11. ВАРНА 1828-1829 гг. В ВОСПОМИНАНИЯХ РУССКИХ ОФИЦЕРОВ
М.М. Фролова
Русско-турецкая война 1828-1829 гг. воспринималась русским обществом не только как защита интересов России, но и как освобождение Греции от власти Османской империи, против которой еще в 1821 г. было поднято знаменитое греческое восстание. О болгарском населении Балканского полуострова, где развернулся европейский театр военных действий, знали в то время очень немного. Известный впоследствии историк Ю.И. Венелин в своей книге «Древние и нынешние болгары...», напечатанной в 1829 г., с грустью писал, что недостаток сведений породил в конце 20-х годов мнение о том, что «задунайские славяне все перевелись, и что там не слышны больше славянские звуки» [1]. Русско-турецкая война 1828-1829 гг. опровергла это заблуждение, а многочисленные воспоминания и записки русских офицеров — участников этой войны, которые стали публиковаться на страницах журналов с сентября 1829 г., также немало тому способствовали. Авторы мемуаров рассказывали не только о сражениях с турками, о трудностях походов, усугубляемых тяжелым для русских войск «задунайским» климатом, болезнями, острой нехваткой качественной воды, перебоями в снабжении продовольствием и фуражом, но и об удивительной природе Болгарии, о ее городах и христианском населении.
Варна занимала в этих воспоминаниях особое место. Крепость, являвшаяся лучшим портом на западном побережье Черного моря и прикрывавшая одну из главных дорог, ведущих через Балканы к столице Османской империи Константинополю, входила во вторую оборонительную линию известного четырехугольника балканских крепостей (Рущук - Силистрия - Шумла - Варна). Ее капитуляция (29 сентября 1828 г.) явилась самым крупным успехом русского оружия в кампании 1828 г., в целом оказавшейся малорезультативной, поскольку ни Силистрия, ни Шумла взяты не были. Повышенное внимание к Варне обеспечивалось присутствием при заключительной стадии осады молодого
215
императора Николая I, поэтому сюда, по свидетельству Ф.П. Фонтона, офицера Генерального штаба, все старались и желали попасть [2]. В осаде Варны принимала участие гвардия, которая в кампании 1829 г. уже не была задействована. Многие гвардейские офицеры, люди высокообразованные, посвятили Варне немало страниц своих записок.
Кроме того, Варну от прочих городов, покорившихся в 1828 г. русским, отличало и следующее обстоятельство: в ней помимо турецких войск находилось и мирное население, состоявшее из мусульман и христиан. В кампании 1828 г. турки активно применяли тактику обезлюдения земель, по которым шло войско неприятеля. При приближении русских войск они заставляли жителей, и мусульман, и христиан, покидать свои дома. Русские шли практически по пустынной Болгарии, вступали в опустевшие города.
«По всей стране царствовала мертвая тишина, нарушаемая заунывным лаем голодных собак, которые рыскали вокруг пустых покинутых селений» [3],
— сообщал А.О. Дюгамель (1801-1880), прапорщик свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, награжденный за заслуги в войне 1828-1829 г. чином капитана, впоследствии генерал-губернатор Западной Сибири, сенатор. Штабс-капитан А.Ф. Вельтман (1800-1870) в своем романе «Странник», который писался во время войны и был опубликован в течение 1830-1832 гг., принеся автору заслуженную известность, тонко передал чувства, которые охватили его при вступлении в «пустой город» — Базарджик.
«Мне кажется, не только люди и животные, но и все насекомые скрылись из него. Какая пустота! какая мрачность! точно как в сердце, оставленном надеждою». «Фонтаны не льются, они иссохли. В некоторых вода еще слезит, но она уже горька, как слезы... отравлена» [4].
В побежденной Варне русские офицеры имели возможность вблизи познакомиться с поверженным врагом, а также и с мирным населением. В своих мемуарах авторы большое внимание уделяли описанию фортификационных сооружений Варны, рассказывали о ведении осадных работ, кровопролитных стычках с турками, сражении при Курт-Тепе, штурме Варны, тяжести бивуачной жизни. Но в них также имелись сведения о городе и его окрестностях, о его жителях, что формировало у читателя представление об этом оплоте турецкого владычества на Балканах и об условиях жизни в нем христианского населения. Выявление подобных сообщений и их анализ составляет задачу настоящей работы.
216
Из многочисленных записок и мемуаров русских офицеров — участников русско-турецкой войны 1828-1829 гг. следует выделить публикацию в сентябрьском номере за 1829 г. журнала «Отечественные записки» П.П. Должикова (1798-1884), офицера 19-го Егерского полка [5]. Его серьезное увлечение историей было известно начальству, поэтому во время пребывания в Варне он получил задание от «одной почтенной особы» собрать сведения об общем состоянии христианской церкви и православной веры в Варне. Ответы варненского митрополита Филофея Должиков дополнил своими наблюдениями. Следует подчеркнуть, что информация, которая была помещена в статье, весьма интересна и ценна, однако историками XX в. она практически не использовалась.
Основные действия в русско-турецкой кампании 1828 г. развернулись в северо-западной части Болгарии, в треугольнике между крепостями Силистрия, Шумла и Варна. Главные силы русской армии (30 тыс.) двинулись к Шумле, где была сосредоточена 40-тысячная армия Гуссейна-паши. К Варне (28 июня 1828 г.) был выслан немногочисленный отряд генерал-адъютанта графа Сухтелена (4500 чел.), которому было поручено, «если окажется возможность, покорить Варну», или «в противном случае открыть сообщение с отрядом князя Меншикова», который должен был со дня на день прибыть с Черноморским флотом. 1 июля отряд Сухтелена вошел в долину Варны и был немедленно атакован турецкой конницей. 4 июля в крепость торжественно, «с распущенными знаменами и громкой музыкой» вступило подкрепление, увеличив, таким образом, турецкий гарнизон до 10 тыс. Человек [6], записал генерал-майор П.Я. Купреянов (1789-1874), командир 2-й бригады 10-й пехотной дивизии, впоследствии генерал от инфантерии. Сухтелен был вынужден отступить от Варны.
В последних числах июля к крепости, наконец, прибыл Черноморский флот под командованием адмирала Грейга, который доставил десантный отряд генерал-адъютанта князя Меншикова, овладевший 12 июня Анапой. Варненское войско увеличилось теперь до 10 тыс., и Меншиков, которому было поручено руководить осадой, приступил к блокаде крепости с северной стороны. К осаждающим затем прибавился отряд, сопровождавший Николая I, который вместе с Императорской квартирой из-под Шумлы подошел к Варне (24 июля). После обсуждения
217
с Меншиковым плана осады и обозрения работ у крепости император отбыл в Одессу для осмотра резервов действующей армии.
В первых числах августа к Дунаю подошла гвардия, выступившая из Петербурга в начале апреля. По повелению Николая I она была двинута для осады Варны. 27 августа император возвратился в Варну и расположился на адмиральском корабле «Париж». С прибытием гвардии силы русских возросли до 30 тыс. при 112 осадных и 52 судовых орудиях, что позволяло теперь блокировать крепость и с южной стороны, откуда турецкий гарнизон, усилившийся до 22 тыс., получал все подкрепления. Во время осады Варны русской армии пришлось отразить наступление 30-тысячного турецкого корпуса Омера Врионе-паши, пытавшегося деблокировать осажденный гарнизон. В сражении при Курт-Тепе участвовал отряд под командованием принца Евгения Вюртембергского, который был вызван из-под Шумлы. 26 сентября был предпринят пггурм Варны, и 29 сентября крепость капитулировала [7]. С падением Варны кампания 1828 г. закончилась.
Крепость Варна лежала в долине, к которой вели труднопроходимые дороги:
«Беспрестанные дефиле, узкие по лесам дороги, заваленные камнями, препятствовали идти не только артиллерии и обозу, но даже и пешеходцам» [8].
После утомительного пути по жаре с утеса, являвшегося «самым верхним уступом с северной стороны берега Черного моря», вдруг открывался вид на город — впечатления были сильными и запоминающимися. Каждый автор нашел свои слова, чтобы передать красоту распахнувшейся перед ним панорамы и свои чувства, которыми наполнилась в тот миг душа. Прапорщик П.Н. Глебов (1810-1866), впоследствии генерал-лейтенант, получивший назначение в 7-ю артиллерийскую бригаду, добрался до нее у самой Варны. Доложив о себе новому начальству, он поспешил взглянуть на город.
«Едва вступил я на дорогу, как вся Варна с ее бастионами и высокими минаретами между двумя грядами гор явилась предо мною в лощине. С левой стороны крепости ревело Черное море, а с правой более чем на шесть верст в длину разливался лиман Девно. Таким образом, с двух противоположных сторон Варна окружена землею, а с двух — водою. Речка Варне-Дере, которая течет из лимана по песчано-болотистому перешейку в море, омывает крепость с южной ее стороны. Через небольшую речку перекинут был каменный мост, который прикрывался особого рода шестиугольным
218
укреплением. Но я забыл и об этом мосте, и об этом укреплении, когда взглянул на раздольные пастбища, которые живописно раскидывались вдоль северного берега лимана, — на цветущие виноградники, покрывавшие всю окрестность к западу и северу от крепости, наконец, на высокие горы, покрытые лесом и кустарником, которые, чернея вдалеке, как будто служили рамою для расстилавшейся под ногами моими чудесной картины» [9],
— писал П.Н. Глебов.
«Крепость представляет прекрасную картину: дома построены амфитеатром как и во всех почти турецких городах: башни, цитадели, каменные укрепления, высокие минареты, большие сады, корабли, стоящие на якоре в заливе. Все это доставляло взору приятное разнообразие» [10],
— замечал офицер из штаба Евгения Вюртембергского, не подписавший свои воспоминания.
Собираясь в поход против Турции, многие русские офицеры внимательно изучали страну и ее историю. Нередко в записках приводились подобные сведения. Упоминавшийся офицер из штаба Евгения Вюртембергского, например, припомнил, что Варна была известна в истории как «древний город Одиссос или Одессус, построенный греческими колонистами из Милета...». Впрочем,
«этот город не приобрел знаменитого имени в истории, но сделался известен... благодаря сражениям между султаном Амуратом II и Владиславом, королем Польским и Венгерским, в 1444 г. 10 ноября, где христиане были совершенно разбиты и польский король лишился жизни» [11].
Прапорщик П.Н. Глебов не мог не обратить внимание на осадные работы, которые были начаты под руководством князя А.С. Меншикова, а после его ранения продолжены графом М.С. Воронцовым, назначенным 17 августа 1828 г. командиром варненского осадного корпуса.
«Длинные траншеи, как черные змеи, увивались около крепости с северной ее стороны; бесконечная цепь редутов тянулась полукружием от моря до лимана; ружейные и орудийные выстрелы раздавались то с крепости, то с передовых укреплений; наконец, тысячи штыков, которые в отдалении, как иглы, сверкали под лучами яркого солнца... Согласитесь, что все это вместе могло составить картину поистине чудесную. Но не одно изящество внешнее составляло прелесть этой картины: в ней так много было содержания внутреннего, особливо для меня, офицера армейского, что я не мог смотреть на нее без особенного одушевления» [12].
219
Чуть позже Глебов дополнил описание Варны некоторыми очень важными уточнениями:
«Варна лежит при заливе Черного моря у подошвы северной покатости древнего Гемуса. Высокие минареты, цитадель и развалины церквей христианских, в которых нельзя было не заметить следов византийской постройки, турецкий лагерь, разбитый внутри города, и множество полуразрушенных зданий со стороны моря — все это придавало Варне какой-то особенный характер. Что же касается до системы укреплений ее, то она и в 1828 г. не отличалась ничем особенным от прочих крепостей турецких, с которыми я имел уже случай ознакомиться на походе от Дуная к Каварне» [13].
К Варне тем временем стала подходить гвардия, двигавшаяся тремя эшелонами. За 5 месяцев она прошла через всю Россию, Украину, Бессарабию, вступив на землю Османской империи, пересекла безводную и пустынную Добруджу, Приморский санджак. Во втором эшелоне шел лейб-гвардии Егерский полк, офицер которого вспоминал:
«...27 августа после томительного перехода с горы на гору с небольшим привалом к вечеру подошли к Варне. С края горы, где стоял полевой караул, картина была великолепная: версты на 4 впереди, в середине огромной долины, ограниченной с севера и юга высокими лесистыми горами и сплошь поросшей виноградником, стоит Варна, запертая в крепостные стены с башнями. Влево от нас море, все покрытое нашими судами, вправо — широкий лиман, вдающийся вглубь страны верст на 10. Можно было с высоты рассматривать Главную квартиру графа Воронцова, пристань; по всему пространству в кустах — расположение разных войск, а вправо, между крепостью и лиманом — турецкий лагерь войск, не вместившихся в крепость. По той стороне Варны виднелась дальняя песчаная полоса, а за нею такие же горы, как те, на которых мы стояли» [14].
Для князя Н.С. Голицына (1809-1892), прапорщика Гвардейского Генерального штаба, впоследствии генерала от инфантерии, военного историка, тяжелый поход от Петербурга до Варны 1828 г. был его первой военной кампанией и явился «первым живым и великолепным уроком географии России и кусочка Турции» [15]. 27 августа, в понедельник, он прибыл под Варну вместе с Генеральным штабом, который расположился лагерем на северной стороне Варны. «К 1 сентября здесь собралась уже вся гвардия» [16]. Юный князь вскоре заболел и был отправлен
220
на излечение в Одессу. Его рассказ о Варне дополняет новыми штрихами панораму крепости, нарисованную Глебовым:
«Что за чудная картина представилась нашим взорам! Прямо перед нами, глубоко в долине лежала крепость Варна, омываемая с юга длинным и узким заливом Девно, а с востока примыкавшая к морю, на котором был расположен наш Черноморский флот, линия очередных судов которого обстреливала крепость, далее же простиралось безбрежное море. У подошвы северных высот на берегу моря находились пристань и склады военных запасов, а против пристани на море — 100-пушечный корабль «Париж», на котором имел пребывание Государь, его свита и Главный штаб. Крутые скаты северных высот были покрыты виноградниками, между которыми извивались дороги сверху вниз к пристани и к нашим траншеям и редутам. К западу от крепости залив Девно, постепенно суживаясь, простирался на несколько верст. Наконец, к югу от Варны были видны возвышавшиеся уступами горы, почти совершенно обнаженные за исключением редких кустарников и небольших рощ, между которыми видны были дороги, ведшие в Варну с юга» [17].
Удивительно, но в представленных описаниях больше внимания уделено долине Варны, а не самому городу. Похожесть изображения окрестностей Варны разными авторами объясняется не только тем, что они смотрели на город с одной и той же точки, поэтому описания, будучи наложенными одно на другое, создают эффект объемности панорамы. Русские офицеры, авторы упоминаемых мемуаров, в тот момент обладали практически равным знанием Болгарии, поскольку проделали утомительный поход с берегов Дуная. Встречая по пути турецкий город, они стремились по возможности посетить его. Если первый увиденный город вызывал неподдельный интерес, то уже последующие города гасили любопытство офицеров своей однообразностью. Подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Н.А. Лукьянович (около 1806 г. — после 1855 г.), впоследствии военный историк, достигший на гражданской службе чина действительного статского советника, обобщил эти впечатления:
«Турецкие города, виденные мною, весьма некрасивы и так сходны между собой, что, видевши один город, можешь и о прочих иметь верное понятие» [18].
Следует подчеркнуть, что только в Варне точный глаз артиллериста Глебова увидел возвышавшиеся христианские церкви, которых не было видно в других приморских и придунайских
221
городах Европейской Турции. Может быть, именно их присутствие придавало Варне «какой-то особенный характер»?
С высоты взирая на Варну, у которой «вырос обширный многолюдный город», подпоручик Лукьянович, не сомневаясь в успехе русского оружия, видел крепость уже покоренной, что позволило ему вслед высказать свою заветную мысль, которую разделяли и его товарищи:
«Варна пала, визирь разбит, мы за Балканами, Адрианополь пал, Царьград склоняет главу с покорностью, и щит Олега снова прибит к его вратам в воспоминание наших побед; мы возвращаемся в отечество, покрытые лаврами...» [19].
Лукьяновича, как и всех русских воинов, приводило в восторг изобилие болгарской природы: «Все окрестные Варны поля усеяны роскошными плодами юга». Особенно поражал жителей севера
«виноградный сад, примыкавший к стенам города. Глаза разбегались от удивления, смотря на ветви, отягощенные крупными гроздьями белого, синего и розового винограда, самого крупного и сладкого, из коих почитается лучшим кишмиш. Сии виноградники служили неисчерпаемым источником для делания туров и фашин [*], и сверх того они были приманкою для турок, падких к лакомству. Большая часть из них во время вылазок бросалась в этот сад, где их ловили десятками с карманами, нагруженными виноградом» [20].
Подпоручик Лукьянович также сообщил интересные подробности о Варне:
«Лагерь Главной квартиры расположен был на высокой горе, у ее подножия находилась Варна, омываемая с одной стороны морем, а с другой лиманом, на противоположной горе находился отряд генерал-адъютанта Бистрома, занимавший Константинопольскую дорогу. На самой же вершине первой горы сделаны были дерновые скамьи и поставлена зрительная труба, в которую можно было видеть Варну как на ладони; не только малейшее движение войск было там заметно, но даже на всяком человеке, идущем по улице, вы явственно могли бы отличить цвет его платья. На этом возвышении собирались почти ежедневно в 2 или 3 часа пополудни большая часть жителей Главной квартиры смотреть на действие осадной нашей артиллерии. Тут можно было встретить посланников, камергеров, дипломатических чиновников, находившихся в свите Государя, придворных певчих, священников, комиссионеров, солдат и маркитантов» [21].
*. Тур — корзина, плетенная из хвороста и набиваемая землей для защиты от пуль; фашина — связка прутьев хвороста для укрепления насыпей.
222
Часть гвардии была направлена в 5-тысячный отряд генерал-адъютанта Головина, который, построив укрепленную позицию, завершил линию блокады Варны с юга, «заняв цепью все пространство от моря до лимана». Офицер лейб-гвардии Егерского полка, опубликовавший свои записки под псевдонимом «старый егерь», вспоминал об этих нескольких днях спокойствия:
«Галатская пристань и фуражировки доставляли нам изобилие в пище и фураже; скота было множество... У офицеров были целые конюшни, в которых стояли турецкие лошади и под масть подобранные ослы... В первые дни сентября мы не только отдохнули совсем от дальнего похода, но и начали уже скучать от бездействия. Немалое развлечение доставляли фуражировки по окрестным деревням, жители которых разбежались по лесам, оставя при домах все свои запасы, так что везде находили пшеницу, сено, скот, домашних птиц и множество других вещей» [22].
Неизвестный офицер-егерь уделил внимание особенностям леса у Варны:
«Окрестности Варны вообще гористые, потому что здесь начало Балканов, и, кроме того, лесистые. Лес двух родов: или невысокий, частый, составленный из корявых дубков, переплетавшихся с терновником до того, что сквозь эту чащу невозможно продраться; или очень светлые рощи, образуемые высокими раскидистыми дубами, платанами и проч., скорее похожими на искусственный парк, нежели на дикий лес...» [23].
Однако в тылу у отряда Головина за рекой Камчик собрались значительные силы турок под командованием великого визиря. Из Шумлы затем было еще послано 15 тысяч под начальством паши Омера-Врионе. Два батальона лейб-егерей вошли в отряд, которому была поручена разведка и обсервация позиций неприятеля. 10 сентября произошло столкновение с превосходящими силами турок. Из-за допущенных просчетов начальника этого отряда полковника графа Залусского для лейб-егерей, прикрывавших отступление отряда, этот бой превратился в побоище. Полк потерял полкового командира генерал-майора Гартонга и почти всех офицеров. Сведения о появлении паши Омера-Врионе и «о беспримерном поражении одного из лучших полков гвардии» [24] заставили срочно послать подкрепления. Начальником над южным отрядом был назначен генерал-адъютант Бистром. Отменная храбрость русских в кровопролитных сражениях у Курт-Тепе 18 сентября произвела на турок потрясающее впечатление. Паша Омер-Врионе больше не пытался атаковать русских и, простояв в бездействии 11 дней, ушел за реку Камчик, не оказав помощи гарнизону Варны.
223
25 сентября был предпринят штурм первого бастиона Варны, где наиболее успешно шли осадные работы. Подпоручик Лукьянович рассказал следующий случай. В жару битвы русские проникли далее, в город.
«Изредка только мусульманин, которого вера в предопределение не вовсе лишила умственных способностей, стрелял из-за своей ограды по нашим солдатам. Одним из этих выстрелов был убит русский офицер», который спешил соединить свой небольшой отряд с ротой, отступавшей из крепости к бастиону. «В одно мгновение двери дома, откуда был сделан несчастный выстрел, были выбиты прикладами. Солдаты с бешенством ворвались в комнаты, где нашли старого турка, с важным равнодушием ожидавшего неизбежной смерти; его окружала толпа женщин, вопивших от ужаса. Вдруг одна из женщин, от страха или желая показать, что она не магометанка, начала креститься, ее примеру последовали другие. При виде крестного знамения опустились руки наших воинов. Солдаты вышли из дома, не сделав ни малейшего оскорбления испуганному и удивленному семейству» [25].
Об этом штурме писал и прапорщик Глебов:
«Та часть города, которая прилегала к приморскому бастиону, населена болгарами, греками, молдаванами и вообще жителями греческого исповедания. Тяжкое рабство и бедственное положение терпеть двухмесячную осаду довели их до крайнего отчаяния. Они ждали только случая, чтобы избавиться от своих притеснителей — турок». Русские заняли бастион, «и целые семейства христиан под выстрелами, презирая опасность, перебегали к нам. Я видел, как одна молодая гречанка с распущенными волосами, в одной рубашке перебегала ров: правой рукой она крестилась, а левой держала за руки ребенка двух или трех лет, который висел у нее за спиной...» [26].
В мемуарах русских офицеров не раз встречалось упоминание о том, что турецкие христиане, чтобы отличить себя от турок-мусульман и оградить себя и свой дом от военного разорения, при виде русских воинов непременно крестились. Русские офицеры научились узнавать болгар, одежда которых была сходна с турецкой, по их бараньим шапкам.
Варна капитулировала. 30 сентября на флоте и в русском лагере было отслужено благодарственное молебствие. В 11 часов утра из Варны на корабль «Париж» явились греческий митрополит с почтеннейшими гражданами города, с хлебом и солью,
«поздравившие Государя с покорением Варны. При этом митрополит благословил
224
монарха иконой Пресвятой Богородицы и предложил ему эту икону в дар. Государь принял их очень милостиво, благоволев объявить им, чтобы они обратились с просьбой о нуждах своих в Комитет, нарочно имеющий быть учрежденным для изыскания средств для улучшения города Варны и обеспечения участи граждан. В это же время подарил митрополиту богато украшенный бриллиантовый крест, приказав тут же выдать ему 500 червонцев на исправления церквей, пострадавших во время осады» [27],
— свидетельствовал переводчик И.В. Ботьянов, чиновник Министерства иностранных дел, состоявший при адмирале Грейгев 1828-1829 гг.
Николай I желал осмотреть город, поэтому его спешно постарались привести в порядок, очистив от «мертвых тел и нечистот, оставленных неприятелем на улицах не зарытыми». «1 октября Государь в сопровождении адмирала Грейга, всего своего штаба и иностранных посланников, с присоединившимся великим князем Михаилом Павловичем и графом Воронцовым имел торжественный въезд в Варну», — сообщил Ботьянов. Генерал-майор П.Я. Купреянов в своих записях передал слова Николая I, который, въезжая в крепость через широкий пролом, сказал: «Смерть короля Владислава отомщена». Купреянов также отметил следующее распоряжение царя: «из числа орудий, стоявших по валам, 12 бронзовых отосланы в Варшаву для сооружения памятника храброму и злополучному королю польскому, за три столетия перед этим павшему под стенами этой крепости» [28].
В Варне Николай I прежде всего отправился в церковь, «чудесным образом уцелевшую от разрушений». Здесь он повелел «выдать еще 500 червонцев митрополиту для вспоможения жителям, пострадавшим от осады. По окончании осмотра крепости, государь сделал распоряжение о приведении ее в хорошее состояние. Слухи прошлись, что султан приказал отвоевать Варну у нас во что бы то ни стало» [29], — записал Ботьянов.
Прапорщик лейб-гвардии Гренадерского полка В.М. Еропкин (1807–1890), впоследствии генерал-майор, вспоминал об этом дне:
«Играли марш из "Dame Blanche", который раздавался в улицах крепости; христиане бросались на колени перед государем и кричали нам: "братья, братья"» [30]. «В крепости мы нашли 162 орудия, множество снарядов и до 6 тыс. пленных» [31],
— сообщил Глебов. Но продовольственных припасов не оказалось. На 4-й день после занятия крепости, 2 октября, после
225
35-дневного пребывания на флоте, Николай I перешел на линейный корабль «Императрица Мария» и отправился в Одессу.
Офицер 19-го Егерского полка П.П. Должиков, полк которого до 8 октября стоял на лесных бивуаках на южных подступах к крепости, «не смел, наверное, думать», что когда-нибудь он будет в самой Варне, «проведя два месяца с половиной в редутах и шанцах [*] под полетом неприятельских ядер и бомб». Любуясь со стороны живописностью крепости, он был, однако, разочарован, оказавшись, наконец, в городе:
«Издали Варна имеет много привлекательности: высокие столбы минаретов, почерневшие башни цитадели, красные черепичные крыши неоштукатуренных домов, сливаясь в одно целое, обещают что-то хорошее в восточном вкусе. Но ошибется тот, кто будет судить об ней по наружности: неприятный, удушающий воздух, который несся к нам из глубины крепости, уже сообщал некоторое понятие обо все остальном; а разбросанные у самых стен черепы и кости человеческие и множество падшего скота показывали безобразие войны и тягостное положение, в каком находились осажденные» [32].
«Первый предмет, который представился нам в крепости, были прежние повелители оной: они сидели с трубками в зубах, греясь на солнце около пепелищ и развалин домов своих, разбитых громоносными нашими пушками. Неподвижными очами удивления они глядели на сынов Севера. Злоба, которую они питали против нас, невольно выказывалась на лицах их... Вокруг стариков — дети их, не обращая на нас никакого внимания, играли и строили пирамиды из ядер, силясь поднимать те из них, кои были потяжелее... Счастливый возраст!» [33].
П.П. Должиков поразился тому, что он увидел в городе:
«Страшные разрушения! Кажется, в крепости нет того дома, который не был бы более или менее поврежден в различных направлениях опустошительными действиями нашей артиллерии и конгревовых ракет [**]. Огромный дом бывшего начальника крепости капитан-паши, мимо которого мы проходили, был до того изъязвлен гранатами и бомбами, что некоторые части оного угрожали падением».
Должиков свидетельствовал, что в те дни
*. Шанец — полевое укрепление, окоп.
**. Конгревовая ракета — артиллерийский снаряд, названный по имени изобретателя, английского инженера В.Конгрева
226
«страшный беспорядок и суета господствовали в крепости; разные отделения войск наших одно за другим вступали в нее», так же как и его 19-й Егерский полк, проходили по улицам Варны с распущенными знаменами под музыку и барабанный бой и, миновав «обширное кладбище, занимающее пространством едва ли не пятую часть крепости...» [34], выходили из крепости и становились на бивуаки в ожидании распоряжения о зимних квартирах.
О поверженной Варне оставил воспоминания и сын генерал-майора Н.Н. Муравьева (1768-1840), основателя Училища для колонновожатых, А.Н. Муравьев (1806-1874), состоявший в дипломатической канцелярии при Главной квартире, впоследствии известный православный духовный писатель и историк церкви, камергер. Он прибыл сюда после утомительного трехмесячного стояния под Шумлой:
«Долина, в которой лежит эта крепость, очаровательна, хотя виноградник ее был совершенно истреблен, и все представляло грустную картину опустошения; но природа украсила ее столь щедрою рукою, что и среди ужасов войны она не переставала пленять взоры. Широкий лиман, за которым синеют Балканы, разделяет сию долину и близ самой крепости соединяется с морем, которому полный флот наш придавал тогда новое величие. На дне долины климат теплый и благотворный, напоминает небо Тавриды, красе которой не уступает ничем природа Варны; но самый город тесен и нечист, как все турецкие города. Не было ни одного дома, ни одних ворот, уцелевших от ядер, сама митрополия, большое, но безобразное здание, ясно напоминавшее, что некогда страна сия принадлежала христианам, не укрылась от бомб» [35].
Подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Лукьянович обратил внимание на следующее удивительное обстоятельство:
«Особенно испытала на себе действие нашей артиллерии часть города, обращенная к морю. Но замечательно, что посреди сих развалин греческая церковь как бы хранимая чудом осталась невредима. Мне сказывали, что греки в продолжение осады крепости с семействами своими жили на паперти этого храма» [36].
Жалко, что Лукьянович не назвал имени этого храма.
Муравьев не преминул посетить и побеседовать с варненским митрополитом Филофеем, он также слушал литургию в соборной церкви Св. Афанасия:
«... обряды те же, исключая малых, но благолепие исчезло, и дивные гимны, поразившие некогда наших предков и вселившие
227
в них жажду христианства, ныне превратились в дикие и нестерпимые крики детей; на всем богослужении лежит печать страха и рабства» [37].
Вместе с Муравьевым в дипломатической канцелярии при Главной квартире служил Ф.П. Фонтон, офицер Генерального штаба, который 1(13) октября 1828 г. написал:
«Итак, мы в Варне! Но страшно то, что как все прежде ни старались и ни желали в Варну попасть, так все теперь стремятся Варну оставить, особливо с тех пор, что Государя здесь нет. Это, впрочем, понятно. Погода сделалась ужасная. Дождь проливной, вихрь и буря... Притом же городок! Нечего сказать. Охота же было туркам так упорно защищать это вместилище грязи, нечистоты, мертвых собак, кошек, крыс и лошадей. В узких, гнусными стенами обнесенных улицах прохода нет от этих гадостей. Еще не утешительнее видеть за калитками бледные, изнуренные лица турецких храбрецов. Единственное, что радует, — это блестящие иногда из-за дверей и из-под белых фередже черные робкие, но любопытные глаза турчанок. Далее ко взморью лучше. Там греческая и булгарская часть. Там господствует веселие и радость. Чувство спасения, не от пуль и ядер, об этом никто не думает, но от гнусного долголетнего угнетения у всех выказывается какой-то уверенностью, ловкостью в походке, каким-то выражением удивления и спокойствия на лицах. Бедные, они думают, что для них настала година свободы и независимости от презренного ига. Они спокойно и твердо уповают на нас, а у нас руки связаны просвещенной Европой. Ты можешь понять, какое чувство умиления возбуждается во мне, когда я вижу счастие этих людей и мыслю о моменте разочарования. Не будут ли они тогда проклинать тех, которых они теперь благословляют как своих спасителей. И глубокие политики Запада будут торжествовать. Пора! Пора оставить эти тесные и бесчеловеческие начала. Пора Европе образумиться» [38].
О теплом отношении христиан Варны к русским вспоминал Лукьянович:
«Греки, обитавшие в Варне, принимали каждого русского воина как своего избавителя, и изъяснениям благодарности и приязни их не было меры. Это я испытал на себе, когда я проходил мимо одного дома, греки, сидевшие у придверия его, увидев меня, тотчас бросились ко мне, насильно затащили в дом, начали потчевать кофеем и плодами, изъясняя между тем разными телодвижениями свою радость и благодарность; на это я отвечал также пантомимами» [39].
228
В своем дневнике П.П. Должиков зафиксировал статистические сведения о жителях Варны на 15 октября 1828 г., однако источник информации он, к сожалению, не назвал:
«Греков мужского пола было 1659 человек, женского — 2032 чел.; армян мужчин было 382 чел., женщин — 472 чел.; болгар мужчин — 152 чел., женщин — 351 чел. Всего христиан было 5048 человек» [40]. В те дни более 12 тыс. турок оставили Варну, «но 15 октября в ней еще находилось до 7 тыс. человек. Весьма немногие из турецких семейств воспользовались предоставленным правом оставаться в Варне под защитой русских войск» [41],
— констатировал Должиков. Эти данные не вызывают сомнения в точности, ведь автор был членом-соревнователем Общества истории и древностей российских. Выйдя в отставку в звании капитана, он поселился в Киеве, где стал книгоиздателем и основателем магазина-библиотеки на Подоле — «кабинета для чтения новостей русской словесности», по сути, явившейся первой городской публичной библиотекой. Изданный им в 1849 г. каталог книг библиотеки он назвал «Аптека для души».
Офицер из штаба Евгения Вюртембергского также свидетельствовал:
«Во время пребывания моего в Варне более 300 семейств выехало из города за Балкан. Не должно удивляться, что природные жители удаляются при появлении наших войск. Между христианами и турками существует весьма большое различие во всех отношениях, которое не в состоянии никогда сблизить нас с этим народом» [42].
Самое подробное описание крепости Варна оставил упоминавшийся неизвестный офицер из штаба принца Евгения Вюртембергского. 6 октября он поселился
«у одного янычара, у которого в комнатах было весьма холодно, потому что стекол в окошках не было по обыкновению Турции, где стекла считаются роскошью и употреблялись в домах богатых людей. Впрочем, турки отделывают дома хорошо и содержат их в большой чистоте» [43].
Автор воспоминаний получил возможность хорошо изучить город:
«Внутренность Варны не имеет ничего привлекательного: улицы узки, нечисты, вымощены большими камнями весьма худо». «За исключением небольшой площади, находящейся вблизи кладбища, все улицы стеснены, и часто встречаются такие переулки, что пеший человек едва может пробраться сквозь оные». «Ходя по кривым улицам Варны, построенным наподобие лабиринта, так что должно иногда проходить несколько верст, дабы достигнуть места,
229
находящегося по прямой линии в нескольких шагах, пешеходец скоро чувствует усталость от худой и неровной мостовой, испорченной отчасти и бомбами, сброшенными в крепость во время осады» [44]. «Всякий дом обнесен каменною стеною и заключает в себе фруктовый сад или большие деревья, доставляющие прохладу во время знойных летних дней».
Неизвестный офицер отмечал:
«Город довольно обширен, имеет большой рынок или базар, арсенал, цитадель и значительные магазины для хранения припасов. Строения в обыкновенном турецком вкусе. И все почти без изъятия дома повреждены более или менее разрушительным действием артиллерии во время осады. Многие дома в совершенных развалинах» [45]. «В самом городе находятся 2 фонтана; но вода лимана, омывающего стены крепости с юго-западной стороны, солена и не может служить для употребления» [46].
Неизвестного автора интересовала экономическая сторона жизни города:
«Варна никогда не производила обширной торговли. Весь торг ее заключался в пшенице и худом вине». «Рынок довольно обширен, но чрезвычайно стеснен по обыкновению турецких городов. Это место наполнено разными нечистотами: стеснение строений, нечистота улиц, вечная грязь, соседство моря, распространяющего у берегов своих сырость и вредные испарения, все способствует водворению разных болезней... Купцы продолжали торговать в лавках, но товары их были незначительны: пряные коренья, изюм, опий, трубки, чубуки, табак. Лучшие вещи составляли шали и кушаки посредственной работы. Впрочем, турки продавали вещи сии весьма дорого, и только одно любопытство иметь у себя турецкие изделия может побуждать нас покупать их. Всякий купец желал сбыть скорее товары свои, чтобы выехать из Варны, и сами жители продавали лишние вещи и посуду, чтобы облегчить путешествие свое за Балканы» [47].
С середины октября 1828 г. гвардия, а затем остальные русские войска стали покидать Варну и ее окрестности, уходя на зимние квартиры за Дунай. 6-му пехотному корпусу генерала Рота, прибывшему из-под Силистрии, для зимних квартир определили район Варны — города Каварну, Бальчик, Мангалию. В самой Варне располагалась корпусная квартира. Генерал-адъютант Головин был назначен военным начальником Варны. Город стали срочно готовить к зиме, которая для оставленных в Болгарии русских войск выдалась чрезвычайно суровой. В городе
230
насчитывалось 1316 жилых домов. Варну разделили на 4 части, и каждый дом был пронумерован, что позволило легко отыскивать необходимое здание и вообще ориентироваться в лабиринте улиц. Был отремонтирован и переделан дом капудан-паши, в котором организовали госпиталь на 1000 человек.
Одну из мечетей, которая турками была устроена в бывшей греческой церкви, вновь переделали под церковь, теперь русскую. Для нее и для соборной церкви Св. Афанасия, в которой жил архиепископ Филофей, варненский митрополит, купили колокола. Первый колокол, «к большому удовольствию митрополита», был доставлен в ноябре. П.П. Должиков отмечал, что митрополит «по каким-то расчетам не решался звонить у себя прежде, нежели была отделана русская церковь». Объяснение его действий находится в записках Муравьева, который при посещении митрополии в памятные дни капитуляции Варны заметил, что митрополит Филофей «одержим страхом турок» [48]. Колокольный звон «в первый раз спустя почти 4 века по завладению турками Варной» зазвучал 6 декабря 1828 г., и после, «как бы следуя примеру, и он [митрополит] велел звонить у себя. Первый келейник митрополита вменяет себе в преимущественную честь быть звонарем», — подчеркивал Должиков. В праздничные дни, продолжал автор, «толпы народа с удовольствием останавливаются у колокола», к которому «недавно присовокуплено еще несколько колоколов, и слушают их гармонический перезвон» [49].
Округ Варненской митрополии был невелик: в него входили города Праводы, Козлуджи, Базарджик, Мангалия, Каварна и Бальчик с прилежащими селениями [50]. В крепости Варна «считается 7 церквей, а именно: соборная во имя Св. Афанасия, патриарха Александрийского», основанная, по сведениям митрополита, примерно в VII в. [51]. Местные жители называли ее монастырем, «вероятно, потому что в ней живет митрополит». Церкви Св. Великомученика и Победоносца Георгия, Успения Пресвятыя Богородицы и Св. Мученицы Параскевии были, по замечанию Должикова, «не весьма старыми». Церкви Св. Великомученика Димитрия и Св. Пророка Ильи носили «на себе печать древней греческой архитектуры». Они были сильно повреждены бомбами. Эта участь постигла и церковь Св. Мученицы Марины. Должиков дал объяснение произошедшим разрушениям церквей:
231
«Положение их и более того, что они служили туркам наблюдательными башнями, с которых они замечали движения наших войск и флота, заставило русских обратить на них истребительное действие своих пушек».
Русский офицер специально поднимался наверх в этих церквах:
«Вид, расстилающийся отселе, очарователен: сначала необозримый Понт-Эвксинский, потом цепи гор, тянущихся уступами с противоположных сторон крепости, понижаясь постепенно, кажутся упирающимися в море и, обнимая его с севера и юга, образуют залив, усеянный судами. Богатые дары весны лежат на покатостях сих гор, из коих дальние покоятся в приятном для глаз тумане. Нельзя не заметить при сем, что основатели древних обителей и церквей повсюду были люди неравнодушные к изящной природе» [52].
Внимательный взгляд Должикова отметил, что в одной из башен цитадели раньше была «церковь Св. Феодора, ныне упраздненная». Высокие стены церкви Св. Димитрия были покрыты живописью: «с чувствами глубокого презрения к малодушному мщению, видишь следы бессильной злобы мусульман на лицах Святых, оставшихся еще на церковных стенах», — писал русский офицер. Он также узнал, что «в 2 часах езды от крепости по направлению к северу у моря находится маленький монастырь Св. Константина и Елены, а подле оного развалины монастыря Св. Иоанна» [53]. В Варне имелась армянская церковь, при которой жил архимандрит, «глава здешних армян».
Второй вопрос, поставленный перед Должиковым «одной почтенной особой», касался определения «степени образованности и религиозности греческого духовенства». Мнение его было не в пользу греческого клира:
«Судя по здешнему духовенству, можно заключать с достоверностью, что вообще образованность греческого духовенства недалеко отстоит от просвещения жителей, которые о многих, давно условленных предметах в нашем европейском быту не имеют даже поверхностного понятия» [54].
Русский офицер, в результате своих исследований и бесед с греческими священнослужителями, пришел к неутешительному выводу:
«Никто из них не в состоянии как следует наставить прихожанина своей церкви в истинах религии, подкрепить его колеблющуюся совесть: ибо многие едва умеют читать свой молитвенник и вместо того, чтобы научать, сами имеют нужду быть наученными» [55].
Причину такого печального положения дел Должиков видел в многовековом турецком господстве:
232
«Политика турецкого правления, стараясь во владениях своих ослабить силу христианской религии и даже, если б возможно, совсем уничтожить церковь Христову, была поводом, что многие из догматов и обрядов Веры пришли в неуважение между здешними христианами. Многие из священнослужителей, пользуясь влиянием сей политики, предавались жизни крайне соблазнительной для паствы, которая не имела никаких средств запретить им то; ибо таковые всегда пользовались милостями какого-либо турецкого чиновника, а епископы всегда были умерены в предписываемых подчиненным наказаниям, опасаясь, чтобы строгим с ними поведением не оскорбить их и не принудить оставить монашеской жизни вместе с христианскою верою, чему немало было примеров. Поныне нередко видишь в числе посетителей кофейных священников, курящих табак» [56].
Вероятно, русские священники говорили греческим о недопустимости для них подобного пристрастия.
«Думаю, — писал русский офицер, — что редкие из священников исполняют долг свой из любви и усердия к Богу, но считают Церковь главным источником своего корыстолюбия, и потому здешние христиане достойны сожаления тем более, что порывы чистой любви к Богу одушевляют их. Перенося с удивительным терпением самые ужасные угнетения, они, подобно всем страждующим, обращаются к Богу, притекают в храмы Его, молятся от искренности сердца, усердно ставят свечки пред образами, вздыхая, ударяют себя в грудь, и как наибольшая часть из них, в особенности женский пол, не знают греческого языка, на коем отправляется литургия, то все внимание их обращено более на обряды, нежели на молитвы, из коих кроме Кириа-еллейсон (Господи помилуй!) ничего не понимают; притом имеют пастырей, нимало не заботящихся о душевном состоянии своего стада» [57].
Во время Великого поста Должиков был свидетелем таинства исповедания и был потрясен, увидев, во что оно превратилось:
«... это точно более походило на обряд, нежели на истинное раскаяние: ибо весьма заметно было, что ни кающийся в грехах, ни разрешающий их не знали важности сего таинства. Исповедующийся, встав перед своим духовником, рассказывал ему, а иногда и прохаживаясь по церкви, грехи свои, как обыкновенные, вседневные происшествия, случаи, приведшие его к согрешениям, не обращая никакого внимания на читаемые при сем обычные молитвы, и получил отпуск без всякого умиления» [58].
233
Русские офицеры приходили в недоумение, наблюдая, что у христиан Варны «считалось позволительным заключать браки и венчать в самый пост, исключая Великий и Успенский; но ныне сие по влиянию русского правительства запрещено» [59]. П.П. Должиков подчеркивал, что «турецкое правительство не упускало ничего, клонящего к разрушению святости христианской религии, и тем самым старалось в порабощенных греках поколебать последнюю их приверженность к оной». Одним из примеров подобных «многих вкравшихся отступлений от главных догматов Веры» может служить участие «митрополита, особы монашествующей, при совершении обрядов венчания» [60]. Должиков попытался понять, почему такое нарушение имело место в Варне.
«Впрочем, если бы это не было следствием ослабления Веры и не страстью к корыстолюбию, то можно было отнести к одному из древнейших постановлений Апостольской церкви тех времен, когда епископы и священники для первых христиан составляли одно и то же лицо и были блюстителями и исполнителями обрядов». Но со временем, «когда избранники духовенства... при постепенном умножении верующих нашли нужным для лучшего исполнения своих обязанностей разделиться на два класса, то монашествующее или черное духовенство, отрекшись от мира, предоставило белому или светскому духовенству исполнение многих обрядов, которые требуют сообщения с оным; то в наше время несоблюдение всего, постановлениями Святых Отец на Вселенских Соборах утвержденного, должно приписать не чему иному, как видимому упадку Веры» [61].
Должиков делал неутешительный прогноз:
«Одним словом, если греки останутся еще на несколько веков под тягостным игом магометан, то, нет сомнения, что они утратят веру свою, как утратили язык, науки и искусства» [62].
Что же касается самого обряда венчания, то Должиков нашел, что он был сходен в общих чертах с обрядом, совершаемым в России. Но он отметил и местный этнографический колорит:
«брачную чету осыпают в церкви пшеницею, яко аллегориею богатства и плодородия», и «все родственники жениха и невесты, сделав земной поклон митрополиту, который сам читает главные молитвы венчания, отдают потом такие же поклоны новобрачным, как бы последнее с ними прощание... К числу еще некоторых особенностей должно упомянуть о том, что во время совершения венчания один из родственников жениха навязывает на
234
посох митрополита большой белый платок, а один из монахов обходит предстоящих с блюдом, собирая также приношения для митрополита. По выходе новобрачной четы из церкви на улицах из домов ее снова осыпают пшеницею. Пламенеющий факел брака, и в мифологии служивший знамением Гименея, не забыт доселе здешними греками. Его носят пред новобрачными и, когда приходят в дом жениха, то сажают его с невестою около факела, поставив его у ног их. В это время родственники сажают к ним на колена посторонних детей, приговаривая желания, дабы и они были столь счастливы, чтобы имели около себя подобных малюток» [63].
Внимание Должикова привлекло своеобразие церковного хода 6 января на Крещение, который ему отчасти напомнил «обручение Венецианского Дожа с морем». По окончании литургии митрополит в сопровождении жителей крепости, «предшествуемый священными хоругвями», вышел из крепости к морю. Несмотря на «бывший тогда холод и сильное волнение», на берегу процессию ожидали четыре пловца. Митрополит взошел на приготовленный помост и по совершению молитвы кинул далеко в волны кипарисовый крест. Пловцы бросились его ловить. Один из них, поймав крест, показал его народу. Едва он вышел на берег, «толпы народа хлынули лобызать священный символ христианства, который после того с торжеством понес счастливый пловец по домам, получая в каждом за свое посещение по несколько пар [*]». Должиков подчеркнул, что «со времени последнего восстания греков эта церемония была запрещена» [64].
Если в описании Должикова обряд проходил вполне благопристойно, то в начале 1860-х гг., по свидетельству русских дипломатов, в море всегда происходила драка, иногда соперники брались даже за ножи, так что «турецкие заптии [**] принуждены бывали разнимать ревностных христиан». Затем победитель в море в сопровождении своих товарищей носил крест по всему городу, заходя в дома, кофейни, кабаки, собирал деньги (бакшиши). Вечером весь сбор пропивался в веселой компании. Русский вице-консул в Варне А.А. Ольхин (1862-1865) не раз пытался прекратить «этот варварский обычай», чорбаджии и митрополит Порфирий (1847–1864) соглашались с ним, что «обычай унижен до отвратительного», но
*. Пара — мелкая турецкая монета, равная 1/4 пиастра.
**. Заптий — жандарм в Турции.
235
отказывались его уничтожить, ссылаясь на привычку у народа. В 1865 г. архимандрит Григорий, посланный Константинопольской патриархией временно исполнять обязанности митрополита Варненского, внял замечаниям Ольхина и распорядился, чтобы крест после того, как он был вынут из воды, сразу отнесли в церковь. Таким образом, сообщал Ольхин посланнику в Константинополе Н.П. Игнатьеву 15 января 1865 г., избежали «тасканья креста по кабакам» и предупредили «бесчинства», которые прежде сопровождали праздник Крещения [65].
Но вернемся в 1829 год. Многовековая власть турок наложила свою печать на все стороны жизни христиан. П.П. Должиков подчеркивал, что
«во владениях Оттоманской империи находятся не только селения и города, но и целые округи, коих жители — христиане из греков и болгар, кроме турецкого языка, не знают никакого другого, и между коими не сыщете ни ученого, ни художника. Я доселе не встретил здесь ни одного грека, который бы знал о славе своих предков. Они усвоили себе склонности, обычаи и мнения своих повелителей. Многие даже не зовутся настоящими греческими именами, полученными при Св. Крещении, а заимствуют оныя от турков» [66].
В церкви во время литургии местные жители стояли в чалмах и шапках, русские смотрели на них с негодованием. Варненцы заметили, сколь для новых хозяев города это неприятно, и надо «отдать справедливость», отмечал Должиков, «они снимают их, если в церкви заметят хотя одного русского». Впрочем, Должиков считал, что это было следствием
«привычки и того, что прежде они, подобно туркам, ходили с бритыми головами, теперь почти все из них отпустили волосы, и при встрече с русскими забывают водившееся на Востоке обыкновение приветствовать, прикладывая правую руку к груди или к губам и голове, но приподнимают свои черные чалмы» [67].
П.П. Должиков не мог не рассказать об одном обычае, «сохранившемся издревле у здешних греков», который он считал «разительным и достойным подражания». Варненские христиане приносили в церковь всех своих «отчаянно и продолжительно больных», ставили для них постели подле местных образов и, заплатив 10 пар в сутки, уходили, «дав время страдальцам в сем священном убежище... припомнить все дела жизни своей». Автор статьи свидетельствовал, что иногда в церкви бывало по несколько человек больных, и священник совершал литургию посреди лежащих [68].
236
Но вместе с тем у русских вызывало удивление то обстоятельство, что во время осады Варны многие семейства поселились в церквах домами и не торопились уходить из них после снятия осады. Русские офицеры также были удручены, что христианами Варны «в церквах даже во время богослужения не соблюдается при всей их набожности той чинности, которая введена у нас». Должиков рассказывал, что «в большие праздники церкви бывают полны народом; в обедни, отправляемые за упокой, всем в церкви раздают безденежно свечки, при выходе же подносят водку, хлеб и отваренную пшеницу с изюмом» [69]. Сравнение архиерейского служения в Варне и в России, проведенное Должиковым, было не в пользу первого. Огромная разница заключалась не в том, что в Варне отсутствовала многоценная утварь, сколько не создавалось привычной для русского верующего атмосферы, когда «важность с простотою, приличие с великолепием... и согласный хор певчих погружают душу в благоговение». Митрополит Филофей и 2 священника совершали литургию.
«Обедня была прерываема несколько раз неумением церковников, начинавших петь не те молитвы, и гневом на них митрополита... Кресло архиерейское состояло из высокого стула со спинкою, которое он сам хотел перенесть из средины церкви в алтарь, но кто-то из предстоящих помог ему в этом. По совершении обедни все бывшие в ней прикладывались ко кресту и клали по несколько пар (копеек) на блюдо, стоявшее перед митрополитом. По окончании он положил весь сбор в карман и вышел из церкви» [70].
П.П. Должиков коснулся и отношения греческого клира к болгарской пастве.
«Патриарх часто делает злоупотребления своей власти в особенности против безответных болгар, поставляя им епископов таких, которые предпочитают греческий язык болгарскому, и литургии отправляют на первом, которого болгары не понимают, равномерно и священников ставят им, предпочитающих греческий язык, в намерении сблизить их и подчинить совершенно власти своего духовенства. Патриарх не упускает сего никогда из виду, и вообще все греки с завистью смотрят на болгар, если они имеют свою церковь и священника» [71].
«Почтенную особу», составившую вопросник для Должикова, интересовало и следующее: «имеет ли турецкое правительство влияние на назначение в митрополиты и другие духовные места». Должиков отметил отсутствие у греков особых преград, чтобы быть избранным
237
в духовное сословие, требовалось желание, соединенное с «поверхностным знанием греческого языка». Он также сообщил об обычной практике продажи духовных званий, которая существовала в Константинопольской патриархии:
«Патриарх Константинопольский имеет титул Всесвятейшего, прочие патриархи Блаженнейших. Достоинство сие покупается. Верховный визирь дает на оное грамоту...» [72].
Митрополиты покупают свои места у патриархов. Должиков рассказал о симонии и подчеркнул вред, который она приносила церкви, пастве и вере. По мнению русского офицера,
«турецкое правительство, желая действовать успешнее на греков, делало всегда их духовенство орудием своих намерений» [73].
«Раболепство духовенства к повелительным туркам в иных случаях весьма было унизительно; например, прислуга пашей и других чиновников в дни Господских праздников приходила поздравлять митрополита и он должен был дать ей деньги; она не упускала повторять визиты свои и в дни Байрама, Рамазана и др. турецких праздников... В случае какого-либо гнева турецкое правительство все негодование свое изливало на первейших из духовенства и богатейших из жителей».
Так, во время последнего восстания греков турки «через предательство одного грека» упредили заговор.
«В Варне тогда казнили старшего протопопа Мануила, 6 человек богатейших жителей и еще нескольких из ближайшего селения, которые давно уже обращали их зависть своим богатством; имение их взято было в казну».
Должиков выразил уверенность, что митрополит варненский архиепископ Захарий не миновал бы виселицы, если бы он не скончался за несколько дней до этого [74].
Многовековое турецкое владычество сказалось и на архитектуре церквей.
«Христианам не позволялось строить во всех владениях Порты церквей своих на открытых местах.... Вот почему церкви здешние, исключая двух или трех..., построены в глухих, скрытых местах и до половины углублены в землю, так, что черепичные их крыши легко можно достать рукою, и, идя по улице, никак нельзя подозревать, чтобы в сих строениях заключались храмы Господни» [75].
Тяжесть иноверческой власти отозвалась и в том, что церковные ходы и колокольный звон были запрещены. Турки же, по рассказам варненских христиан, позволяли себе входить в церковь во время литургии с трубками и «делали в ней разные бесчинства, забирали даже оттоле жителей на земляную работу»,
238
поэтому, полагал Должиков, христиане служили литургию за 2 часа до рассвета, и то «тщательно запирая двери при самом тихом пении молитв. В особенности жители терпели во время осады крепости» [76].
Общий вывод русского офицера о современном ему состоянии образования у христиан и православной веры в Варне был неутешителен. Однако греческое восстание внушало надежду на будущее:
«Видя грубое невежество нынешних греков, их наклонность к проискам, низкую неблагодарность, готовность к изменам, мертвое равнодушие ко всему изящному, великому; видя самые первоначальные науки изгнанными из среды их — невольно удивляешься, как могли они решиться на великое дело избавления. Но, видно, мера жестокостей превзошла еще меру пороков и унижения сего народа. Станем, однако, надеяться, что, может быть, в сынах Эллады, оглушенных вековыми тиранствами, вновь пробудится и доблесть предков, и горделивое чувство их высокого происхождения» [77].
Русские войска, оставшиеся после кампании 1828 г. в Болгарии на зиму, испытывали огромный недостаток в продовольствии, теплых вещах, топливе и теплых квартирах. Заболеваемость и смертность были особенно высокими среди солдат. Настоящее бедствие принесла чума. В Варне ее признаки проявились в конце апреля 1829 г. Главный врач русской армии К.К. Зейдлиц (1798-1885), впоследствии президент терапевтической клиники при Медико-хирургической академии, весной 1829 г. спешивший добраться до Главной квартиры русской армии, не смог не заехать в Варну, где предполагал найти «воинственное оживление» и увидеть город, об осаде которого он столько слышал.
«Крепость Варна расположена полумесяцем в обширной морской бухте, на рейде стояло множество купеческих и военных кораблей; направо и налево от города по берегу были расположены лагерем наши войска. Белые палатки посреди зеленеющих полей, красные плоские крыши домов и сверкающее море представляли собой поразительное сочетание цветов».
Однако западные ворота города оказались запертыми, в город Зейдлиц прошел через восточные. Он отправился в госпиталь, где нашел только доктора Салмоновича,
«который один остался в живых и принужден был исполнять обязанности и аптекаря... Город был совсем пуст: и жители, и войска выведены из зараженного места; дома и лавки заперты» [78].
239
В течение кампании 1829 г. Варна сохраняла свое значение как порт, в который доставлялись из России грузы, необходимые для снабжения армии. Русские войска оставались в Варне до октября, когда по Адрианопольскому трактату крепость была взорвана.
Нельзя не признать, что в воспоминаниях и записках русских офицеров — участников русско-турецкой войны 1828-1829 гг., где рассказывалось об осаде Варны, современному читателю не хватает сведений этнографического характера. Однако их отсутствие является обоснованной закономерностью. С приходом русских войск к Варне окрестные селения опустели, местные жители находились за крепостными стенами. Изредка лишь мелькнет в записках сообщение о перебежчике-болгарине, доставившем информацию о турках. После капитуляции офицеры вместе со своим полком прошли торжественным маршем через город, но затем вернулись на свои бивуаки. Без сомнения, они еще не раз посещали Варну, ходили по ее улицам, но служебные обязанности и спешная подготовка к новому походу на зимние квартиры, который был не менее трудным из-за осенней распутицы и наступивших холодов, не позволяли углубиться в какое-либо серьезное исследование, как достопримечательностей разрушенного города, так и его населения. К тому же в той суматохе, которая царила в Варне в связи с организацией отправки в Россию 6 тыс. пленных турок, христианское население по своей малочисленности просто терялось в толпах мусульман, покидающих город или собирающихся уезжать.
Подавляющее большинство рассмотренных нами в статье записок принадлежит перу молодых офицеров, получивших, как правило, отличное образование в Пажеском корпусе, в Царскосельском лицее. Они воспитывались в эстетике романтизма, воспевавшего роскошь и негу Востока. Но реальность Европейской Турции в то время оказалась весьма далекой от ожидаемой, согласно литературе, экзотики. Но, несмотря на разочарование в своих ожиданиях, русские офицеры с симпатией, уважением и сочувствием отнеслись к местному населению, терпевшему бедствия от разорительной для них войны. Для Фонтона, например, характерно употребление эпитета «добрый» при упоминании болгарина. Он всегда отличал славных, плотных по сложению болгар-молодцов. Должиков в невежестве христиан обвинял политику Турции, в печальном положении болгар — их греческих
240
священников. И надо отдать должное офицерам — им не было присуще пренебрежительное или высокомерное отношение к болгарам, которое явно прослеживается в известных письмах ученого-археолога В.Г. Теплякова. Приехав в Варну по поручению Одесского музея древностей для поиска античных памятников, он жил в городе, ходил по его улицам, заходил в церкви, но при этом даже не потрудился поинтересоваться ни названиями, ни количеством их в городе. О самом христианском населении, «чалмоносных болгарах, армянах и греках», Тепляков отзывался достаточно свысока и нелицеприятно:
«Вот армянин смуглый и молчаливый, вот болгар с тупою невыразительностью лица и тяжеловесною машинальностию движений; вот грек, наконец, быстрый и проворный, с разбегающимися глазами и с хитрой двусмысленной физиогномией...» [79].
Единственным человеком, который в то время поставил перед собой задачу изучить и описать одежду, быт и нравы болгар, собрать их фольклор, являлся Ю.И. Венелин, посланный в 1830 г. Российской академией в ученое путешествие по Болгарии. Но в разоренной Варне он не смог осуществить его.
Варна была первой значительной победой России в войне 1828-1829 гг. В 1829 г. русскую армию ждал блестящий Забалканский поход, знакомство с болгарским населением Румелии и Адрианопольский мир.