Страна раздора. Балканскія впечатлѣнія

А. Амфитеатровъ

4. На славянской Адріатикѣ

(1901)

 

- __1_

- __2_

- __3_

- __4_

- __5_

- __6_

 

I.

 

Слава Богу, несносная, холодная, сырая, безпросвѣтно скучная и безобразно дорогая Аббація осталась позади! Сквозь солнечный блескъ и—наконецъ-то! — настоящую адріатическую лазурь плыву я въ старый славянскій Сплѣтъ—городъ умнаго Діоклетіана, а въ средніе вѣка— еще умнѣйшихъ его венеціанцевъ.

 

Въ Россіи, — вслѣдствіе богатыхъ рекламъ, которыя Südbahn дѣлаетъ своему дѣтищу, не жалѣя денегъ, — Аббація имѣетъ репутацію курорта, способнаго замѣнить климатическія станціи французской и итальянской Ривьеры,— при чемъ якобы задешево и даже съ большимъ комфортенъ. Я ненавижу модныя лѣчебныя мѣста на Ривьерахъ. Но послѣ четырехъ дней, прожитыхъ въ Аббаціи, самое скверное изъ нихъ всеже вспоминается мнѣ теперь, какъ рай земной. Какая же климатическая станція Аббація?! Больше того: не шарлатанство ли, не гнуснѣйшій ли, не вреднѣйшій ли, не предательскій ли для больныхъ обманъ выдавать ее за климатическую станцію? Я знаю всю Истрію, весь хорватскій берегъ Адріатическаго моря и теперь, впервые попавъ въ модную Аббацію, съ полнымъ убѣжденіемъ говорю, что она—самый дрянной, мокрый и мозглый уголъ южно-славянскаго лукоморья. Нечего сказать, хорошій курортъ: въ Полѣ свѣтло, въ Зарѣ свѣтло, въ Фіуме чуть-чуть хмурится,— гдѣ же дождь? Разумѣется, въ Аббаціи! Это мѣсто свиданія всѣхъ адріатическихъ тумановъ, музей атмосферныхъ осадковъ всего Балканскаго полуострова. Вѣдь даже простымъ глазомъ видно, когда вы ѣдете въ Аббацію

 

 

126

 

по морю,—отъ Фіуме ли, отъ Полы ли,—что все на берегу ясно: одна Аббація вѣчно въ дымкѣ тумана или въ сѣткѣ дождя. Туманною я засталъ ее въ жаркое утро, туманною и оставилъ въ такой же жаркій полдень. Въ семь часовъ вечера по Friedrichs-Schüler-Strandweg'у нельзя уже гулять: платье пропитывается сыростью, стекла пенснэ становятся мокрыми, вы вдыхаете насморкъ и ревматизмъ. Нѣтъ, это совсѣмъ не адріатическая Ницца: клевещетъ на Ниццу Südbahn! Это даже не Ялта, — больше того: это даже не адріатическое Хангё. Это—просто южные Теріоки, съ ихъ прокислымъ моремъ и прокислымъ воздухомъ надъ моремъ. Поселокъ аббаційскій — дѣло дутое, совершенно искусственное и врядъ ли долговѣчное. Созданный рекламою, онъ, вѣроятно, вскорѣ начнетъ угасать, благодаря контръ-рекламѣ, которую быстро создаютъ ему посѣтители — и, въ томъ числѣ, прежде всѣхъ вѣнцы, хотя объ ихъ-то удобствахъ, казалось-бы, и заботилась южная дорога, изобрѣтая Аббацію, какъ суррогатъ Ниццы. Никто не ругаетъ такъ крѣпко Аббаціи и рекламъ Südbahn'а, какъ они, никто не разсказываетъ столько курьезовъ, не дѣлаетъ такихъ пикантныхъ разоблаченій изъ жизни этого курорта, шарлатанствомъ зачатаго, шарлатанствомъ рожденнаго, шарлатанствомъ воспитаннаго и живущаго. Здѣсь все — искусственное. Природы ни на грошъ. Гдѣ она показывается неподкрашенною, она бѣдна и убога. И такъ велики эти бѣдность и убожество, что маскировать ихъ устаетъ даже энергія нѣмецкой антрепризы: взгляните на сухіе кипарисы Süd-Strand'а, на трупы кактусовъ и пальмъ, —это жертвы, падшія въ безплодной борьбѣ ресторанно-курортной культуры на вѣнскій ладъ съ суровою природою страны старинныхъ ускоковъ. Маленькій паркъ вокругъ Kuranstalten насаженъ очень искусно: тропики, судырь ты мой! — сказалъ бы капитанъ Копейкинъ. Но...

 

— Готова пари держать, — сказала мнѣ одна курортная дама,—что всѣ эти деревья не выросли здѣсь, а

 

 

127

 

просто врыты въ землю, взятыя на прокатъ изъ оранжерей...

 

— Богъ знаетъ, что выдумаете! Ну, ъ напримѣръ — эта колоссальная туя?

 

Дама пресерьезно возражаетъ:

 

— И туя поддѣльная.

— Какъ же такъ?

— Такъ: стволъ постоянный, а вѣтки—привинчены. И мѣняютъ ихъ каждый мѣсяцъ. Какъ станетъ которая засыхать, сейчасъ ее потихоньку, ночью, отвинтятъ, а на мѣсто ея привинтятъ новую, свѣжую. Такъ и поддерживаютъ трогательную иллюзію. А простаки вѣрятъ, будто тута тропики и въ самомъ дѣлѣ.

 

Дама заходила слишкомъ далеко въ дѣлѣ отрицанія. Но каково же было мое удивленіе, какъ же я смѣялся. когда, по разспросамъ свѣдущихъ людей, оказалось, что отчасти она все-таки угадала, и что цвѣтники аббаційскаго парка, дѣйствительно, поддерживаются именно, такою жалкою и комическою фальсификаціею, регулярно размѣренною изо дня въ день, изъ часа въ часъ. Всѣ эти махровые и пестрые красавцы, что украшаютъ клумбы Аббаціи,—не дѣти мѣстной почвы: это—цвѣты-гладіаторы, привезенные изъ Италіи, съ Корфу, чтобы нотѣшить ваше зрѣніе день-два и затѣмъ, поникнувъ головками, увянуть и умереть. И, когда вы знаете секрета этихъ живыхъ декорацій, онѣ становятся вамъ жалки и отвратительны. Вы чувствуете себя не въ саду, а въ букетѣ, приготовленномъ для поднесенія балетной танцовщицѣ или оперной примадоннѣ. Паркъ—букетъ, а Аббація — аляповато-богатый порта-букетъ. сочиненный по вкусу и средствамъ хозяевъ: вѣнскихъ банкировъ, которые въ Аббацію усылаютъ кашлять своихъ болѣющихъ женъ, а сами — однако — предпочитаютъ жуировать съ содержанками въ Ниццѣ и Монако.

 

Аббація, при всѣхъ усиліяхъ оживить ее, всегда останется мертвымъ и скучнымъ угломъ. Между нею и Тріестомъ

 

 

128

 

лежите пресловутое Quarnero, переходъ черезъ которое, но безобразію качки, стоитъ Ламанша. Во время моей поѣздки въ Полу, изъ двадцати слишкомъ пассажировъ, взявшихъ билеты на обѣдъ за пароходнымъ table d'hote'омъ, оказалось въ состояніи сѣсть за столъ лишь семь человѣкъ, а кончили обѣдъ благополучно лишь двое: капитанъ да вашъ покорнѣйшій слуга, имѣющій счастье быть природно застрахованнымъ отъ морской болѣзни. Остальныхъ мы теряли отъ кушанья до кушанья. Одинъ мальтіецъ держался мужественно до самаго сладкаго, но тутъ вдругъ позеленѣлъ, вскочилъ изъ-за стола, прохрипѣлъ намъ:

 

— Извините, но мнѣ кажется, что у меня въ животѣ самъ чортъ! — и убѣжалъ, какъ полоумный. Requiescat in pace!

 

Скучны карстовыя скалы, громоздящіяся вокругъ Аббаціи, скучно и населеніе, ихъ обитающее. По унылости настроенія, здѣсь даже не Вѣна, здѣсь Берлинъ. Вѣна поетъ, танцуетъ, кричитъ. Тамъ — жизнь, тамъ — Wienerblut. Здѣсь только рядятся, осматриваютъ другъ друга и зѣваютъ, платя за скуку на вѣсъ золота. Не знаю, какія удобства можно получить въ пресловутомъ Hotel Stephania, располагая средствами Ротшильда или Вандербильда, но обыкновенному путешественнику, хотя бы и привычному, и готовому платить хорошо за хорошую службу, тамъ совсѣмъ не весело. Проскитавшись два мѣсяца по мѣстамъ дикимъ, куда, что называется, воронъ костей не заносилъ, я, казалось бы, долженъ былъ растаять отъ восторга, попавъ, наконецъ, въ условія культурно-европейскаго отеля. Однако, ей-Богу—ни въ Салоникахъ, ни въ Битоліи, не говоря уже о Бѣлградѣ и Софіи, не находилъ я такой дрянной, вялой, избалованной и лѣнивой прислуги, такихъ плохихъ и неаккуратныхъ комиссіонеровъ, такой невѣжественпой справочной конторы, такой прижимистой и захудалой Wechselstube. Право, можно подумать, что

 

 

129

 

Аббація—сплавное мѣсто для людей, не пригодившихся въ Вѣнѣ ни по какой спеціальности наемнаго труда. Сюда отправляютъ, должно быть,. штрафованныхъ лакеевъ, провинившихся приказчиковъ, глупыхъ горничныхъ, неумѣлыхъ продавщицъ. Грубо все это, непривѣтливо, неисполнительно,— прямо до удивленія. Именно потому — до удивленія, что ни въ Вѣнѣ самой, ни въ Прагѣ, ни въ Будапештѣ, ни во второстепенныхъ «губернскихъ городкахъ» Австріи, въ родѣ Граца, что ли, или Загреба, никогда нельзя встрѣтить ничего подобнаго. Являюсь въ контору продажи билетовъ на путешествія по Далмаціи, — управляющій не знаетъ и не желаетъ ничего знать, кромѣ переѣздовъ изъ Аббаціи въ Фіуме и обратно, продолжающихся ровно 15 минутъ. Разспросы объ отеляхъ, цѣнахъ рейсахъ и т. д. принимаетъ чуть не за личное себѣ оскорбленіе. Отдалъ я проявлять снятыя фотографія—содрали безобразно, не прислали снимковъ во-время, и чуть я изъ-за нихъ на пароходъ не опоздалъ, да еще вдобавокъ оказалось, что проявляли ихъ самымъ неряшливымъ—нѣтъ, это мало: свинскимъ способомъ,—и перепортили всѣ негативы. Пошелъ мѣнять деньги,—за каждый наполеонъ даютъ на девять крейцеровъ меньше, чѣмъ въ двухъ шагахъ,— въ Фіуме. Захотѣлъ взять ванну,—въ огромномъ и великолѣпномъ отелѣ не оказывается ни одной свободной въ теченіе цѣлаго дня, и приходится путешествовать въ Hôtel Quarnero, гдѣ вамъ предлагаютъ мыться въ морской водѣ, ибо ванна прѣсная — одна на все stabilimento и расписана чуть ли не на мѣсяцъ впередъ.

 

И—Боже мой!—какая скука! Не думайте, ради Бога, что мнѣ нужны театры, концерты, кафе-шантанъ, циркъ, развлеченія. Напротивъ: и въ Питерѣ-то начинаешь считать все это скорѣе въ числѣ своихъ обязанностей, какъ журналиста, чѣмъ въ числѣ удовольствій. А за границею, да еще на югѣ—хочется природы, хочется новыхъ людей, новой жизни и наблюденія надь новою жизнью. Ужъ на что

 

 

130

 

театральная страна Италія, а и въ Италіи я почти никогда не бываю въ театрѣ, потому что любая улица любого городка тамъ интереснѣй для чужестранца, чѣмъ самый совершенный театръ. Но въ Аббаціи, которая, хотя сейчасъ и носитъ итальянское названіе, но вскорѣ несомнѣнно выродится въ гораздо болѣе приличествующій ей, какой-нибудь Abbatendorf или Abbatenburg, приходится прямо вздыхать по развлеченіямъ. Потому что—повторяю: среди прокислой въ туманахъ природы живутъ прокислые, скучные люди. Хотя бы одну пѣсню слышалъ я въ Аббаціи, хоть бы разъ мандолина прозвучала! Больше скажу: хотя бы оселъ, что ли, для couleur locale, прокричалъ! Туманъ, молчаніе, дождь—дождь, туманъ, молчаніе. И море-то здѣсь слабо и блѣдно красками, и какое-то малосольное,—именно, какъ въ Теріокахъ. Потому что, хотя здѣсь нѣтъ Невы, разбавляющей въ Финскомъ заливѣ балтійскую соль, зато, при каждомъ дождѣ (т. е. почти ежедневно) въ аббаційскую бухту сливаются, сотнями горныхъ ручьевъ, грязныя прѣсныя воды.

 

Въ путешествіяхъ, да и вообще въ жизни, я всегда держался теоріи Панглосса: «все хорошо, что хорошо кончается, все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ». Но — увы! нѣтъ правила безъ исключенія,—и я измѣняю своему Панглоссову оптимизму. Мнѣ искренно жаль и времени и денегъ, истраченныхъ въ Аббаціи, потому что и тому и другимъ легко было бы найти куда болѣе полезное и пріятное примѣненіе. Пишу эти строки въ доброжелательное предостереженіе многимъ русскимъ средняго состоянія, которые, довѣряясь рекламамъ, думаютъ найти въ Аббаціи дешевую замѣну Ниццѣ, Нерви, южному берегу Крыма или кавказскому побережью Чернаго моря. Вотъ гдѣ ужъ именно сказалась-то справедливость пословицы, что «дешево, да гнило». А впрочемъ, нѣтъ: даже итого по сказывается. Потому что—какое же въ Аббаціи «дешево»?! Дорого—чортъ знаетъ до чего,—дороже и Ниццы, и Нерви,

 

 

131

 

и всего, что вамъ угодно. И—притомъ, т. е. при несравненной-то дороговизнѣ, именно—гнило. И дорого, и гнило, и скучно. Для меня, Аббація—самый типическій образецъ безсовѣстнаго и безжалостнаго къ больнымъ курортнаго шарлатанства, какой только можно найти на югѣ Европы. И то разумѣю: на югѣ географическомъ, но отнюдь не фактическомъ.

 

 

II.

 

Сегодня одинъ молодой вѣнецъ спросилъ меня:

 

— Какъ вы полагаете: какія послѣдствія будетъ имѣть свиданіе королей румынскаго и греческаго въ Аббаціи?

 

Я отвѣчалъ:

 

— Думаю, что они оба получатъ хорошій насморкъ и затѣмъ разъѣдутся чихать—каждый въ столицу своего государства.

 

Замучали на славянской Адріатикѣ дожди! Съ утра до вечера, съ вечера до утра—«киша», киша и киша. Такъ-что я собирался было уже писать, полный негодованія, протестъ противъ извѣстной книги князя Д. П. Голицына (Муравлина) — «У синя моря». Какое, молъ, нашли вы здѣсь сине море? Описывайте море сѣрое, море бурое, море скучное, море тошнотворное, но не приписывайте ему благородныхъ синихъ тоновъ благороднаго юга! «Киша» гналась за мною до самой Рагузы, и только въ этомъ прелестномъ уголкѣ, схожемъ съ Генуэзскимъ заливомъ, только еще болѣе свѣжемъ, дѣвственномъ, радостномъ, я принужденъ былъ раскаяться въ своей несправедливости къ князю Голицыну: море-то и впрямь здѣсь синее, — не бываетъ, не можетъ быть синѣе и ласковѣе. И —какое солнце! какіе агавы и кактусы! что за пиніи, пальмы, тутовыя деревья, дубы, виноградъ, лимоны... Сейчасъ померанцы зацвѣли, и отъ ихъ влюбленнаго аромата въ вечеру одурѣть можно. Розы всѣхъ цвѣтовъ заплели изгороди, boules de neige

 

 

132

 

важно бѣлѣютъ въ купахъ темной листвы. Птицы кричать, какъ сумасшедшія, а мягкій, тихій прибой—бухъ да бухъ о берегъ, точно постоянный, приглушенный педалью, басъ къ этой божественной мелодіи весны, любви и возрожденія.

 

Въ такое время стихи бы читать (коли сочинять не умѣешь), а я разговариваю съ австрійскими офицерами о мѣстной политикѣ. Много ихъ здѣсь. Много войска держать австрійцы въ своихъ славянскихъ земляхъ, и—надо имъ отдать полную справедливость!—они сами прекрасно сознаютъ невѣрность своего здѣсь положенія и прямодушно съ ней соглашаются.

 

— Мы дѣлаемъ здѣсь все, чтобы насъ любили, но—насъ ненавидятъ. Да и сами мы не въ силахъ любить здѣшняго населенія. Они и мы—кошка и собака. Сравните: вы—русскій, впервые въ краю, ничего для этого края не сдѣлали, а каждый мужикъ принимаетъ васъ съ распростертыми объятіями, какъ родного брата. Мы употребляемъ тысячи усилій, чтобы культивировать страну, благоустроить, обогатить,—и на насъ смотрятъ волками. Каждый солдатъ нашей арміи обязанъ знать по-нѣмецки. Попробуйте-ка заговорить съ солдатомъ изъ здѣшнихъ славянъ на нѣмецкомъ языкѣ, если по близости не видно офицера. Вамъ не только не отвѣтятъ, но, пожалуй, еще и нагрубятъ. Это край старинныхъ «ускоковъ» — гордый, своеобычный, непоклонная голова. Городская жизнь здѣсь —портовая, установилась еще въ венеціанскія времена, поэтому побережье, по крайней мѣрѣ, итальянизировано. Но шагните вглубь страны: уже въ трехъ верстахъ отъ моря народъ не хочетъ понимать ни по-итальянски, ни по-нѣмецки и требуетъ, чтобы чужеземецъ говорилъ съ нимъ на его нарѣчіи.

 

Я испыталъ это, бродя по деревушкамъ вокругъ Спалато и Салоны: люди угрюмо огрызаются на каждое нѣмецкое привѣтствіе, равнодушно и даже слегка презрительно отвѣчаютъ на итальянскую рѣчь, но положительно

 

 

133

 

расцвѣтаютъ, когда вы просите говорить по-хорватски: я, молъ, русскій, привыкъ уже понимать сербскій разговоръ— пойму и васъ. То, что русскій, настоящій русскій изъ московскаго царства, понимаетъ далматинца и легко можетъ быть понятъ имъ самъ, производило всюду въ простонародьи радостную сенсацію.

 

— Какъ вы уживаетесь съ швабами? — спросилъ я одного учителя.

 

Онъ пожалъ плечами:

 

— Да какъ же съ ними уживаться? Собаки.

 

— А итальянцы?.

 

Онъ махнулъ обѣими руками, а старикъ-корчмарь, присутствовавшій при разговорѣ, вставить словцо, наливая намъ въ стаканы вино, черное, какъ душа грѣшника, но сладкое, какъ отпущеніе грѣховъ:

 

— Такія же собаки, только породою попроще, да ростомъ поменьше.

 

Въ Зарѣ еще попадались мнѣ названія улицъ, написанныя по-итальянски и по-хорватски, но не по-нѣмецки и не по-венгерски. То же самое было и раньше въ Полѣ. Но въ Рагузѣ — сплошь славянское царство. Само офицерство, — конечно, во избѣжаніе непріятныхъ столкновеній,— старается не обращаться къ приватнымъ гражданамъ на государственномъ, т. е. нѣмецкомъ языкѣ, а, чтобы обойти необходимость славянской рѣчи, избираеть нейтральную середину, говоря по-итальянски.

 

— Развѣ это люди? Это—черти!—откровенничалъ со мною пожилой полковникъ,—у нихъ у всѣхъ въ памяти 1869 и 1881 годы.

 

— Да вѣдь вы же ихъ тогда такъ блистательно укротили?

 

— А чего намъ стоило укрощеніе? Помилуй Богъ отъ такихъ удачъ: онѣ хуже всякаго пораженія. Пирровы побѣды! Послѣ 1869 года мы, побѣдители, должны были вознаградить бунтовщиковъ за всѣ потери, которыя понесли

 

 

134

 

они за время возстанія противъ насъ... вознаградить золотомъ! Хороши побѣды, сопровождаемыя уплатою контрибуцій! Въ 1881 г. мы были умнѣе, рѣшительнѣе, но—вѣдь мы усѣяли горы трупами нашихъ солдатъ, вѣдь развѣ лишь Наполеонова армія въ Россіи переносила ужасы, среди которыхъ поставили насъ эти проклятые бандиты изъ Кривошіи.

 

— До тѣхъ поръ, покуда предъ глазами здѣшнихъ славянъ будетъ торчать, какъ вышка съ національно-сербскимъ флагомъ, независимая Черногорія, — мы здѣсь— сколько бы усилій военныхъ, культурныхъ, денежныхъ, ни употребили, чтобы упрочиться и пустить корни въ землю,—мы всегда останемся здѣсь только нелюбимыми гостями, никогда не станемъ хозяевами.

 

— Такъ взять Черногорію! — пылко воскликнулъ молоденькія подпоручикъ и даже кружкою по столу стукнулъ, инда соннаго кельнера испугалъ: такъ, по юности лѣтъ своихъ, разлютовался австрійскій богатырь!

 

Старшіе офицеры переглянулись и засмѣялись. Юноша продолжалъ:

 

— Разумѣется, взять,—и дѣло съ концомъ. Я знаю: за Черногоріей стоитъ Россія, и мы не рѣшаемся наложить руку на Черногорію, боясь вызвать войну съ Россіею. Но это ложный страхъ, старый предразсудокъ—и больше ничего. У Россіи столько важныхъ дѣлъ и политическихъ осложненій на шеѣ, что она никогда не рѣшится воевать съ нами изъ-за народца въ 250,000 человѣкъ численностью, изъ-за кусочка на картѣ Европы въ ноготь величиною...

 

Полковникъ нетерпѣливо прервалъ эти бредни:

 

— Во-первыхъ,—сказалъ онъ,—значеніе Черногоріи для Россіи гораздо важнѣе, чѣмъ вы воображаете. Я даже думаю, что сама Россія—къ счастью для насъ—мало понимаетъ, какъ интересны ей этотъ ноготокъ на картѣ, этотъ народецъ, о которомъ вы говорите съ такимъ презрѣніемъ. Иначе она обращала бы на Черногорію гораздо больше

 

 

135

 

вниманія, гораздо щедрѣе субсидировала бы со и усерднѣе вооружала. Сила Черногоріи — чисто нравственная. Пока она стоить свободная, всѣ славянскіе народы здѣсь видятъ въ ней противушвабскій символъ. Вотъ-де всѣхъ насъ нѣмцы захватили, сломили, а Черногорію взять не могутъ. Почему? А потому, молъ, что русскимъ они друзья, русскіе не даютъ ихъ въ обиду нѣмцамъ. Свободная Черногорія — это маякъ, по которому здѣшніе славяне знаютъ, что существуетъ гдѣ-то далеко великая страна, которая блюдеть славянскіе интересы и защищаетъ вѣрныхъ ей славянъ. Вотъ — господинъ Амфитеатровъ пріятно испыталъ, какъ популяренъ здѣсь русскій народъ, какъ велико здѣсь обаяніе русскаго имени. А вѣдь русскихъ здѣсь почти никогда не видятъ, съ Россіей коммерческихъ и культурныхъ связей почти не имѣютъ. Откуда же популярность? Да именно—изъ зрѣлища независимой Черногоріи, дружественной русскому народу, съ черногорскаго примѣра, съ черногорскихъ разсказовъ. Нѣтъ, молодой человѣкъ, Черногорія для Россіи столь важный передовой оплотъ въ славянскомъ мірѣ, такая дешевая и сильная крѣпость, что даромъ ее намъ русскіе никогда не уступятъ, въ какихъ бы тяжкихъ условіяхъ они ни находились.

 

— Да, какъ будто легко забрать, — помимо русской защиты, — и самихъ черногорцевъ, каковы они есть! —вступился другой офицеръ,—вѣдь это народъ-армія! Правда, всего въ 45,000 солдатъ подъ ружьемъ, но—какихъ солдатъ! За ними—триста лѣтъ постоянной войны, притомъ войны оборонительной. Искусство сопротивленія развито ими до предѣловъ возможнаго. Когда мы оккупировали Боснію и Герцеговину, то надѣялись пройти ихъ безъ выстрѣла съ распущенными знаменами: народъ-де безоруженъ, народъ-де истощенъ,—онъ будетъ счастливъ принять насъ, какъ рабъ, перемѣнившій злого хозяина на добраго. А, вмѣсто того, этотъ безоружный и истощенный народъ дрался съ нами за каждую пядь земли, и оккупація стоила

 

 

136

 

намъ ста тысячъ нашихъ отборныхъ солдатъ: мы безъ войны потеряли столько же, сколько русскіе въ войну, прославленную Шипкою и Плевною. По этому примѣру можно себѣ представитъ, какъ примутъ насъ черногорцы, если намъ Вѣна и Буда-Пештъ велятъ итти къ нимъ въ гости.

 

— Во-вторыхъ, молодой человѣкъ,—продолжалъ полковникъ, собирая языкомъ съ усовъ пивную пѣну, — во-вторыхъ, нашъ ударъ по Черногоріи вызоветъ не только русскую, но всеславянскую бурю. Коллега нашъ правъ: Черногорія не умретъ безъ отчаяннаго сопротивленія, и каждый побѣдоносный моментъ въ сопротивленіи этомъ легко можетъ стать роковымъ для нашего господства на этихъ берегахъ. Революція спитъ въ каждой деревушкѣ Босніи, Герцеговины, Далмаціи. Громъ орудій разбудитъ ее, а первый же черногорскій успѣхъ окрылитъ и разовъетъ. Къ счастъю для насъ, славяне разрознены, и одно племя ненавидитъ другое. Но вѣдь это — ненавистъ несчастныхъ, неудачниковъ. Вообразите, что подъ русскимъ давленіемъ, подъ впечатлѣніемъ черногорскаго успѣха, имъ удастся договорится до объединенныхъ дѣйствій, найти или взятъ изъ той же Россіи новыхъ Черняевыхъ и Скобелевыхъ. Вѣдь мы очутимся въ муравейникѣ, въ роѣ дикихъ пчелъ. И, пожалуй, вмѣсто того, чтобы забратъ Черногорію, намъ придется позаботился о другомъ—не упуститъ бы изъ рукъ и того, что имѣемъ, т. е. Боснію и Герцеговину. А, по улыбкѣ нашего русскаго гостя, я смѣю предположитъ, что въ Россіи такъ на этотъ счетъ и думаютъ...

 

— Да такъ оно и будетъ!—сказалъ я, смѣясь.

 

— Вы возъмете у насъ Боснію и Герцеговину?—раздалосъ нѣсколько возбужденныхъ голосовъ,—одни сердились другіе смѣялись: — никогда!

 

— Не мы возъмемъ, онѣ сами себя у васъ возъмутъ. Не вѣчно же сербы будутъ ѣсть другъ друга, — когда-нибудъ помирятся, споются, и тутъ оккупаціи вашей конецъ, и владычеству—смертъ.

 

 

137

 

— О! —сказалъ кто-то, — противъ этихъ перспективъ нами приняты хорошія мѣры. Мы вбили между Сербіей и адріатическимъ славянствомъ клинъ, котораго имъ не расщемить.

 

Но скептикъ-полковникъ возразилъ: .

 

— Да, но только я нахожу, что клинъ этотъ слишкомъ коротокъ. Его легко обойти чрезъ Македонію и Великую Сербію. Что касается меня, я буду считать австрійскую мощь на Балканскомъ полуостровѣ непоколебимою только въ томъ случаѣ, когда наша территорія хоть узкою полоскою доползетъ до Салоникъ и упрется въ Эгейское море. До тѣхъ поръ мы—безъ базиса, мы стоимъ на головѣ и вверхъ ногами, балансируемъ. Положеніе сомнительное, и гимнастика наша, хотя и очень искусна, но все же противоестественна. Такъ вотъ — такъ-то: будемъ мы въ Салоникахъ, — здѣсь все и навсегда наше. О нихъ, стало быть, и надлежитъ думать. Но, откровенно говоря, добраться до нихъ... именно ужъ: и око видитъ, да зубъ нейметъ.

 

 

III.

 

Объ австрійскихъ военныхъ въ Россіи установилось — чуть ли еще не со времени суворовскихъ войнъ — крайне нелестное мнѣніе. Не знаю, насколько оно справедливо для поля ратнаго, но въ обществѣ австрійскіе офицеры, даже провинціальные, производятъ очень хорошее впечатлѣніе. Помимо утонченной вѣжливости, благовоспитанности, прекрасныхъ манеръ и общей бравой выдержки, большинство —люди хорошо образованные, интеллигентные, съ литературными познаніями, съ политическимъ смысломъ и тактомъ. Меня удивляло то полное отсутствіе шовинпстическаго азарта, то глубоко сознательное отношеніе къ своимъ силамъ и цѣлямъ, которыя звучали въ каждомъ ихъ словѣ по славянскому вопросу. Въ нихъ нѣтъ ни

 

 

138

 

пѣтушинаго задора французовъ, ни противнаго, тупо-самоувѣреннаго нахрапа сѣверныхъ нѣмцевъ, ни нашего легкомысленнаго «шапками закидаемъ». Словомъ, я убѣждался, что воинственный пылъ и надменный тонъ австрійскихъ газетъ — одно дѣло, а военныя разсужденія австрійскихъ военныхъ людей—совсѣмъ другое. Общій смыслъ разговоровъ таковъ, что—конечно, молъ, если придется намъ поднять оружіе противъ славянъ, каждый изъ насъ честно и мужественно исполнить свой долгъ, но—ахъ, если бы не случилось его исполнять, если бы минула насъ чаша сія, если бы наша политика не зарывалась въ приключенія! Слишкомъ хорошо сознается здѣсь людьми военнаго практическаго опыта вся трудность быть германскою плотиною противъ славянскаго моря—въ случаѣ, если бы оно разбушевалось. И потому—въ то время, какъ вѣнскіе слётки изъ разряда желторотыхъ, еще не знакомые съ бытомъ адріатическихъ береговъ, кричать, по газетнымъ вдохновеніямъ, по «военнымъ мыслямъ штатскихъ людей»: — Покончить съ Черногоріей! итти въ Салоники! вести дорогу на Митровицу! что мы церемонимся со Старою Сербіей? — въ это самое время офицеры постарше, долго прожившіе въ краю, съ искренбимъ беудовольствіемъ встрѣчаютъ каждый правительственный шагъ, который раздражаетъ славянство, дразнитъ его, прибавляетъ яду въ чашу терпѣнія, и безъ того уже отравленную.

 

— Мы не трусы и борьбы не боимся,—слышалъ я. Но за неуклюжести Вѣны и Будапешта придется непосредственно отвѣчать не Вѣнѣ и Будапешту, а намъ здѣшней ихъ военной силѣ,—такъ дѣло-то значитъ немножко касается и насъ. Тихи-тихи эти люди, поютъ пѣсни, пьютъ вино, а—какъ устроятъ они намъ сицилійскую вечерню, такъ вѣдь мы, а не вѣнскіе министры будемъ ее слушать.

 

— Ну, вы ужъ слишкомъ далеко заходите... какія тамъ снцилійскія вечерни!

— Не надо, чтобы онѣ стали возможными, не надо

 

 

139

 

взвинчивать народнаго терпѣнія, не надо надоѣдать народу своею опекою-тюрьмою, подозрительною, томительною. Австрійская политика въ славянскихъ земляхъ была геніальна, какъ сила дробящая. Подъ нашимъ вліяніемъ и внушеніемъ растаяла великая сербская національность, а вмѣсто нея появились сербы, босияки, герцеговинцы, хорваты, далматинцы, не только равнодушные другъ къ другу, но часто даже враждебные между собою. Они всѣ автономисты, но автономисты—каждый для своего уголка. У всѣхъ у нихъ въ головѣ либо Великая Сербія, либо Великая Хорватія, какое-нибудь королевство Звониміра, которымъ они утѣшаются —совершенно безвредно и безразлично для насъ, потому что не только осуществить эти мѣстныя автономіи, но даже сдѣлать хоть шагъ къ ихъ осуществленію они не въ состояніи, а между тѣмъ,—чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, только бы не плакало! Но, разбивъ сербскій народъ на маленькія и безсилыныя клѣточки, обманувъ его миражемъ самостоятельности каждой изъ этихъ клѣточекъ, мы такъ увлеклись своею геніальною политикою, что и сами весьма неожиданно увѣровали въ реальность созданныхъ нами дѣленій, позабывъ совершенно о цѣломъ организмѣ, который они составляютъ. Въ Вѣнѣ привыкли думать, что, если у босняка крыша горитъ, то, напримѣръ, уже на герцеговинскую или хорватскую хату огня не перекинетъ, а, если и перекинетъ, пожара не будетъ: обѣ-де крыши изъ разнаго матеріала—тутъ солома, тутъ—огнеупорная черепица. Но это страшное заблужденіе, страшная, роковая ошибка. Можно не вѣрить въ пансербизмъ, въ Великую Хорватію, но надо вѣрить, что, какъ бы ни именовали себя раздробленныя, разрозненныя сербскія племена, они все-таки всѣ —сербы, и, какъ всѣ сербы, революціонеры по природѣ, швабо и мадьяро-ненавистники. И потому всякій маленькій пожаръ, гдѣ бы онъ въ этихъ краяхъ ни обнаружился, будетъ уже жестоко опасенъ для насъ, потому что это—пожаръ возлѣ порохового

 

 

140

 

погреба. Дайте умереть Францу-Іосифу,—вы увидите, какая чертовщина здѣсь начнется. Вѣнцы мало думаютъ о нашихъ краяхъ, смотрятъ на нихъ съ снисходительнымъ презрѣніемъ, какъ на дикаго звѣрька, который и хотѣлъ бы, да не можетъ больно кусаться. А ужъ какъ это не вѣрно! Когда въ Австріи настанетъ часъ столкнуться рѣшительнымъ боемъ нѣмецкой государственности и славянской революціи, — адріатическіе славяне окажутся инсургентами гораздо болѣе опасными, чѣмъ, напримѣръ, чехи, которыхъ у насъ такъ боятся. Почему? Да—по самому простому соображенію: чехи богатый, культурный народъ, для котораго каждый день революціи будетъ создавать страшныя матеріальныя потери, требующія, чтобы выдержать ихъ, почти невѣроятной энергіи патріотизма. Здѣшнимъ же—нечего терять, кромѣ жизни, которою они совершенно не дорожатъ, и которую, возставая противъ австрійской власти, они могутъ сдѣлать только, можетъ быть, нѣсколько лучшею, но ужъ никакъ не худшею: существуютъ границы, за которыми хуже не бываетъ,— и, напримѣръ, въ Босніи энергія Каллая весьма увѣренно и опредѣленію ведетъ славянъ именно къ этимъ границамъ.

 

Боязнь русской агитаціи среди славянства и ненависть къ Черногоріи, какъ къ русскому оплоту на Адріатическомъ морѣ, какъ къ собирательному фокусу русскаго вліянія на все сербство, заставили насъ стиснуть эту страну-крошку грозною линіею фортовъ; она окружена нашими войсками; наши военные посты и таможни на черногорской границѣ суровы, взыскательны и награждены оборонительными силами, точно маленькія крѣпости; мы обвели Черногорію мертвымъ кольцомъ желѣзныхъ дорогъ, — она раба наша въ экономическомъ отношеніи, шага ступить не можетъ, не покупая у насъ, не продавая намъ. Закрѣпостить народъ, конечно, дѣло политически выгодное. Но и закрѣпощенію должны быть мѣры,—какъ экономическія, такъ и психологическія. Если у человѣка

 

 

141

 

три пары платья, то, при упорномъ на него давленіи, онъ, хотя морщась и ворча, можетъ уступить насилію одну изъ нихъ; но, если у него только и есть, въ чемъ онъ одѣтъ, а вы требуете, чтобы онъ раздѣлся до гола, онъ полѣзетъ съ вами въ смертную драку. Боюсь, что политика наша требуетъ отъ Черногоріи именно, чтобы она раздѣлась до гола и отдала намъ свою послѣднюю рубашку,—ну, а это—мечтаніе рискованное, особенно съ черногорцами. Потому что, сколько мы ихъ не раздѣвали, а револьверы-то они за поясами сохранили, да и ружья имъ русскій царь прислалъ отличныя. И заступиться за нихъ есть кому. Не знаю, какъ думаютъ въ Вѣнѣ, но мы, мѣстные, отнюдь не желали бы видѣть себя среди новой бурской войны. И повторяемъ: не по боязни самихъ черногорскихъ храбрецовъ, а потому, что война съ Черногоріей, единственная вина которой передъ нами—ея свобода, отозвалась бы на Австріи и ея европейскихъ отношеніяхъ еще хуже, чѣмъ трансваальская война откликнулась на Англіи. Трансвааль далеко, въ Африкѣ, и то всѣ страны и народы приковали къ нему взоры съ преданностью и симпатіей, онъ сталъ центральною нравственною точкою обоихъ полушарій, и—какъ бы англичане ни бравировали своимъ презрѣніемъ къ общественному мнѣнію Европы,— все-таки, отчужденіе отъ всего цивилизованнаго міра очень тяжело для нихъ. Ну, а если мы заведемъ своихъ собственныхъ европейскихъ буровъ?!

 

Параллель черногорцевъ съ бурами повторяется на берегахъ Адріатики часто, и сами черногорцы любятъ ее проводить. .

 

— Вотъ увидите, когда будете въ Цетинье,—говорилъ мнѣ черногорецъ, спутникъ по пароходу. — Тамъ телеграммъ съ театра бурской войны народъ ждетъ, какъ іудеи Мессію. И если телеграммы благопріятны для буровъ, если они держатся и ускользаютъ отъ англичанъ, въ нашей престольницѣ настоящій праздникъ. Всѣ отели и кафаны

 

 

142

 

полны: молодцы пьютъ за здоровье буровъ. Если бы театръ войны не былъ такъ далекъ, да проѣздъ туда не стоилъ такъ дорого, то Черногорія, конечно, поставила бы не меньше десяти тысячъ воиновъ, охочихъ пролить свою кровь за буровъ.

 

— Вотъ,—пошутилъ я,— кстати и помѣрялись бы: кто лучше стрѣляетъ, вы или буры? Потому что они, говорятъ, изумительные стрѣлки.

 

— Ну, лучше нашихъ врядъ ли будутъ,—усумнился черногорецъ.—Наши стрѣляютъ несравненно. Не говорю уже о старикахъ, но и молодежь не теряетъ старыхъ преданіи. Возьмите, напримѣръ, хоть престолонаслѣдника, князя Даніила; это—нашъ лучшій стрѣлокъ. Онъ на любомъ разстояніи выбиваетъ пулею монету, которую вы держите между пальцевъ, не повредивъ руки. Этотъ опытъ такъ у насъ извѣстенъ, что ни одинъ черногорецъ не задумается, если князь попроситъ его стать мишенью... Да и не одинъ князь Даніилъ хорошо стрѣляетъ. Многіе. У самого князя Николы, хотя и старенекъ онъ, рука еще крѣпкая и вѣрная.

 

— Сохранились еще ваши знаменитыя длинпыя «пушки», съ которыми васъ, черногорцевъ, принято изображать на картинкахъ?

 

Черногорецъ засмѣялся:

 

— Только въ арсеналѣ. Тамъ есть «пушка» длиною въ сажень и вѣсомъ въ пятнадцать кило. Но и сейчасъ есть не мало удальцовъ въ Черногоріи, которые этою махиною продѣлываютъ весь воинскій артикулъ. Войско же наше вооружено «московками»—магазинками новаго образца, подаренными Государемъ-Императоромъ, а часть — берданками.

 

— А артиллерія?

 

— Въ Подгорицѣ, если поѣдете туда, увидите русскія пушки: съ ними мы когда-то брали Никшичъ. Въ Цетинье—пушки Круппа, да три англійскія, отбитыя у

 

 

143

 

турокъ. Какъ видите, мы артиллерію свою добывали на поляхъ сраженій, покупали мало,—не на что! Имѣемъ, тоже въ Цетинье, митральезу, русскую, подарокъ Царя... Немного вообще, но — пусть Петербургъ только телеграмму намъ пришлетъ: вся Европа услышитъ, какъ онѣ заговорятъ.

 

— А вотъ,—поддразнилъ я,—австрійскіе поручики говорятъ, что съ вашею Чериогоріею покончить пора.

 

Глаза черногорца такъ и вспыхнули, точно у разсвирѣпѣвшаго льва, онъ поблѣднѣлъ и выпрямился во весь свой громадный ростъ.

 

— Покончить? Ого! вотъ какъ! — сказалъ онъ съ страннымъ глухимъ смѣхомъ, похожимъ на рычаніе и полнымъ такой силы, гнѣва и презрѣнія, что я не безъ удовольствія подумалъ:

 

— Ну, нѣтъ, господа швабы! При всѣхъ вашихъ широкихъ глоткахъ и еще широчайшихъ аппетитахъ, не совѣтую вамъ глотать этихъ молодцовъ: подавитесь!

 

Перспективы всякихъ недовольствъ или волненій въ славянскомъ мірѣ, ими порабощенномъ, тяжелы для австрійцевъ еще тѣмъ, что, въ случаѣ надобности, они должны будутъ бросить на славянь славянскія же войска. По крайней мѣрѣ, въ первый моментъ. А что изъ этого выйдетъ,—Богъ знаетъ. Потому что времена теперь не старыя. Между славянами живетъ еще племенное соперничество, но проснулось уже и сознаніе кровнаго родства всѣхъ славянъ. И, если даже хорватъ и србинъ еще не настолько братья, чтобы поддерживать другъ друга, то уже врядъ ли они настолько соперники, чтобы стрѣлять одинъ въ другого для швабскаго удовольствія [*].

 

Любопытно, что это мнѣніе австрійскихъ умѣренныхъ я слышалъ отраженнымъ и съ другой стороны, славянской, отъ черногорца.

 

 

*. Къ сожалѣнію, эта оптимистическая надежда не оправдалась въ Загребской рѣзнѣ 1902 г.

 

 

144

 

— А не дай Богъ намъ подраться съ Австріей!

— Почему?

— Съ тяжелымъ сердцемъ воевать придется. Выставить она противъ насъ хорватовъ, далматинцевъ, поляковъ, русинъ, словенцевъ... какъ итъ намъ убивать? какъ имъ насъ убивать? Братъ на брата,—все равно, что Каинъ на Авеля!

 

 

IV.

 

Надо отдать справедливость державѣ Габсбурговъ. Едва ли есть у нея политическая соперница, равная по искусству пролѣзть въ чужое гнѣздо, поработить его себѣ и законныхъ его хозяевъ превратить въ слугъ своихъ, а себя произвести въ хозяева—да еще самаго крѣпостническаго типа. Политика Австріи—вѣчная сказка объ ежѣ, который, напросившись ночевать въ норку къ ужамъ, вкатился въ нее маленькимъ скромнымъ клубочкомъ, но потомъ, обогрѣвшись, распустилъ иглы, и—ну покалывать мягкотѣлыхъ ужей. — Пріятель, — говорятъ ужи,—ты намъ дѣлаешь больно. — Неужели? — говорить ежъ.—Не пора ли тебѣ уйти отъ насъ? Намъ съ тобою очень трудно. — Что вы! — возражаетъ ежъ,—вы ужъ очень привередливы! Напротивъ, я нахожу, что здѣсь пречудесно. А кому въ норѣ неудобно, — что жъ? тотъ можетъ и вонъ уйти: я его не держу.

 

Захвативъ такимъ ежовымъ способомъ Боснію и Герцеговину, Австрія уже давно стучится и въ Черногорію, которую она стиснула такъ, что той буквально некуда податься, и въ Македонію, къ которой она подвигается желѣзною дорогою до Митровицы. Желѣзная дорога эта сознательно и предопредѣленно несетъ Черногоріи голодную смерть. Охваченная австрійскими линіями почти по самой границѣ своей: Кастель-Нови—Мостаръ—Сераево—Нови-Пазаръ—Митровица, - Черногорія превращается въ муху въ стальной паутинѣ какого-то сверхъестественнаго паука.

 

 

145

 

Когда строилась линія Сераево-Мостаръ, австрійцы не хотѣли ни въ коемъ случаѣ брать рабочихъ изъ черногорцевъ, хотя эти дюжіе молодцы великолѣпны на поденщинѣ. Было весьма ясно выражено: заработковъ ни одинъ черногорскій подданный на австрійской почвѣ имѣть не будетъ. Между тѣмъ, безъ заработковъ на сторонѣ, голая Черногорія теперешнее свое населеніе прокормить не въ состояніи. И тогда австрійское гоненіе на ея рабочихъ породило въ Черногоріи острый экономическій кризисъ, разбудившій справедливое славянское негодованіе. Княжество было наканунѣ воинственнаго взрыва. На границѣ уже пострѣливали.

 

Черногоріи, запертой въ самой себѣ, остается лишь одинъ выходъ—на югъ, гдѣ стоятъ исконною ей преградою дикія и воинствеббыя албанскія племена, вѣковая ненависть которыхъ къ черногорцамъ непримирима. И, конечно, посадивъ дикаго черногорскаго кота въ уголъ, между стѣнками котораго некуда податься, швабы найдутъ достаточное количество свирѣпыхъ гончихъ, охочихъ кучею броситься въ предательскій уголъ и загрызть загнаннаго, храбраго звѣря на смерть.

 

Погубить Черногорію недолго. Въ предсмертныхъ судорогахъ своихъ она будетъ ужасна и сокрушитъ много враговъ своихъ, но сила солому ломить—раздавить и ее. И, быть можетъ, лишь тогда и мы, русскіе, и все славянство оцѣнимъ въ полную величину все огромное значеніе этой крошечной свѣтящейся точки, этого маяка славянской политической самостоятельности на порабощениомъ адріатическомъ западѣ. Мала Черногорія, но она—символическій ключъ къ дому всего балканскаго славянства.

 

Опасность войны посредствомъ желѣзныхъ дорогъ хорошо понята адріатическими славянами.

 

Фіуме, то-есть славянская Рѣка,—оба названія одинаково въ ходу,—протестовало устами своей торговой палаты противъ желѣзной дороги на Новый Базаръ и Митровицу.

 

 

146

 

Если бы торговая палата думала въ данномъ случаѣ лишь о торговыхъ интересахъ, врядъ ли г. военный министръ Бекъ, авторъ проекта, дождался бы не только единогласнаго, но далее и одноголосаго протеста. Желѣзная дорога, проникающая въ глубь Старой Сербіи, черезъ вѣковые лѣса боснійскихъ дебрей, должна стать неистощимымъ источникомъ доходности именно для хорвато-далматинскаго берега, для Фіуме, Спалато, Каттаро и т. д. Однимъ мачтовикомъ могла бы снова оживиться морская торговля славянской Адріатики, какъ во времена Венеціанской республики, отсюда черпавшей матеріалы для своихъ огромныхъ флотовъ и строительства.

 

Но славяне адріатическаго побережья поняли, что имъ подсовываютъ чечевичную похлебку, соблазнительно покупая за нее право первородства, и національно-политическія надежды оказались сильнѣе прелыщеній матеріальной выгоды. Славянскій Исавъ не пожелалъ чечевичной похлебки, которую предательски сварилъ вѣнскій Іаковъ. Неудивительно, что сторону славянъ противъ австрійскаго напора взяли и итальянцы—второй, по численности, національный элементъ побережья: чѣмъ спльнѣе будетъ дѣлаться Австрія подъ Балканами, чѣмъ шире станетъ территорія ея опекунства, а, можетъ-быть, и захвата, тѣмъ безнадежнѣе дѣло ирредентистовъ, тѣмъ призрачнѣе для нихъ миражь сліянія съ Italia unita Истріи и Тріэста. А какой же итальянецъ на австрійской Адріатикѣ не ирредентиста?

 

Извѣстный славянофилъ, капиталиста, путешественникъ по славянскимъ землямъ, Ѳ. В. Чижовъ, говорилъ нѣкогда: — Не прихожу въ отчаяніе, что австріяки забрали Боснію и Герцеговину. На вѣкъ имъ тамъ не удержаться, а на время они далее полезны. Они—хорошіе хозяева: устроятъ дороги, заведутъ культуру,—намъ же лучше прійти на готовое, потому что вѣдь все равно: рано или поздно, край этотъ нашъ будетъ.

 

 

147

 

— Уже давно угасла, — и слава Богу! — та вѣтвь славянофильства, которая всякое славянское движеніе старалась окрасить въ цвѣтъ вожделѣній—быть русскою губерніей. Угасла она, хорошо проученная Сербіей и Болгаріей, которыя, бывъ выручены нами изъ-подъ турецкаго ига, подобныхъ вожделѣній, однако, рѣшительно не обнаружили, что многими наивными россійскими патріотами и объявлено было «славянскою неблагодарностью». Поэтому, слово «нашъ» въ тирадѣ Чижова уже не имѣетъ значенія въ томъ смыслѣ, какъ оно было произнесено авторомъ, но, если перевести въ ней мѣстоименіе «нашъ» прилагательнымъ «славянскій», то теорія Чижова жива и проповѣдуется многими еще до сихъ поръ. Наружно, она—здравомысленна и практична. Съ ея точки зрѣнія, пожалуй, фіумійскіе сепаратисты даже глупо поступили, отказываясь отъ линіи на Новый Базаръ. Пусть бы австріяки построили дорогу: коли суждено возникнуть босно-хорватской автономіи, ей же будетъ лучше съ уже проложеннымъ желѣзнымъ путемъ.

 

Но патріотизмъ національный, хотя и сильнѣе многихъ движеній человѣческихъ, однако, не всѣхъ. Всякій духъ силенъ, но всякая плоть немощна—славянская въ особенности. Далматинское и хорватское побережье—полоса мелкихъ капиталовъ, небольшихъ, но вѣрныхъ оборотовъ, маленькой, но бойкой торговли и промышленности. Боснія— край мелкой земельной собственности. Славяне очень хорошо понимаютъ, что австрійская желѣзная дорога — уже начиная съ отчужденія земель, — завяжетъ всѣ эти мелкія самобытныя экономическія величины Гордіевымъ узломъ и отдастъ ихъ въ кулакъ австрійскому же капиталу. А люди, экономически закабаленные, какъ бы ни былъ великъ ихъ принципіальный патріотизмъ, на практикѣ — уже лишь полупатріоты: своя рубашка становится ближе къ тѣлу, чѣмъ рубашка націи, дѣло своей шкуры дороже національнаго интереса. Развѣ мало славянскихъ единицъ онѣмечилось на

 

 

148

 

почвѣ экономическаго подчиненія германской расѣ? А итальянскій прредентизмъ? Развѣ такъ бы малы были политическіе успѣхи его, еслибы присоединеніе къ Italia unita не грозило денежными затрудненіями, коммерческимъ кризисомъ и крахами сотнямъ буржуа итальянскаго происхожденія, запутаннымъ въ австрійскія предпріятія, въ австрійскій кредитъ, не купленнымъ даже, а просто порабощеннымъ австрійскимъ капиталпзмомъ?

 

Въ Черногоріи все это сознаютъ очень хорошо.

 

— О, если бы Россія помогла намъ хоть нѣсколько упорядочить экономическій строй нашей страны,—говорилъ мнѣ первый министръ и правая рука князя Николая, воевода Гавро Вуковичъ. Край напрасно считаютъ нищенски-бѣднымъ, неспособнымъ къ развитію. Мы голы только со стороны Цетинье, нашей природной крѣпости, о которую разбились усилія уже столькихъ нашихъ враговъ. Если вы проѣдете къ Никшичу, къ Подгорицѣ, вы увидите прекрасные, богатые лѣса. У насъ есть руды. Наше овцеводство могло бы имѣть обильный вывозъ. Но все это немыслимо при отсутствіи путей сообщенія. Наши горбыя шоссе пріятбы для туристовъ, но не для товарнаго движенія. Намъ нужны желѣзныя дороги. Теперь почти рѣшенъ вопросъ о внутренней коротенькой линіи, на Антивари, которую австрійцы предлагали намъ выстроить давнымъ-давно, но мы слишкомъ хорошо знаемъ, что это значитъ, чтобы льститься ихъ предложеніями. Мы выстроимъ эту дорогу при помощи бельгійцевъ. И безъ того уже тяжко давить насъ австрійское экономическое иго: вѣдь мы въ кольцѣ! И прорвать кольцо это, блокаду эту торговую и промышленную, будетъ въ состояніи лишь желѣзная дорога, которая соединить насъ съ Сербіей, съ Дунаемъ, съ Россіею. Проектъ линіи Кладово-Нишъ-Митровица, съ выходомъ на Антивари, давно виситъ въ воздухѣ. Онъ былъ близокъ къ осуществленію, но покойному королю Милану удалось парализовать его, заставивъ скупщину

 

 

149

 

вотировать узкую колею для участка на протяженіи сербской территоріи. Послѣ того Румынія отказалась отъ всякаго участія въ предпріятіи, такъ какъ сербская узкая колея превратила бы ея собственный участокъ въ обыкновенный подъѣздной путь. А между тѣмъ, на долю ея падали огромные расходы и въ томъ числѣ постройка моста черезъ Дунай. Теперь проектъ, потопленный королемъ Миланомъ, который дѣйствовалъ, конечно, подъ давленіемъ, всѣмъ извѣстнымъ и понятнымъ, вновь выплываетъ поверхъ воды. Я веду энергическую переписку по его поводу. Австрійскія земли и даже ново-базарскій санджакъ въ нашемъ проектѣ обойдены совершенно. Это будетъ въ полномъ смыслѣ слова между-славянская дорога: она прорѣжетъ Сербію, почти коснется Болгаріи, пройдетъ Старую Сербію черезъ Ипекъ, затронетъ Македонію и, у насъ, упрется въ Адріатическое море. Покуда проектъ встрѣчаетъ затрудненія со стороны Турціи. Ей новая линія вообще желательна, но она имѣетъ свой собственный проектъ, выводящій эту желѣзную дорогу — исключительно по турецкимъ землямъ—чрезъ Битолію въ Санъ-Джіованни ди Медуа, на албанское побережье.

 

Герцеговина и Боснія — не австрійскія области; онѣ лишь взяты Австріею въ опеку впредь до совершеннолѣтія. Но такъ какъ области эти — преддверіе голубыхъ просторовъ Эгейскаго моря, къ которому издавна несутся австрійскія мечты, такъ какъ онѣ — дивная операціоиная база, владѣя которою Австрія не только равносильна съ Россіею на Балканахъ, но —при условіи политическихъ удачъ въ Болгаріи—даже сильнѣе ея,—то опекунъ только о томъ и думалъ двадцать лѣтъ, какъ бы прикарманить ввѣренное ему имущество на вѣки вѣчные.

 

Но, повидимому, онъ горько ошибается въ расчетахъ на безпомощность и малолѣтство своихъ опекаемыхъ. Ихъ презирали, сѣкли, обирали, а они росли-росли, да и выросли и вотъ—уже начинаютъ смѣло поглядывать въ глаза

 

 

150

 

проворовавшагося опекуна, съ выраженіемъ, ясно пророчащимъ: въ самомъ непродолжительномъ времени мы потребуемъ съ васъ, почтеннѣйшій радѣлецъ нашъ, подробнаго отчета и попробуемъ зажить самостоятельною жизнью, безъ вашихъ помочей, указки и колотушекъ.

 

Движеніе Кроаціи слиться съ Босніей и Герцеговиною въ единое политическое тѣло законно по условіямъ кровнаго тождества народностей, населяющихъ эти прекрасные края. Если бы ему удалось разростись, оно осуществило бы добрую треть той огромной задачи пансербизма, которою, въ свою очередь, самъ собою разрѣшится великій историческій вопросъ неизбѣжной, рано или поздно, славянской федераціи съ выходомъ на три моря—Черное, Эгейское и Адріатическое. Кроація съ Босніей и Герцеговиною — огромная территорія, — могла бы стать третьимъ, на Балканахъ, самостоятельнымъ политическимъ тѣломъ сербскаго языка и крови; примкнуть, по основаніи такого политическаго тѣла, къ нему, или къ Черногоріи, или къ королевству Сербіи, стало бы закономъ необходимости для Старой Сербіи, которая, выдѣляясь изъ македонскаго состава, неминуемо должна будетъ слиться съ одною изъ трехъ автономій уже простою силою національнаго тяготѣнія. И вотъ естественный способъ разрѣшенія македонской дилеммы, а македонская дилемма равна девяти десятымъ всей политической загадки о Балканахъ.

 

Панхорватское движеніе въ этомъ направленіи, поднятое было Штадлеромъ, было особенно важно потому, что оно католическое и творилось съ благословенія папы, не побоявшагося стать изъ-за Штадлера въ весьма обостренныя отношенія съ австрійскимъ правительствомъ. Уже говорено было выше, что опыты католическаго панславизма сопровождались руссофильскими манифестаціями. Австрійскія газеты острили, что—кому нравятся русскіе, тѣ бы и шли къ русскимъ. Фраза эта не осталась только шуткою, она пошла было и въ жизнь.

 

 

151

 

Дѣло въ томъ, что режимъ Каллая развилъ широкое эмиграціонное движеніе между боснійскими сербами. Сербы-мусульмане выселяются въ Малую Азію, сербы-православные тянутъ въ Сербію, Румынію и потянули было въ Россію. Въ октябрѣ 1900 г. русское правительство нашло себя вынужденнымъ предупредить боснійскихъ сербовъ противъ переселенческаго движенія въ Сибирь, которое начало принимать среди босняковъ размѣры совсѣмъ не шуточные. Въ то же время, оказывается, австрійское правительство поощряло эмиграцію, даже рекомендовало ее. Цѣль понятна. Какъ скоро могучая, плотная масса славянства на Адріатикѣ, съ ея неугасаемымъ стремленіемъ къ самостоятельному существованію, начинаетъ являть слишкомъ опасные симптомы пансербскаго броженія, Австріи на руку— какъ можно скорѣе сбыть изъ края тѣ легко воспламеняемые элементы населенія, которые, помимо національпой антипатіи къ нѣмцамъ и мадьярамъ, озлоблены еще тяжелымъ экономическимъ кризисомъ. Словомъ, Австріи очень хотѣлось сплавить за русскій счетъ въ русскую Сибирь своихъ возможныхъ революціонеровъ in spe.

 

Россія уклонилась отъ чести сдѣлать одну изъ областей своихъ мѣстомъ австрійской политической ссылки, замаскированной именемъ добровольной эмиграціи, и поступила прекрасно. Правда, многіе въ Боснѣ и Герцеговинѣ были очень разочарованы невозможностью укрыться отъ административнаго и экономическаго гнета швабо-мадьяровъ подъ крыло великаго родственнаго народа; конечно, враждебныя русскому вліянію, злыя силы славянства не преминули воспользоваться русскимъ нежеланіемъ боснійской иммиграціи, какъ доказательствомъ фальшивости нашихъ симпатій къ славянству, какъ уклоненіемъ съ русской стороны отъ прямыхъ нашихъ историческихъ обязанностей. Но, разумѣется, лучше было принять на себя подобныя теоретическія нареканія, чѣмъ, избѣгая ихъ, нанести двоякій, существенный вредъ—и самимъ себѣ и Боснѣ.

 

 

152

 

Плачевное состояніе нашего собственнаго переселенческаго дѣла, конечно, отнюдь не могло рекомендовать намъ принять на себя отвѣтственность за судьбы иммигрантовъ. Преувеличенное понятіе о сибирскихъ свободныхъ земляхъ умираетъ даже въ глухихъ массахъ русскаго крестьянства; манія переселенчества затихла, переселенцентъ движетъ теперь уже не азартъ къ «новымъ мѣстамъ», а лишь полная необходимость въ нихъ по тѣмъ мѣстностямъ, гдѣ дома «земля умерла». Живой земли въ Сибири далеко не такъ много, какъ принято воображать, глядя на географическую карту азіатской Россіи: при неумѣломъ пользованіи ею и при путаницѣ въ распредѣленіи ея, мы покуда не въ состояніи удовлетворить хорошими участками даже собственный переселенческія нужды. Иммиграція босняковъ, конечно, пошла бы въ нѣкоторый ущербъ этимъ нуждамъ, но, обидѣвъ нашихъ, осталась бы неудовлетворенною и сама. Южно-русскія колоніи болгарскихъ и сербскихъ поселенцевъ далеко не могутъ похвастаться благоустройствомъ и зажиточностью, хотя было имъ время привиться къ почвѣ и развиться на ней.

 

Будетъ очень жаль, если Босна опустѣетъ отъ босняковъ. Австро-мадьяры ведутъ сейчасъ по отношенію къ Сербіи Адріатической ту же самую политику, что турки нѣкогда вели въ отношеніи Старой Сербіи, гдѣ завоеватели допустили и даже вызвали сильное эмиграціонное движете побѣжденной основной національности затѣмъ, чтобы сейчасъ же заселить опустѣвшія земли арнаутами и укрѣпить въ странѣ новую народность, воинственную и мусульманскую, съ дворянскимъ правомъ земельной собственности. И, дѣйствительно, часть Коссова теперь албанизована, и современныя албанскія автономическія притязанія простираются, опираясь на право давности, даже на Скопле. Точно такія же послѣдствія ожидаютъ и Босну, какъ скоро она разрѣдитъ свое славянское населеніе: швабы и мадьяры займутъ оставшіеся пробѣлы, и дѣло

 

 

153

 

германизаціи и мадьяризаціи полетитъ впередъ гораздо скорѣе, чѣмъ даже поѣзда экспрессовъ по рельсамъ, врывающихся въ сердце Босніи, желѣзныхъ дорогъ. Боснякамъ надо подумать и подумать о своемъ историческомъ будущемъ, прежде чѣмъ бросаться въ ловушку эмиграціи. Уйти съ родины народу легко, но не легко назадъ возвратиться. И прежде всего потому, что—некуда возвратиться. Qui va à la chasse, perd sa place. Такъ именно—некуда было бы возвратиться сербамъ Коссова, Приштины и т. д., нѣкогда оставившимъ домы свои, чтобы принять австрійское покровительство, подданство и земельный надѣлъ за Дунаемъ. Мѣста ихъ заняты и насижены другими.

 

Націоналистическое движеніе между сербами Адріатики должно серьезно принять во вниманіе эмиграціонную горячку: она расчитана именно на то, чтобы ослабить силы пансербизма, разрушить организацію его арміи. Политическое и экономическое счастье свое адріатическіе славяне должны искать не въ Сибири, не въ Канадѣ, не въ китайскомъ Туркестанѣ, куда выпиіраетъ ихъ нѣмецкій Drang nach Osten, но у себя дома, на берегу синяго славянскаго моря, по которому еще Садко, славный гость новгородскій, плавалъ въ славный городъ Веденецъ.

 

 

V.

 

Есть на свѣтѣ мѣстности, которыхъ нельзя вообразить, не видавъ ихъ въ дѣйствительности, хотя бы ранѣе того вы видѣли и рисунки ихъ и модели. Всѣ картинныя галлереи полны видами Венеціи,—однако, когда вы пріѣзжаете въ Венецію впервые, она поражаетъ васъ совершенно новымъ впечатлѣніемъ, потому что жизнь и строеніе этого города на водѣ оказываются, но оригинальной странности своей, выше всѣхъ представленій и ожиданій вашей фантазіи.

 

 

154

 

Вы можете найти Венецію лучше или хуже, чѣмъ ждали, но—за это ручаюсь—найдете, навѣрное, не такою, какъ ждали. То же самое испыталъ я въ Цетинье, въ этой, почти не поддающейся описанію, по безпредѣльной простотѣ своей, столицѣ-деревнѣ, съ помѣщикомъ-княземъ, съ помѣщичьею усадьбою-дворцомъ, съ крестьянами-воинами, богатыми и бѣдными, образованными и полудикими, именующими себя городскимъ населеніемъ.

 

Вытянутое по стрункѣ въ три широкія улицы одноэтажныхъ и двухъэтажныхъ домовъ, похожихъ одинъ на другой до утомительнаго однообразія, съ одинаковыми красными черепичными кровлями, высокими и островерхими, съ крутыми скатами для снѣга и дождя,— бѣленькое Цетинье, при первомъ взглядѣ на него, вызываетъ недоумѣніе:

 

— Гдѣ же городъ?

— Да вотъ эти самыя улицы—городъ и есть.

— То-есть, вы хотите сказать: начало города? предмѣстья, гдѣ расположены лѣтніе лагерные бараки для войскъ?

— Нѣтъ, это весь городъ. Престольница! Вонъ—дворецъ князя, вонъ— престолонаслѣдника, вонъ— «Бильяръ», арсеналъ, театръ...

 

Вы приглядываетесь по указаннымъ направленіямъ, но рѣшительно ничего не видите, кромѣ бараковъ, бараковъ и бараковъ. Одни бараки выше, другіе ниже, одни маленькіе, другіе уемистые, но бараки—сплошь. Это — не городъ, не деревня, а военное поселеніе: станъ, гдѣ временно раскинулся каменными палатками полкъ бравыхъ и всегда готовыхъ къ военному походу, богатырей-солдатъ.

 

Сходство съ лагеремъ увеличивается еще тѣмъ обстоятельствомъ, что на весьма оживленныхъ улицахъ Цетинье вы почти не видите женщинъ. Разгуливаютъ взадъ и впередъ безпечные великаны, одинъ къ другому на подборъ красавцы, косая сажень въ плечахъ, разряженные точно

 

 

155

 

для фееріи: черные, зеленые, бѣлые или подсиненнаго сукна казакины, золотые, либо шелкомъ шитые жилеты, красныя куртки, широкій кушакъ, за которымъ торчатъ рукоятки револьверовъ, шаровары съ Черное море и живописнѣйшій изъ плэдовъ—черпая «струка», съ предлинною на обѣ стороны бахрамою, на плечахъ. Вооружены всѣ безъ исключенія. Офицеровъ и чиновниковъ среди этого сплошь военнаго народа отличаетъ лишь значокъ на низенькой черногорской шапочкѣ: двуглавыя орелъ и Н. I., т. е. гербъ государства и иниціалы князя Николая I. Черногорскій гербъ—тотъ же, что и нашъ русскій, только подъ лапами двуглаваго орла помѣщается еще старый сербскій левъ: два благородные звѣря, съ характерами которыхъ въ историческомъ черногорцѣ такъ много общихъ привлекательныхъ чертъ.

 

Въ маленькомъ городкѣ, каковъ Цетинье, вѣсти распространяются скоро. Пріѣхалъ я поздно вечеромъ, а, вставъ поутру, нашелъ уже на площадкѣ предъ гостинницею нѣсколькихъ черногорцевъ, русскихъ воспитанниковъ, которые пришли взглянуть на вновь прибывшаго руса и братски пожать ему руку. Крѣпко жмутъ! кости трещатъ! Вообще въ Цетинье я то-и-дѣло испытываю почти незнакомое мнѣ удовольствіе смотрѣть на людей не сверху внизъ, а снизу вверхъ: почти всѣ на полголовы, а то и на голову выше меня,—а какъ сложены-то при этомъ! Орлиныя головы на львиномъ туловищѣ!

 

 

— Вы къ Софьѣ Петровнѣ? Пожалуйте: ждутъ.

 

Хорошенькая, свѣженькая, юная пепиньерка вводить меня въ сѣрыя нѣдра Маріинскаго института—педагогическаго учрежденія, которое еще недавно одинъ высокомѣрный австрійскій дипломатъ рекомендовалъ мнѣ, какъ «единственное умное, практическое и прочное дѣло русской политики на славянскомъ Адріатическомъ побережьѣ».

 

 

156

 

Управляетъ институтомъ Софья Петровна Мертваго— женщина стараго институтскаго воспитанія, «леонтьевская» смолянка. Однако, она рѣшительно ничѣмъ не напоминаетъ тотъ старый романтическій типъ «институтки», которыми, черезчуръ идеально восторгались годы сороковые, и надъ которымъ черезчуръ озлобленно издѣвались годы шестидесятые и семидесятые. Крѣпкая, живая, съ быстрыми, внимательными глазами, съ быстрою, складною, истинно русскою рѣчью, полною образныхъ словъ и оборотовъ, Софья Петровна—воплощеніе дѣятельной энергіи, практическаго, прикладного здраваго смысла. На рукахъ у нея—учрежденіе, если не огромное по размѣрамъ, то несравненно огромнѣйшее всѣхъ нашихъ институтовъ по труду, какого оно требуетъ. Въ русскомъ Маріинскомъ институтѣ Цетинье начальницѣ мало быть хорошею педагогичкою,—ей приходится быть и политикомъ-дипломатомъ, и домовитою хозяйкою, и сестрою милосердія, и... чѣмъ только не быть! Средства института крайне ограничены. Изъ 73 ученицъ его интерната двадцать — стипендіатки русскаго правительства, субсидирующаго институтъ, за воспитаніе ихъ, десятью тысячами флориновъ (7,500 рублей) въ годъ. Остальныя — платныя. Но славянское населеніе Адріатики не слишкомъ богато деньгами и не слишкомъ-то охоче жертвовать ими на воспитаніе дѣтей своихъ — особенно дѣвочекъ. Поэтому, чтобы не оттолкнуть родителей высокими требованіями, институтъ не имѣетъ возможности брать съ воспитанницы, на полномъ содержаніи, болѣе 200 флориновъ въ годъ, т. е. 150 руб. Сумма ничтожная, если сообразить, что даже наши богатые русскіе институты взимаютъ съ интернокъ своихъ по 200 рублей, и что во многихъ частныхъ женскихъ гимназіяхъ Петербурга,—а съ ними, какъ по ограниченности средствъ, такъ и по скромнымъ размѣрамъ, конечно, удобнѣе сравнивать Маріинскій институтъ въ Цетинье, чѣмъ

 

 

157

 

съ казенными учрежденіями,—берутъ столько же лишь за право ученія съ приходящихъ.

 

53 х 200 = 10,600. Итого, весь бюджетъ цетиньскаго института равняется 20,600 флориновъ, т. е. 15,000 рублей. Не жирно! Не разойтись на эти деньги, а—развѣ лишь о томъ денно и нощно думать, какъ бы вывернуться, чтобы свести концы съ концами. Понятно, что, при такихъ условіяхъ, института не можетъ и помышлять о многочисленномъ преподавательскомъ персоналѣ, и каждая воспитательная сила его должна волею-неволею являться въ своихъ приложеніяхъ весьма разнообразною и разностороннею. Тутъ каждый и каждая, какъ пословица говоритъ, «и швецъ, и жнецъ, и въ дуду игрецъ». Надо лишь удивляться энергіи и простотѣ, съ какими выносятъ онѣ на плечахъ своихъ всю эту пестроту утомительнаго педагогическаго труда. Главная масса работы, конечно, падаетъ на плечи самой г-жи Мертваго и ея энергической помощницы, Марьи Александровны. Послѣдняя — петербургская уроженка, питомица Маріинской гимназіи. Неутомимое ея сотрудничество съ г-жею Мертваго продолжается уже тринадцатый годъ.

 

Итакъ, на половину своего скуднаго бюджета институтъ окупаетъ самъ себя. Что же пріобрѣтаетъ Россія за вторую половину бюджета, которую она погашаетъ своею субсидіею? Какъ ни трудно, какъ ни невозможно, казалось бы, накупить на грошъ пятаковъ,—однако, въ данномъ случаѣ мы покупаемъ, и даже—не пятаковъ, а рублей. Если вся Черногорія — сплошной оплотъ, наглядное и внушительное знаменіе русскаго вліянія на Адріатику, то женскій института въ Цетииье — наиболѣе характерный и явственный символъ-показатель этого вліянія. Лишь половина воспитанницъ института принадлежитъ Черногоріи. Остальныя — далматики, словенки, боснячки, герцеговинки. Здѣсь собирается молодое поколѣніе тѣхъ адріатическихъ семействъ, что вѣруютъ въ Россію,—растутъ и

 

 

158

 

крѣпнутъ будущія піонерки русскаго общенія съ юго-западнымъ славянствомъ. Здѣсь черногорка, далматинка, словенка, герцеговинка, боснячка опытомъ и товариществомъ познаютъ, что всѣ онѣ—сестры во славянствѣ, способны и должны жить общею дружною семьею; привыкаютъ и къ той мысли, что сила, способная сложитъ и осуществитъ такую единую всеславянскую семью, можетъ бытъ свойственна только Россіи, отъ которой получаютъ онѣ, безъ различія племенъ, общее образованіе и воспптаніе.

 

Враги цѣнятъ успѣхи наши всегда лучше, чѣмъ мы сами. У австрійцевъ—въ особенности, у Каллая—институтъ цетиньскій бѣльмо на глазу. Тысячи препятствій ставятся боснякамъ и герцеговинцамъ, желающимъ отдать своихъ дочерей въ русскій институтъ. Въ 1900 году одинъ герцеговинецъ, когда задумалъ отвезти племянницъ своихъ въ Цетинье, пришелъ въ полное отчаяніе, сперва отъ правительственныхъ увѣщаній раскаяться и помѣстить дѣвочекъ въ австрійскій пансіонъ, затѣмъ—отъ проволочекъ съ выдачею паспорта. Наконецъ, онъ просто бѣжалъ съ одною изъ племянницъ, сдалъ ее на руки г-жѣ Мертваго, а по возвращеніи на австрійскую территорію (понимай: оккупаціонную) былъ немедленно схваченъ и отправленъ въ тюрьму. Православное и руссофильское вліяніе института, какъ опасную для Австріи силу, давно понялъ и взвѣсилъ бывшій австрійскій консулъ въ Цетинье, г. Кучинскій. По его докладу, вѣнское правительство, озабоченное противодѣйствіемъ растущему значенію института, уже рѣшило создать подобное же учрежденіе, но, разумѣется, на католическихъ началахъ, въ Зарѣ.

 

— Это будетъ грозный врагъ,—говорила мнѣ С. П. Мертваго,—потому что австрійцы, конечно, не пожалѣютъ денегъ, чтобы поставить свой институтъ блестяще, на самую широкую ногу, и мнѣ, съ моими 20,000 флориновъ, за ними не угнаться. Но я такъ глубоко увѣрена въ любви здѣшнихъ славянъ къ Россіи, въ обаяніи ихъ

 

 

159

 

русскимъ именемъ, что не боюсь грозы изъ Зары. Впрочемъ, вѣрнѣе сказать: не побоялась бы, будь у меня хоть нѣсколько больше свободы дѣйствія, а то безденежье намъ руки вяжетъ. Нечего и говорить, что каждый отказъ принять воспитанницу въ институтъ—ударъ по русскому престижу. Между тѣмъ, мы принуждены безпрестанно отказывать. Наше помѣщеніе слишкомъ старо, тѣсно; мы и безъ того въ немъ—какъ пчелы въ ульѣ. Вы увидите дортуары: размѣстить въ нихъ 73 кровати было очень трудною геометрическою задачею: можно премію назначить тому, кто ухитрится втиснуть еще хоть одну. Слѣдовательно, если мы не расширимъ помѣщенія, институтъ долженъ замереть въ томъ состояніи, какъ есть онъ теперь, долженъ остановиться въ ростѣ. А это будетъ явленіемъ не только прискорбнымъ,—преступнымъ противъ русскаго дѣла здѣсь, въ Черногоріи, въ Сербіи, въ Далмаціи. Мы столько сѣмянъ бросили въ мѣстную славянскую почву! столько связей заключили! во столько семействъ проникли!

 

— А большіе милліоны нужны вамъ, чтобы поправить дѣла института? — спросилъ я.

 

— Какіе тамъ милліоны! Мы были бы довольнехоньки, если бы къ субсидіи, получаемой институтомъ, Россія прибавила 3,000 флориновъ, да ссудила тысячъ пятнадцать-двадцать флориновъ единовременно на ремонтъ и расширеніе зданія.

 

Мы отправились осматривать институтъ. Въ самомь дѣлѣ,—какъ въ Москвѣ говорятъ, — «кругъ себя обернуться негдѣ». Хорошо, что дортуары высоки, воздуху въ нихъ много,—значить, все-таки есть чѣмъ дышать ихъ дѣвическому населенію, хотя и скучено оно до невозможности. Но тѣснота и неутность, вслѣдствіи тѣсноты, церкви производятъ крайне печальное впечатлѣніе. Стѣны въ церкви не выкрашены, и плѣсень пустила по нимъ свои

 

 

160

 

разрушительные узоры. Бѣдно и первобытно! Только чисто вездѣ до удивленія.

 

— Вся эта чистота дѣлается руками воспитанницъ,— объяснила С. П. Мертваго.—Мы слишкомъ бѣдны, чтобы держать много прислуги. Дортуары убираются самими институтками. Каждая изъ нихъ должна сама встряхнуть и привести въ порядокъ свою постель: заботиться о томъ за нее другимъ некогда. Помимо того, что такой трудъ приготовляетъ ихъ къ домоводству въ будущемъ, когда онѣ вернутся въ первобытныя хозяйства своихъ отцовъ, я нахожу, что дѣвочки извлекаютъ изъ него и сейчасъ уже осязательную практическую пользу. Вѣдь домашняя уборка— отличная гимнастика. Посмотрите-ка на нихъ съ утра,— послѣ уборки постелей,—какія онѣ всѣ розовыя, возбужденныя.

 

Курсъ хозяйства, домоводства, рукодѣлій и т. д.—примѣнительно къ мѣстнымъ условіямъ—проходится въ цетиньскомъ институтѣ въ гораздо широчайшихъ размѣрахъ, чѣмъ принято нашими женскими учебными заведеніями. Воспитанницъ строго экзаменуютъ по этой части въ стѣнахъ школы, потому что, какъ указали мнѣ г-жа Мертваго и ея помощница, за стѣнами института, по окончаніи курса, бѣдняжкамъ придется выдержать другой—семейный, еще серьезнѣйшій экзаменъ.

 

— Вѣдь, съ мѣстной точки зрѣнія, житейская практичность, семейственная и хозяйственная порядочность, которыя институтъ даетъ своимъ воспитанницамъ, —главныя его заслуги. На почвѣ ихъ и помирились съ нами черногорцы, ими и заслужили мы всеобщее довѣріе и вошли въ почетъ, добились того, что насъ стали признавать.

 

— А, стало быть, было время, когда и не признавали?

 

— Еще бы! Критическій духъ силенъ у всѣхъ славянъ, а у южныхъ въ особенности. Пріѣхавъ въ Цетинье тринадцать лѣтъ тому назадъ, я застала институтъ въ состояніи полнаго упадка. Средствъ никакихъ: чернилъ и перьевъ

 

 

161

 

не на что было купить. Домъ—полуразвалина. Довѣрія къ учрежденію ни малѣйшаго: изъ двадцати стипендій три были не заняты,—не находилось охотниковъ даромъ отдавать дѣвочекъ въ русскія руки. Мнѣ удалось выхлопотать въ Петербургѣ удвоеніе субсидіи: раньше институтъ получалъ всего 5000 флориновъ. А затѣмъ закипѣла борьба съ мѣстными условіями. Работать пришлось, не покладая рукъ. Я совершила нѣсколько путешествій по славянскимъ землямъ, знакомилась съ тѣмъ, съ другимъ, съ третьимъ. Приходилось глотать много непріятностей. Люди западнаго воспитанія внушали презрѣніе къ намъ: какая ужъ школа для насъ можетъ быть у русскихъ! они сами для себя хорошей школы завести не могутъ. Сколько краснорѣчія, бывало, потратишь, уговаривая: да вы попробуйте! попытка вѣдь—не пытка! Тѣмъ не менѣе, изъ путешествій моихъ я возвращалась, какъ насѣдка, окруженная цыплятами,—всегда привозила нѣсколько дѣвочекъ-новобранокъ. И вотъ—какъ посравню я мысленно это тяжкое прошедшее время, когда надо было умолять: учите вашихъ дѣвочекъ въ нашей школѣ!—съ настоящимъ, когда наша скромная канцелярія переполнена прошеніями, которыхъ мы не въ силахъ удовлетворить: мѣста нѣту! —то, право же, имѣю я основаніе думать, что мы съ Марьей Александровной и честно поработали для института, и добились кое-какихъ благихъ результатовъ.

 

У института и теперь есть недоброжелатели между славянами же. Вы услышите жалобы, что институтъ представляетъ собою слишкомъ строго закрытое учебное заведеніе, что дисциплина въ немъ тяжела, что мы слишкомъ взыскательны къ провинностямъ дѣвочекъ, наконецъ, самая главная наша вина, что мы рѣдко допускаемъ родителей къ свиданіямъ съ дѣтьми и еще неохотнѣе отпускаемъ ихъ на праздники домой. Послѣ того, какъ я познакомила васъ съ матеріальными средствами института, вы легко можете понять, что каждый день, проведенный институткою

 

 

162

 

внѣ стѣнъ заведенія, на иждивеніи родителей, — только выгоденъ нашей кассѣ, сберегаетъ намъ средства. Если бы мы преслѣдовали цѣли экономическаго самоохраненія, а не педагогической пользы, намъ слѣдовало бы баловать своихъ дѣвочекъ долгими праздниками, легкими отпусками и т. д. Но, кто знаетъ, кто изучилъ мѣстное общество, его характеръ, взгляды, настроеніе,—тотъ пойметъ, что, съ воспитательной точки зрѣнія, такія льготы немыслимы. Онѣ превратили бы наше дѣло въ полотно Пенелопы: наше завтра вѣчно распускало бы ткань, которую соткало наше сегодня. Вѣдь здѣсь—не Россія, не одно, твердо установившееся, привилегированное сословіе, изъ среды котораго пополняются русскіе институты. У насъ—амальгама; составляя ее, надо считаться и съ національными особенностями, и съ сословными, и съ разницею въ состояніяхъ, и съ безконечно разнообразными ступенями образованности въ средѣ, откуда мы беремъ своихъ дѣвочекъ. У насъ есть дѣвушки изъ родовъ и семей, кровно враждующихъ между собою, есть дочери властныхъ богачей и людей бѣдныхъ, приниженныхъ, есть дочери господь съ высшимъ университетскимъ или академическимъ образованіемъ и дочери полудикарей. Кровь южная—горячая, головки—упрямыя, настроеніе ума—острое, критическое. Отправляясь изъ института домой, дѣвочки критикуютъ свой домашній строй, съ точекъ зрѣнія, выработанныхъ въ институтѣ, и—недовольны. Возвращаясь изъ дома въ институтъ, онѣ критикуютъ его порядки, съ точекъ зрѣнія домашней свободы, и— опять недовольны. Первые мѣсяцы послѣ лѣтнихъ каникулъ для насъ самые мучительные: дѣвочки выбиваются за лѣто изъ привычной колеи, становятся своевольны, приходится спорить съ ними изъ-за всякой мелочи институтскаго порядка, бороться за дисциплину день и ночь, наказывать, понижать баллы за поведеніе. Дикій просторъ горнаго поморья и стѣны европейскаго института—начала, мало способныя помогать другъ другу. Прежде свиданія

 

 

163

 

съ родными допускались гораздо чаще. Но ученіе при этомъ шло очень дурно, возможность передавать роднымъ каждую подробность своей институтской жизни худо отзывалась на дисциплинѣ, — мы то и дѣло нарывались на фразы: а отецъ говоритъ не такъ, какъ вы! а мать говорить, что это пустяки! и т. д. Что же получалось? Семья парализовала работу школы, а школѣ приходилось, разбивая родительскія потворства и предразсудки, уничтожать авторитетъ семьи. Въ концѣ концовъ, дѣвочка становилась— ни ихъ, ни наша, полная недовѣрія и неуваженія и къ семьѣ, и къ школѣ, взаимно одна другую подрывающимъ.

 

Я лично сторонница открытыхъ учебныхъ заведеній. Но—если заведеніе открытое, такъ пусть ужъ будетъ вполнѣ открытое, а не какой-то межеумокъ, полуинтернатъ, принципіально закрытый, но съ практическими послабленіями создающими надъ воспитательницами невыносимый, парализующій, энергію контроль тысячи родственниковъ, разномыслящихъ, разночувствующихъ, разнаго желающихъ. Это— не воспитаніе, это—пляска по дудкѣ самыхъ пестрыхъ потворствъ и сантиментальныхъ безхарактерностей, вѣчный пристрастный экзаменъ вашъ, за безпрестаннымъ держаніемъ котораго вамъ некогда пи учить, ни воспитывать. Если родители отдали дочь въ закрытое учебное заведеніе, то, по моему мнѣнію, они должны довѣриться ему на воспитательный срокъ всецѣло. Потому что закрытое учебное заведеніе есть завѣдомая непреложная система, и, вручая намъ свою дочь, родитель долженъ сознавать, что въ обработки характера и умственныхъ способностей дочери по этой системѣ и заключается воспитаніе. Содѣйствіе системѣ позволить ей оправдать себя, приведетъ, къ хорошимъ воспитательнымъ результатамъ. Критическое вмѣшательство въ систему прежде всего снимаетъ съ нея отвѣтственность за удачу воспитанія, а затѣмъ — плохой оно залогъ такой удача!

 

 

164

 

Оставляя въ сторонѣ педагогическіе взгляды г-жи Мертваго, я еще разъ хочу подчеркнуть важное политическое значеніе дѣла, которое она дѣлаетъ, и которое, по моему глубокому убѣжденію, должно бы дѣлаться нами во всемъ южномъ славянствѣ, разъ мы настаиваемъ на роли его опекуновъ и покровителей.

 

Цетинье—единственное мѣсто, гдѣ развивается русское воспитаніе на славянской почвѣ. Между тѣмъ, сколько встрѣчалъ я въ славянствѣ людей, находилъ мѣстъ, жаждущихъ русской науки, русскаго образованія, русскаго воспитанія. Вотъ, напримѣръ, софійское «Женское русское общество взаимной помощи въ Болгаріи». Его составили русскія дамы, замужемъ за болгарами, — такъ сказать, Елены, нашедшія своихъ Инсаровыхъ и послѣдовавшія за ними на ихъ милую, но нѣсколько диковатую родину. Цѣль общества опредѣляется въ уставѣ его — 1) сближеніемъ всѣхъ русскихъ, находящихся въ Болгаріи, 2) оказываніемъ, какъ матеріальной, такъ и нравственной поддержки и помощи русскимъ, находящимся или прибывающимъ въ Болгарію. Къ этимъ задачамъ, прекраснымъ по существу, но, можетъ быть, нѣсколько слишкомъ теоретическимъ и неопредѣленнымъ, прибавилась еще одна — уже вполнѣ практическая, полная глубокаго, всеславянскаго значенія. Это—созданіе въ Софіи, какъ центрѣ Болгаріи, русскаго учебнаго заведенія, подобнаго тѣмъ, что завели уже для себя здѣсь лютеранская и католическая колоніи. Русскія дамы, ставъ женами болгаръ, ни сами не утратили своей природной національности и культуры, ни желаютъ, чтобы теряли ее ихъ дѣти,—чтобы они забывали языкъ своихъ матерей, русскія симпатіи, русскій складъ души и мысли. Между тѣмъ, строй болгарскихъ учебныхъ заведеній такъ жалокъ и безобразенъ, что ребенокъ, вступивъ въ любое изъ нихъ, весьма скоро лишается не только русскаго, но и всякаго склада ума и мысли. Болгарскія гимназіи — это лабораторіи невѣжества, поверхности, индифферентизма ко

 

 

165

 

всему, кромѣ всепожирающаго эгоистическаго политиканства, будущія арміи котораго онѣ готовятъ, поколѣніе за поколѣніемъ, съ энергіею, достойною лучшей участи. О нравственности дѣтей въ болгарскихъ учебныхъ заведеніяхъ тоже ходятъ не слишкомъ лестные слухи, и—что всего печальнѣе—весьма невысокій культурный уровень преподавательскаго состава и внѣдренныя пятисотлѣтнимъ рабствомъ правила и привычки мусульманскаго Востока дѣлаютъ крайне затруднительною борьбу съ злоупотребленіями такого сорта. Здѣсь воспитатель смотритъ снисходительно, почти съ извиненіемъ, на многія половыя безобразія, за который въ любой русской или нѣмецкой гимназіи ученикъ былъ бы исключенъ съ волчьимъ паспортомъ. Я не написалъ бы этихъ строкъ, если бы получилъ матеріалъ для нихъ только отъ русскихъ или, вообще, отъ иностранцевъ. Но сами болгары интеллигентныхъ слоевъ общества почти поголовно жаловались мнѣ на невозможное состояніе своихъ среднихъ учебныхъ заведеній: дѣти, — говорятъ они,—ничего не узнаютъ, а только развращаются. Результатомъ откровеннаго недовѣрія къ отечественной учебной системѣ является переполненіе болгарскими дѣтьми училищъ французскихъ, нѣмецкихъ и американскихъ, имѣющихся въ Болгаріи, благодаря энергіи католической и методистской пропаганды, уже въ достаточно значительномъ количествѣ. Однако, религіозное чувство болгаръ — прежде всего націоналистовъ и искони твердыхъ въ обрядѣ ортодоксовъ— протестуетъ противъ отдачи молодого поколѣнія въ руки католическихъ патеровъ и протестантскихъ миссіонеровъ, и множество отцовъ, которые душевно бы рады были отдать свои дѣтища въ училища европейскаго типа, не отдаютъ ихъ только потому, что тамъ учатъ Закону Божьему не по православному катехизису. Естественно, что, по той же самой причинѣ, не мѣсто тамъ и дѣтямъ русскихъ мате-рей, и неудобно, чтобы послѣднія были вынуждены,

 

 

166

 

faute de mieux, вручать свое православное потомство папистамъ и методистамъ.

 

Покуда онѣ обходятъ это неудобство тѣмъ, что отсылаюсь дѣтей воспитываться въ Россію. Но нечего и говорить, какъ тяжелы нравственно подобныя воспитательныя пилигримства и для родителей, и для дѣтей, какъ унылы эти долговременныя разлуки и полны заочныхъ тревогъ и безпокойствъ, тяжкихъ и для старыхъ, и для малыхъ; многимъ же посылки дѣтей въ Россію непосильны и матеріально. Между тѣмъ,—подумать только, что въ одной Софіи есть 32 интеллигентныхъ семейства, съ русскими matres familias! Вѣдь это уже — готовый контингентъ поколѣній —учащихся, имѣющихъ учиться и имѣющихъ родиться, чтобы потомъ учиться. Это—русское сѣмя на болгарской почвѣ, это—зерно братства всеславянскаго, брошенное Россіею на болгарскія нивы. И неужели погибать этому зерну на каменистомъ и безплодномъ грунтѣ черезчуръ папиныхъ и первобытныхъ болгарскихъ школъ? Неужели русскіе допустятъ, чтобы слабые всходы пропали, заглушенные широкими нивами иноземныхъ, безъ исключенія враждебныхъ Россіи, воспитательныхъ системъ?

 

Католическія (5) и французское (1) среднія училища въ Болгаріи поддерживаются на счетъ католической миссіи, субсидированной французскимъ правительствомъ; американскія (3)—миссіею методистовъ, имѣющихъ въ Самоковѣ протестантскую духовную семинарію. Также субсидируются и многочисленный первоначальныя училища англійскія, нѣмецкія, французскія etc. Alliance israélite спеціально воспитываетъ во Франціи евреевъ-педагоговъ, съ цѣлью распространенія затѣмъ—чрезъ еврейскія училища— французскаго языка въ славянскихъ земляхъ. Поэтому, въ Болгаріи, напр., вы повсюду встрѣчаете евреевъ,—далее носильщиковъ и офеней,—владѣющихъ французскою рѣчью. И только о русскомъ языкѣ никто ничего не думаетъ, только для русскаго языка никто ничего не дѣлаетъ. Даже въ

 

 

167

 

софійскомъ университетѣ не преподается русскій языкъ,—и академическое постановленіе о томъ, отъ 1896 года, остается до сихъ поръ мертвою буквою. А, между тѣмъ, болгарское студенчество, пользуясь близостью двухъ языковъ, привыкло руководиться русскими учебниками, справочниками, русскою научною литературою. Въ военныхъ учебныхъ заведеніяхъ до сихъ поръ всѣ пособія—русскія. Когда профессоръ Милюковъ по-русски читалъ лекціи въ «Великой школѣ», слушать его сходились толпы болгаръ и даже болгарокъ. Вообще, если русскому достаточно мѣсяца, чтобы, прислушавшись, хорошо понимать и уже самому, съ грѣхомъ пополамъ, владѣть болгарскою рѣчью, то болгарину, при добромъ желаніи, надо и того меньше, чтобы усвоить русскій языкъ. Разница въ скорости усвоенія зависитъ тутъ не отъ лингвистическихъ способностей того и другого народа, но отъ непривычки русскихъ къ употребленію опредѣленнаго члена, который, вдобавокъ, въ болгарскомъ языкѣ пренеудобно ставится не впереди, но сзади слова. Затрудняютъ иностранца также юсы и ъ—носовые гласные звуки, не имѣющіе себѣ подобныхъ во всей современной европейской фонетикѣ.

 

Въ гимназіяхъ болгарскихъ русскій языкъ, послѣ паденія Стамбулова, преподается, но очень дурно. Учителя, по большей части, сами знаютъ русскій языкъ лишь теоретически и говорятъ по-русски столь правильно и красиво, что далее одесское «тудою-сюдою», въ сравненіи съ болгаро-русскимъ учебнымъ краснорѣчіемъ, есть уже перлъ изящества. Вообще, школьное преподаваніе содѣйствовало распространенію русскаго языка среди болгаръ такъ же мало, какъ среди насъ, русскихъ, лишь самый ничтожный процентъ выноситъ изъ гимназій сколько-нибудь дѣльныя знанія по «необязательнымъ» языкамъ— нѣмецкому и французскому. Рѣдкому русскому гимназисту двойка у француза или нѣмца мѣшаетъ перейти изъ класса въ классъ; ту же участь имѣютъ въ болгарскихъ гимназіяхъ колы и

 

 

168

 

двойки «изъ русскаго». Дѣтямъ—покуда они дѣти — конечно, возможность превращать ученье въ баловство весьма пріятна, но съ годами приходитъ раскаяніе, и, въ поздней потребности необходимаго чужого языка, болгары такъже проклинаютъ своихъ quasi-русскихъ наставниковъ, какъ мы—разныхъ Тимофеевъ Анфиногеновичех и Карловъ Ѳедоровичей, почему-то бравшихся обучать насъ языкамъ французскому и нѣмецкому.

 

Насущная необходимость для болгаръ хотя бы только литературнаго знакомства съ русскимъ языкомъ, равно какъ и православное преподаваніе Закона Божьяго открываютъ проекту софійскихъ дамъ о русскомъ училищѣ въ Болгаріи, большія подспорья и перспективы. Многіе интеллигентные болгары говорили мнѣ, что, будь въ Софіи русское училище,—они бы, не разсуждая, отослали въ него своихъ дѣтей. Такъ что будущая русская школа можетъ имѣть опорою не только мѣстную русскую и полурусскую колонію, но и не малую долю коренного населенія. Нельзя же не согласиться,—даже разсуждая a priori,—что страна, воздвигающая всенародные памятники русскимъ подвигамъ, способна представить собою богатое поле для русскаго культурнаго воздѣйствія. И, были бы лишь охота, энергія и умѣнье воздѣлывать поле, а урожай и жатва будутъ.

 

— Сколько же надо вамъ, чтобы осуществить ваше предпріятіе?—спрашивалъ я дамъ-иниціаторшъ.

 

Оказалось: совсѣмъ пустяки,—онѣ обошлись бы пятью тысячами франковъ ежегодной субсидіи.

 

— Почему же вы не обратитесь къ русскому правительству? Сумма ничтожна, и—если затратою ея можно поставить на ноги такое глубоко симпатичное дѣло, то, понятно, вы не встрѣтите отказа.

 

—Мы не знаемъ, какъ и чрезъ кого обратиться. Г. Бахметьевъ выразилъ намъ глубокое сочувствіе, но мы и сами понимаемъ, что хлопотать ему за насъ неудобно: вѣдь мы, хотя и русскія родомъ, но болгарскія подданныя.

 

 

169

 

Вмѣшательство въ наше предпріятіе русскаго дипломатическаго агента сейчасъ же будетъ истолковано нашими политиканами въ самую дурную сторону. Закричатъ о руссофильской пропагандѣ, о руссификаціи болгарской молодежи... А, право, мы ничего такого не хотимъ. Мы желаемъ только, чтобы дѣти наши росли грамотными и нравственными. Желаемъ, чтобы они не уѣзжали за тридевять земель отъ родительскаго надзора. Желаемъ, чтобы они, будучи болгарами по отцамъ, не теряли духовной связи съ Россіей, откуда родомъ мы, ихъ матери, и гдѣ стали культурными людьми сами отцы ихъ. Всякая политика намъ совершенно чужда и ненужна,—скажемъ больше: мы бы не хотѣли, чтобы даже хоть тѣнь политиканскихъ пересудовъ падала на наше дѣло и сквернила его святую задачу.

 

Самое лучшее для прекраснаго предпріятія софійскихъ русачекъ было бы—начаться собственными средствами, потому что затѣмъ несомнѣнные благіе результаты покажутъ его пользу русскому обществу, и—«не безъ добрыхъ душъ на свѣтѣ»: власть ли правительственная, частная ли благотворительность не оставятъ безъ поддержки честный и благой починъ нашихъ задунайскихъ землячекъ.

 

— Только бы начать дѣло,—говорятъ онѣ,—а выроста у него—всѣ шансы. Къ намъ не только изъ провинціи повезутъ дѣтей—изъ Сербіи, Македоніи, Адріанопольскаго вилайета. Потому что довѣріе къ русскимъ начинаніямъ всюду громадное,—но только, къ сожалѣнію, русскіето здѣсь ничего не начинаютъ!

 

 

VI.

 

Оглядываясь на свое пребываніе въ столицѣ Черногоріи, я не могу не повторить съ глубокимъ убѣжденіемъ тѣхъ словъ австрійскаго полковника, что слышалъ я въ Спалато:

 

— Если бы Россія понимала, какое огромное значеніе

 

 

170

 

въ славянствѣ имѣетъ для нея Черногорія, она тратила бы вдесятеро,—что вдесятеро!—во сто разъ больше на ея поддержку и развитіе.

 

Къ сожалѣнію, когда у насъ въ Петербургѣ говорятъ: Россія тратитъ столько-то на поддержку своего вліянія въ такомъ-то государствѣ, у такого-то народа, — это почти всегда значить, что Россія тратитъ столько-то и столько-то на пенсіи, подачки, подарки, субсидіи такимъ-то и такимъто виднымъ представителямъ такого-то и такого-то государства, такого-то и такого-то народа. Видные представители подарки и подачки берутъ охотно, весьма часто просятъ прибавокъ,—если имъ отказываютъ, они идутъ искать субсидіи къ другимъ правительствамъ, изъ руссофиловъ за извѣстную мзду очень охотно превращаются въ руссофобовъ и т. д., и т. д. Такъ обстоитъ дѣло нашего вліянія на Востокѣ Балканскаго полуострова, въ автономіяхъ котораго мы всегда имѣли слабость довѣрять той или другой части ихъ интеллигенціи, не считаясь непосредственно съ лучшимъ нашимъ въ нихъ пріятелемъ—съ народомъ.

 

Иначе обстоитъ дѣло въ Черногоріи. Здѣсь намъ не нужно покупать «лица»: они—наши по духу, по симпатіямъ, по традиціямъ, по исторіи; наши, — какъ весь, породившій ихъ народъ. Но пора намъ показать народу этому, что Россія, въ которую онъ вѣруетъ, какъ въ божественный, отвлеченный символъ благодѣтельной силы, дѣйствительно такова для него. Что съ именемъ ея въ славянство вторгаются не только маршевые звуки «Громъ побѣды раздавайся!»—но и культурныя начала, которыя необходимы южному славянству, которыхъ жаждетъ оно, какъ весенняя нива дождя — потому-что знаетъ: безъ нихъ ему— смерть, оно завянетъ, задохнется...

 

У насъ, русскихъ, есть прескверная черта, о которой мнѣ не разъ приходилось говорить, когда я писалъ о славянскихъ нашихъ отношеніяхъ, потому что въ отношеніяхъ этихъ она сказывается съ особенно непріятною и вредною

 

 

171

 

намъ назойливостью: мы очень любимъ благотворить, но еще болѣе обожаемъ, чтобы насъ за благотворенія наши благодарили.

 

И благодарили не разъ, не два, не три, но—цѣлые годы, всю жизнь, отнынѣ и до вѣка. Въ требованіяхъ благодарности мы не считаемся ни съ давностью, ни съ ходомъ исторіи, ни съ развитіемъ облагодѣтельствованныхъ народовъ. У насъ остается въ памяти лишь тотъ моментъ, когда мы ихъ облагодѣтельетвовали, и за который они обязаны питать къ намъ признательность по гробъ своей государственности... Что такого рода требованія суть нравственные кандалы для всякаго живого политическаго организма, само собою понятно. Что всякій живой политическій организмъ, исполнивъ потребность, долгъ и желаніе благодарить своего благодѣтеля разъ, два, три, затѣмъ начинаетъ тяготиться обязанностью признательности, а затѣмъ принимается недоброжелательно критиковать и самыя причины къ ней,— неизбѣжное и естественное зло. Люди— вездѣ и всегда люди, и безсмысленно требовать отъ нихъ—дурныхъ или прекрасныхъ безразлично—больше хорошихъ чувствъ и проявленій, чѣмъ въ состояніи выдѣлить человѣческая ирирода.

 

На чаяніяхъ этой—и нынѣ, и присно, и во вѣки вѣковъ— благодарности мы едва-едва не проиграли своего дѣла и въ Сербіи, и въ Болгаріи, которыхъ сами же поставили въ условія быстраго политическаго развитія, далеко умчавшаго ихъ отъ положенія и обстоятельствъ, въ какихъ застали ихъ наши благодѣянія, и въ какихъ послѣднія были, дѣйствительно, полезны имъ и благодѣтельны. Мы пролили за славянскую свободу кровь русскую,—и это былъ прекрасный, благородный, великодушный подвигъ. Нѣтъ славянъ, не признающихъ его величія, не благодарныхъ за него Россіи. Свободу мы дали имъ въ размѣрахъ, гораздо большихъ, чѣмъ сами ее имѣли. Однако, десятки разъ, когда болгары желали пользоваться своею свободою въ тѣхъ размѣрахъ,

 

 

172

 

какъ мы имъ ее дали, мы очень изумлялись, надували губы и объявляли ихъ неблагодарными. И такъ имъ этою тактикою надоѣли, такъ ихъ утомили, что въ одинъ прекрасный день они вышли изъ терпѣнія. Рѣшили: ну, считаютъ насъ неблагодарными,—такъ и будемъ неблагодарными, да зато сами по себѣ! И, политикою покойнаго Степана Стамбулова, весьма ловко и смѣло выжили насъ изъ Болгаріи. Намъ нужно было десять лѣтъ, чтобы въ нее вернуться,— а ужъ какъ было бы печально, если бы пришлось уйти опять.

 

Но, коря страну съ растущею культурою неблагодарностью за старую хлѣбъ-соль, мы въ той же самой Болгаріи не дѣлали рѣшительно ничего, чтобы подновлять впечатлѣнія своего великодушія, столь сильно поразившія ее двадцать пять лѣтъ назадъ. Ей уже давно не нужно съ нашей стороны военныхъ жертвъ, ноей нужна культурная помощь. Оказали ли мы ее Болгаріи? По совѣсти надо признаться: нѣтъ. До такой степени нѣтъ, что и то русское вліяніе, которое такъ сильно чувствуется въ болгарской образованности, пришло къ болгарамъ помимо насъ, они сами его у насъ взяли, по инстинкту необходимости. Мы не дали Болгаріи (исключая оккупаціонное время) ни своихъ медиковъ, ни своихъ инженеровъ, ни своихъ банковъ, ни своихъ профессоровъ. Этихъ послѣднихъ они вывозили отъ насъ чуть не контрабандою, и были случаи, что мы же сами выживали изъ Болгаріи русскихъ профессоровъ.

 

Итакъ, мы дали Болгаріи широкія потребности въ культурѣ, а культуры не дали. А, когда, повинуясь голосу потребностей, она пробовала устроить свою культуру помимо насъ, шла занять ее у другихъ европейцевъ, мы обижались, начинали попрекать болгаръ неблагодарностью. Наставивъ болгарамъ цѣлый рядъ соблазнительныхъ свѣтлыхъ точекъ впереди, мы гнѣвались на нихъ за то, что, стремясь къ этимъ яркимъ приманкамъ, они мало оглядываются на вѣху освобожденія, оставшуюся далеко позади. Повторяю:

 

 

173

 

послѣ всѣхъ самолюбивыхъ капризовъ и безтактностей, какія мы творили въ освобожденной Болгаріи до 1896 г.,— не тому удивляться надо, что въ ней есть руссофобы, а тому, какъ еще главная масса народная и лучшая часть интеллигенціи сохранили въ себѣ рѣшимость вѣрить въ Россію, любить ее и надѣяться на нее. Это—всецѣло заслуга болгаръ. Мы въ этой своей удачѣ рѣшительно не при чемъ. Это намъ Богъ на шапку послалъ.

 

Я былъ въ Болгаріи три раза, даже четыре, если считать коротенькое послѣднее пребываніе въ Софіи, видѣлъ и знаю всѣ ея партіи, знакомъ съ огромнымъ большинствомъ ея государственныхъ и общественныхъ дѣятелей. И я утверждаю, что, если бы мы тѣ средства, что истрачены на поддержку разныхъ якобы руссофильскихъ рептилій, тѣ усилія, что были расточены въ лавировкѣ между разными «истами» и «овцами», употребили для мирнаго культурнаго воздѣйствія на общество, — въ Болгаріи не было бы никакихъ руссофобовъ, и вся она сплошь говорила бы русскимъ языкомъ почти въ такой же мѣрѣ, какъ своимъ роднымъ, и не страшны были бы намъ ни нѣмецкая промышленно-завоевательная, ни австро-католическая пропаганда.

 

На деньги, которыя Россія истратила въ Болгаріи для того, чтобы поддерживать вліяніе какого-нибудь казеннаго руссофила или даже цѣлой казенно-руссофильской партіи, мы могли бы открыть въ Софіи, Рущукѣ, Варнѣ, Филиппополѣ, Гавровѣ, Сливпѣ, Шумлѣ учебныя заведенія, съ русскимъ языкомъ, съ русскими преподавателями, — какъ дѣлаютъ это австрійцы, нѣмцы, французы, израэлиты, англичане, даже американцы: всѣ, — только не мы. Всѣ культуры завоевываютъ эти бѣдныя балканскія народности,— одни мы воображаемъ ихъ уже завоеванными и непоколебимо нравственно принадлежащими намъ въ силу освободительной вѣхи, поставленной двадцать пять лѣтъ назадъ. И это не въ одной Болгаріи такъ, но всюду подъ Балканами. Наша политика всегда была—пріобрѣтать лица и партіи.

 

 

174

 

А куда и практичнѣе, да даже и дешевле было бы пріобрѣтать общество и народъ.

 

Зрѣлище Маріинскаго института въ Цетинье особенно крѣпко утвердило меня въ только-что высказанныхъ мысляхъ. Вѣдь не Богъ вѣсть, что такое этотъ институтъ, въ концѣ-концовъ. Не боги въ немъ горшки обжигаютъ, а обыкновенныя смертныя. И обходится трудъ ихъ Россіи до смѣшного дешево. То, что мы тратимъ на институтъ, гдѣ воспитываются 70 несомнѣнныхъ будущихъ руссофилокъ, пропагандистокъ русскаго имени и вліянія въ родныхъ и въ будущихъ своихъ семьяхъ, — въ Болгаріи и въ Сербіи годами получали разные сомнительные имяреки, коихъ мы субсидировали годами въ ожиданіи... чего? Да только того, что вотъ — придутъ они къ власти, станутъ министрами и будутъ грабить уже не русскую казну, а болгарскую, и станутъ строить дома, «да правятъ кыштата». Ибо до сихъ поръ болѣе дѣльныхъ и полезныхъ Россіи результатовъ мы отъ ея политическихъ стипендіатовъ въ славянскихъ земляхъ не видали. И, если бы мы зачеркнули всѣ свои политическія стипендіи, а вмѣсто нихъ учредили бы стипендіи образовательныя: устроили бы нѣсколько славянорусскихъ гамназій, открыли бы въ славянскихъ центрахъ нѣсколько русскихъ книжныхъ магазиновъ, библіотекъ еѣс.,— то, конечно, и насъ любили бы больше братья-славяне, и мы были бы болѣе довольны братьями-славянами.

 

Когда славянинъ на Балканахъ тянетъ къ западной культурѣ, мы дружнымъ хоромъ начинаемъ проклинать его:

 

— Измѣнникъ! продался австрійцамъ! продался англичанамъ! продался нѣмцамъ!

 

И непремѣнно продался. Деньги взялъ. Потому что сами мы слишкомъ много сорили деньгами для лицъ и партія на Балканскомъ полуостровѣ и привыкли думать, что, на семъ рынкѣ политическаго предложенія, и всѣ остальныя государства предъявляютъ такой же спросъ,

 

 

175

 

какъ и мы. О, да! они покупаютъ, они сорятъ деньгами даже больше насъ, притомъ гораздо откровеннѣе и цѣлесообразнѣе. Но все-таки—нельзя же говорить, что былъ купленъ за деньги Европою противъ Россіи, напримѣръ, такой человѣкъ, какъ покойный Стоиловъ,—беру нарочно примѣръ дѣятеля, сошедшаго со сцены. Его купила Европа, да! но купила не чрезъ министерство Сольсбери или Кальноки, а чрезъ Robert-College, гдѣ онъ получилъ воспитаніе и сталъ убѣжденнымъ западникомъ задолго до того, какъ быть министромъ и государственнымъ мужемъ. А вотъ, если вамъ угодно, я дамъ и другой примѣръ политическаго героя, купленнаго Россіею, хотя русское правительство никогда гроша мѣднаго ему не дало чрезъ азіатскій департаментъ, и русское общество—чрезъ кассу славянскаго благотворительнаго общества. Это — замѣчательнѣйшій изъ государственныхъ дѣльцовъ современной Болгаріи, Петко Каравеловъ. Бывалъ онъ и нашимъ врагомъ, но въ самой враждѣ его было больше къ намъ дружбы, чѣмъ въ дружбѣ многихъ изъ нашихъ друзей. И это—потому, что онъ человѣкъ дѣйствительно купленный Россіею въ собственность прочную и безповоротную, отъ которой не избавиться ему, какъ бы онъ ни отбивался. Потому что—при покупкѣ его для Россіи — комиссіонерами были не какіе-либо безотчетные фонды и не кассы шовинистическихъ кружковъ, но аудиторіи московскаго университета. Каравеловъ — человѣкъ русскаго воспитанія, и традиціи, закваска русскаго студента шестидесятыхъ годовъ сопутствовали ему житейски до старости лѣтъ, когда въ рукахъ у него очутился портфель министра-президента. Давно умершіе Бабстъ, Никита Крыловъ и другіе славные московскіе учители купили его намъ, а ужъ, конечно, не чеки азіатскаго департамента. Это вотъ — покупка умная, практичная, прочная. И давай намъ Богъ такихъ побольше!

[Previous] [Next]

[Back to Index]