ земель отъ турецкаго ига съ тѣмъ, чтобы поработить ихъ игу австрійскому. Иго турецкое можетъ пролежать надъ страною лишнихъ десять, двадцать, даже пятьдесятъ, сто лѣтъ, а потомъ все-таки падетъ. Но гдѣ на славянина положили свою руку швабы, тамъ онъ останется навѣки рабомъ,—изъ австрійскихъ тисковъ не вырываются.
Сербы и Австрія ненавидятъ насъ за то, что мы будто бы стремимся къ великой Болгаріи. Это заблужденіе. Мы—болгары родомъ, кровью, складомъ ума и жизни, всѣмъ убѣжденіемъ. Но мысль о сліяніи съ княжествомъ болгарскимъ не улыбается намъ уже давно. Правительство болгарское поняло это, и—отсюда та готовность, съ какою оно принялось насъ преслѣдовать, въ угоду Стамбулу, по дудкѣ г. Мельхамэ. Вы хорошо знаете: Македонію равно считаютъ своею болгары, сербы, греки. На нее равно точатъ зубы Болгарія, Греція, Сербія, Черногорія. Всѣ кричатъ: она моя. Не лучшее ли это доказательство, что она — ничья? Македонія должна принадлежать самой есбѣ, и, конечно, если мы освободимъ ее, то освободимъ не для сосѣдей, а для нея самой, превратимъ ее не въ болгарскую
72
провинцію, а въ новую славянскую автономно, то-есть— въ новую ступень къ великой славянской федераціи на Балканскомъ полуостровѣ, единственно которою можетъ быть разрѣшенъ вѣковой восточный вопросъ.
— Итакъ,—сказалъ я Борису Сарафову,—цѣли настоящей вашей дѣятельности—исключительно подготовительный, вы отрицаете свою прикосновенность къ—такъ сказать—поджигательству маленькихъ пожаровъ, что время отъ времени вспыхиваютъ среди болгарскаго населенія Македоніи и такъ дорого обходятся ему, когда турки начинаютъ тушить эти вспышки и мстить.
— Вспышки,—отвѣчалъ Сарафовъ уклончиво,—дѣло темперамента. Если вы прослѣдите, гдѣ онѣ были, куда приходили маленькія банды изъ нашихъ македонцевъ, вы убѣдитесь, что тамъ онѣ и не могли не быть. Звѣрство турокъ противъ болгаръ вообще повсемѣстно въ Македоніи, а въ иныхъ селеніяхъ прямо превосходитъ всякое вѣроятіе и, естественно, возбуждаетъ къ потерѣ терпѣнія и возстанію даже самыхъ смирныхъ и безобидныхъ селяковъ. Въ такихъ случаяхъ, я полагаю, нѣтъ ничего худого въ томъ, если при невольныхъ повстанцахъ окажется дѣльный руководитель, который, движимый патріотизмомъ, пойдетъ раздѣлить участь своихъ братьевъ и будетъ полезенъ имъ уже тѣмъ, что, хоть нѣсколько знакомый съ военными дѣйствіями, научитъ земляковъ, какъ имъ вести себя, чтобы ихъ не перерѣзали, будто стадо барановъ. Комитетъ не посылаетъ бунтарей, чтобы поднимать народъ, даже строго порицаетъ тѣхъ экзальтированныхъ, но недальновидныхъ людей, которые, черезчуръ спѣша на подвигъ освобожденія, пускаются на такія молодецкія приключенія за собственною своею отвѣтственностью. Но—когда македонцевъ грабятъ, рѣжутъ, жгутъ, насилуютъ, и они хватаются за ножи и дреколье—никакой въ мірѣ комитетъ не въ силахъ удержать пылкихъ патріотовъ, желающихъ пойти къ угнетеннымъ братьямъ, помочь имъ воскреснуть
73
для свободы или пролить вмѣстѣ съ ними свою кровь. Да и гдѣ нравственное право удерживать?
Я знаю: сейчасъ не время для возстанія въ Македоніи. Мы не хотимъ возстанія. Если оно вспыхнетъ, то —не по нашей иниціативѣ, а потому, что нѣтъ силы терпѣть. Вызовутъ возстаніе турки, а не мы. Туркамъ выгодно воспользоваться моментомъ, когда Россія— въ цѣпяхъ дальняго Востока, а остальная Европа, чрезъ Англію, затруднена трансваальскою войною. Они вызовутъ возстаніе, перерѣжутъ насъ, какъ армянъ, и затѣмъ—побѣдителей не судятъ: въ настоящемъ помѣшать имъ никто не можетъ, а въ будущемъ—они оправдаются предъ Европою: не могли, молъ, поступить иначе! Какъ же, при такихъ условіяхъ, не вооружать македонцевъ?! Хорошо! Мы прекратимъ свою дѣятельность, разойдемся. Но—пусть и турки обезоружатъ своихъ мусульманъ. Вы поѣдете въ Македонію—увидите: каждый турокъ—ходячій арсеналъ оружія. У него—револьверы за поясомъ, ружье за плечами. А если болгаринъ имѣетъ ружье, первый встрѣчный турокъ имѣетъ право отнять у него оружіе и взять себѣ въ полную собственность. И если болгаринъ упрямится и не отдаетъ, это уже бунтъ противъ власти: турокъ въ правѣ убить его на мѣстѣ. Въ каждомъ селѣ, въ каждой деревушкѣ турки держатъ по 20—30 солдатъ военнымъ постоемъ, готовыхъ, при первомъ же подозрѣніи заговора или возстанія, броситься на населеніе и произвести рѣзню. Что нужно имъ, чтобы возымѣть роковое подозрѣніе? Да ничего: никакихъ фактовъ,— одна злая воля, хищническая прихоть. Треть болгарскихъ учителей уволена, арестована. Салоникскія тюрьмы полны истязуемыми мучениками. Турки задались прямою цѣлью стереть съ лица земли македонское болгарство. И —только болгарство. Потому что другіе христіане живутъ сравнительно спокойно. Въ послѣдніе годы, когда число погубленныхъ въ Македоніи болгаръ надо измѣрять тысячами, турки зарѣзали всего
74
одного грека, а объ избіеніи сербовъ я что-то вовсе не слыхивалъ. Больше вамъ скажу. Сами избиваемые болгаре страдаютъ не столько за происхожденіе свое и вѣроисповѣданіе, сколько за имя. Сейчасъ македонскій болгаринъ-мученикъ. Пусть онъ завтра скажетъ турку: «я сербъ!»— и его оставляютъ въ покоѣ. А если онъ скажетъ: я грекъ! и признаетъ патріархію,—съ нимъ даже дѣлаются любезны. Вѣдь настоящіе греки въ Македоніи живутъ только по ту сторону Быстрицы. Всѣ, именующіе себя греками на востокѣ Македоніи,—такіе же славяне, какъ мы съ вами: они — болгары, говорятъ по-болгарски и по-гречески даже неразумѣютъ. Но—звать себя патріаршистомъ и грекомъ спасаетъ македонца отъ турецкихъ ятагановъ, и люди жертвуютъ своей національностью, чтобы спасти жизнь. Но такихъ малодушныхъ немного. Съ каждымъ днемъ растетъ въ Македоніи національное самосознаніе. «Бугаринъ съмъ!» — повторяетъ македонецъ, несмотря на всѣ выгоды отреченія,—даже подъ страхомъ смерти. Какого же вамъ еще надо доказательства, что онъ действительно болгаринъ? А, вѣдь, какъ упорно насъ хотятъ разувѣрить въ томъ!
Русскій консулъ въ Ускюбѣ г. Машковъ торжественно объявилъ намъ, чтобы мы не смѣли выдавать себя за болгаръ: «Вы,—говоритъ,— сербы, а не болгары, вы не знаете своей собственной національности». Быть можетъ, отрицательное отношеніе къ намъ г. Машкова надо принять, какъ косвенный совѣтъ—именоваться сербами, въ видѣ страховки отъ насилій, потому что, повторяю, сербовъ турки не трогаютъ? Иначе заявленіе это лишено смысла. Мы много ломали надъ нимъ головы: что бы оно обозначало? Думали-было даже, не знакъ ли это, что Россія собралась исполнить прежній, висѣвшій въвоздухѣ проектъ—приготовлять македонцевъ къ расчлененію ихъ родины по народностямъ? Но повторяю вамъ: всѣ подобныя цѣли неосуществимы, потому что населеніе уже слишкомъ проникнуто національнымъ самосознаніемъ,—оно и не можетъ, и
75
не хочетъ казаться инымъ народомъ, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ.
Автономная македонская идея поссорила насъ съ болгарскимъ правительствомъ. Развѣ прежде не былъ къ намъ внимателенъ и любезенъ князь Фердинандъ? Развѣ тотъ же Рачо Петровъ, который въ свое министерство такъ усердно принялся за наше укрощеніе. не былъ нашимъ сочувственникомъ въ 1895 году и не разрѣшилъ намъ, пяти молодымъ офицерамъ, перейти македонскую границу и вести четы? Мы тогда, съ 65 войниками, взяли у турокъ городъ Мельникъ: дѣло, нашумѣвшее въ свое время на весь славянскій міръ и ужаснувшее Стамбулъ... Насъ ласкали, покуда надѣялись, что мы своими руками вынемъ изъ огня македонскіе каштаны и передадимъ ихъ, съ поклономъ, болгарскому правительству: большіе люди хотѣли выѣхать на плечахъ маленькихъ. Правительство мечтало о санъ-стефанскихъ границахъ, князя Фердинанда, какъ человѣка, любящаго красивыя положенія, прельщалъ эффектъ присоединить къ своимъ двумъ вѣнцамъ еще третій—македонскій. Когда мы обманули эти ожиданія, отъ насъ отвернулись съ горечью, стали жаловаться, что мы вредимъ Болгаріи въ отношеніяхъ ея съ сюзеренкою, роняемъ ее во мнѣніи державъ, стали увѣрять, что мы преслѣдуемъ цѣли не македонской свободы, но внутренняго болгарскаго партизанства, что мы угрожаемъ правительству и верховной власти, вносимъ въ страну анархію, убиваемъ, шантажничаемъ и соримъ деньгами, собранными на святое дѣло, по кафе-шантанамъ, трактирамъ и публичнымъ домамъ.
Со стороны болгарскаго правительства огромная ошибка разсматривать насъ, какъ какую-то революціонную армію: Намъ нѣтъ дѣла до внутреннихъ болгарскихъ безпорядковъ. Мы здѣсь въ гостяхъ. Когда македонское движеніе созрѣетъ и перейдетъ въ открытое возстаніе, мы поблагодаримъ хозяевъ за гостепріимство, простимся съ ними и
76
уйдемъ на родину, чтобы стать свободными или сложить свои головы. Что касается возможности намъ сложиться въ болгарскую политическую партію, то мы къ тому шаговъ не дѣлали, не дѣлаемъ и дѣлать не будемъ. А вотъ многіе изъ упрекающихъ, насъ такою возможностью неоднократно заигрывали съ нами, въ расчетѣ припугнуть нашимъ вліяніемъ то правительство, то избирателей, то народное собраніе. Намъ ставятъ въ укоръ, что мы пользовались покровительствомъ г. Радославова. Право, г. Амфитеатровъ, это пресловутое покровительство выражалось только въ томъ, что онъ не гналъ насъ, какъ сталъ гнать потомъ его преемникъ, Рачо Петровъ, и собираются гнать господа Каравеловъ и Сарафовъ. Мы были терпимы. И только.
Но имъ съ нами справиться будетъ не легко. Мы не обѣщаемъ никакихъ насильственныхъ дѣйствій, никому не грозимъ. Легенда, будто мы сулили убить князя, будто онъ даже нашелъ у себя въ кабинетѣ, на письменномъ столѣ своемъ, смертный приговоръ, такая же безсмыслица, какъ румынскія фантазіи, что я «приказалъ» убить короля Карла, а потомъ—Александра сербскаго. Оставить сейчасъ Болгарію безъ князя значило бы вызвать въ ней такія внутреннія волненія, что, за собственными ближайшими заботами и интересами, у княжества не останется никакой возможности вникать въ македонское дѣло и работать для него. Не говорю уже о потерѣ симпатій, какую непремѣнно повлекъ бы за собою столь насильственный актъ. У насъ нѣтъ не только желанія или намѣренія истреблять князя или министровъ его, но нѣтъ даже и практическаго расчета къ тому. Правительству слѣдовало бы понимать это и не взводить на насъ напраслины. Вся эта сказка о затѣваемыхъ нами покушеніяхъ и т. д. создалась на почвѣ фразы, которую я сказалъ при послѣдней перемѣнѣ министерства, когда возникли настойчивыя требованія державъ противъ комитетовъ, начались преслѣдованія стрѣлковыхъ
77
обществъ и т. д. Я сказалъ тогда, что за послѣдствія—если дѣйствія болгарскаго правительства повлекусь за собою ухудшеніе въ положеніи Македоніи—я буду считать отвѣтственнымъ лично самого князя. Изъ этихъ простыхъ словъ выростили угрозу аттентатомъ.
Безъ всякихъ аттентатовъ, безъ всякихъ насилій и угрозъ, македонская «кауза» опасна для правительства, если оно станетъ продолжать борьбу съ нами, въ совсѣмъ иномъ отношеніи. Борясь съ нами, оно борется съ народною идеею, съ національнымъ идеаломъ, глубоко пропитавшимъ душу болгарина. Оно рискуетъ гоненіями противъ насъ утратить всякую популярность и тогда, безъ всякихъ усилій съ нашей стороны, само поскользнется и сломитъ себѣ шею. Если вы сравните агитацію въ Македоніи сербовъ и грековъ съ дѣятельностью болгарскихъ комитетовъ, то увидите, какая глубокая психологическая разница лежитъ между тѣми движеніями и нашимъ. Движенія сербовъ и грековъ—политическія, они создаются извнѣ правительствами автономій. Наше — національное. Почему нѣтъ освободительныхъ македонскихъ комитетовъ въ Сербіи, въ Греціи, а есть они только въ Болгаріи? Потому что македонскія вожделѣнія имѣются въ греческихъ и сербскихъ правительственныхъ и политиканствующихъ кругахъ, но мертвы въ народной массѣ: ни сербы, ни греки-крестьяне не чувствуютъ македонца своимъ роднымъ братомъ, какъ мы, болгаре. Для нихъ македонское дѣло — только выгодное, тогда какъ для насъ оно—кровное. Тамъ македонское движеніе могло бы создаться лишь воздѣйствіемъ правительства и интеллигенціи. У насъ же—если даже вся интеллигеиція и цѣлый рядъ правительствъ возстанутъ противъ комитетовъ—народное сочувствіе не дастъ имъ погибнуть или заглохнуть. Потому что всякій болгарскій селякъ понимаетъ, что мы работаемъ единомышленно съ нимъ и для него, что мы ищемъ дѣла кровнаго и праваго.