5. Повелитель Правовѣрныхъ.
(1894—1901)
Чудною лунною ночью, быстрѣе стрѣлы, летѣли мы на катерѣ «Донца» по трепещущему длиннымъ золотымъ столбомъ, ласковому, тихому Босфору. Весело было на катерѣ. Моряки, вообще, хорошій народъ, а русскіе моряки—прелесть, на выборъ между всѣми. Не о многихъ часахъ своей жизни я вспоминаю съ такимъ удовольствіемъ, какъ о короткомъ гостеваніи на «Донцѣ», нашемъ стаціонерѣ у Константинополя.
Катеръ летѣлъ... Справа и слѣва вставали мраморныя привидѣнія султанскихъ дворцовъ, мечетей, придавленныхъ кубышкообразными куполами, минаретовъ, стремящихся въ небо, какъ «растеніе молитвы», по эффектному выраженію старой арабской моаллаки. Прекрасныя и грозный привидѣнія долгой, мрачной исторіи! На этихъ коварноласковыхъ берегахъ нѣтъ зданія безъ трагедіи въ прошломъ. Камни этихъ чудныхъ дворцовъ росятся кровью, земля подъ ними стонетъ по ночамъ.
Катеръ летѣлъ... И вдругъ—стопъ!.. Что такое?.. На перерѣзъ намъ выплыли двѣ барки, полныя вооруженными чаушами. Чауши кричатъ, машутъ руками, возбужденные такіе,—видно, что и злы на насъ за что-то, и боятся насъ. Подплыли, стали бортъ къ борту, фонари красными бликами испятнали темныя суровыя лица нашихъ и турецкихъ матросовъ. Ихъ начальникъ что-то объясняетъ очень почтительно, хотя и нервно, офицеру нашего катера. Въ синей дали силуэты еще нѣсколькихъ полицейскихъ барокъ. Объясненіе кончилось, — мы дружелюбно отвалили отъ турокъ и пошли къ другому берегу Босфора.
180
— Въ чемъ дѣло?—спрашиваю офицера.
Смѣется:
— Въ запретныя воды зашли. Здѣсь по ночамъ нельзя плавать.
— Почему же?
— А эту вонъ громадину видите? Мурадовъ дворецъ. Мурадъ въ немъ сидитъ, низложенный, сумасшедшій султанъ. Ну, и стерегутъ его паче зѣницы ока,—не выкрали бы. Говорятъ: только потому подпустили насъ такъ близко, что за свой катеръ приняли, а то стрѣлять бы стали... Да и теперь дѣло обошлось безъ исторіи только оттого, что узнали русскихъ. Будь на нашемъ мѣстѣ нѣмцы либо французы, завтра была бы жалоба въ посольство. А мы сейчасъ въ фаворѣ: руссъ якши, франкъ яманъ...
Дворецъ-тюрьма Мурада — двадцатипятилѣтій кошмаръ султана Абдулъ-Гамида. Это—грозовая туча, которая томительно виситъ надъ головою повелителя правовѣрныхъ, и не столько она страшна ему, сколько нудна. И молніи въ ней потускли, и громы заржавѣли, а забыть о ней все нельзя: вдругъ, вспыхнетъ и грянетъ, карая внезапнымъ взрыівомъ минутную безпечность? Въ сумасшествіе Мурада плохо вѣрятъ въ Стамбулѣ. Попытки освободить его бывали. Однако, это заблужденіе. Мурадъ, дѣйствительно, сумасшедшій.
— Если бы онъ не былъ сумасшедшими,—пожимая плечами, отвѣчалъ на вопросъ мой о томъ французскій дипломатъ, старожилъ Константинополя,—онъ не сидѣлъ бы сиднемъ въ своемъ дворцѣ, — но одно изъ двухъ: либо правилъ бы державою своихъ предковъ, либо лежалъ бы въ мраморной гробницѣ, съ шнуркомъ на шеѣ или перерѣзаннымъ горломъ. Безуміе, священное для мусульманъ, равно лишаетъ его трона и спасаетъ отъ ножницъ Абдулъ-Азиса. Не будь онъ безуменъ, правительству Абдулъ-Гамида было бы необходимо его убить, ибо онъ—готовый вождь и
181
знамя для всѣхъ недовольныхъ турецкой имперіи... А кто же въ ней доволенъ?
— Такъ что вы не приписываете этого сохраненія соперника живымъ и въ почетѣ политическому великодушію Абдулъ-Гамида и вліянію на него нравственныхъ началъ европейской цивилизаціи?
— Фа! фа! фа!—презрительно фыркнулъ мой собеѣдникъ, — цивилизація... великодушіе... Вы не знаете турокъ.
Если вы пріѣзжаете въ Константинополь по желѣзной дорогѣ, то первое большое зданіе, какое представится вашимъ глазамъ, какъ скоро извозчикъ повезетъ васъ съ вокзала изъ Стамбула въ Галату, будетъ большая, старая закопченная мечеть, обнесенная нѣсколькими ярусами галлереи, со странными, точно чешуйчатыми окнами изъ мелкихъ кружковъ тусклаго стекла. Это—Ени-Валиде-Джашэ, то-есть «Новая мечеть султанши-валиде», начатая постройкою въ 1615 году, оконченная въ 1665 г. Воздвигли ее двѣ султанши-матери: Гассаки-Кессемъ-Махъ-Пейкеръ, жена Ахмеда I, мать Мурада IV и Ибрагима I, и Тарханъ, мать Магомета IV,— а Гассаки-Кессемъ-Махъ-Пейкеръ приходилась этому послѣднему бабкою. Есть повѣріе, что прочно стоятъ только тѣ зданія, которыя построены на чьемъ-либо трупѣ. Ени-Валиде-Джаміэ — эта истинная «крѣпость молитвы», похожая на фортъ и населенная, какъ хорошій уѣздный городъ,—быть-можетъ, потому и не боится времени, что въ основу ея легли кости первой ея строителыіицы, могущественной и гордой Гассаки-Кессемъ-Махъ-Пейкеръ: она была удушена евнухами, по приказанію внука своего, султана Магомета IV, взревновавшаго бабку къ власти.
Если повѣріе справедливо, то Еии-Валиде-Джаміэ должна простоять вѣка вѣчные, такъ какъ—на случай,
182
буде выдохлась бы охраняющая сила перваго преступленія— султаны никогда не уставали снабжать дворы, переходы и галлереи своего историческаго храма новыми покойниками, жертвами политики или серальныхъ интригъ. Въ послѣдній разъ поставщикомъ мертвецовъ на Ени-Валиде-Джаміэ явился благополучно царствующій нынѣ его величество султанъ Абдулъ-Гамидъ-Ханъ. Случилось это двадцать пять лѣтъ тому назадъ, вскорѣ по восшествіи Гамида на престолъ. Время стояло смутное. Абдулъ-Азисъ, зарѣзанный ножницами придворныхъ въ Долма-Бахчэ, спалъ въ «тюрбэ» султана Махмуда. Мурадъ V, объявленный сумасшедшимъ, сидѣлъ въ Чераганскомъ дворцѣ, ставшимъ ему пожизненною тюрьмою. На престолъ вступилъ братъ его, Абдулъ-Гамидъ-Ханъ, молодой человѣкъ, съ нѣжною улыбкой, задумчиво сентиментальнымъ взглядомъ, съ репутаціей западника и безъ всякаго прошлаго. Стамбулъ волновался. Софты и улемы, сдѣлавъ подрядъ два государственныхъ переворота, чувствовали себя хозяевами положенія. Европа не знала, что съ ними дѣлать, предчувствуя, что не сегодня-завтра мусульманская чернь бросится на Перу и Галату и произведетъ рѣзню, какой Константинополь не видывалъ со временъ янычарскихъ. Назрѣвалъ вопросъ о европейской конференціи. Младо-турки съ Митхадомъ-пашею еще не теряли присутствія духа, но уже запасались на всякій случай заграничными паспортами и разрѣшеніями отъ дипломатическихъ представителей разныхъ державъ — въ случаѣ чего—искать убѣжища за священными стѣнами посольствъ. Молодого султана никто въ грошъ не ставилъ. Ему безцеремонно намекали въ аудіенціяхъ про ножницы Абдулъ-Азиса и сумасшествіе Мурада. Сановники собственнаго двора его обращались съ нимъ свысока. Онъ никому не могъ довѣриться. При малѣйшемъ проявленіи имъ самостоятельности, духовенство поднимало на ноги софтъ и чернь, и подъ окнами султановыхъ покоевъ начинали
183
раздаваться грозные революціонные вопли... Абдулъ-Гамидъ меланхолически улыбался и уступалъ.
Но въ одинъ осенній вечеръ онъ призвалъ къ себѣ тайно унтеръ-офицера своего почетнаго караула, турка изъ Анатоліи, грубаго и безграмотнаго солдата, но завѣдомо и беззавѣтно ему преданнаго, и сказалъ своимъ нѣжнымъ голосомъ, съ обычною улыбкою:
— Любезный другъ, во-первыхъ, поздравляю тебя полковникомъ. Во-вторыхъ, до свѣдѣнія моего дошло, что сегодня ночью софты собираютъ большую сходку на дворѣ семинаріи при Ени-Валиде-Джаміэ. Они будутъ произносить разныя измѣнническія рѣчи и совѣщаться, какъ ссадить меня съ престола, чего я совсѣмъ не желаю, или добиться отъ меня ограничительныхъ реформъ, которыя мнѣ также неудобны. Поэтому, любезный полковникъ, возьми, сколько тебѣ потребуется, солдатъ, — не жалѣй, бери побольше!—и, какъ скоро софты сойдутся, окружи медрессе войсками. Займи всѣ входы и выходы. Затѣмъ, въ разгаръ ихъ бунтовскихъ совѣщаній, ты войдешь въ медрессе и...
— Всѣхъ ихъ арестую, ваше величество! Будьте покойны!
Но султанъ ласково улыбнулся и поправилъ:
— Нѣтъ: ты всѣхъ ихъ перерѣжешь. Арестовать не надо никого.
Приказаніе было исполнено въ точности. Увѣренные, что они—повелители города, софты сошлись безоружные, въ числѣ нѣсколькихъ сотъ человѣкъ, не ожидая никакой опасности, не принявъ никакихъ предосторожностей. Они толпились, шумѣли, ораторствовали во дворѣ медрессе,— никто не предупредилъ ихъ, что солдаты крадутся къ нимъ и занимаютъ господствующія надъ дворомъ галлереи. И вдругъ—какъ волки въ овчарню—взводъ за взводомъ, съ примкнутыми штыками, ринулись на беззащитную толпу и, молча, начали страшную работу. Кварталъ былъ тщательно
184
изолированъ патрулями: вопли убиваемыхъ не достигали ничьего слуха. Если же кто и спѣшилъ имъ на помощь, то еще вдалекѣ отъ мечети натыкался на сторожевую цѣпь:
— По волѣ падишаха.
Ночь стояла очень лунная. Спустя какіе-нибудь полчаса, сходка превратилась въ свалку безжизненныхъ тѣлъ. Зрѣлище было ужасное. Избіенныхъ оказалось до 600 человѣкъ. Трупы,—благо Золотой Рогъ близко—только черезъ улицу перейти,—побросали въ море. Кровь убитыхъ скопилась на мраморномъ дворѣ медрессе, какъ въ цистернѣ, на ладонь глубины, — палачи ходили въ ней по щиколку. Не знали, что съ нею дѣлать, какъ ее избыть. Доложили султану. Абдулъ-Гамидъ улыбнулся ненаходчивости своихъ слугъ и далъ совѣтъ:
— Пошлите туда пожарную команду.
И, хлынувъ изъ десяти брандспойтовъ, вода, по сточнымъ трубамъ, смыла и унесла въ море слѣды страшнаго преступленія. Однако, не всѣ: мраморъ—чуткій, воспріимчивый камень, и ржавыя, темныя пятна на нѣкоторыхъ плитахъ до сихъ поръ напоминаютъ посѣтителю медрессе о той роковой ночи.
Такова послѣдняя легенда объ Ени-Валиде-Джаміэ. Въ ней, конечно, должны быть преувеличенія: нѣть не преувеличенныхъ разсказовъ ни о добротѣ, ни о жестокости государей! Но основное зерно ея—истина. Я слышалъ ее много разъ въ нѣсколькихъ, но схожихъ варіантахъ. И, наконецъ, въ Македоніи встрѣтилъ человѣка, который разсказалъ мнѣ ее такъ, какъ я ее вамъ передаю, и прибавилъ:
— Мой дядя былъ унтеръ-офицеромъ въ отрядѣ, производившемъ бойню. На другой день онъ получилъ производство черезъ чинъ.
— А гдѣ теперь вашъ дядя? — спросилъ я съ понятнымъ любопытствомъ.
185
Онъ застрѣлился семь лѣтъ тому назадъ.
И—на вопросительный взглядъ мой—пояснилъ:
— Видите ли: съ того самаго времени онъ сдѣлался въ родѣ какъ бы полоумный. Эти покойники не давали ему спать. А тутъ еще—сынъ у него родился, и вся правая ручка, представьте, подъ родимымъ пятномъ—красная, какъ кровь. Ну, дядя и затосковалъ... жить стало страшно...
Шефъ, руководившій убійцами, оказался менѣе чувствительнаго десятка, чѣмъ этотъ совѣстливый турка. Вчера унтеръ-офицеръ, сегодня полковникъ, онъ зашагалъ по лѣстницѣ высшихъ чиновъ быстрѣе, чѣмъ пресловутый Фрицъ при дворѣ герцогини Герольштейнской. Совершенно дикій и глупый рѣзака сталъ любимцемъ Абдулъ-Гамида, управлялъ отдѣльными частями войскъ, генералъ-губернаторствовалъ въ лучшихъ вилайетахъ и теперь отдыхаетъ въ почетной и добровольной отставкѣ, на покоѣ, имѣя рѣшительно всѣ чины, награды и титулы, какими могъ надѣлить его признательный падишахъ. Впрочемъ, кажется, уже умеръ.
— Да, вѣдь, именно, только такіе люди и во вкусѣ Абдулъ-Гамида, — сказалъ мнѣ въ Вѣнѣ старый, хорошо знающій Турцію дипломатъ, когда я разсказалъ ему легенду старой константинопольской мечети.—Вѣдь, онъ—турокъ, изъ турковъ турокъ, самый настоящій турокъ, какой когда-либо правилъ Оттоманскою имперіею. Европа имѣетъ объ этомъ человѣкѣ самое неправильное, можно сказать, фантастическое представленіе. У насъ, вѣдь, о туркахъ и Турціи принято думать такъ: если ея правительственныя и общественныя формы начинаютъ походить, хоть по внѣшности, на обще-европейскія,—значитъ, Турція прогрессируетъ, обзаводится цивилизаціей, стремится войти въ семью европейскихъ народовъ. При Абдулъ-Гамидѣ сближеній, кажущихся прогрессивными, было больше, чѣмъ при его предшественникахъ. И вотъ сперва англійская, потомъ австро-мадьярская печать, а равнымъ образомъ
186
дипломатія Биконсфильда и Андраши—постарались рекомендовать Гамида Европѣ, какъ друга цивилизаціи, великодушнаго и доброжелательнаго поклонника европейской культуры. Репутація совсѣмъ незаслуженная, слишкомъ за дешево купленная у европейскаго легковѣрія. Надо считаться вовсе не съ умными фразами Абдулъ-Гамида о цивилизаціи и тѣмъ менѣе съ его великодушіемъ но просто съ тѣмъ, что онъ смѣетъ, чего не смѣетъ. Люди короткаго кругозора способны прославлять повелителя правовѣрныхъ, какъ культуртрегера, уже зато, что, вмѣсто вѣковой зурны и дудаки, онъ предпочитаетъ слушать дорогіе оркестріоны, купленные въ Парижѣ, Лондонѣ, Лейпцигѣ, и допускаетъ скрипачей и піанистовъ играть для него, среди его гарема. Онъ принималъ Контскаго, Саразате, Одуаръ, Стэда, Эрнесто Росси—и всѣхъ ихъ очаровалъ и закупилъ уже тѣмъ, что принималъ, «сдѣлалъ исключеніе». Каждый, съ кѣмъ видится султанъ, воображаетъ себя, такъ сказать, проломившимъ брешь въ темное царство ислама, уходитъ въ восхищеніи отъ культурности повелителя правовѣрныхъ и потомъ стоитъ за его репутацію горой. Потому что нѣтъ на свѣтѣ другого такого искусника жонглировать бирюльками цивилизаціи, оставаясь упрямымъ и жестокимъ врагомъ ея по существу. Да! Цивилизація—врагъ Абдулъ-Гамида и, къ злобѣ его, врагъ часто побѣдоносный Онъ повиновался и повинуется ей, втайнѣ скрежеща зубами, и всюду, гдѣ можетъ и смѣетъ, измѣняетъ ей, надуваетъ ее съ замѣчательнымъ дипломатическимъ искусствомъ, то и дѣло ставя Европу въ самыя неожиданныя и глупыя положенія, въ самые дурацкіе и конфузные просаки. Никто изъ монарховъ всемірной исторіи не стоялъ подъ болѣе бдительною опекою, чѣмъ навязанная ему берлинскимъ трактатомъ, и никто, быть можетъ, не сумѣлъ бы съ большею ловкостью сводить почти всѣ требованія опеки на нѣтъ и, высасывая изъ нея всѣ выгоды для себя, не давать въ возмездіе рѣшительно
187
ничего. Все царствованіе Абдулъ-Гамида было полно воплями о турецкомъ прогрессѣ, о политическихъ реформахъ. Вопили эффектно и громко. Но все же еще громче звучали вопли тѣхъ, кого эти прогрессисты и реформаторы рѣзали. Вѣрьте мнѣ, г. Амфитеатровъ: когда рѣчь идетъ о туркахъ, пословица—будто «худой миръ лучше доброй ссоры»—не годится ровно никуда. Правда, въ трехъ войнахъ, что велъ Абдулъ-Гамидъ, сербской, русской, греческой, пролились рѣки крови, но все же— только рѣки. А вотъ миръ, о которомъ съ нимъ вѣчно сговаривались и сговариваются представители державъ, и который онъ вѣчно имъ обѣщалъ и обѣщаетъ сердечными, краснорѣчивыми словами, произносимыми съ искреннѣйшими интонаціями,—этотъ страшный миръ всегда стоилъ, стоитъ и будетъ еще стоить морей крови.
Европа не знаетъ Турціи, и Богъ вѣсть, скоро ли ее узнаетъ и пойметъ. Потому что одинъ изъ опаснѣйшихъ политическихъ предразсудковъ Европы, это — признавать разумными и цѣлесообразными только свои собственныя правительственныя и общественныя системы. Въ прежнее время Европа была откровенна и кричала съ полною искренностью: «Вонъ турокъ! въ Азію турокъ!» Но турки оказались народомъ зубатымъ, выгнать ихъ не удалось, а,—покуда они сперва войнами, потомъ константинопольскимъ великолѣпіемъ размѣняли свои силы такъ, что, пожалуй, ихъ и впрямь выгнать уже можно, — къ тому времени ни у кого не осталось ни охоты, ни выгоды выгонять. Исторія мало-по-малу сдѣлала изъ турокъ элементъ, хотя и не изъ пріятныхъ, но, въ международной политикѣ, скорѣе для Европы полезный, чѣмъ вредный. Ихъ пребываніе въ Константинополѣ стало чѣмъ-то въ родѣ стрѣлки, регулирующей равновѣсіе европейскаго Запада съ Востокомъ, который сдѣлался слишкомъ могучъ съ государственнымъ развитіемъ Россіи послѣ Петра и Екатерины. Сейчасъ рѣшительно никому въ Европѣ не лестно, чтобы турки убрались
188
изъ Константинополя, — кромѣ насъ, русскихъ, фатально обреченныхъ тяготѣніемъ всей исторіи нашей на турецкія недоразумѣнія и турецкія войны. Но, по мнѣнію Европы, наше дѣло—съ турками только драться, а пріятные плоды драки мы обязаны передавать ей. И отъ обязанности этой насъ освободить, и турецкія права наши увеличить Европа отнюдь не намѣрена. Потому-то и неразрѣшимъ вѣковѣчный восточный вопросъ. Развѣ что въ одинъ прекрасный, хотя и не очень умный, день мы возьмемъ, ;— да и возьмемъ Константинополь сами, безъ всякаго спроса, экспромтомъ. Тогда восточный вопросъ умретъ, потому что народится «русскій вопросъ». И гнать изъ Константинополя Европа примется уже не турокъ, а насъ. И — куда энергичнѣе, чѣмъ турокъ.
Но, переставъ кричать: «Вонъ турокъ! въ Азію!»—по крайней мѣрѣ, потерявъ къ тому энергію, Европа не позабыла, что турки—варвары, враги христіанъ,—и тому подобные принципіальные мотивы, по коимъ собственно и собиралась она нѣкогда, крестоносная, гнать ихъ въ Азію. И вотъ, чтобы сборовъ своихъ не исполнить, но и къ гону не приступать, оставить турокъ спокойно жить на своихъ мѣстахъ, но въ то же время, чтобы успокоить свою историческую совѣсть, — Европа, путемъ конгрессовъ и конференцій, выработала, черезъ рядъ компромиссовъ, спеціальныя условія терпимости для турецкаго потентата надъ христіанскими народами и землями. Условія эти, въ особенности рѣшительно поставленныя силою русскаго оружія въ послѣднюю войну, хотя затѣмъ и обрѣзанныя сперва санъстефанскимъ договоромъ, потомъ печальной памяти берлинскимъ трактатомъ, — выразились въ томъ, что нѣкоторыя христіанскія страны Европа освободила или полуосвободила отъ мусульманской зависимости и сдѣлала автономными, а для другихъ потребовала реформъ управленія, устрояющихъ страны эти, если и не совсѣмъ, то приблизительно по европейскому идеалу равноправія религіознаго
189
и національнаго. Освобождены отъ турокъ королевства Румынія, Сербія, Греція, княжество Болгарія. Ждутъ реформъ Македонія, Албанія и Старая Сербія въ Европѣ, Арменія— въ Азіи. А проводить реформы предписало султану Абдулъ-Гамиду, и проводить ихъ онъ двадцать пять лѣтъ, и... ни одной не провелъ. Да и не въ силахъ провести даже, если бы и хотѣлъ. А онъ ни мало и не хочетъ.
Онъ очень хорошо знаетъ, что устроить его имперію по образцамъ, предлагаемымъ ему европейскою дипломатіею, невозможно, потому что, — прежде всего, — имперія его не имѣетъ въ строеніи своемъ рѣшительно ничего общаго съ европейскими государствами. Онъ — историческій преемникъ - завоеватель Византіи, восточнаго Рима, и «imperium» для него значитъ то же, что для его предшественниковъ: длящаяся военная оккупація, крѣпкая вооруженная власть побѣдителя надъ разноплеменными побѣжденными, которые для него—всѣ равно чужіе и всѣ равно безправные, а права получаютъ лишь постольку, поскольку онъ это находить для себя полезнымъ. Оккупаціонный характеръ Оттоманской имперіи длится пятьсотъ лѣтъ. И султанъ знаетъ, что именно такой характеръ—и есть ея жизнь. Нарушить условія, имъ созданный, значитъ убить имперію. А реформы, которыхъ требуетъ отъ султана Европа, колеблютъ какъ разъ этотъ устой мусульманской монархіи,—начиная съ желанія дипломатовъ уравнять христіанъ съ мусульманами въ правѣ носить оружіе, — желанія, вполнѣ естественнаго въ обыкновенномъ благоустроенномъ государствѣ, но совершенно нелѣпаго съ точки зрѣнія правительства, которое сознаетъ себя не болѣе, какъ побѣдоноснымъ военнымъ лагеремъ среди покоренной страны — вѣчно враждебной, безопасной только до-тѣхъ поръ, покуда обыватели безоружны. Я взялъ вопросъ о вооруженіи лишь для большей яркости примѣра. Но, какую бы изъ предложенныхъ султану реформъ вы ни стали разбирать, будетъ все та же исторія: великолѣпная,
190
гуманная, удобоисполнимая съ точки зрѣнія общеевропейской, она кажется, съ точки зрѣнія турецкой, нелѣпою, невозможною, самоубійственною. Потому что каждая изъ чаемыхъ реформъ возвышаетъ Европу и христіанство, но душитъ Турцію и исламъ.
Абдулъ-Гамидъ принялъ Турцію слабою, нищею, кругомъ зависимою отъ Европы. Онъ не въ силахъ отвѣчать на ея приказанія рѣшительными и ясными отказами. Если онъ заявитъ Европѣ, что не хочетъ чего-нибудь, чего она хочетъ, то — важно ли это, не важно ли — его все равно заставятъ силою сдѣлать приказанное уже только потому, что онъ не хочетъ, затѣмъ, чтобы показать ему, что давнымъ-давно прошли времена, когда турецкій султанъ смѣлъ не хотѣть. И Абдулъ-Гамидъ помнитъ это и не претъ противъ рожна. Онъ знаетъ, что въ частныхъ требованіяхъ Европѣ нельзя сопротивляться. Но знаетъ и то, что вообще-то онъ Европѣ на руку, и въ ней всегда найдется у него выгодный контрагента, который не допуститъ его имперію до конечнаго краха. И на комбинаціяхъ этихъ двухъ знаній онъ политически балансируетъ всю свою жизнь.
Гостя въ Константинополѣ, непосредственно вслѣдъ за избіеніемъ армянъ, я имѣлъ большой и интересный разговоръ объ Абдулъ-Гамидѣ съ однимъ изъ вліятельнѣйшихъ представителей мѣстной дипломатіи, только-что отличившимся блистательно въ пресловутой исторіи спасенія оттоманскаго банка. Онъ лично знаетъ Абдулъ-Гамида, весьма къ нему вхожъ, имъ уважаемъ, даже,—говорятъ въ Константинополѣ, — имѣетъ на него вліяніе. И вотъ что дипломатъ этотъ мнѣ тогда говорилъ:
— Султанъ—человѣкъ геніальный. Въ дипломатическихъ войнахъ онъ такой умница, что просто непобѣдимъ. Всю свою жизнь онъ только и слышитъ отъ насъ, представителей державъ, что требованія уступокъ, противныхъ его совѣсти, самолюбію, праву, какъ добраго мусульманина, преемника халифовъ. И на всѣ рѣшительно уступки онъ
191
всегда соглашался. И ни одной рѣшительно уступки онъ никогда не сдѣлалъ. Этотъ человѣкъ, кажется, никогда въ жизни не сказалъ никому «нѣтъ», но ни разу ни для кого не сдѣлалъ такъ, чтобы вышло «да». Кто говорить съ нимъ въ первый разъ,—уходитъ очарованный надолго. Надо съ нимъ пудъ соли съѣсть, чтобы раскусить, что онъ за птица. Онъ не рѣчистъ, но немного на свѣтѣ такихъ мастеровъ заставить говорить собесѣдника, выщупать его, исчерпать до самой подноготной, вызнать всѣ его средства и возможности. Я, по службѣ своей, перебывалъ при многихъ дворахъ, перевидалъ на своемъ вѣку не мало вѣнценосцевъ. У всѣхъ есть своя слабая струнка, на которой ловкій дипломатъ можетъ играть къ ущербу ихъ интереса. Одинъ идетъ на лесть, другой легко попадаетъ въ ловушку гнѣва, третій не въ силахъ устоять противъ большихъ матеріальныхъ выгодъ, четвертому, чтобы онъ сдѣлалъ по-твоему, стоитъ только внушить убѣжденіе, будто ты просишь совсѣмъ противоположнаго, пятому—лишь хвали его супругу, и онъ весь будетъ у тебя въ рукахъ. Но Абдулъ-Гамидъ какой-то сѣрый, расплывчатый. Это—человѣкъ, который не скажетъ тебѣ ничего толкомъ, а только чешетъ себѣ бороду. Онъ всю жизнь ее прочесалъ и все свое благополучіе изъ нея вычесалъ. Слушаетъ, улыбается, чешетъ и поддакиваетъ: «Хай-хай-хай! эветъ, эффенди, эветъ!» Ловишь его на похвалы—эветъ! Грозишь ему, хочешь вывести изъ себя, чтобы, хоть съ негодованія на дерзость простого смертнаго, онъ высочайше прорвался и высказался откровенно,—не тутъ-то было: только нервнѣе дрожитъ рука, бродя по волосатой щекѣ, да глаза потускнѣютъ, какъ свинцовыя пули, а то все попрежнему: хай-хай-хай! эветъ! эветъ!
Когда Абдулъ-Гамида очень прижимаютъ «представленіями», пугаютъ, громятъ нотами, ставятъ ему ультиматумы, онъ вьется, какъ угорь, изгибается, извиняется, сожалѣетъ, даже плачетъ. Да! Онъ плакалъ,—истинно крокодиловыми слезами плакалъ, когда представители державъ
192
краснорѣчиво и въ самыхъ трогательныхъ чертахъ описывали ему, ужасы Константинополя въ страшныя «армянскія ночи» 1895 года, когда солдатчина, — имъ же тайно благословленная! — вырѣзала цѣлые армянскіе кварталы, вязала армянъ десятками одного къ другому и топила въ Золотомъ Рогѣ, а, кто ненарокомъ выплыветъ, того прикладомъ по головѣ... Абдулъ-Гамидъ плакалъ! Онъ часто плачетъ: пречувствительный человѣкъ!. Онъ сентименталенъ, какъ Маниловъ, а нервенъ, какъ дама въ интересномъ положеніи. Онъ не выносить не только вида, но даже названія крови. Въ Салоникахъ есть страшная тюрьма —могила столькихъ политическихъ преступниковъ, что народная молва прозвала ее «Канлы-Кула» — «Башня Крови», и давность прозвища сдѣлала его офиціальнымъ. Слушать доклады о комъ-либо, заточенномъ въ эту башню, приходится Абдулъ-Гамиду чуть не ежедневно. И вотъ въ одинъ прекрасный день получается солунскимъ вали распоряженіе: переименовать Канлы-Кулу въ Біязъ-Кулу, Башню Крови—въ Бѣлую Башню, ибо прежнее названіе кажется его величеству падишаху слишкомъ зловѣщимъ... Да, онъ сентименталенъ. Только отъ сентиментальныхъ фразъ его, отъ слезъ, извиненій и рукопожатій никогда не прекращались въ христіанскихъ областяхъ имперіи, среди старинной «райи» и мало чѣмъ лучшихъ нынѣшнихъ «румъ-миллети», ни убійства, ни насилія, ни мерзости средневѣкового феодализма. И, получивъ отъ султана на словахъ все, чего желалъ, нагоревавшись съ нимъ и наплакавшись, опытный дипломатъ уходить изъ Ильдизъ-Кіоска, все-таки, съ тяжелымъ сознаніемъ, что уноситъ съ собою только воздушные замки, не получивъ на дѣлѣ ровно ничего. Что это за восхитительный обманщикъ! Что за великолѣпный лгунъ! Какъ всякій истинный турокъ, Абдулъ-Гамидъ въ душѣ—воинъ. Онъ понимаетъ и уважаетъ только право войны. Надъ перьями дипломатовъ онъ смѣется. Имѣй Абдулъ-Гамидъ хоть малую надежду на успѣхъ въ
193
европейской войнѣ, мы бы давно ее имѣли. Но русская война, облившая кровью первые годы его царствованія, придавила его воинственный азартъ. Онъ не изъ рискующихъ и ничуть не авантюристъ. «Я безсиленъ,—говоритъ онъ,— ну, и прекрасно! Сяду я, безсильный, въ своемъ углу и стану дурачить и сосать сильныхъ. Умѣлое безсиліе, ловко заставившее признать свою необходимость, тоже сила, да еще какая! Сильнѣе всѣхъ силъ!» Абдулъ-Гамидъ принялъ урокомъ и Санъ-Стефано, и берлинскій конгрессы. Онъ помнитъ, какъ Россія—великая, могучая, побѣдоносная Россія Скобелева, Гурко, Тотлебена, Россія, разбившая въ пухъ и прахъ всѣхъ его «гази»,—оказалась слабѣе ребенка, когда хотѣла продиктовать ему свою освободительную волю, несогласную съ волею Бисмарка, Андраши и Дизраэли. И вотъ съ того опыта и осѣнилъ его геній лавировки, и рѣшилъ онъ, что самое выгодное, удобное и безопасное для него положеніе — всегда быть между двухъ стульевъ — позиція, которую каждый европеецъ нашелъ бы смѣшною и отвратительною, но азіату—сполагоря: онъ вѣдь въ стульяхъ-то не нуждается, эта пословица не для него писана,—привыкъ сидѣть на ковровомъ полу, поджавъ ноги подъ туловище. Сидитъ и твердо держитъ въ умѣ свой политически шансъ—почти единственный, но зато надежный:
— Ни одна европейская держава не въ состояніи увязить себя въ восточномъ вопросѣ такъ глубоко и беззавѣтно, какъ увязли русскіе. Единственно, кто мнѣ опасенъ дѣйствительно,—русскіе. Но ихъ именно за это ненавидитъ вся Европа и, когда надо будетъ защитить меня отъ русскихъ, пойдетъ на нихъ хотя крестовымъ походомъ. И русскіе знаютъ это, и не очень-то напираютъ на меня: значить, куда ни глянь, всюду у меня «друзья поневолѣ». Константинополь и проливы всѣ державы ревнуютъ другь къ другу, а потому никогда никому они не достанутся, но, какъ сейчасъ они у меня въ карманѣ, такъ и быть имъ тамъ
194
на вѣки вѣчные. А покуда они у меня въ карманѣ,—пусть франки меня ненавидятъ, унижаютъ, проклинаютъ, бранятъ, возмущаются мною: истинный-то господинъ и повелитель европейской политики все-таки буду я! Процарствовалъ я двадцать пять лѣтъ, хранимый Европою,—останется она, моею тѣлохранительницею и до конца дней моихъ. А тамъ... хоть потопъ!
Англичане, нѣмцы, русскіе, французы, австріяки суетятся около постели «больного человѣка», споря между собою, порою чуть не до драки, кому его лѣчить, ибо—они знаютъ—доктору отказано по духовному завѣщанію весьма кругленькое состояньице. Они наперерывъ прописываютъ больному тотъ или этотъ режимъ. Больной лежитъ смирненько, глядитъ на докторовъ ласковыми умными глазами, щиплетъ подбородокъ и твердитъ «хай-хай-хай-. Только, если врачи заикаются о какой-нибудь ампутаціи, «больной», хотя не перестаетъ улыбаться и хай-кать, но энергичнымъ движеніемъ прячетъ подъ себя ногу или руку, которыхъ коснулись хирургическія вожделѣнія медиковъ. Но, когда доктора, наконецъ, откланяются и уйдутъ, каждый въ твердой увѣренности, что паціентъ принялъ именно его методъ лѣченія, больной вскакиваетъ съ постели, цѣлъ-здоровешенекъ, выплескиваетъ за окно лѣкарства, рветъ рецепты и восклицаетъ:
— Бисмилляхъ-рахмани! Что за идіоты эти франки! И какое великое несчастіе, что я не могу выгнать ихъ всѣхъ изъ моего дома, какъ велятъ Аллахъ, Мухаммедъ, пророкъ его, и достославныя традиціи моихъ предковъ!
И—за безсиліемъ излить свою ненависть на властныхъ и сильныхъ докторовъ, мнимый больной срываетъ досаду и злость на сидѣлкѣ-армянкѣ или македонскомъ фельдшерѣ...
Помню сверкающій солнцемъ и синевою день саламлика. Рѣзное кружево Ильдизъ-Шоска тепло золотится въ потопѣ полуденныхъ лучей. Громко, пронзительно и красиво
195
вопитъ на минаретѣ муэдзинъ, съ голосомъ,—самому Таманьо умереть отъ зависти. Мимо оконъ «пріемнаго павильона» быстро шагаютъ, батальонъ за батальономъ, бравые бронзовики-нубійцы въ зеленыхъ чалмахъ: гвардія, которая, говоритъ, умѣетъ только умирать, но не сдаваться. Музыка не столько играетъ, сколько «шумитъ» императорскій маршъ. Молодцомъ, вихремъ, проскакалъ на кровномъ жеребцѣ сѣдой генералъ...
— Османъ-паша! —указываетъ мнѣ спутникъ изъ посольства.—Эка молодецъ какой! Вѣдь семьдесятъ лѣтъ! А фигура, посадка, выраженіе лица, молодые сверкающіе глаза,—хоть сейчасъ опять посылай его въ плевнинскіе окопы...
Опять муэдзинъ, опять нубійцы; ведутъ коней, несутъ какіе-то ковры: цѣлое шествіе изъ «Аиды». Вотъ—войска стали, оркестры невыносимо гудятъ въ разладь тоновъ; отъ мундировъ,—турки вѣдь ослѣпительные и разорительные щеголи въ военной формѣ, — зажмуриться хочется. И вдругъ—минута молчанія, и, за нею, «желѣзный крикъ легіоновъ»: мѣрно и отрывисто выкликаютъ тысячи здоровенныхъ грудей казенное привѣтствіе падишаху. Медленно ѣдетъ вдоль фронта коляска, запряженная арабскими бѣлыми лошадьми, отъ одного взгляда на которыхъ, говорятъ, стало дурно одному русскому любителю-коннозаводчику.
А, какъ очнулся, только моргаетъ да спрашиваетъ:
— Во снѣ я это видѣлъ или наяву?
— Наяву.
— Быть не можетъ: это не лошади, это — ангелы! Мнѣ видѣніе было!
Насилу его убѣдили!
Въ коляскѣ, на передней скамеечкѣ опять очутился уже,—когда только успѣлъ,—бравый Османъ-паша, а насупротивъ, сгорбясь, какъ-то повиснувъ весь, сидитъ человѣкъ въ вишневаго цвѣта фескѣ, съ безцвѣтнымъ лицомъ, безцвѣтнымъ взглядомъ, безцвѣтными волосами... онъ еле
196
поднимаетъ правую руку, чтобы привѣтствовать свои легіоны, а лѣвою теребитъ подбородокъ, точно и теперь мысленно, все-таки, твердить по привычкѣ свое прославленное «хай-хай-хай»... И весь-то онъ—измученный, утомленный, —дунуть, кажется,—такъ пушинкою и полетитъ по вѣтру...
Вотъ она гдѣ —политика непобѣдимаго безсилія!— подумалъ я.
— Хай-хай-хай!—ласково раздалось за моею спиною. Я обернулся. Сѣдой турецкій майоръ султановой свиты отобралъ у какого-то знатнаго нѣмца бинокль, въ который тотъ вздумалъ было смотрѣть на церемонно. Нѣмецъ горячился, настаивалъ на своемъ правѣ, доказывалъ, что запрещать близорукимъ людямъ смотрѣть на падишаха вооруженнымъ глазомъ глупо и даже непатріотично. Майоръ соглашался съ каждымъ его словомъ, улыбался, сочувствовалъ ему всею физіономіей и душою, но... бинокля не отдавалъ и все крѣпче и крѣпче сжималъ его въ своемъ дюжемъ кулакѣ, повторяя умильное:
— Хай-хай-хай!.. Эветъ-эветъ!..
... Босфоръ синѣетъ, султанскіе дворцы индѣ блестятъ мраморами, индѣ разваливаются, вчера былъ легкій ударъ землетрясенія, бродячихъ собакъ великое множество, а «жолифамщиковъ», надоѣдающихъ на улицахъ Перы всевозможными пикантными предложеніями, кажется, еще больше, чѣмъ бродячихъ собакъ. Константинопольскія землетрясенія—для меня нѣчто фатальное. Быть въ Константинополѣ и не встряхнуться хоть самую малость—этой возможности я не въ силахъ даже себѣ представить. Въ 1894 году я видѣлъ, какъ рушились дома и гибли люди; въ 1896 году видѣлъ только, какъ дома качались, а люди бѣжали изъ нихъ, кто куда гораздъ; а вчера, когда прогудѣлъ ударъ, и стѣны затрепетали, я сидѣлъ въ ваннѣ, и единственною надеждою моею было, что—въ случаѣ, если бы трусъ земной продолжился, а потолокъ обвалился—
197
меня, хоть по ошибкѣ, могутъ впустить въ рай, потому что примутъ за Адама до грѣхопаденія. Къ счастію, подземная буря ограничилась однимъ толчкомъ, да и то слабымъ.
Я засталъ въ Константинополѣ мусульманами святой день—Байрамъ. Цѣлый вечеръ грохотали пушки, Стамбулъ горѣлъ поздними огнями, султанъ въ торжественной церемоніи проѣхалъ раннимъ утромъ на священный обрядъ закланія барана. Бѣдные бараны! Вчера Стамбулъ иСкутари пролили цѣлыя озера ихъ крови. Куда ни пойдешь, гонять навстрѣчу не гурты, а цѣлыя тучи барановъ, косматыхъ, огромныхъ, съ рогами винтомъ, съ курдюками, изступляющими умъ скотовода своимъ великолѣпіемъ, а умъ обыкновеннаго зрителя—своимъ безобразіемъ. Баранами покрыты паперти колоссальныхъ мечетей и галлереи, ихъ окружающая. Бараны топчутся на знаменитомъ мосту черезъ Золотой Рогъ, между Стамбуломъ и Галатою. И, когда, наконецъ, поздно вечеромъ, находившись по городу до изнеможенія, я легь въ постель и сомкнулъ глаза, предо мною, въ легкомъ первомъ снѣ, побѣжали длинными рядами бараны и красныя фески, которыми такъ утомительно для зрѣнія пестрѣетъ разноплеменная толпа здѣшнихъ улицъ. Сперва бараны и фески бѣжали отдѣльно, потомъ побѣжали бараны въ фескахъ, а потомъ—я нырнулъ въ Нирвану до сегодняшняго утра...
— Нравится вамъ Константинополь?—спросилъ я у одного изъ мастеровыхъ, о встрѣчѣ съ которыми въ Галатѣ разсказывалъ.
А онъ отвѣчалъ уныло-пѣвучимъ, сладкимъ московскимъ говоромъ:
— Городъ милай, только я землетрясеніевъ терпѣть не люблю.
Не любитъ ихъ терпѣть и султанъ Абдулъ-Гамидъ. Воскресное землетрясеніе случилось какъ разъ во время дворцовой церемоніи по случаю Курбанъ-Байрама и
198
вызвало на пріемѣ въ Ильдизъ-Кіоскѣ настоящую панику. Въ первый моментъ повелитель правовѣрныхъ казался перепуганнымъ больше всѣхъ, но затѣмъ быстро овладѣлъ собою и даже обругалъ крѣпкими словами придворныхъ, убѣждавшихъ его удалиться изъ-подъ готоваго рухнуть потолка. Дворъ же растерялся страшно. Дамы падали въ обморокъ. Два доктора султанскіе выпрыгнули въ окна. Достойно и прилично велъ себя, такимъ образомъ, только самъ Абдулъ-Гамидъ. Какъ опора религіи фатализма, онъ, быть-можетъ, и вовсе не струсилъ бы, если бы сразу сообразилъ, что стѣны шатаются и гулъ идетъ отъ естественнаго землетрясенія,—но, вѣроятно, первою пришла ему въ голову и оледенила умъ его другая мысль, уже много лѣтъ преслѣдующая его, какъ idée fixe:
— Свершилось! Вотъ онѣ—обѣщанныя армянскія бомбы!
Самое жалкое и противное существованіе, какое можетъ создать себѣ на землѣ человѣкъ, — это, конечно, существованіе султана Абдулъ-Гамида!
Такъ говорилъ мнѣ сегодня видный, серьезный и вліятельный представитель дипломатическаго корпуса, хорошо знающій султана и часто видающій его лицомъ къ лицу.
— Его жизнь—постоянный трепетъ. Это—человѣкъ, напуганный до маньячества. Его время проходитъ въ томъ, —что онъ гадаетъ и смекаетъ—не кто выгоднѣе для него или для государства, но кто опаснѣе для его жизни и благополучія, и кому, слѣдовательно, осторожнѣе будетъ уступить, а съ кѣмъ можно быть повелительнымъ, упрямымъ и—зачастую—даже наглымъ. Поэтому на него никогда и ни въ чемъ нельзя положиться. Вы, скажемъ, убѣдили его немедленно осуществить македонскую реформу, предписанную берлинскимъ трактатомъ. Чѣмъ убѣдили? Да, очень просто—доказали, что нельзя же доводить народъ до отчаянія и собственными руками создавать въ странѣ революцію, руководимую притомъ головорѣзами рѣшительными
199
и самоотверженными. Вѣдь они и въ Константинополь явятся, наконецъ,—динамитъ у нихъ есть... и полетятъ ваши дворцы и сады къ облакамъ небеснымъ. Струситъ, согласится, и, какъ послѣ тяжкой операціи, чувствуетъ себя легко, даже какъ будто благодаренъ вамъ немножко. Однако, проходитъ день, другой... недѣля... ни о какихъ реформахъ ни слуха, ни духа. Въ чемъ же дѣло? А въ томъ, что послѣ васъ побывалъ у него какой-либо фанатикъ изъ старыхъ турковъ, либо представитель державы, которой, выгодно поддерживать сумятицу въ Македоніи, Арменіи—во всѣхъ этихъ турецкихъ революціонныхъ котлахъ. Ну, и сумѣли напугать его еще больше, чѣмъ вы напугали. Дали помять, что, молъ, македонскія, армянскія, младо-турецкія бомбы—далеко, а если вы начнете мирволить невѣрнымъ, то ножницы Абдулъ-Азиса или шелковая петля могутъ весьма легко настигнуть васъ въ вашей собственной спальнѣ. А онъ—турокъ, исторію султаната знаетъ. Динамитъ-то ему еще вообразить надо, что за штука: дѣло новое. Ну, а когда рѣчь идетъ о ножницахъ или о петлѣ, такъ онъ, я думаю, мысленно ихъ уже на горлѣ своемъ чувствуетъ. Вѣдь онъ никому не вѣритъ ни на грошъ, ни на четверть гроша. Онъ не рѣшается ввѣрить своей особы туркамъ, его тѣлохранители, его ближайшіе люди—албанцы, дикіе смѣльчаки безъ отечества, кондотьеры, которые, подобно средневѣковымъ швейцарцамъ, не знаютъ ни политическихъ, ни національныхъ разсужденій и, какъ злыя собаки, вѣрны только тому, кто платитъ имъ за службу. Судите сами: какую нравственность, какое свѣтлое чувство въ душѣ можно сохранить, живя такою ужасною, каторжною жизнью? Абдулъ-Гамидъ думаетъ, что весь міръ его ненавидитъ, ни самъ полонъ поэтому скрытной, ядовитой ненависти. Онъ высматриваетъ среди людей своего двора: кто больше другихъ непріятенъ обществу и, слѣдовательно, долженъ опасаться за себя, нуждается въ твердой и сильной опорѣ, которая позволила бы ему презирать
200
общественное недружелюбіе, плевать на всѣхъ, дѣлать какія угодно мерзости. И онъ умышленно любезничаетъ съ такими господами, ласкаетъ ихъ, возвышаетъ,—все даетъ понять: тебѣ-де, милый другъ, по дѣламъ твоимъ, слѣдовало бы давно быть повѣшеннымъ, а вотъ—ты въ звѣздахъ; и—покуда ты со мною и за меня—висѣлица будетъ сиротѣть безъ тебя, а на тебя будутъ сыпаться звѣзды, чины, помѣстья. Въ концѣ-концовъ, вокругъ султана создалась банда людей, связанныхъ его терпимостью къ ихъ общимъ преступленіямъ. Каждый изъ нихъ знаетъ про другого, что—вотъ человѣкъ такой-то и такой-то виновности, ему извѣстно про меня то-то и то-то грѣшное, мнѣ про него—то-то и то-то. И не пожираемъ мы другъ друга, не уничтожаемъ,—только потому, что есть центръ, необходимый для насъ и самъ въ насъ необходимо нуждающійся,—есть султанъ. Султанъ для насъ, а мы для султана,—это двѣ нераздѣлимыя величины. Вертепъ! шайка! И—когда между этими людьми вспыхиваютъ ссоры,—вы сами можете вообразить, что за ужасы происходятъ. Имъ ничего и никого не жаль, ни предъ чѣмъ и ни предъ кѣмъ не совѣстно. Лгать, какъ лгутъ при дворѣ султана, не можетъ научить никакая дипломатія: для этого нужна полнѣйшая атрофія нравственности...
1894—1901.