Письма изъ Болгаріи въ 1877 г.

Евгений Утинъ

 

 

Глава VII. Тяжелые дни: Эски-Загры и наше отступленіе  172—230 [[ липсват страници 172-173 ]]

Глава ѴIII. Болгары и наши недоразумѣнія  231—303

 

 

ГЛАВА VII. Тяжелые дни: Эски-Загры и наше отступленіе

 

[[ страници 172-173 липсват ]]

 

 

174

 

если мы не видѣли русскихъ постовъ, за то скоро намъ стали попадаться небольшія группы бѣгущихъ болгаръ.

 

— Куда они идутъ, отчего? —спрашивали мы другъ у друга въ недоумѣніи, и мало-по-малу стало закрадываться какое-то неопредѣленное, смутное сомнѣніе. Мы остановили какого-то болгарина, раскраснѣвшагося отъ жара и быстрой ходьбы, и поразившаго насъ своимъ растеряннымъ видомъ.

 

— Куда идешь?—спрашиваютъ его:—въ Казанлыкъ?

 

— Казанлыкъ! —не то говоритъ, не то кричитъ болгаринъ.

 

— Изъ Эски-Загры? Тамъ русскіе?—начинаемъ разспрашивать болгарина, но, увы! онъ не хорошо понимаетъ насъ, мы едва понимаемъ его.

 

— Турка много, много турка!

 

— Гдѣ, въ Эски-Загрѣ? Русскихъ тамъ нѣтъ?

 

— Русска бѣгутъ, русска много, турка много!

 

Ничего больше мы не могли добиться отъ обезумѣвшаго почти со страха болгарина.

 

Мы не могли вѣрить, чтобы въ Эски-Загрѣ были турки, послѣ того, какъ мы всего нѣсколько часовъ тому назадъ получили извѣстіе о побѣдѣ генерала Гурко при Іени-Загрѣ. Тѣмъ не менѣе слова бѣжавшаго болгарина заставили задуматься насъ.

 

— Что бы это значило?

 

На этотъ вопросъ никто, конечно, не могъ отвѣтить.

 

— Не будемъ и думать, все это вздоръ —замѣтилъ одинъ изъ военныхъ:—услышалъ болгаринъ выстрѣлы, испугался и побѣжалъ, другого ничего быть не можетъ!

 

— Скоро, однако, мы начали встрѣчать все больше и больше бѣгущихъ болгаръ, которые въ концѣ-концовъ объяснили намъ, что у Эски-Загры идетъ сраженіе, что турокъ много, русскихъ мало, и что наши должны были отступать. Казалось, теперь мы могли повѣрить, и все же—нѣтъ! Трудно объяснить то чувство, которое заставляло насъ сомнѣваться въ извѣстіи, передаваемомъ болгарами. Во время войны какъ-то легко и охотно вѣришь,

 

 

175

 

когда разносится слово: побѣда! и точно защищаешься отъ другого рокового слова: пораженіе!

 

Мы ѣхали все дальше, точно не хотѣли обращать вниманія на эти группы бѣгущихъ болгаръ, мужчинъ, женщинъ, дѣтей. Казалось, они ничего не видѣли передъ собою, кромѣ страха и ужаса, который гналъ ихъ немилосердно все впередъ и впередъ. Отъ времени до времени какой-нибудь болгаринъ посмотритъ на нашу небольшую партію изъ пятнадцати человѣкъ и покричитъ на насъ вслѣдъ:

 

— Турка, турка много!

 

— Господа, не остановиться ли намъ, — замѣтилъ одинъ изъ бывалыхъ въ такомъ положеніи людей:—это бѣгство не даромъ, оно не предвѣщаетъ ничего добраго, когда жители бѣгутъ, и бѣгутъ такъ, какъ эти, со страхомъ и съ плачемъ, значитъ, что-нибудь да случилось недоброе.

 

— Да, полноте, ничего не могло случиться, это бѣгутъ отъ сраженія, отъ пуль и гранатъ, тутъ нѣтъ ничего удивительнаго; но если сраженіе идетъ, то вѣдь это не значитъ, что мы понесли пораженіе, что турки заняли Эски-Загру. Поѣдемъ дальше!

 

— Какъ хотите, а все лучше было бы выяснить въ чемъ дѣло!

 

Увѣренность въ нашемъ успѣхѣ взяла верхъ, и мы продолжали слѣдовать своей дорогой, приближаясь къ Эски-Загрѣ.

 

Но чѣмъ далѣе двигались мы, тѣмъ больше сомнѣній закрадывалось въ душу. Постовъ русскихъ нигдѣ не было слѣда, число бѣгущихъ болгаръ все увеличивалось, крики: Эски-Загра! много турка!" раздавались все чаще, и мысль, что—„что-то не ладно"— сквозила уже въ нашихъ разговорахъ, хотя первоначальное рѣшеніе доѣхать до находившагося уже въ нашемъ владѣніи города оставалось неизмѣннымъ.

 

Прибавимъ, господа, ходу, а то вонъ ужъ сумерки наступаютъ, совсѣмъ ночь будетъ, когда пріѣдемъ въ

 

 

176

 

Эски-Загру,—замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ, —и мы, безъ жалости къ нашимъ замученнымъ лошадямь, поскакали впередъ.

 

Но не успѣли мы проѣхать и полъ-версты, когда одинъ изъ сопровождавшихъ насъ казаковъ крикнулъ:

 

— Ваше благородіе, налѣво пыль какая-то показалась, пыль большая,—должно быть: кавалерія идетъ!

 

Всѣ въ мигъ остановились. Налѣво отъ нашей дороги дѣйствительно, въ одной или двухъ верстахъ, поднималось цѣлое облако пыли.

 

— Что это можетъ быть? Обозъ,—нѣтъ! войско, что ли, идетъ?

 

— Несомнѣнно войско, кавалерія!

 

— Наши или турки?—спросили всѣ чуть не въ одинъ голосъ, но нужно ли говорить, что на этотъ вопросъ никто не могъ дать отвѣта. Вопросъ этотъ, однако, требовалъ какого-нибудь разрѣшенія, такъ какъ, только соображаясь съ тѣмъ, турки то или русскіе, мы могли окончательно избрать путь—назадъ или впередъ.

 

— Да откуда же могутъ очутиться здѣсь, вдругъ, турки! —говоритъ одинъ.

 

— А откуда могутъ быть русскіе?—возражаетъ другой.

 

И, дѣйствительно, сколько ни соображали, никакъ не могли объяснить себѣ этого внезапнаго появленія цѣлаго отряда.

 

— Однако, господа, нужно же на что-нибудь рѣшаться,— заговорилъ одинъ изъ офицеровъ:—если идутъ турки, то мы должны скорѣй скакать впередъ къ Эски-Загрѣ, чтобы пристать къ своимъ; если это наши, мы должны направиться къ нимъ, такъ какъ иначе мы сейчасъ нарѣжемся впереди на турокъ.

 

Всѣ мы повытащили наши бинокли и стали пристально всматриваться.

 

— Русскіе, несомнѣнпо русскіе, мнѣ кажется, что я вижу бѣлое, это кителя!

 

— Гдѣ вы видите бѣлое, полноте, никакихъ кителей нѣтъ, да и разглядѣть нельзя.

 

 

177

 

— Да они удаляются отъ Эски-Загры, — не можетъ быть, чтобы это были турки.

 

— А наши зачѣмъ же тутъ: вѣдь они идутъ на Казанлыкъ!

 

— Можетъ быть, наши отступаютъ! — промолвилъ кто-то.

 

Ни одинъ человѣкъ не возразилъ. Это была первая минута, когда должны были допустить такое тяжелое предположеніе, и никто не рѣшился энергически возражать.

 

Если наши отступаютъ, ѣхать впередъ невозможно, мы прямо попадемъ въ руки турокъ, — поѣдемъ къ этому отряду.

 

— А если этото турки!

 

Минута была довольно критическая. Самое отвратительное, безпокойное на войнѣ, это—нерѣшительность, когда сомнѣваешься, колеблешься, какъ слѣдуетъ поступить. Кончается сомнѣніе, принято то или другое рѣшеніе, сейчасъ является спокойствіе: что будетъ, то будетъ!

 

А мы находились именно въ такой нерѣшительности, и нельзя не признать, что колебанія наши были довольно законны.

 

Рѣшеніе, наконецъ, было принято и самое осторожное— послать на развѣдку трехъ казаковъ, а остальнымъ всѣмъ ждать на мѣстѣ ихъ возвращенія. Казаки ускакали, но споры о томъ, русскіе то, или турки, не прекратились. По-прежнему мы продолжали разсматривать въ бинокли, утѣшая себя, что что-то видимъ, хотя въ дѣйствительности было уже настолько темно, что ничего нельзя было разобрать. Нетерпѣливо ожидали мы возвращенія казаковъ, но прошло полчаса—ихъ не было, прошло три-четверти часа, а казаки наши точно пропали. Три-четверти часа провести въ ожиданіи, это—большое время, тѣмъ болѣе, что исчезновеніе ихъ наводило на мысль, не попались ли они въ руки турокъ.

 

— Да куда они дѣвались, вѣдь тутъ двѣ-три версты не больше, туда и назадъ можно доскакать въ четверть часа! — восклицалъ то одинъ, то другой. Но подобныя

 

 

178

 

разсужденія только разжигали нетерпѣніе, а ужъ вовсе не способствовали къ уясненію нашего положенія. Ожидать еще! но до которыхъ же поръ? Нѣтъ, ожидать болѣе не приходилось, нужно было на что-нибудь рѣшаться!

 

— Ну, господа, пропали наши казаки, ѣдемъ въ сторону идущаго отряда, это, должно, быть наши, а если подъѣдемъ поближе и увидимъ, что турки, то успѣемъ ускакать отъ нихъ. Насъ слишкомъ мало, чтобы имъ стоило насъ преслѣдовать!—проговорилъ одинъ изъ офицеровъ.

 

— Ѣхать, такъ ѣхать, только куда же дѣвались казаки!—Рѣшеніе было принято, и мы свернули съ дороги по направленію къ двигавшемуся отряду.

 

— Ну, не быть добру! Неосторожно мы поступаемъ,— сказалъ мнѣ одинъ изъ моихъ спутниковъ,—хорошо говорить: удеремъ отъ турокъ! А какъ измученпыя лошади откажутся удирать, чтó тогда?

 

Трудно было сказать, кто тутъ былъ правъ; ясно было одно, что намъ приходилось играть въ лотерею: вытащимъ хорошій нумеръ—попадемъ къ своимъ, дурной—нарвемся на турокъ. Столько же опасности было ѣхать впередъ, къ Эски-Загрѣ, если тамъ уже были турки, сколько и ѣхать по направленію къ отряду, если этотъ отрядъ чужой. Нужно было полагаться на счастье, на то „авось“, которое не разъ уже выручало русскаго человѣка. Главное, — рѣшеніе было принято, и мы, не дождавшись нашихъ казаковъ, рысью поѣхали къ отряду. Едва ли, впрочемъ, у кого-либо на душѣ было совсѣмъ спокойио. Но тревожное состояніе продолжалось не долго. Очень скоро, черезъ десять минутъ или четверть часа, мы наткнулись на нашего драгуна, тащившаго охабку сѣна.

 

— Ты откуда?—спрашиваетъ одинъ изъ офицеровъ.

 

— Тутъ наши на бивуакѣ остановились!—отвѣчаетъ драгунъ.

 

Съ какою радостью мы всѣ услыхали слово „наши“. Но радость эта, увы! была слишкомъ непродолжительна!

 

— Откуда идете?

 

 

179

 

— Изъ-подъ Эски-Загры!

 

Дальше мы не разспрашивали; мы увидѣли вблизи отрядъ, расположившійся на бивуакѣ, и сердце почуяло что-то недоброе. Въ этихъ словахъ: „изъ-подъ Эски-Загры", не трудно было услышать другое тяжелое слово — „отступленіе", но когда чему-нибудь не хочешь вѣрить, тогда такъ охотно цѣпляешься за самую неправдоподобную надежду. Такъ было и съ нами. Казалось бы, мы должны были поскорѣе разспросить встрѣтившагося солдата о причинахъ отступленія, совершилось ли оно послѣ сраженія, окончившагося пораженіемъ, или только ради стратегическихъ соображеній, но мы точно боялись спрашивать, точно страшились услышать жуткое слово: разбиты! У каждаго на умѣ шевелилась эта тревожная дума, но никто ее не хотѣлъ высказать, у каждаго сквозило что-то похожее на суевѣрное чувство, какъ будто бы отъ произносимаго слова могло зависѣть совершившееся уже событіе! Мы быстро поѣхали впередъ—и черезъ нѣсколько минутъ мы уже были среди русскаго лагеря.

 

Видъ этого лагеря производилъ самое тяжелое, подавляющее впечатлѣніе. Небольшой отрядъ только-что остановился на бивуакѣ. Люди еще не размѣстились, не улеглись; не всѣ лошади были еще разсѣдланы, группы солдатъ и офицеровъ ходили изъ стороны въ сторону, и довольно было одного взгляда, чтобы угадать ихъ невеселое настроеніе. Страшно утомленный, измученный видъ; лица, точно закоптѣлыя отъ порохового дыма; платье, покрытое густымъ слоемъ пыли; разорванные рукава, полы, на-сторону свалившіеся погоны—все носило какой-то мрачный отпечатокъ. Не слышно было смѣха, не видно было улыбки, и только отъ времени до времени гдѣ-нибудь въ сторонѣ раздавался тяжелый вздохъ или вырванный страданіемъ стонъ раненаго. Видно было, что всѣ эти люди находились подъ суровымъ впечатлѣніемъ только-что окончившагося сраженія, а кàкъ оно окончилось, пораженіемъ или побѣдой, о томъ не нужно было и спрашивать. Угрюмый, сумрачный видъ цѣлаго

 

 

180

 

отряда слишкомъ ясно говорилъ за себя. Не было офицера, не было солдата, на лицѣ котораго нельзя было бы прочитать унынія, раздраженія, досады. Оно не мудрено. Впечатлѣніе было еще слишкомъ сильно, не прошло еще и трехъ часовъ, что отрядъ этотъ выдержалъ ожесточенный бой, окончившійся отступленіемъ отъ Эски-Загры.

 

Лишь только мы подъѣхали къ лагерю, и прежде еще, чѣмъ слѣзли съ коней, какъ насъ обступили офицеры, спѣшившіе передать намъ все, что случилось въ этотъ злополучный день 19-го или 20-го іюля. По тому тону, съ которымъ они говорили, можно было видѣть, какъ сильно на нихъ было впечатлѣніе, не по ихъ винѣ, неудачнаго боя. Ни одинъ изъ нихъ не могъ дать обстоятельнаго разсказа; у каждаго вырывалась только отрывистая фраза; всѣ говорили точно въ лихорадочномъ состояніи.

 

— Мы ничего не могли сдѣлать! турки наступили огромными силами!—вырывалось у одного.

 

— Намъ ничего не оставалось болѣе сдѣлать, какъ отступить, и то, славу Богу, что мы отступили въ порядкѣ, бѣгства не было!—говорилъ другой.

 

— Мы понесли страшныя потери; болгарское ополченіе на половину истреблено; болгары дрались молодцами, героями! — горячо прибавилъ третій.

 

— А Калитинъ, а Ѳедоровъ, кàкъ они шли въ бой, лучшіе офицеры погибли! —вспомнилъ четвертый павшихъ въ бою храбрыхъ товарищей.

 

— Да развѣ мы могли держаться, когда насъ была кучка противъ цѣлаго полчища; мы были обречены на жертву! — горячо произносилъ одинъ изъ окружавшихъ насъ офицеровъ, и словá его нашли отголосокъ у всѣхъ остальныхъ, у которыхъ такъ тяжело было на душѣ.

 

Эти отрывистыя фразы, произносимыя взволнованнымъ голосомъ, производили болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ произвелъ бы, быть можетъ, подробный, обстоятельный разсказъ о нашемъ пораженіи подъ Эски-Загрой. Въ этихъ отрывистыхъ словахъ было такъ много глубокаго,

 

 

181

 

теплаго чувства. На душѣ становилось какъ-то больно и грустно, но эта боль и эта грусть заставляли васъ относиться ко всѣмъ окружающимъ съ несравненно большею теплотою, чѣмъ въ другое, счастливое время. Мнѣ ни разу не пришлось быть свидѣтелемъ побѣды, торжества,— я не видѣлъ ликующаго послѣ счастливаго боя лагеря, но едва ли самая бурная побѣдная радость вызываетъ такую задушевность, такую теплоту, какъ тò скорбное чувство, которое послѣ пораженія опускается на душу тяжелымъ осадкомъ. Да оно, впрочемъ, и совершенно естественно! Въ радости, въ счастьи человѣкъ становится по преимуществу эгоистомъ: ему никого не нужно, онъ доволенъ собою, онъ не ищетъ себѣ опоры въ другихъ людяхъ, въ своихъ ближнихъ, и если даже чужое горе, чужое несчастье для него не безразличны, то онъ относится въ нимъ все-таки съ тѣмъ поверхностнымъ только сочувствіемъ, которое не выводитъ его изъ эгоистическаго чувства самодовольства. Много проходитъ времени, прежде чѣмъ въ людяхъ успѣваетъ окрѣпнуть сознаніе и чувство, что не можетъ быть личнаго счастья безъ счастья общаго; впереди еще та свѣтлая пора, когда людское горе, людскія страданія будутъ чувствоваться нами такъ сильно, что они лишатъ насъ возможности наслаждаться личнымъ, эгоистическимъ счастьемъ. Этотъ золотой вѣкъ человѣчества скрывается еще гдѣ-то за дальними, очень дальними облаками, и его заставляютъ предчувствовать только немногіе, всегда и вездѣ одиноко стоящіе люди, самоотверженно отказывающіеся отъ всякаго эгоистическаго счастья, которое онѣ приносятъ въ жертву грядущему счастью своихъ ближнихъ. Но такихъ людей мы, по свойственной намъ нравственной слѣпотѣ, именуемъ фантазерами и утопистами, забывая, что безъ такихъ фантазій и утопій—міръ давно бы окоченѣлъ со всѣми его „правдами” и „неправдами”, со всѣмъ его зломъ. Этимъ „фантазерамъ”, этимъ „утопистамъ” мы подчасъ сочувствуемъ теоретически, даже завидуемъ, но жизнь, увы! слишкомъ исковеркала насъ, чтобы мы

 

 

182

 

способны были ради общественныхъ интересовъ жертвовать всецѣло своимъ личнымъ счастіемъ. Въ такомъ сознаніи своего безсилія, какъ ни обидно оно, все-таки больше достоинства, чѣмъ въ хвастливой гордости и напыщенномъ самомнѣніи людей, кричавшихъ о своей готовности нести крестъ и принимающихъ на сеоя самозванную роль руководителей „фантазеровъ" и „утопистовъ", но которые въ дѣйствительности не пожертвуютъ, да и едва ли способны пожертвовать даже мизинцемъ своимъ ради общихъ интересовъ. Для насъ, порочныхъ дѣтей порочнаго общества, нужны нравственныя страданія, злые удары судьбы, суровая школа личнаго песчастія, чтобы пробудить тò теплое участіе къ людямъ, которое возвышается надъ „ практическими стремленіями “ и „эгоистическими интересами”.

 

Все это, примѣнимое къ отдѣльнымъ людямъ, примѣнимо также и къ цѣлому обществу, и вотъ почему до сихъ поръ громкій успѣхъ оружія, счастливыя войны рѣдко ознаменовывались быстрымъ прогрессомъ во внутренней жизни народа, между тѣмъ какъ удары, наносимые націи, заставляли ее почти всегда напрягать всю ея энергію, чтобы хотя нѣсколько освободить себя отъ накопившейся гнойной матеріи. Личные интересы прячутся, и наружу выступаютъ серьёзные общественные интересы, люди начинаютъ гораздо яснѣе сознавать неизбѣжную связь между личнымъ и общественнымъ благомъ. Пробужденіе же общественныхъ интересовъ своимъ прямымъ послѣдствіемъ имѣетъ приливъ теплаго чувства въ людяхъ по отношенію къ ихъ ближнимъ. Такое забвеніе личныхъ интересовъ, такая теплота между людьми съ необыкновенною силою чувствуется послѣ несчастнаго боя, послѣ пораженія. Эта именно черта поразила меня въ томъ небольшомъ отрядѣ, который я встрѣтилъ тотчасъ послѣ дѣла подъ Эски-Загрой. Слово „я” почти не слышалось въ разговорахъ; забыты были всѣ личныя невзгоды, лишенія, личная жизнь точно исчезли, и мѣсто ея заняли думы несравненно высшаго порядка.

 

 

183

 

— Можно ли думать о себѣ,—сказалъ мнѣ одинъ офицеръ, съ которымъ пришлось вскорѣ разговориться,— когда видишь, чтó дѣлается кругомъ! Стóитъ ли думать о томъ, свалишься или останешься живъ, когда кругомъ тебя валится народъ,—однимъ больше, однимъ меньше, вотъ и все. Просто—смѣшно дѣлается, когда вспомнишь, какой прежде страхъ нагоняла мысль о смерти. Нечего сказать, есть о чемъ безпокоиться! А лишенія, усталость, отсутствіе сна, пищи,—да, подчасъ оно и тяжело, да вѣдь не одинъ я, всѣ такъ! Какъ вспомнишь объ этомъ, такъ, право, точно легче станетъ. Вотъ ужъ правда, что на людяхъ и смерть красна. Знаете, — прибавилъ онъ, —здѣсь точно добрѣе дѣлаешься, всѣ тебѣ близки, всѣхъ тебѣ жаль, о всѣхъ болитъ сердце, офицеръ ли, солдатъ ли, своего полка, чужого ли, ко всѣмъ какъ-то иначе относишься, всѣхъ любишь, всѣ тебѣ точно братья!

 

Я запомнилъ эти словá, потому-что они какъ нельзя лучше выражали собою общее настроеніе! Говоритъ ли офицеръ о солдатѣ, — въ его словахъ слышится что-то доброе, сочувственное; разсуждаетъ ли солдатъ объ офицерѣ,—въ его разсужденіи сквозитъ что-то дружеское, любовное. Во всѣхъ отношеніяхъ между людьми, отъ старшаго до младшаго, устанавливается какая-то простота, естественность; дисциплина соблюдается, но въ ней исчезаетъ все жесткое, суровое; она становится безъискусственною, человѣчною, и, конечно, ничего отъ того не проигрываетъ; что придавало еще большую теплоту отношеніямъ, это то, что жизнь не только офицера, но и самого начальника этого небольшого отряда нисколько не отличалась отъ жизни простого солдата. Отрядъ шелъ безъ обоза; какъ солдатъ спалъ на травѣ подъ открытымъ небомъ, положивъ подъ голову какой-нибудь свертокъ, такъ точно спалъ и офицеръ. Ни у одного человѣка въ отрядѣ не было даже самой крохотной палатки. Какъ солдатъ питался чернымъ сухаремъ, такъ точно также питался имъ офицеръ. Хорошо, если добудутъ гдѣ барана, живо зажарятъ его безъ масла, безъ всякой

 

 

184

 

приправы, и ѣдятъ. Жизнь въ полномъ смыслѣ слова спартанская. Да и гдѣ было думать объ удобствахъ жизни, когда чуть не каждый день приходилось драться и затѣмъ... хоронить своихъ товарищей. Мудрено ли, что общій тонъ былъ до-нельзя грустный, заставлявшій слишкомъ часто болѣзненно сжиматься сердце.

 

Для меня все тутъ было ново. Въ первый разъ пришлось увидѣть лагерь, и не тотъ беззаботный, веселый лагерь, среди котораго я провелъ нѣсколько дней въ Тырновѣ,—нѣтъ, лагерь боевой, полный тревоги, каждую минуту готовый всполошиться и идти на смерть,—лагерь въ нѣсколькихъ верстахъ отъ непріятеля, въ пять разъ болѣе сильнаго количествомъ, но не духомъ.

 

Наступила ночь. Всѣ расположились на ночлегъ тамъ же, гдѣ и сидѣли, и только въ нѣсколькихъ мѣстахъ зажглись небольшіе костры. Красиво они освѣщали разбросанныя кое-гдѣ группы изъ нѣсколькихъ человѣкъ, нравственное возбужденіе которыхъ отъ проведеннаго дня оказалось сильнѣе физической усталости и измученности. Въ этихъ группахъ шла задушевная бесѣда; у каждаго были свои впечатлѣнія, свои совсѣмъ еще живыя воспоминанія. Сколько думъ они вызывали! Одно чувство связывало весь этотъ лагерь,—чувство, пронизавшее насквозь каждаго, отъ старшаго до младшаго, — чувство любви къ своей родинѣ, и какую силу, какую нравственную крѣпость придавало оно каждому, какъ вытѣсняло оно все личное! Чужого, посторонняго человѣка тутъ не могло быть. Какая-то близость устанавливается между знакомыми и незнакомыми. Вы видите въ первый разъ человѣка, вы сказали съ нимъ едва два слова; но вамъ кажется, что будто вы всегда были вмѣстѣ—вотъ чтò значитъ общность высокихъ интересовъ. Въ этомъ пробужденіи общности интересовъ, въ этомъ сознаніи тѣсной родственной связи между людьми заключается несомнѣнно выгодная сторона войны, особенно для русскаго человѣка. Благодаря отсутствію у насъ высшихъ интересовъ, всѣ мы живемъ, какъ волки въ лѣсу, каждый копошится въ своей берлогѣ,

 

 

185

 

каждый думаетъ только о себѣ, и никому, кажется, нѣтъ и дѣла до той несправедливости, которой можетъ подвергнуться тотъ или другой членъ общества. Эта разрозненность вкореняется въ правы, каждый старается подкапываться подъ другого, не замѣчая, что такіе подкопы какъ нельзя болѣе съ руки тѣмъ, которымъ выгодно поддерживать такую разрозненность среди людей, стремящихся, повидимому, къ одной и той же цѣли. На войнѣ, да въ особенности при какой-нибудь неудачѣ, все это исчезаетъ, оттого-то такъ сильно и чувствуется, несмотря на всѣ ея невзгоды, прелесть военной, походной жизни.

 

Я подсѣлъ къ одному изъ костровъ, примкнулъ къ небольшой группѣ, слушалъ простые, правдивые разсказы, и мнѣ казалось, что съ этими людьми, которыхъ я видѣлъ всего въ первый разъ, я никогда и не разставался. Мнѣ хочется отмѣтить здѣсь одну черту, которая, во все время моего пребыванія среди военнаго люда въ Болгаріи, во всѣхъ случаяхъ поражала меня какъ нельзя болѣе пріятно—это простое, радушное отношеніе нашихъ военныхъ къ не-военнымъ. Вы можете быть увѣрены, что всегда вы встрѣтите ласковый пріемъ, васъ не только не чуждаются, напротивъ, вамъ рады, и если въ чемъ-либо чувствуется различіе въ отношеніяхъ между военными и не-военными, то развѣ только въ томъ, что къ вамъ относятся съ бòльшею предупредительностью. Во время походной жизни мнѣ не разъ приходила въ голову мысль, что та рознь, которая какъ-бы установилась между военнымъ сословіемъ и не-военными, есть не что иное, какъ большое недоразумѣніе, несомнѣнно вредно вліяющее на нашу общественную жизнь.

 

— Не въ веселую минуту попали вы къ намъ,— обратился ко мнѣ одинъ изъ офицеровъ, — и передать нельзя какъ обидно, а до сегодняшняго дня все хорошо шло, какъ по маслу. Да что было дѣлать, наткнулись на страшную силу, насъ всѣхъ могли они искрошить, да и то сколько мы народу потеряли, однихъ „братушекъ“

 

 

186

 

бѣдныхъ сколько погибло, а съ ними и наши лучшіе офицеры.

 

— А какъ же болгары дрались?—спросилъ я.

 

— Дай Богъ всѣмъ такъ драться, молодцы! первый разъ попали они въ жаркое дѣло, а шли впередъ точно старые солдаты, какъ львы бросались въ бой, за то и легло ихъ сколько, половины не осталось въ строю!

 

Отзывъ этотъ о болгарскомъ ополченіи былъ вовсе не единичный. Сколько ни приходилось въ этотъ и въ слѣдующіе дни говорить объ ихъ участіи въ сраженіи подъ Эски-Загрой, всѣ отъ простого солдата до начальника отряда отзывались съ одинаковою похвалою объ ихъ геройскомъ поведеніи въ этомъ злополучномъ боѣ. Отзывы эти были тѣмъ болѣе пріятны, что при самомъ началѣ, прежде даже, тѣмъ болгарское ополченіе имѣло случай встрѣтиться на полѣ брани съ своимъ вѣковымъ врагомъ, пошла о болгарахъ молва, что они никуда не годятся, что драться они неспособны, и поспѣшили отнестись въ нимъ съ крайнимъ пренебреженіемъ, чтобы не сказать съ презрѣніемъ. Сраженіе подъ Эски-Загрой фактически опровергало сложившееся слишкомъ быстро предубѣжденіе противъ готовности болгаръ своими костьми и своею кровью заплатить за независимость своей родины.

 

Если бы они дрались дурно, если бы не смѣло шли на врага, тогда бы изъ 1800 человѣкъ болгарскаго ополченія не выбыла изъ строя цѣлая половина.

 

— Да какъ имъ и не драться съ остервененіемъ,— замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ,—когда они всюду встрѣчаются съ слѣдами страшнаго звѣрства, ежечасно, ежеминутно совершаемаго турками. У одного изъ нихъ убили отца; у другого изрубили брата; у третьяго изнасиловали жену или сестру — и, вдоволь наругавшись, замучили до-смерти; у четвертаго придушили ребенка — и такъ безъ конца!

 

Послѣднія слова вызвали цѣлый рядъ разсказовъ.

 

— У меня до сихъ поръ волосы поднимаются дыбомъ,—говорилъ мнѣ одинъ изъ вольноопредѣляющихся

 

 

187

 

кіевскаго гусарскаго полка, — когда я припоминаю ту безобразную, дикую картину, которой я на-дняхъ только былъ свидѣтелемъ. Послѣ небольшой перестрѣлки, мы вытѣснили изъ одной деревни турокъ. Я вошелъ въ маленькій домишко, и чтò же я увидѣлъ? — на гвоздѣ, вбитомъ въ потолокъ, висѣлъ какой-то болгаринъ, головою внизъ, а на полу разложенъ былъ костеръ. Голова и верхняя часть туловища обгорѣли, обуглились! Прибавлять, кажется, нéчего. Чтó вы скажете объ этомъ ухищреніи варварства? Кажется, дальше идти нельзя!— однако нѣтъ: я видѣлъ другую сцену, которая произвела на меня еще бóльшее впечатлѣніе. Я вошелъ какъ-то съ нѣсколькими гусарами въ брошенную болгарскую избу. Все въ ней было переломано, перебито, и въ одномъ только углу стоялъ столъ. На этомъ столѣ лежалъ на спинѣ ребенокъ двухъ-трехъ лѣтъ. Мы приблизились къ нему и увидѣли тогда, что онъ былъ пригвожденъ къ столу. Большой гвоздь проходилъ черезъ животъ!

 

Чтò можно было, въ самомъ дѣлѣ, сказать по поводу подобныхъ разсказовъ, достовѣрность которыхъ не подлежитъ сомнѣнію? Одно только слово и могло быть произнесено: изверги! Можно ли послѣ подобныхъ достовѣрныхъ разсказовъ обвинять легкомысленно болгаръ, если они зажигали ту или другую турецкую деревню, или отнимали впослѣдствіи награбленное у нихъ же добро. Ангельская кротость, смиреніе и прощеніе врагамъ, конечно, высокая добродѣтель, только проповѣдывать-то ее любятъ именно тѣ, кто часто меньше всѣхъ имѣетъ на тó право.

 

Пришлось тоже услышать цѣлый рядъ разсказовъ о звѣрскомъ обращеніи турокъ съ русскими ранеными и убитыми, но эти разсказы слишкомъ извѣстны, чтобы нужно было ихъ воспроизводить еще и еще разъ. Турки пожелали иллюстрировать, повидимому, передаваемые разсказы и дать лишнее доказательство своей гуманности. Въ то время, какъ огонь нашего костра все болѣе блѣднѣлъ, въ Эски-Загрѣ разложенъ былъ страшный костеръ,

 

 

188

 

все небо озарилось краснымъ заревомъ — Эски-Загра горѣла. Турки мстили болгарамъ за горячій дружескій пріемъ, оказанный ими русскому отряду—и зажгли болгарскій городъ!

 

— Разбойники!—вырвалось у многихъ.

 

— Разбойники-то, разбойники!—замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ,—да то обидно, что ихъ дикая месть ложится немножко и на нашу совѣсть. Виноваты и мы передъ болгарами. Мы должны были знать, съ кѣмъ ведемъ войну — и уже вести дѣло тàкъ, чтобы не давать имъ возможности мстить тѣмъ мѣстностямъ, черезъ которыя проходили наши войска.

 

Всѣ почти были согласны съ выраженнымъ мнѣніемъ, да и трудно было съ нимъ не согласиться. Зная характеръ турокъ, нужно было подвигаться впередъ осторожно, такъ, чтобы, сдѣлавъ шагъ впередъ, не быть уже вынужденнымъ черезъ нѣсколько дней дѣлать шагъ назадъ и предоставлять покинутую нами мѣстность на страшный произволъ фанатизированнаго врага. Наше поведеніе объяснялось первоначальнымъ легкомысленнымъ и необдуманнымъ отношеніемъ къ дѣлу, которое мы искупили отчасти освобожденіемъ сѣверной Болгаріи, но все-таки наши первыя ошибки, наши тяжелыя неудачи, стоившія  такъ дорого русскому народу, не должны быть забываемы, хотя эти ошибки, эти неудачи были заглажены геройскою стойкостью и необычайнымъ мужествомъ русскаго солдата и офицера.

 

Когда говорится о легкомысленномъ отношеніи къ врагу, то вовсе не нужно думать, что его раздѣляли наши солдаты, офицеры и всѣ военные начальники. Вовсе нѣтъ. Оно было удѣломъ главнымъ образомъ тѣхъ, кто непосредственно не соприкасался съ врагомъ. Тѣ же, которые дрались, — тѣ относились какъ нельзя болѣе справедливо къ военнымъ способностямъ турокъ и къ ихъ военной организаціи. Въ этомъ я могъ убѣдиться много разъ, и то, чтó пришлось услышать теперь, тó находило себѣ подтвержденіе и послѣ,—въ особенности

 

 

189

 

послѣ тяжелыхъ плевненскихъ неуспѣховъ. Въ то время многіе стали даже преувеличивать совершенство турецкой арміи, ея духа, ея организаціи, но это преувеличеніе было естественнымъ послѣдствіемъ нашихъ горькихъ разочарованій. Пораженіе всегда имѣетъ свойство вызывать духъ критики, анализа причинъ, вызвавшихъ извѣстное положеніе дѣлъ, доходящій сплошь и рядомъ до самобичеванія, дѣлающаго, во всякомъ случаѣ, болѣе чести, чѣмъ самовосхваленіе, и—главное—приносящаго несомнѣнно добрые результаты. Этотъ духъ анализа, критики, съ необыкновенною силою сказался послѣ нашихъ первыхъ неуспѣховъ, и не только среди людей, жаждущихъ движенія впередъ по пути прогресса, но точно также и среди консервативнаго элемента уже по самому своему положенію, среди военнаго сословія, т.-е. того самаго элемента, который съ такимъ героизмомъ жертвовалъ своею жизнью во имя любви къ своей родинѣ. Тутъ этотъ духъ критики производилъ тѣмъ бòльшее впечатлѣніе, что въ немъ не чувствовалось никакой ѣдкости,—въ немъ сказывался только оттѣнокъ извѣстной грусти, порожденной пробудившимся сознаніемъ какого-то коренного недостатка, парализирующаго самую мощь русскаго народа. Такой отпечатокъ грусти отзывался и на той бесѣдѣ, которая велась вокругъ горящаго костра людьми замученными и физическою усталостью, и еще болѣе подавленными тѣми нравственными впечатлѣніями, которыя имъ пришлось вынести въ этотъ злополучный день.

 

— Да, что ни говорите, а турки дерутся хорошо,— тоже умѣютъ умирать! Съ ними нужно смотрѣть, чтò называется, въ оба...

 

— Держатся хорошо, — спора нѣтъ, да вѣдь и то нужно сказать, что дерутся-то они при другихъ условіяхъ, чѣмъ мы!

 

— То-есть кáкъ при другихъ условіяхъ? спрашивалъ я, не посвященный въ военное дѣло.

 

 

190

 

— Да тàкъ. Сравните ихъ вооруженіе—и наше! У насъ ружье беретъ на 600 шаговъ, у нихъ больше чѣмъ на 1200 шаговъ; у насъ негодное ружье Крынка,—у нихъ отличное ружье Мартини; у насъ подчасъ нёчѣмъ стрѣлять, недостатокъ въ снарядахъ, —у нихъ такое изобиліе, что только поспѣвай стрѣлять. Вотъ тутъ и иди въ аттаку: пока подбѣжишь, сколько народу они уложатъ?—а атаковать необходимо, потому что все-равно они насъ бьютъ, а мы съ нашими ружьями ничего не можемъ подѣлать. Вотъ стрѣлкамъ—тѣмъ ничего: у тѣхъ берданки.

 

— А въ артиллеріи развѣ не то же самое, у нихъ отличныя стальныя орудія, а у насъ... ну, да что и говорить! Еще девятифунтовыя орудія ничего, да и тѣ послѣ 180-ти или двухсотъ выстрѣловъ, смотришь, или никуда не годятся, а если и годятся еще, то уже такъ попорчены, что только зло беретъ! Нѣтъ, у турокъ по части вооруженія арміи совсѣмъ другое дѣло, намъ не тягаться.

 

Весьма мало понимая или, вѣрнѣе, ничего не понимая въ военномъ дѣлѣ, я долженъ былъ только слушать да удивляться.

 

— Помилуйте, да какъ же это возможно, вѣдь ужъ что другое, а ужъ это-то дѣло мы дѣлали! Да, наконецъ, какихъ страшныхъ денегъ стоило перевооруженіе арміи, одинъ военный бюджетъ долженъ былъ ручаться за то, что, по сравненію съ турками по-крайней-мѣрѣ, у насъ дѣло будетъ поставлено не хуже!

 

— Мало ли чтó должно было бы быть, да когда нѣтъ этого, чтó же станете дѣлать? Видно дѣлали, да не додѣлали, или не съумѣли сдѣлать, —говорилъ мой огорченный собесѣдникъ.—Да и не въ одномъ только вооруженіи, не въ одной артиллеріи у насъ сказывается недочетъ. Возьмите интендантство, —хорошо оно? мы, слава Богу, безъ всякихъ интендантовъ здѣсь обходимся! А посмотрите-ка у турокъ; только и радости, когда они побросаютъ свой лагерь,—всего у нихъ найдешь, одни галеты

 

 

191

 

ихъ чего стоятъ, просто лакомство. Кáкъ они дѣлаютъ, кто распоряжается, на чьи деньги, — только я знаю, что у нихъ всего много. Солдатъ у нихъ ѣстъ хорошо, патроновъ пропасть, идти ему легко, онъ только и знаетъ свою сумку съ патронами, а у насъ солдатъ точно вьючная лошадь. Просто удивляешься, какъ онъ еще такіе переходы дѣлаетъ!

 

— А палатки турецкія развѣ не прелесть! —досказалъ другой.—У насъ такъ чуть дождичекъ, насквозь промокнешь, а въ ихъ палаткахъ не то.

 

Цѣлый рядъ подобныхъ отрывочныхъ замѣчаній, выслушиваемыхъ въ первый разъ, естественно наводитъ на самыя грустныя размышенія. Привычка дѣлаетъ все, впослѣдствіи я уже ничему болѣе не удивлялся. Какъ-то съ трудомъ укладывалось, или, вѣрнѣе, вовсе не укладывалось въ головѣ, чтобы та часть, которой преимущественно были посвящены наши долговременныя заботы, находилась, сравнительно, въ томъ неудовлетворительномъ положеніи, о которомъ свидѣтельствовали люди, менѣе всего предубѣжденные. Нѣтъ, быть не можетъ,— работала въ головѣ мысль,—всѣ эти отзывы навѣрно являются не чѣмъ инымъ, какъ результатомъ естественнаго минутнаго раздраженія! Но, увы! отзывы эти были справедливы, и нужно было видѣть, съ какимъ горькимъ чувствомъ разсуждали объ этихъ недочетахъ военные люди. Большинство изъ нихъ были совершенно убѣждены въ совершенствѣ нашей военной организаціи, и потому, когда они встрѣтились съ дѣйствительностью, они останавливались въ какомъ-то тяжеломъ недоумѣніи передъ сдѣланными ими открытіями. Въ одномъ только они не имѣли права разочаровываться, это въ своей собственной готовности, не колеблясь, идти на смерть, да въ необычайномъ мужествѣ русской арміи, по истинѣ, не знавшемъ никакихъ преградъ и заслонившемъ собою всѣ слабыя стороны нашей военной организаціи. Духъ, критики искалъ причинъ этихъ темныхъ сторонъ и, какъ всегда бываетъ, накидывался, на первыхъ порахъ, только

 

 

192

 

на ближайшія. Такую ошибку дѣлали не одни мои собесѣдники, находившіеся тогда подъ давленіемъ тяжелой неудачи,—эту же ошибку потомъ повторяли и у насъ вдалекѣ отъ войны, толкуя о нашихъ военныхъ недостаткахъ и промахахъ, и ихъ причинахъ. Армія дурно продовольствуется—виновато интендантство, главный интендантъ со всѣми его подначальными; нѣтъ у насъ дальнобойныхъ орудій—виновато артиллерійское управленіе; ружья никуда не годятся—виноваты завѣдывающіе вооруженіемъ арміи; полевая почта изображаетъ собою хаосъ изъ хаосовъ —виноваты тѣ, на которыхъ была возложена эта важная часть; военно-медицинское управленіе выказало въ полномъ блескѣ всю свою неприготовленность —виноваты военно-медицинскій инспекторъ и остальной персоналъ; дѣлаются неудачныя военныя распоряженія —виноваты различные военные начальники и т. д. и т. д. Строгому осужденію подлежали тѣ и другія лица, но такое осужденіе казалось, да и до сихъ поръ кажется мнѣ несправедливымъ. Спору нѣтъ, были лица, заслуживавшія порицанія, злоупотреблявшія оказаннымъ имъ довѣріемъ, но вѣдь не всѣ же виноваты, не всѣми же руководила злая воля,—напротивъ, многіе, быть можетъ, большинство, были водушевляемы самыми благими намѣреніями! Отчего же всѣ почти оказываются въ большей или меньшей степени виновными, должна же быть какая-нибудь причина, независящая отъ воли отдѣльныхъ лицъ, которая была источникомъ всѣхъ оказавшихся недочетовъ. Никто изъ судей не обратилъ при этомъ вниманія на справедливое положеніе теоріи современной историко-литературной школы, что въ моменты высшаго напряженія силъ люди являются тѣмъ, чѣмъ дѣлаетъ ихъ среда, тѣ или другія ея условія, общій строй, среди котораго развивались или глохли ихъ умственныя и нравственныя силы. Несправедливо слагать всю вину на отдѣльное вѣдомство, когда оно осуждено черпать свои силы изъ общаго источника. Вотъ почему я не могъ соглашаться и съ обвиненіями, направленными противъ

 

 

193

 

того или другого лица, и старался защищать отъ несправедливыхъ, но моему мнѣнію, пападковъ.

 

— Такъ кто же виноватъ, по-вашему? спрашивали меня,—или нѣтъ виноватыхъ,—Богъ, что ли, караетъ насъ за тяжкія прегрѣшенія!

 

— Скажемъ лучше, что всѣ мы, сколько насъ есть, всѣ мы виноваты и помиримся на этомъ!

 

— Ну, нѣтъ, какой же это отвѣтъ! Чѣмъ же мы виноваты, мы вѣдь ни въ чемъ не принимали участія, голоса своего не подавали; сказали намъ: въ походъ! мы и пошли, и, слава Богу,—кажется, свое дѣло дѣлаемъ. Нѣтъ ужъ если, по-вашему, никто не виноватъ, такъ вы скажите, отчего показались всѣ эти прорѣхи въ нашей военной организаціи, отчего всюду поднимаются жалобы чуть не на всѣ части той громадной машины, на которую было затрачено столько денегъ, столько времени и столько силъ, отчего намъ, могущественному народу, послѣ двадцати лѣтъ мира, приходится, повидимому, дѣлать извѣстное напряженіе силъ, чтобы справиться съ такимъ безсильнымъ, и физически, и нравственно, государствомъ, какъ Турція. Вотъ, скажите, отчего это все, если, по-вашему, никто не виноватъ?

 

Опять я встрѣтился съ этимъ фатальнымъ „отчего”, и еще разъ разговоръ оборвался. Острый кризисъ войны— не время для разъясненія внутреннихъ вопросовъ.

 

Всѣ на минуту утихли. Каждый ушелъ въ свои думы, въ свои живыя впечатлѣнія. Костеръ нашъ совсѣмъ ужъ потухалъ, и только зарево горѣвшей Эски-Загры становилось все ярче, да ярче.

 

— Ну, будемъ спать, господа, довольно бесѣдовать, авось не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ! А за сегодняшній день отплатимъ, не всегда же насъ будетъ три тысячи противъ пятнадцати.

 

— И то правда, будемъ спать, а то вѣдь завтра чуть свѣтъ нужно подниматься: говорятъ, въ четыре часа назначено выступленіе!

 

 

194

 

— Хорошо, если до четырехъ часовъ не придется вскочить:—чего добраго, турки и раньше разбудятъ!

 

— Пустяки, они ночью добрыхъ людей не безпокоятъ.

 

— Вотъ ужъ, правда, безмозглые! и что они насъ не преслѣдовали, вѣдь чего добраго, всѣхъ бы, сколько насъ есть, уложили. Нужно тоже отдать имъ справедливость, совсѣмъ не умѣютъ пользоваться побѣдой.

 

— Да полно, что ты бранишь ихъ, скажи лучше спасибо!

 

На нѣсколько минутъ разговоръ получилъ шутливый тонъ, но онъ не удержался—тяжелыя и мрачныя впечатлѣнія дня не могли такъ быстро изгладиться.

 

Всѣ замолчали, растянулись на опаленную солнечными лучами траву и стали жаться отъ быстро наступавшаго холода послѣ невозможнаго знойнаго дня. Оригинальность походной жизни, новость военныхъ впечатлѣній, прогоняли сонъ, а сверкавшее зарево горѣвшей Эски-Загры, то слабѣвшее, то снова усиливавшееся, вызывало цѣлую вереницу неотвязчивыхъ думъ. Прошло, можетъ быть, полчаса, какъ всѣ расположились на ночлегъ и сказано было послѣднее слово,—нѣкоторые уже уснули тѣмъ крѣпкимъ, могучимъ сномъ, какимъ могутъ спать только люди, сдѣлавшіе переходъ въ нѣсколько дней, когда я увидѣлъ, какъ кто-то привсталъ съ земли и нервно проговорилъ:

 

— Нѣтъ, не могу я отдѣлаться отъ этой сцены, не выходитъ она изъ головы, такъ и вижу передъ собою этого раненаго болгарина, этого турецкаго офицера, заносящаго надъ его головою шашку, точно слышу какъ онъ ударилъ ее разъ, два... и помочь ему было нельзя...

 

— Ну, спи, спи...

 

И опять все утихло!

 

Не одному человѣку въ эту ночь мерещились дикія сцены сраженія, не у одного сонъ былъ тревожный, мятежный. Долго я еще слышалъ, какъ тотъ или другой что-то бормоталъ во снѣ.

 

Впечатлѣнія этихъ людей были сильны, у многихъ

 

 

195

 

изъ нихъ точно прояснился взглядъ, отношеніе къ жизни сдѣлалось несравненно серьёзнѣй. Война заставила весьма многихъ встрѣтиться лицомъ къ лицу съ тѣми темными сторонами нашей общественной жизни, на которыя до тѣхъ поръ не обращалось никакого вниманія. Весь вопросъ только въ томъ, чтобы блескъ послѣдующихъ событій не изгладилъ первыхъ впечатлѣній, чтобы необычайное мужество и героизмъ арміи, пересилившей всѣ другіе недочеты, не заставилъ забыть все то, что такъ ясно мы сознали въ первый періодъ войны. Впрочемъ, трудно вѣрилось тогда, чтобы этотъ первый періодъ могъ быть когда-нибудь забытъ, въ особенности тѣми, кто вблизи испыталъ мучительныя ощущенія, вызванныя нашими обидными неудачами. Онѣ тѣмъ болѣе были тяжелы для нравственнаго чувства, что сопровождались тѣми, по истинѣ, невѣроятными бѣдствіями, и безъ того замученнаго болгарскаго народа, въ которыхъ не далѣе какъ на слѣдующій день пришлось убѣдиться во-очію.

 

Прежде чѣмъ появились первые солнечные лучи, въ пятомъ часу утра, весь лагерь былъ уже на ногахъ, все пришло въ движеніе. Утро было холодное, всѣ, казалось, продрогли до костей, укрыться не во что, кутались въ свои подбитыя вѣтромъ пальто, не у многихъ счастливцевъ были бурки, за то съ какою завистью и смотрѣли на нихъ. Общій видъ лагеря былъ весьма прозаическій. Всѣ грязные, не выспавшіеся, всѣ зѣваютъ; лица посинѣлыя, только и думаешь о томъ, какъ бы солнце выступило поскорѣе, да хоть чуточку посогрѣло.

 

— Ну, чтò, какъ вы себя чувствуете,—спрашивалъ меня офицеръ;—не очень-то завидна походная жизнь!

 

И правда, не завидная жизнь! Нужна большая сила воли, большая энергія, чтобы всегда бодро переносить всѣ лишенія, какъ переносила ихъ русская армія—и холодъ, и голодъ, и нездоровье—всего было довольно.

 

— Я думаю, вы не отказались бы теперь отъ стакана чаю?

 

 

196

 

Но гдѣ тутъ было думать о чаѣ. Приходилось довольствоваться нѣсколькими глотками коньяку, который, нужно ему отдать справедливость, оказывалъ большія услуги; какъ ни мужественно переносили солдаты и офицеры всевозможныя лишенія, но физическая усталость, быстрая перемѣна температуры, питаніе кое-чѣмъ и кое-какъ дѣлали свое дѣло —въ отрядѣ было много больныхъ, хотя всѣ они оставались въ строю.

 

— Не хорошо себя чувствуете,—говорилъ мнѣ военный докторъ,—тошнота вѣрно мучитъ! Ничего не подѣлаешь, у насъ кажется 90% всѣ въ такомъ состояніи.

 

Но солдаты и офицеры не унывали. Въ отрядѣ началось сильное движеніе: тамъ казаки ведутъ лошадей поить, тутъ подкладываютъ имъ ячменю; въ одномъ мѣстѣ кучка солдатъ чинится, чистится, въ другомъ—развели себѣ огонь, поставили на деревяшки свою манерку и устраиваютъ себѣ какую-то варку, всѣ занялись какимъ-нибудь дѣломъ. Одна группа невольно привлекала къ себѣ вниманіе. Стоитъ солдатъ на колѣняхъ и на-распѣвъ читаетъ какую-то книгу, трое или четверо другихъ превратились въ одинъ слухъ и слѣдятъ за чтеніемъ съ такимъ неустаннымъ вниманіемъ, что, кажется, раздайся надъ ихъ ухомъ кривъ: турки! они не услышали бы его... Выступило солнце, точно повеселѣе стало, и перестали дрожать отъ холоду, разговоры сдѣлались оживленнѣе, всѣ ужъ готовы, собрались,—раздается сигналъ, не пройдетъ и пяти минутъ какъ всѣ на мѣстахъ.

 

— Чтó же, скоро ли выступаемъ? —спрашивали другъ у друга.

 

— Да кто знаетъ, говорили въ четыре часа, а вотъ ужъ теперь шестой, а ничего не слышно.

 

— Говорятъ, мы должны ждать какихъ-нибудь извѣстій отъ генерала Гурко, куда онъ отошелъ.

 

— Да вѣдь будемъ долго ждать, такъ чего добраго, турки спохватятся и перейдутъ въ преслѣдованіе. Намъ-то не очень удобно принимать бой.

 

— Да куда мы отступаемъ, это рѣшено или нѣтъ?

 

 

197

 

— Говорятъ, къ Казанлыку, а затѣмъ можетъ быть и дальше!

 

— Эхъ, плохо дѣло!

 

Трудно передать то чувство обиды, которое являлось у всѣхъ на душѣ при мысли о неизбѣжности отступленія.

 

— Господа,— проговорилъ какой-то подошедшій офицеръ, — можете не торопиться, рѣшено, что мы не выступимъ отсюда раньше девяти часовъ, если только прежде не получатся извѣстія отъ генерала Гурко.

 

Тотъ небольшой отрядъ, въ который я попалъ въ несчастный день сраженія подъ Эски-Загрой, былъ только частью отряда генерала Гурко. Эти части должны были соединиться послѣ сраженіи при Іени-Загрѣ, гдѣ турки были разбиты, но, увы! соединеніе не произошло вó-время, большія непріятельскія силы набросились на три, на четыре тысячи, и, послѣ упорнаго боя, заставили ихъ отступить. Съ этимъ-то отрядомъ я и встрѣтился наканунѣ.

 

Извѣстія отъ генерала Гурко все не было, и около девяти часовъ раздался сигналъ къ выступленію. Въ нѣсколько минутъ весь небольшой отрядъ выстроился, и мы начали отступать къ Казанлыку.

 

Несмотря на страшное утомленіе, солдаты шли бодро, ни въ чемъ нельзя было замѣтить упадка духа, хотя едва ли въ цѣломъ отрядѣ былъ хотя одинъ человѣкъ, у котораго весело было бы на душѣ. Мысль, что мы вынуждены отступать, сознаніе, что мы отдаемъ покидаемую нами мѣстность въ жертву необузданной мести турокъ, на всѣхъ производило подавляющее впечатлѣніе. Не знаю, каковъ былъ русскій солдатъ прежде, но я знаю, и много разъ имѣлъ въ томъ возможность убѣдиться, что теперь онъ разсуждаетъ и чувствуетъ не хуже другого.

 

— Плохо имъ теперь будетъ, какъ мы ушли, случалось мнѣ слышать отъ солдатъ во время нашего перехода, — много народу турка перерѣжетъ, а ужъ чтó деревень сожжетъ....

 

 

198

 

Такъ говорили солдаты о „братушкахъ“. Подчасъ бранили они болгаръ, но за то умѣли также относиться къ нимъ съ неподдѣльнымъ чувствомъ состраданія.

 

Было еще и другое чувство, которое точно точило этотъ небольшой отрядъ. Не знаю, какъ его назвать,— пожалуй, чувство военной чести. Конечно, въ томъ пораженіи, которое было нанесено ему турками, не было ничего постыднаго; напротивъ, всѣ участвовавшіе въ сраженіи исполнили свято свой долгъ, и не они были виновны, что имъ пришлось бороться съ непріятелемъ втрое болѣе сильнымъ. Притомъ, какая же война возможна безъ частныхъ неудачъ, и все-таки мысль, что они первые доставили туркамъ побѣду, производила на всѣхъ подавляющее впечатлѣніе. Думая же, что ихъ пораженіе было первою побѣдою турокъ, они горько ошибались. Въ нашу лѣтопись настоящей войны была вписана уже и вторая Плевна, но, разумѣется, никто изъ насъ ее и не подозрѣвалъ еще, во время этого отступленія къ Казанлыку. О первой же Плевнѣ, какъ я уже упоминалъ, мы имѣли слишкомъ смутное понятіе, чтобы считать дѣло 8-го іюля пораженіемъ.

 

Вотъ сколько было причинъ, чтобы среди нашего отряда было не особенно весело. Всѣ были озабочены. Трудно сказать, конечно, въ чемъ выражается такая озабоченность, она только чувствуется, и пожалуй, улавливается въ отрывочныхъ фразахъ, которыми отъ времени до времени перебрасываются люди.

 

— Что-то будетъ сегодня, чего добраго, турки перейдутъ въ наступленіе!

 

Такую мысль и нельзя было не допускать, а между тѣмъ эта мысль, какимъ бы мужествомъ ни былъ воодушевленъ отрядъ, была все-таки тяжела, такъ какъ всѣ прекрасно сознавали, что нашъ отрядъ слишкомъ малочисленъ и слишкомъ изнуренъ, чтобы могъ выдержать съ честью еще новый бой.

 

Впрочемъ, не доходя версты или двухъ до Казанлыка, отрядъ нашъ усилился новою болгарскою дружиною,

 

 

199

 

спустившеюся съ Шипки съ нѣсколькими орудіями. Теперь, если бы турки стали преслѣдовать отступавшій отрядъ, онъ все-таки могъ бы защищаться въ Казанлыкѣ и выждать еще новыхъ подкрѣпленій. Всего двадцать-четыре часа, какъ я оставилъ Казанлыкъ, и что за перемѣпа! Я увидѣлъ тѣ же улицы, тѣ же дома, но я не узналъ города. Вѣсть о нашемъ пораженіи и неизбѣжнымъ за нимъ отступленіемъ еще вечеромъ облетѣла Казанлыкъ, и одна декорація, точно на сценѣ, быстро смѣнила другую.

 

Наканунѣ Казанлыкъ былъ совершенно спокоенъ, всѣ дома настежъ, давки открыты, на улицѣ торгуютъ, вездѣ народъ, болгары ходятъ весело, привѣтливо кланяются вамъ, турки выражаютъ полную покорность, радушно васъ принимаютъ, засѣдаютъ въ городскомъ совѣтѣ, мы относимся къ нимъ съ достойнымъ великодушіемъ побѣдителей, объявляемъ имъ, что они будутъ пользоваться всѣми гражданскими правами наравнѣ съ болгарами, что религія ихъ будетъ почитаться, что русскія власти будутъ зорко слѣдить, чтобы болгары не дозволяли себѣ но отношенію къ нимъ никакого своеволія проходитъ нѣсколько часовъ и на Казанлыкъ опустилась точно свинцовая туча. Все измѣнилось. Дома заколочены, лавки закрыты, на улицахъ пустота, болгарское населеніе трепещетъ, одни заперлись въ своихъ домахъ, ни живы, ни мертвы; другіе, побросавъ свои дома, свое имущество, бросились бѣжать, преслѣдуемые страшною мыслію о томъ насиліи, о тѣхъ истязаніяхъ, которыми они подвергнутся, если попадутъ живыми въ руки ихъ заклятыхъ враговъ. А тамъ, въ турецкомъ кварталѣ, за каменными стѣнами, турки ликуютъ, и ждутъ только удаленія послѣднихъ нашихъ солдатъ или приближенія своихъ, чтобы приступить къ страшной расправѣ. Вы чувствуете, проходя по этимъ пустыннымъ улицамъ, что тишина, спокойствіе это только наружная оболочка, въ дѣйствительности тутъ все дышетъ непримиримою враждою, ожидающей только минуты, чтобы

 

 

200

 

вспыхнуть и вызвать страшную рѣзню. Впрочемъ, городъ уже обагрился кровью, ночью уже были зарѣзаны нѣсколько человѣкъ. По этимъ мрачнымъ и пустыннымъ улицамъ нашъ отрядъ прошелъ черезъ весь городъ и большое поле впереди монастыря, то самое, гдѣ за два, за три дня передъ тѣмъ, въ часы всеобщей паники, болгары такъ дружно рыли рвы, было выбрано мѣстомъ для бивуака. Какъ долго мы должны были оставаться въ Казанлыкѣ, нѣсколько часовъ или до другого дни, —никто еще не зналъ. Вмѣстѣ со всѣмъ штабомъ отряда я направился въ самый монастырь, но лучше было не проникать за монастырскую ограду! Картина, которую мы встрѣтили тамъ, была по-истинѣ потрясающая! Никакое описаніе не въ силахъ передать ее; не существуетъ, мнѣ кажется, достаточно яркихъ красокъ, чтобы изобразить весь ея ужасъ. Прежде чѣмъ вы успѣли войти за ограду, до васъ доносились уже стоны, рыданія, вопли, крики, вырванные болью, страданіемъ, муками людей.

 

— Господи! чтó тамъ дѣлается?—невольно спрашивали вы себя, и чувство неизъяснимаго страха наполняло вашу душу.

 

Еще нѣсколько шаговъ, и вы становились лицомъ къ лицу съ картиной еще разъ въ эту войну напомнившею описаніе Данговскаго ада. Надо было обладать закаленными нервами, чтобы она не потрясла васъ до мозга костей. Весь монастырскій дворъ былъ переполненъ народомъ, и чувство какого-то безпредѣльнаго ужаса, страха, оцѣпенѣнія невольно бросалось въ глаза; на землѣ, въ кучѣ, валялись мужчины, женщины, дѣти, испускавшіе пронзительные стоны, пронизывавшіе все ваше существо. Всѣ эти несчастные были изрѣзаны, переранены, прострѣлены, всѣ они носили на себѣ слѣды кинжаловъ, ятагановъ, револьверовъ, нѣкоторые изъ нихъ истекали кровью. Одна женщина лежитъ на землѣ страшно больная, почти мертвая, съ глубокою раною ножемъ на горлѣ, другая полунагая, съ открытою грудью, прострѣленною въ двухъ мѣстахъ, рядомъ молодой болгаринъ

 

 

201

 

съ провалившимися глазами, тяжело дышащій, по голой спинѣ его течетъ кровь изъ нѣсколькихъ широкихъ ранъ. Смерть слишкомъ долго заставляетъ его ждать своей очереди. Немножко дальше нѣсколько человѣкъ тупо смотрятъ на двухлѣтняго ребенка, валяющагося на землѣ. Ребенокъ лежитъ неподвижно.

 

— Чтó онъ, умеръ? неужели некому прибрать его? гдѣ его мать?

 

Матери нѣтъ, она убита, а ребенокъ живъ еще, онъ дышетъ, но надолго ли... можетъ быть, часъ, другой—и онъ умретъ, голодною смертію. Пришла монахиня, сжалилась, подобрала его и унесла въ комнату. Монастырь полонъ такими дѣтьми, куда ихъ дѣть,—они исторгаютъ слезы, но ихъ оставляютъ умирать. Такая смерть страшна, но что ужаснѣе смерти—это страданіе ребенка. Ничто, кажется, не въ силахъ произвести на человѣка такого ошеломляющаго впечатлѣнія, какъ видъ порубленнаго ребенка, ничто не въ силахъ поднять такой злобы, такой ненависти къ извергамъ, какъ видъ крови, струящейся изъ ранъ пяти или шести-лѣтняго дитяти; истекаетъ кровью взрослый —тяжелая картина, но дѣлать нечего, на то и война: сегодня онъ лежитъ въ предсмертныхъ мученіяхъ, вчера, быть можетъ, отъ его руки умиралъ другой, въ такихъ же страданіяхъ. Ранена женщина, ея стоны терзаютъ ваше сердце, но она все-таки могла бороться, защищаться, ей не чуждо было чувство мести; она, быть можетъ, мстила за мужа, за отца, брата—и ей отплатили ударомъ ножа или пулей. Но когда стонетъ ребенокъ, когда онъ, беззащитный, ни въ чемъ неповинный, истекаетъ кровью, и вы слышите его стоны, видите его глубокія раны, тогда одно только чувство охватываетъ васъ, чувство это жажда мести, безъ жалости, безъ пощады, и будь вы самый гуманный человѣкъ, вы забудете вашу гуманность и съ остервененіемъ готовы будете наброситься на тѣхъ, кто способенъ былъ только совершить такое вопіющее но своему звѣрству дѣло. Это чувство невольно охватывало

 

 

202

 

каждаго изъ насъ, когда мы увидѣли ребенка пяти, шести лѣтъ, съ перерубленною рукою, всего облитаго кровью. Его мучительныя рыданія поднимали волосы дыбомъ; едва ли нашелся бы хоть одинъ человѣкъ, у котораго слезы негодованія не подступили бы къ горлу. Описывать такія сцены со всѣми подробностями ихъ и трудно, и не къ чему. Сколько такихъ описаній ни будетъ, сколько ни читай разсказовъ о самыхъ звѣрскихъ поступкахъ, сколько ни трогайся изображеніемъ судьбы нечеловѣческихъ страданій, претерпѣваемыхъ взрослыми, женщинами и даже дѣтьми, никакія книги, какъ бы талантливо онѣ ни были написаны, не могутъ сравниться, по силѣ впечатлѣній, съ одною минутою, когда вы въ первый разъ сдѣлаетесь очевидцемъ звѣрской жестокости, совершенной надъ ребенкомъ.

 

При видѣ подобныхъ сценъ на первый планъ выступаетъ страстное чувство ненависти, и это чувство заглушаетъ въ человѣкѣ, казалось, прочно укоренившуюся въ немъ гуманность. Вотъ почему нельзя было бы удивляться, если бы русскіе солдаты, сдѣлавшись свидѣтелями такого рода звѣрскихъ поступковъ, въ свою очередь явились бы мстителями за цѣлый рядъ насилій и изувѣрствъ, совершаемыхъ турками. Но меня удивляло другое, это— та человѣчность по отношенію къ врагу, которая никогда не пропадала среди русской арміи, несмотря на всѣ дикія картины, прошедшія передъ ея глазами. Увидѣвъ вблизи адскія расправы, учинившіяся турками надъ болгарами, кто рѣшился бы бросить камнемъ въ послѣднихъ за тѣ, сравнительно, слишкомъ немногія вспышки мести, за которыя такъ несправедливо корили болгаръ. Такого укора не пошлетъ имъ никто, кому случалось быть свидѣтелемъ такихъ сценъ, какъ на монастырскомъ дворѣ въ Казанлыкѣ, гдѣ десятки людей, взрослыхъ и дѣтей, своими исполосованными тѣлами, своими воплями и брызгавшею кровью говорили о мукахъ цѣлаго народа.

 

На дворѣ было также нѣсколько офицеровъ, раненых

 

 

203

 

въ послѣднемъ сраженіи. Одинъ изъ нихъ подошелъ ко мнѣ и мы разговорились.

 

— На васъ дѣйствуютъ эти сцены?—спросилъ онъ меня.

 

Я только посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:

 

— Да; но какъ же онѣ могутъ не дѣйствовать: нужно, чтобы нервы были изъ желѣза, чтобъ оставаться спокойнымъ при видѣ этихъ несчастныхъ.

 

— А вотъ на меня такъ больше не дѣйствуютъ. То, что вы видите, это сравнительно бездѣлица, пустяки; вотъ если бы вы насмотрѣлись на все то, на что мы насмотрѣлись, тогда дѣло другое!—и онъ сталъ разсказывать видѣнныя сцены.

 

И прежде уже я слышалъ, что послѣ запятія Эски-Загры небольшая рѣка, протекающая вблизи, окрасилась кровью въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Вся она была переполнена трупами замученныхъ болгаръ, были тутъ и женщины и дѣти, были и русскіе раненые, которыхъ не успѣли подобрать. Но прежде отчасти я не довѣрялъ этимъ разсказамъ, отчасти считалъ преувеличенными, полагая, что вѣдь и фанатизированяые турки все-таки люди, и потому едва ли на всѣ подобные разсказы не наложены болѣе густыя краски, чѣмъ того требовала истина. Теперь только для меня сдѣлалось понятнымъ, что во всѣхъ разсказахъ о невѣроятныхъ неистовствахъ и жестокостяхъ турокъ не только краски не были усилены, но, напротивъ, всякое слово представляется слишкомъ блѣднымъ, чтобы передать истину. Все, что безсильны были передать слова, то дополнялъ видъ этихъ истерзанныхъ людей, искавшихъ убѣжища за монастырской оградой.

 

— Но, скажите, откуда эти несчастные, вѣдь не здѣсь же, не въ Казанлыкѣ происходила эта бойня,— спрашивалъ я у одной монахини, возившейся съ груднымъ еще ребенкомъ.

 

— Нѣтъ,— отвѣчала она со слезами,—такія злодѣйства ждутъ Казанлыкъ еще въ будущемъ, когда вы уйдете

 

 

204

 

отсюда. Боже мой, сколько кроли прольется, сколько невинныхъ жертвъ погибнетъ! Вотъ такихъ, какъ этотъ малютка!

 

— Откуда же онъ у васъ, вы давно его взяли къ себѣ?

 

— Нѣтъ, я сегодня подобрала его, онъ былъ брошенъ на улицѣ, но чтò я буду съ нимъ дѣлать, я ужъ и не знаю!

 

— А матери у него нѣтъ?

 

— Богъ знаетъ, гдѣ она теперь, дѣтей много, всѣхъ захватить нельзя, силъ нѣтъ тащить, такъ и покидаютъ малютокъ; сколько ихъ погибло—одному Богу извѣстно! Всѣ бѣгутъ! когда-то наступитъ конецъ нашимъ страданіямъ!

 

Она говорила правду — все бѣжало. Одни изъ-подъ Эски-Загры, другіе изъ Карабунара, третьи изъ Іени-Загры, четвертые изъ сосѣднихъ селеній. Во всѣхъ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ хоть близко показывались наши солдаты, турки свирѣпствовали, жгли и рѣзали, рѣзали и жгли. Немудрено, что они наводили на все населеніе панику, ужасъ, страхъ, и при словѣ: турки! все бросалось бѣжать.

 

— Уйдемъ отсюда, право слишкомъ тяжело, помочь мы не можемъ, а только одолѣваетъ безсильная злоба.

 

Я охотно послушался, и мы вышли изъ монастырской ограды и отправились бродить по городу. На улицахъ снуютъ только солдаты и офицеры, жители точно исчезли, и только изрѣдка проскользнетъ какой-нибудь болгаринъ, точно крадется, опасаясь, что кто-нибудь его увидитъ.

 

— Пойдемъ въ турецкій кварталъ, посмотримъ, что тамъ дѣлается.

 

— Ну, нѣтъ, господа, туда я не пойду, да и вамъ не совѣтую: что за охота быть убитымъ изъ-за угла, того и смотри кто-нибудь выстрѣлитъ изъ-за стѣны,— отвѣчалъ одинъ изъ болѣе опытныхъ людей.

 

— Вотъ тоже! пока войско здѣсь, они не посмѣютъ!

 

— Не посмѣютъ! а отчего же они смѣли выкидывать такія штуки въ Эски-Загрѣ. Спросите-ка, что тамъ

 

 

205

 

дѣлалось, да, впрочемъ, не только въ Эски-Загрѣ, то же было и въ Казанлыкѣ, когда мы заняли городъ. Какъ здѣсь, такъ и тамъ за предательскіе выстрѣлы было повѣшено нѣсколько человѣкъ. Здѣсь не знаю сколько, а въ Эски-Загрѣ было повѣшено семь человѣкъ на тѣхъ самыхъ окнахъ, изъ которыхъ были сдѣланы выстрѣлы!

 

— И чтó ужасно,—замѣтилъ при этомъ кто-то изъ присутствующихъ, — что болгары радовались этимъ повѣшеніямъ, точно празднику. Болгарскія женщины приходили смотрѣть на повѣшенныхъ турокъ, трогали ихъ, гуляли около труповъ, продолжая ѣсть свои сливы и груши! Удивительное жестокосердіе!

 

Такой упрекъ былъ очевидно несправедливъ. Люди не ангелы, да и не зачѣмъ ими быть. Свирѣпость, жестокость, насиліе не могутъ вызывать любви и мягкости. Если бы за зло люди всегда платили зломъ, на свѣтѣ, можетъ быть, было бы меньше до него охотниковъ.

 

— Такъ какъ же, господа, идемъ, что ли, въ турецкій кварталъ?

 

— Помните правило, — замѣтилъ одинъ военный, отъ опасности не бѣгите, но на нее не напрашивайтесь! Можетъ быть, мы и совершимъ нашу прогулку вполнѣ благополучно, но это будетъ ни для чего ненужной бравадой!..

 

Вчера мы преспокойпо расхаживали мимо турецкихъ домовъ, заходили въ гости къ туркамъ, сегодня мы опасались, что эти самые „мирные" турки будутъ по насъ стрѣлять. Мы были, правда, еще господами въ Казанлыкѣ, но наше господство, несмотря на присутствіе войска, было уже призрачное. А между тѣмъ не прошло еще и двухъ дней, что мы вводили здѣсь весьма торжественно гражданское управленіе! Боже, какая это была злая иронія? Припомнилось мнѣ, какъ ликовали болгары, когда мы объявляли, что „навсегда“ отмѣняется та мѣра, „навсегда" вводится другая; какъ они были счастливы, выслушивая за двадцать-четыре часа

 

 

206

 

провозглашеніе ихъ независимости, конецъ гоненіямъ, конецъ турецкому игу. Правда, прошло шесть мѣсяцевъ, и то, чтó было имъ возвѣщено, для одной части Болгаріи превратилось въ историческій фактъ, но, къ несчастью, для забалканскихъ болгаръ громко возвѣщенное освобожденіе отъ турецкаго гнета оказалось еще разъ несбывшеюся мечтою.

 

Пробродивъ по пустынному городу часъ или два, мы возвратились къ монастырю. Въ этотъ небольшой промежутокъ времени увезли на подводахъ какъ нашихъ раненыхъ, такъ и перебитыхъ болгаръ. Въ Казанлыкѣ оставаться было нельзя. Получено было извѣстіе отъ генерала Гурко, отошедшаго къ Ханкіойскому проходу, и мы рѣшились покинуть злополучный городъ. Тѣ болгары, которые еще оставались въ Казанлыкѣ, собирались бѣжать изъ города. Они утратили послѣднюю надежду. Въ Казанлыкѣ мы оставили немногихъ русскихъ, но имъ нечего было больше опасаться ярости врага, они покоились подъ землею въ монастырской оградѣ. Шесть могилъ, одна подлѣ другой, тянулись въ рядъ у стѣны самаго монастыря, это были могилы тѣхъ, которые пали въ бою при первой атакѣ Шипки. Деревянный крестъ, окрашенный черною краскою съ бѣлою полоскою, стоялъ надъ этими бѣдными могилами, и на крестѣ скромная простая подпись: „15-го стрѣлковаго баталіона капитанъ Василій Шепелевъ убитъ въ сраженіи на высотахъ при селеніи Шипкѣ 6-го іюня 1877 г.“; дальше: „командиръ 13-го стрѣлковаго баталіона Аполлинарій Климантовичъ“, еще: „графъ Эдуардъ Казиміровичъ Роникеръ“. Простота этихъ надписей заставила меня припомнить другіе кресты на могилахъ, которыми усѣяна была Франція въ 70 году, и гдѣ не было почти ни одного безъ какой-либо надписи, въ видѣ: „mort pour la patrie, или: „mort en brave”; каюсь, я любилъ эти надписи, онѣ дѣйствуютъ на чувство, какъ дѣйствуетъ теплое слово, сказанное надъ свѣжей могилой. Но мы, русскіе, боимся больше чумы обнаружить искреннее чувство, и щедры только на выраженіе казенныхъ чувствъ. Эти дорогія могилы —вотъ

 

 

207

 

все, чтò оставалось тогда здѣсь отъ нашего перваго похода за Балканы.

 

— Скоро ли мы выступаемъ, всѣ спрашивали другъ у друга, но никто не зналъ часа выступленія изъ Казанлыка; знали только, что мы отступаемъ въ Шипкѣ.

 

Вопросъ этотъ находился въ связи съ другимъ — успѣемъ ли мы отступить прежде, чѣмъ турки перейдутъ въ наступленіе? Мысль эта тѣмъ болѣе тревожила, что мы не обладали достаточными силами, чтобы оказать имъ успѣшное сопротивленіе. Весь отрядъ могъ сложить свои кости безъ всякаго добраго результата. На вопросъ о времени выступленія былъ одинъ отвѣтъ:

 

— Можетъ быть, выступимъ сегодня поздно вечеромъ, если же нѣтъ, то завтра, на разсвѣтѣ.

 

Въ 8 часовъ вечера было отдано приказаніе, чтобы никто не выходилъ изъ цѣпи, и только штабъ отправился опять въ монастырь. Тамъ опять было все биткомъ набито народомъ, въ двухъ комнаткахъ была тѣснота, на дворѣ не было мѣстечка, гдѣ можно было бы прилечь и хотя немного отдохнуть. А усталость ощущалась сильная, глаза смыкались, такъ и тянуло ко сну. Тщетно искали мы себѣ мѣста, гдѣ бы прилечь, все было занято, пришлось, волей-неволей забывъ обычное неловкое чувство, расположиться на могилахъ. Лошадей разсѣдлывать было нельзя, каждую минуту нужно было быть готовымъ вскочить, чтобы слѣдовать за отрядомъ. Говоръ, шумъ, люди ходятъ взадъ и впередъ, лошади топчатся на одномъ мѣстѣ; казалось бы, какъ тутъ заснуть, но утомленіе взяло верхъ, и мы заснули скоро самымъ крѣпкимъ сномъ...

 

— Вставайте, вставайте скорѣе, всѣ ужъ уѣхали, въ монастырѣ нѣтъ никого, всѣ вышли, нужно догонять.

 

Насъ, должно быть, въ темнотѣ не замѣтили и оставили однихъ въ монастырѣ. Я вскочилъ, зги не видать, мертвая тишина, ощущеніе самое тяжелое.

 

— Да куда же всѣ ушли?

 

— Не знаю, надо скорѣй догонять.

 

 

208

 

Было всего часовъ одиннадцать. Насъ предупреждали, что, можетъ бытъ, выступятъ поздно вечеромъ, вѣроятно такъ и сдѣлали.

 

Минуты черезъ двѣ, взнуздавъ лошадей, мы выѣхали изъ монастырскихъ воротъ. Лошади едва переступаютъ, тьма кромѣшная.

 

— Вѣрно, получено извѣстіе, что приближаются турки, потому и поторопились!

 

Минутъ черезъ десять добрались до поля, гдѣ былъ расположенъ бивуакъ. Насъ окликнулъ часовой.

 

— Ну, отрядъ здѣсь!

 

— Штабъ проѣзжалъ?—спрашиваемъ мы у часового.

 

— Проѣзжалъ.

 

— Куда, въ какую сторону?

 

— Прямо.

 

Мы направляемся прямо. Опять часовой, опять тѣ же вопросы, опять тотъ же отвѣтъ: прямо!

 

Впереди ничего не видать, куда дальше ѣхать, дорогъ нѣсколько: которая ведетъ на Шипку, Богъ ее знаетъ. Присматриваемся къ лагерю, кажется, точно меньше народу.

 

— Ужъ не ушла ли большая часть отряда на Шипку? смотрите, вѣдь все почти пусто!

 

Какія только фантастическія мысли не приходили въ голову!

 

— Ну, что-жъ, дѣлать нечего! куда мы поѣдемъ дальше въ такую темень, подождемъ свѣта.

 

Разумѣется, это было единственное разумное рѣшеніе, которое можно было только принять. Мы подъѣхали къ одному изъ стоговъ соломы, слѣзли съ копей и улеглись. Ни звука, точно все вымерло. Лошадь привязать некуда, да и страшно: вдругъ кто-нибудь уведетъ; а безъ лошади на войнѣ человѣкъ пропалъ. Правду кто-то сказалъ, что человѣкъ безъ лошади на войнѣ только пол-человѣка. Нечего дѣлать, приходилось держать поводья въ рукахъ, а то, чего добраго, лошадь уйдетъ куда-нибудь, потомъ и ищи. Спать хочется, по только-что

 

 

209

 

задремлешь, лошадь осторожно своего мордою коснется вашего лица, просыпаешься; отгонишь ее отъ себя—смотришь, черезъ нѣсколько минутъ она опять васъ будитъ, и такъ всю ночь, т.-е. часовъ до четырехъ, когда начинаетъ свѣтать.

 

Поутру, когда можно было различать уже предметы, я увидѣлъ, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, у другого стога ячменя, показалось нѣсколько человѣкъ изъ штаба, о которомъ мы предполагали, правда, довольно легкомысленно, что онъ съ вечера еще покинулъ Казанлыкъ.

 

— Куда вы пропали вчера изъ монастыря—спрашивали насъ:—мы васъ искали; хотѣли сказать, что на ночь отправляемся въ поле; но васъ нигдѣ не было.

 

Мы сознались въ томъ, что подумали,—насъ просто забыли. Оказалось, штабъ, выѣхавъ изъ монастыря, объѣхалъ кругомъ цѣпи и расположился на ночь такъ точно, какъ и мы.

 

Не было еще четырехъ часовъ, когда всѣ ужъ были на ногахъ. Утро такое же холодное, дрожишь весь, и только одно утѣшеніе —коньякъ.

 

— Ну, кажется, все благополучно, турки, повидимому, и не думаютъ переходить въ наступленіе!

 

— Что же, слава Богу!

 

— Еще бы не слава Богу! намъ бы плохо пришлось, ну, а на Шипкѣ продержимся: оттуда насъ не такъ скоро прогонятъ!

 

Не потеряй турки послѣ боя при Эски-Загрѣ цѣлыхъ двухъ недѣль, если не больше, кто знаетъ, удалось ли бы намъ удержать въ нашихъ рукахъ этотъ важный пунктъ, отвоеванный генераломъ Гурко въ его первый балканскій походѣ.

 

Черезъ полчаса, въ началѣ пятаго, раздался сигналъ, и отрядъ нашъ сталъ выступать.

 

Только-что мы свернули съ поля на большую дорогу, ведущую изъ Казанлыка на Шипку, мы были поражены новою картиною, производившею не менѣе сильное впечатлѣніе,

 

 

210

 

а, можетъ быть, еще и большее, чѣмъ та, которую мы застали вчера въ монастырѣ. Но всей дорогѣ тяпулась густая масса бѣгущаго населенія. Нужно было видѣть этихъ бѣглецовъ, чтобы понять весь ужасъ войны, чтобы постигнуть всю силу турецкаго ига, заостреннаго фанатизмомъ!

 

Вмѣстѣ съ нами покинули Казанлыкъ всѣ почти болгары, не успѣвшіе еще бѣжать, или не терявшіе надежду, что мы не отдадимъ въ руки непріятеля ихъ города. Знакомыя монахини казанлыкскаго монастыря вмѣстѣ съ нами покинули свою обитель; онѣ спасались не только сами, но спасали цѣлую кучу дѣтей. Весь экипажъ, въ которомъ онѣ сидѣли, былъ переполненъ дѣтьми; на рукахъ, на колѣняхъ, на днѣ экипажа, всюду показывались дѣтскія головы. Всѣ эти дѣти были буквально подобраны на дорогѣ, всѣ они были оставлены ихъ несчастными родителями. Крупныя слезы падали изъ глазъ этихъ женщинъ, и эти слезы составляли какой-то горькій контрастъ съ беззаботнымъ смѣхомъ брошенныхъ дѣтей, этихъ круглыхъ сиротъ при живыхъ родителяхъ. Такъ увѣрены были эти монахини до конца своихъ дней дожить въ скромномъ монастырѣ—и что же? Теперь онѣ должны были бѣжать, искать себѣ гдѣ-нибудь убѣжища, спасаться отъ насилія, отъ ножа, ятагана, свинца. Куда онѣ дѣнутъ дѣтей, чѣмъ будутъ кормить ихъ; онѣ приняли на себя тяжкую ношу, но что было дѣлать? неужели оставлять умирать ихъ. И не однѣ женщины сжалились надъ брошенными малютками. Сердце русскаго солдата не уступало имъ въ добротѣ. Не было ни одного артиллерійскаго ящика, не было лафета, на которомъ не торчали бы ребятишки. Ихъ подпирали, сажали гдѣ только могли и везли. Что сталось со всѣми этими дѣтьми впослѣдствіи—лучше ужъ и не задаваться такимъ мрачнымъ вопросомъ. Девять-десятыхъ изъ нихъ, если не больше, безъ сомнѣнія, погибли. Но кто могъ думать въ ту минуту о будущемъ, настоящее было такъ страшно, что оно поглощало всѣ умы. Чтò ни

 

 

211

 

говори, а слово „погибаетъ" куда грознѣе слова „погибнетъ", и это-то слово заставляло выходить наружу глубокую сердечность русскаго простого народа. Черты этой врожденной гуманности сказывались на каждомъ шагу, ихъ можно было бы привести десятками, но мнѣ хочется передать одинъ только случай, наиболѣе рельефно говорившій объ этой сердечности. Вижу я, идетъ себѣ солдатъ вмѣстѣ со всѣми остальными, въ одной рукѣ держитъ свое ружье, а другою поддерживаетъ ребенка, обхватившаго его шею обѣими ручонками. Я приблизился къ нему и сталъ разспрашивать, чей ребенокъ, кто ему передалъ его, куда онъ несетъ его и чтó съ нимъ будетъ дѣлать.

 

— Да кто его знаетъ,— отвѣчалъ равнодушно солдатъ,—чей онъ! Иду я себѣ вчера съ поля, вышелъ на дорогу, вижу лежитъ мальчуганъ вотъ въ этой самой одеждѣ и все кричитъ. Я подошелъ, — смотрю кругомъ никого нѣтъ, должно быть, потеряли его. Какъ тутъ быть? оставить его—грѣхъ, хоть онъ и маленькій, а все христіанская душа. Поднялъ я его и понесъ. Возьму, думаю, его съ собой, кто знаетъ, авось Господь приведетъ домой съ нимъ вернуться. Вотъ, тогда и сдѣлаю изъ „братушки" русскаго.

 

— Да какъ же ты его донесешь, вѣдь, въ строю-то нельзя съ ребенкомъ носиться?

 

— Какъ ужъ тамъ будетъ—я не знаю! Можетъ, Господь и поможетъ.

 

Идетъ себѣ солдатъ и бодро шагаетъ съ своей новой ношей. Нѣтъ почти сомнѣнія, что скоро онъ долженъ быль разстаться съ поднятымъ и усыновленнымъ имъ ребенкомъ, и самъ онъ, и ребенокъ давно, можетъ быть, погибли, осталось только еще одно доказательство теплоты и сердечности русскаго народа. Правда и то,—никогда, я думаю, не представлялось такъ много случаевъ, гдѣ сердечная доброта должна была сказываться со всею силою. Несчастье кругомъ разлилось точно безбрежное море. Не одни бѣжавшіе жители Казанлыка составляли

 

 

212

 

печальный эскортъ нашего отряда. Тысячи семействъ бѣжали изъ долинъ Тунджи и Марицы, бѣжали въ испугѣ, побросавъ свои дома, свое имущество, накопленное многими годами труда, спасались безъ всякихъ пожитковъ, часто безъ хлѣба, обрекая себя, не думая о томъ, на голодную смерть. Страхъ передъ турками сравнивалъ богатыхъ и бѣдныхъ. Вчера богатый, онъ бѣжалъ въ чемъ былъ, въ одной одеждѣ, отдавая въ жертву турецкой мести всѣ свои богатства. Онъ думалъ только о спасеніи своей жизни. Я знаю такой случай. Въ Эски-Загрѣ проживалъ одинъ богатый болгаринъ, принимавшій въ своемъ домѣ всѣ русскія власти. Онъ не жалѣлъ денегъ, чтобы показать, что болгары умѣютъ цѣнить жертвы, приносимыя русскимъ народомъ. Все было къ услугамъ русскихъ. Прошло нѣсколько дней, появились войска Сулейманъ-паши, разбитъ русскій отрядъ, и этотъ богатый болгаринъ бѣжалъ изъ родного города, бѣжалъ, не успѣвъ захватить съ собой даже самыхъ жалкихъ крохъ изъ всѣхъ его богатствъ. Онъ превратился въ нищаго, не вѣдающаго, чѣмъ онъ будетъ питаться завтра.

 

Куда шла эта несчастная толпа, о чемъ она думала, никто не могъ сказать. Вѣрнѣе всего, она ни о чемъ не думала: испугъ, страхъ парализировалъ ея сознаніе. Одни были болѣе счастливы, чѣмъ другіе, они успѣли захватить съ собою кое-какой скарбъ; были тутъ различныя тряпки, домашняя утварь, но того, чѣмъ могли они питаться, хлѣба, припасли себѣ слишкомъ немногіе. Трудно дать вѣрную картину этого бѣгства. Представьте себѣ пожаръ, грозное пламя охватило не одинъ какой-нибудь домъ, нѣтъ, цѣлый городъ. Спасенія нѣтъ, нужно бѣжать отъ этого всепожирающаго огня. Въ страшномъ смятеніи люди бросаются изъ своихъ домовъ, стараются спасти самыя драгоцѣнныя свои вещи, но спокойствіе исчезло, умъ помрачился, они хватаютъ первую попавшуюся ненужную и ничего не стоющую вещь, и бѣгутъ, думая, что несутъ драгоцѣнности. Страхъ обуялъ ихъ, они ничего не видятъ, ничего не слышатъ, ничего не сознаютъ.

 

 

213

 

Передъ ихъ глазами только одно—пламя, какъ передъ глазами этого несчастнаго населенія—безпощадный турецкій ножъ. Кто видѣлъ картину Брюллова „Послѣдній день Помпеи”, кто помнитъ эти лица, живыя воплощенія чувства ужаса, окаменѣлаго испуга, тотъ пусть вызоветъ ее въ своей памяти. Тѣ же лица, тотъ же ужасъ всю дорогу были нашими спутниками.

 

Если вся эта картина въ ея цѣломъ производила на всякаго угнетающее впечатлѣніе, то отдѣльныя ея части, вырванныя изъ нея клочки такъ больно щемили ваше сердце, что вамъ становилось просто невыносимо. Вглядитесь въ одну изъ группъ этой мучительной по своему трагизму картины, въ эту спасающутося отъ смерти семью, и тогда вамъ сдѣлаются понятны вынесенныя страданія десятковъ,—нѣтъ, сотенъ тысячъ болгарскаго народа. Семья эта, точно я вижу ее передъ глазами, состоитъ изъ мужа, жепы и семерыхъ дѣтей, одинъ другого меньше. Мужъ ведетъ ослика, на которомъ навьюченъ домашній скарбъ, на него взобралась дѣвочка лѣтъ пяти и обѣими ручонками цѣпляется за палку впереди вьюка. Лицо этого человѣка такое, какое бываетъ только у несчастнаго, пришибленнаго тяжелымъ горемъ; безсмысленно смотритъ онъ впередъ, точно никого не видитъ и не слышитъ. Рядомъ съ нимъ двое дѣтей, жалкихъ, уже оборванныхъ, еле передвигающихъ своими ножонками; они измучены длиннымъ путемъ, не по силамъ имъ идти десятки верстъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ идетъ за ними женщина. Я вовсе не имѣю намѣренія усиливать красокъ, но какъ не сказать, что видъ этой женщины былъ, по-истинѣ, ужасенъ. Она не выплакала еще всѣхъ своихъ слезъ, по глаза ея впали, волосы торчатъ клочьями изъ-подъ какой-то тряпки, она изнемогаетъ отъ усталости, да и не мудрено: она превратилась въ вьючное животное троихъ дѣтей она несетъ на себѣ. Одинъ ребенокъ виситъ на спинѣ, обхвативъ ея шею, другой привязанъ какъ-то на груди, третьяго она поддерживаетъ одною рукою, и, наконецъ, за платье ея хватается ребенокъ лѣтъ четырехъ,

 

 

214

 

горько обливающійся слезами. Онъ не идетъ, онъ бѣжитъ за матерью; но она не видитъ, не замѣчаетъ его слезъ... Вглядываясь въ эту семью, въ эту жалкую мать, въ эту кучу дѣтей, для меня сдѣлался понятенъ возмущающій, повидимому, фактъ—оставленія дѣтей на большой дорогѣ. Выбьется изъ силъ эта женщина, утратитъ возможность нести на себѣ троихъ дѣтей, съѣденъ будетъ послѣдній захваченный съ собою кусокъ хлѣба, чтó тогда дѣлать? А между тѣмъ нужно идти впередъ, страхъ гонитъ дальше и дальше, чтó же ей больше остается? жертвуя однимъ, двумя, она спасаетъ другихъ. Были, впрочемъ, случаи и болѣе ужасные, чѣмъ оставленіе дѣтей на большой дорогѣ. Матери бросали своихъ родныхъ дѣтей, грудныхъ младенцевъ въ кручу, отъ страха подвергнуть ихъ истязаніямъ ихъ гонителей.

 

Чѣмъ дальше двигались мы впередъ, тѣмъ все становилось гуще бѣгущее населеніе. Долина розъ превратилась въ долину стенаній и воплей, провожавшихъ, насъ до самой Шипки. Тамъ, дальше, за Балканами, казалось, намъ не придется больше быть свидѣтелями тѣхъ сценъ, которыя минутами заставляли проклинать начатую войну, раздувшую еще болѣе дикую злобу фанатиковъ, минутами заставлявшія еще болѣе сильно желать войны, войны до конца, войны до изгнанія турокъ изъ Европы, минутами, наконецъ, заставлявшія думать только объ одномъ: какъ бы уйти, убѣжать отъ этихъ сценъ, какъ бы забыть, что видѣлъ ихъ на яву, а не во снѣ. Но мы ошибались, думая, что за Балканами мы не встрѣтимся болѣе съ голодомъ, слезами, стопами спасающагося бѣгствомъ болгарскаго населенія.

 

Два-три часа поднимались мы на высоты Шипки. Вся долина Тунджи была подъ ногами, и все, чтó охватывалъ собою глазъ,—все было покрыто сплошною массою несчастнаго народа, гонимаго страхомъ передъ турецкою местью. Съ самой вершины Шипки видъ внизъ на уступы высотъ представлялъ собою такую необычайную картину, что вы съ трудомъ могли себѣ отдать отчетъ въ томъ

 

 

215

 

впечатлѣніи, которое она производила. Одно несомнѣнно-щемящая тоска овладѣвала вашею душою. Отъ подошвы до вершины Шипки не было пустого клочка земли. Десятки тысячъ болгаръ переваливали черезъ Балканы и, казалось, что движутся не отдѣльные люди, а сами высоты. Не знаю, съ чѣмъ и сравнить эту людскую громадную волну, чтобы дать хотя приблизительное понятіе о развернувшейся передъ нами картинѣ. Точно страшный, колоссальный муравейникъ усѣявалъ всѣ высоты, съ верху до низу, и, глядя на эту безпросвѣтную толпу, какъ было не думать о той безысходно-горькой участи, которая ждала ихъ въ ближайшемъ будущемъ. Если теперь, едва покинувъ свои жилища, они оставались безъ хлѣба, если теперь уже голодъ заставлялъ плакать не только дѣтей, но и взрослыхъ, то чтò же предстояло имъ впереди! А что голодъ давалъ уже себя чувствовать, въ этомъ мы слишкомъ скоро должны были убѣдиться.

 

Взобравшись на высоты, снабженныя турецкими орудіями, мы нашли здѣсь нѣсколько артиллерійскихъ офицеровъ. Питаясь послѣдніе дни чернымъ прокислымъ хлѣбомъ, да овечьимъ сыромъ, когда еще его находили, мы съ радостью приняли предложеніе раздѣлить скромный, но въ то время казавшійся намъ роскошнымъ, обѣдъ артиллеристовъ. Намъ принесли баранину, нѣсколько хлѣбовъ, но не успѣли мы приступить къ обѣду, какъ перекочевывавшіе болгары, и притомъ исключительно женщины и дѣти, густою толпою обступили нашу палатку. Не нужно было спрашивать, чего они просили! Плачъ дѣтей, молящіе взгляды матерей давали вполнѣ ясный отвѣтъ. Голодные, они просили куска хлѣба. Едва разрѣзали два хлѣба и роздали по куску дѣтямъ, какъ толпа вокругъ палатки стала увеличиваться и среди этой толпы слышалось одно только слово: хлѣба! Долго не переставали подходить несчастные, но увы! хлѣба не было больше! Они уходили, со слезами на глазахъ и тяжелыми вздохами!

 

Шипка была крайнимъ предѣломъ нашего отступленія.

 

 

216

 

Всѣ прекрасно и тогда понимали, что уступить ее, значитъ почти-что признать себя побѣжденными и слова перебраться на ту сторону Дуная. Очевидно, этого ни кто не допускалъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, глядя на страшныя высоты, мало кому могла придти въ голову мысль, что турки отвяжутся вытѣснять насъ съ этой позиціи.

 

— Здѣсь мы какъ у Христа за пазухой—говорилъ мнѣ одинъ артиллерійскій офицеръ: —пусть турки попробуютъ отнять у насъ Шипку, они убѣдятся тогда, что мы умѣемъ отстаивать такія позиціи лучше, нежели они. Я и до сихъ поръ не могу понять, какъ могли они уступить Шипку, особенно когда я думаю, какъ, сравнительно, мало стоила она намъ жертвъ. Да они, впрочемъ, и не сунутся.

 

Таково было въ то время почти всеобщее мнѣніе, но близкое будущее показало, что всѣ ошибались—турки, возбужденные своимъ успѣхомъ, скоро съ энергіею набросились на высоты, и нужна была по-истинѣ геройская оборона, чтобы заставить Сулеймана-пашу, по выраженію одного военнаго, разбить себѣ лобъ о Шипку.

 

Не считая аттаку Шипки возможною, увѣренные, что, съ этой стороны, т.-е. по ту сторону Балканъ, наступитъ періодъ остановки, затишья, всѣ, кто только могъ, всѣ спѣшили покинуть непривѣтливыя высоты и возвратиться въ Тырново, мѣстопребываніе главной квартиры. Послѣ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ на высотахъ, мы стали спускаться по направленію къ Габрову. Спускъ съ вершины до подножья былъ прекрасно разработанъ нашими саперами, широкая дорога пролегала тамъ, гдѣ нѣсколько времени тому назадъ извивалась сравнительно узкая тропа. Но вся дорога была буквально загромождена. Безконечные обозы спускались внизъ, и, смотря на это передвиженіе, невольно приходилось задаваться вопросомъ:

 

— Да куда же все это направляется, неужели мы отступаемъ еще дальше, возможно ли, что въ главной квартирѣ рѣшено оставить шипкинскія высоты?

 

 

217

 

Невидимому, это передвиженіе было случайное, но оно несчастнымъ образомъ совпадало съ нашимъ отступленіемъ изъ долины Тунджи, и потому среди бѣжавшаго населенія вызывало еще бòльшую панику. Оно бѣжало дальше и дальше, боясь останавливаться даже для необходимаго отдыха, — этимъ несчастнымъ казалось, что врагъ преслѣдуетъ ихъ по пятамъ. Масса бѣгущаго населенія была такъ велика, что едва можно было двигаться шагомъ, да и то приходилось чуть не на каждомъ шагу останавливаться, изъ опасенія не наѣхать на едва виднаго отъ земли ребенка или дряхлую старуху, слѣдовавшую за своею семьею.

 

Болгары смотрѣли на насъ, и, къ чему скрывать, на многихъ лицахъ не трудно было прочесть укоръ, обращенный къ намъ, русскимъ.

 

— Вы пришли насъ спасать, и вотъ что вы сдѣлали съ нами! Если бы не вы, мы, можетъ быть, преспокойно дожили бы нашъ вѣкъ въ нашихъ селахъ, а теперь... сколько погибло уже и сколько погибнетъ еще!

 

Если такую мысль и можно было прочесть въ ихъ глазахъ, то кто рѣшится бросить въ нихъ за нее камнемъ, кто рѣшится обвинить ихъ въ неблагодарности. Чаша страданій ихъ переполнилась, они знали только настоящее, въ этомъ настоящемъ они не видѣли ничего, кромѣ безпримѣрнаго несчастія.

 

Но если ни на секунду въ головѣ не являлась мысль винить болгаръ за эти нѣмые упреки, то они тѣмъ не менѣе производили тяжелое впечатлѣніе, на душѣ поднималось чувство досады, злобы, но не противъ болгаръ, а противъ насъ самихъ. Не поступай мы такъ легкомысленно при началѣ войны, не будь всѣхъ тѣхъ недочетовъ, которые оказались въ военной организаціи, мы не сдѣлались бы тогда невольною причиною невѣроятныхъ бѣдствій болгарскаго населенія. Теперь же эти нѣмые укоры, отрывистыя жалобы болгаръ не могли болѣзненно не затрогивать вашего чувства.

 

Шипка была уже позади, мы выѣхали на габровскую

 

 

218

 

дорогу, а толпа невольныхъ переселенцевъ все не уменьшалась.

 

— Куда, наконецъ, они идутъ, гдѣ они остановятся?—слышался вопросъ; но какъ было на него отвѣчать, когда не знали того даже тѣ, которые перекочевывали.

 

— Турокъ нѣтъ, не бойтесь, остановитесь, Шипку мы не оставимъ!—приходилось говорить болгарамъ.

 

Въ огромномъ большинствѣ случаевъ они шли впередъ, не обращая никакого вниманія на наши слова, и только разъ изъ толпы, на эти увѣщанія, послышался суровый, лаконическій отвѣтъ:

 

— Да, все не бойтесь!

 

Трудно передать, какъ тяжело отозвались въ насъ эти слова. Долго еще потомъ въ ушахъ раздавалось: „да, все не бойтесь”. Страшно должна была наболѣть душа у того болгарина, у котораго вырвался этотъ суровый отвѣтъ. Въ этихъ словахъ сказывалось то, что думали многіе, а думали они въ то суровое время обидную думу: „вамъ чтó, вы какъ пришли, такъ и ушли, а мы!“ Они, погруженные въ свое несчастіе, забывали, что и наши ряды рѣдѣли, что и русской крови было уже пролито не мало.

 

Подъѣзжая къ Габрову, мы увидѣли на большомъ полѣ точно громадный цыганскій таборъ. Нѣсколько сотъ семействъ рѣшились здѣсь остановиться и выжидать, пока судьба сжалится надъ ними. Они были безъ крова, безъ всякихъ средствъ къ пропитанію, безъ теплой одежды. А ночи становились все холоднѣе. Страшно подумать, сколько дѣтей было схоронено на этомъ полѣ. Въ самомъ Габровѣ было не лучше. Главная улица, по которой мы проѣзжали, была запружена бѣжавшимъ изъ-за Балканъ населеніемъ. На каждой ступенькѣ каждаго дома сидѣли женщины, ребятишки, по всему городу стоялъ какой-то гулъ. Здѣсь впервые я увидѣлъ болгаръ, протягивавшихъ руку, прося милостыни.

 

Въ Габровѣ окончилась эта мрачная картина болгарскаго бѣгства. Дальше попадались отдѣльныя группы,

 

 

219

 

изъ двухъ-трехъ семействъ, переселявшихся въ придунайскую Болгарію, но бѣгство не имѣло больше такого повальнаго характера. Впервые, казалось, послѣ нѣсколькихъ дней, можно было вздохнуть свободно.

 

Повидимому, было совершенно очевидно, что мы не можемъ оставаться равнодушными зрителями этихъ страшныхъ бѣдствій освобождаемаго нами народа, мы должны были явиться ему на помощь и чѣмъ-либо облегчить его положеніе въ эти тяжелые дни кризиса. Это понимали весьма многіе, и только одинъ вопросъ приводилъ въ смущеніе: чѣмъ мы можемъ помочь, какія у насъ средства, чтобы организовать сколько-нибудь правильно помощь? Гражданское управленіе Болгаріи, казалось, должно было дать отвѣтъ на эти заботы. Ему представлялась теперь возможность принести дѣйствительную пользу, пріобрѣсти заслуженную популярность, заняться настоящимъ дѣломъ, вмѣсто того, чтобы размѣщать губернаторовъ въ незанятыхъ нами городахъ да спѣшить на практикѣ доказывать болгарамъ, что самымъ могущественнымъ средствомъ нашей системы управленія служитъ не что иное, какъ нагайка. Весь вопросъ заключался только въ томъ, захочетъ ли гражданское управленіе заниматься такимъ „пустымъ” дѣломъ, какъ спасеніемъ десятковъ тысячъ населенія отъ голодной смерти, и если захочетъ, то съумѣетъ ли оно надлежащимъ образомъ взяться за него. За такое опасеніе нельзя было особенно винить себя, въ особенности тому, кто имѣлъ уже случай нѣсколько ознакомиться съ характеромъ и образомъ дѣйствій гражданскаго управленія, задавшимся мыслію облагодѣтельствовать болгаръ великими преобразованіями. Всѣ сомнѣнія на этотъ счетъ должны были разсѣяться съ возвращеніемъ въ Тырново, гдѣ пока еще сосредоточивались всѣ нити гражданскаго управленія Болгаріи.

 

Трудно представить себѣ что-либо болѣе поразительное, чѣмъ та быстрота, съ которою совершается въ военное время перемѣна отъ самаго высокаго настроенія къ

 

 

220

 

полному упадку духа. Довольно одной, самой незначущей побѣди, чтобы вознестись за облака, достаточно перваго пораженія, чтобы въ сердца людей закралось самое недостойное малодушіе. Точно отъ самой высокой до самой низкой ноты въ гаммѣ не существуетъ среднихъ нотъ. Такая черта должна была броситься въ глаза каждому, кто въ то время возвращался въ Тырново послѣ самаго короткаго отсутствія, продолжавшагося десять дней или двѣ недѣли.

 

Я оставилъ Тырново веселымъ, беззаботнымъ, праздничнымъ, а встрѣтилъ его теперь унылымъ, мрачнымъ, встревоженнымъ. Не гремѣла больше военная музыка, по вечерамъ у маркитантовъ не собирались больше веселыя компаніи, не цѣнилось французское вино, не видно было больше беззаботной, довольной собою молодежи. Вездѣ было какъ-то пусто, весь блескъ исчезъ, все стало скромно, точно опустили всѣ головы, и, вмѣсто игривыхъ разговоровъ, вмѣсто споровъ о наградахъ, полученныхъ или неполученныхъ, всюду слышалась серьёзная рѣчь и слово „Россія“ чаще раздавалось въ воздухѣ. Что же случилось? Отступленіе ли наше за Балканами вызвало эту разительную перемѣну? Нѣтъ, о немъ почти никто еще не зналъ. Случилось тѣмъ бòльшее несчастіе, чѣмъ менѣе къ нему кто-либо былъ приготовленъ, случилась вторая Плевна, стоившая русскому народу до десяти тысячъ преданныхъ ему сыновъ и такъ неожиданно разстроившая не нашъ планъ,— нѣтъ, но всѣ наши планы.

 

Серьёзность настроенія была бы вполнѣ естественна, но это была не серьёзность, а какая-то приниженность, обидное малодушіе.

 

— Чтò, правда—турки двигаются на Тырново, когда мы выступаемъ?

 

— Вы слышали, турки грозятъ намъ изъ Османъ-Базара.

 

— Во всемъ виповатъ Левицкій! это онъ... и т. д.

 

 

221

 

— Какъ вы думаете, турки не отрѣжутъ намъ путь къ отступленію.

 

— Все дѣло погубилъ Крюднеръ, если бы не онъ...

 

Только подобныя фразы и приходилось слышать на каждомъ шагу. Затѣмъ начиналась критика, страстная, неудержимая всего военнаго устройства, и тѣ, которые находили, что tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles, теперь утверждали, что нѣтъ ни единаго годнаго винтика во всемъ общественномъ механизмѣ.

 

Слòва нѣтъ, это пессимистическое настроеніе скоро исчезло, оно сгладилось громкими побѣдами, блистательнымъ исходомъ войны и превратилось по-прежнему въ самое высокое и радужное; но, правду сказать, было бы во сто кратъ лучше, если бы въ тяжелыя времена мы сохраняли больше спокойствія, твердости, но за то въ побѣдные дни не убаюкивали себя сладкими мечтаніями, что все у насъ совершенно и мы не нуждаемся ни въ какихъ цѣлебныхъ средствахъ.

 

Это унылое настроеніе, этотъ упадокъ духа, эта быстрая перемѣна въ отношеніи къ туркамъ, вчера еще несправедливо вызывавшимъ презрительную улыбку, сегодня преобразившимся вовсе безъ основанія чуть не въ сказочныхъ героевъ, производили самое невыгодное впечатлѣніе. Оно было тѣмъ болѣе обидно, что наше настроеніе вполнѣ естественно передавалось населенію, понурившему теперь свои головы. Весь городъ, всѣ жители представляли въ эти тревожные дни яркую противоположность тому, чтó было всего какихъ-нибудь десять дней назадъ. Давно ли, кажется, наши войска съ такимъ торжествомъ вступили въ древнюю столицу Болгаріи; тогда все ликовало, было охвачено какимъ-то восторгомъ, всюду гремѣла музыка, цвѣты падали къ ногамъ побѣдителей, начиная отъ главныхъ начальниковъ и кончая простымъ солдатомъ, всѣ улыбались, чувствовали себя на верху блаженства. Теперь всѣ объяты ужасомъ, всѣ трепещутъ, у всѣхъ на умѣ только одинъ вопросъ: чтó будетъ съ нами, когда вы совсѣмъ уйдете,

 

 

222

 

что ждетъ насъ впереди, если турки захватятъ Тырново? Отвѣтъ былъ готовъ — наступятъ дни страшнаго разгрома, дома наши будутъ сожжены и кровь польется широкой рѣкой!

 

На лицахъ тырновснихъ жителей можно было прочесть тотъ же затаенный укоръ, который мы прочли у тѣхъ, которые своими рыданіями и стонами провожали насъ отъ самаго Казанлыка вплоть до Габрова.

 

Такое мрачное настроеніе должно было неизбѣжно усилиться, если бы Тырнова и его окрестностей коснулась та волна, которая такъ неудержимо нахлынула изъза Балканъ. Вотъ почему слѣдовало ее остановить, а для того, чтобы остановить ея грозный приливъ, должны были быть приняты какія-нибудь мѣры. На всемъ пути отъ Шипки до Тырнова было множество покинутыхъ турецкихъ деревень, и эти деревни могли пріютить въ себѣ бѣжавшее населеніе. Но, прежде всего, оно нуждалось въ одномъ — въ хлѣбѣ, чтобы ко всѣмъ ужасамъ войны не прибавился еще ужасъ голодной смерти. Что же, слѣдуетъ спросить, было сдѣлано гражданскимъ управленіемъ для облегченія страданій этихъ десятковъ тысячъ бѣжавшаго населенія? Принятіе тѣхъ или другихъ мѣръ всецѣло зависѣло отъ гражданскаго губернатора Болгаріи, который долженъ былъ, кажется, сознавать, что посильная помощь, какъ бы ни была она мала, предписывалась не только чувствомъ человѣколюбія, но самыми элементарными политическими соображеніями. Являясь на помощь въ такую минуту, гражданское управленіе несомнѣнно гораздо болѣе расположило бы болгаръ и привязало ихъ къ Россіи, чѣмъ назначеніе никому не нужныхъ губернаторовъ, введеніе новыхъ порядковъ въ такихъ мѣстностяхъ, какъ Казанлыкъ, гдѣ оно имѣло одинъ только результатъ — указать туркамъ на тѣхъ лицъ, на которыхъ по преимуществу должна была пасть ихъ всесильная месть. Многія изъ лицъ, призванныхъ для управленія краемъ, повидимому ни во что считали привязанность народа къ намъ, и полагали, что

 

 

223

 

лучшее средство управленія — это желѣзная узда, и что отъ народа имъ ничего не нужно, кромѣ слѣпого повиновенія и покорности, основанной не на уваженіи, а на страхѣ. Какими же, позволительно задаться вопросомъ, высокими государственными соображеніями могло оправдывать гражданское управленіе свое безучастное отношеніе къ тѣмъ бѣдствіямъ болгарскаго населенія, которыя — разумѣется, противъ нашей воли — были вызваны все-таки отчасти нашею виною, т.-е. неуспѣхомъ перваго забалканскаго похода? Самое существенное возраженіе противъ такой помощи заключалось бы, конечно, въ двухъ словахъ: „нѣтъ денегъ!" Но такое возраженіе было бы, очевидно, несостоятельнымъ. Не говоря уже о томъ, что въ Болгаріи собирались различныя подати, десятины, изъ которыхъ могла бы быть удовлетворена эта внезапная потребность — тѣмъ болѣе, что даже въ „проектѣ главныхъ основаній для устройства финансоваго управленія въ Болгаріи" предвидѣлись „тѣ новые по внутреннему въ казахъ управленію расходы, необходимость которыхъ можетъ вновь обнаружиться, независимо отъ расходовъ, производившихся при прежнемъ, турецкомъ правительствѣ"— но даже помимо этого, въ то время, когда русскій народъ жертвовалъ сотни милліоновъ для освобожденія Болгаріи, едва ли могло встрѣтиться серьёзное препятствіе употребить нѣсколько тысячъ рублей — для облегченія невыносимаго положенія бѣжавшаго населенія, хотя бы только въ первые дни.

 

Но не въ этомъ соображеніи заключалось главное возраженіе, — оно казалось слишкомъ мелкимъ. Соображенія были иного свойства, такъ-сказать, государственнаго характера.

 

— Мнѣ кажется, — отвѣчали мнѣ на мой разсказъ о бѣгствѣ несчастнаго народа,— что вы желаете, чтобы мы, вмѣсто того, чтобы управлять страною, предались филантропіи. Да, конечно, то, что вы передаете, все это очень грустно, — но что же мы можемъ дѣлать?

 

— Оказать помощь!—долженъ былъ отвѣчать я.

 

 

224

 

— То-есть явиться подстрекателями такого бѣгства? — если болгары узнаютъ, что мы обезпечиваемъ ихъ существованіе, тогда не десятки, а сотни тысячъ бросятся бѣжать.

 

— Неужели вы полагаете, что тотъ кусокъ чернаго хлѣба, который вы дадите голоднымъ людямъ, будетъ служить достаточной приманкой, чтобы заставить людей бросить свой кровъ, свое имущество, — чтобы вызвать такія явленія, какъ бросанье своихъ дѣтей въ кручу болгарскими матерями?

 

— Все это прекрасно, ко это не наше дѣло: пусть этимъ занимается славянскій комитетъ, — почему онъ ничего не дѣлаетъ? у насъ другіе, болѣе важные государственные интересы, которымъ должны быть посвящены наши заботы.

 

— Но позвольте васъ спросить: не заключается ли государственный интересъ также и въ томъ, чтобы не заставлять населеніе—или, по крайней мѣрѣ, извѣстную его часть—проклинать наше появленіе въ этой странѣ?

 

— Да развѣ мы виноваты въ ихъ бѣгствѣ?—мы ихъ къ тому не приглашали.

 

— Что касается приглашенія, то объ этомъ можно, конечно, говорить ради шутки; а относительно того, кто виноватъ въ этомъ бѣгствѣ, то виноваты немножко и мы.

 

— Ну, это другой вопросъ: о томъ будетъ судить исторія!

 

— А до суда исторіи люди будутъ умирать съ голоду!

 

— Умирать съ голоду —это красивая фраза!

 

— Если бы однако вы дали себѣ трудъ проѣхаться отъ Габрова до Шипки, то, быть можетъ, вы согласились бы, что эта красивая фраза есть горькая истина!

 

— Если такъ, то пусть болгары сами помогаютъ,— они достаточно богаты: дай Богъ, чтобы наши крестьяне черезъ двѣсти лѣтъ были такъ богаты, какъ они,— пусть научаются помогать другъ другу! Гражданское управленіе создано не для филантропіи!

 

И опять пошли въ ходъ „государственныя соображенія“,

 

 

225

 

„высшіе интересы“ и т. и. Въ этомъ родѣ болѣе нежели полчаса продолжался разговоръ. Я съ умысломъ привелъ изъ него небольшой отрывокъ, чтобы, съ одной стороны, показать, какая сухость, жесткость сердца и ума прикрываются подъ-часъ государственными соображеніями и идеями высшаго порядка,—а съ другой, чтобы сдѣлать нагляднымъ отношеніе къ болгарскому народу, а вмѣстѣ и къ нашей задачѣ среди южныхъ славянъ, даже такихъ людей, которые по преимуществу должны были бы заботиться о томъ, чтобы установить между нами и болгарами связь, основанную на прочной привязанности. Разговоръ же этотъ, я позабылъ сказать, происходилъ именно съ человѣкомъ, по преимуществу находившимся въ такомъ положеніи.

 

Чтобы быть справедливымъ, я долженъ прибавить, что хотя государственныя соображенія и стояли, повидимому, въ противорѣчіи съ помощью бѣгущему голодному населенію, тѣмъ не менѣе, въ концѣ-концовъ, представилась все-таки возможность согласить ихъ—и, вслѣдствіе этого, была послана, хотя и незначительная, но все-таки помощь забалканскимъ жителямъ, покинувшимъ свои жилища.

 

Представляя образчики такого отношенія къ болгарамъ, я весьма далекъ отъ мысли утверждать, чтобы тутъ было что-либо преднамѣренное, сознательное, чтобы мы систематически дурно относились къ болгарамъ. Вовсе нѣтъ. Весьма можетъ быть, что люди, разсуждавшіе такимъ образомъ, въ другихъ случаяхъ весьма энергично защищали болгаръ, отстаивали подъ-часъ горячо ихъ интересы,—все это весьма вѣроятно; я настаиваю только на одномъ: на отсутствіи опредѣленной системы, основанной на пониманіи нашей истинной задачи, которая заставляла бы неуклонно держаться извѣстнаго пути. Когда ея нѣтъ, тогда весьма серьёзные вопросы рѣшаются въ томъ или другомъ смыслѣ, смотря по расположенію духа. А между тѣмъ, кто же не знаетъ, что нѣтъ ничего хуже въ жизни народа, когда главную роль въ ней играютъ слова:

 

 

226

 

„tel est notre bon plaisir”. При такомъ условіи, никто не знаетъ, на какой ногѣ слѣдуетъ плясать: сегодня принимается одна мѣра, завтра —прямо противоположная; а почему? вслѣдствіе какихъ причинъ? — объ этомъ не спрашивайте: „ tel est notre bon plaisir ”. Вотъ въ чемъ, между прочимъ, коренился также залогъ неуспѣшности дѣйствій нашего гражданскаго управленія. Другая причина лежала въ весьма маломъ знакомствѣ, на чтò уже случалось указывать, не только съ настоящимъ, но и съ прошлымъ болгарскаго народа; но это незнаніе не было, конечно, удѣломъ одного гражданскаго управленія,—оно было почти всеобщимъ, и отзывалось тѣмъ болѣе вредно, что содѣйствовало установленію столько же неправильнаго, сколько и невыгоднаго мнѣнія о болгарахъ, и породило противъ нихъ цѣлый рядъ обвиненій, разбору которыхъ будетъ посвящена слѣдующая глава.

 

Какъ мы повторяли на каждомъ шагу: „болгары богаты, черезъ двѣсти лѣтъ русскій народъ не будетъ пользоваться такимъ благосостояніемъ”—и въ то же время не давали себѣ ни малѣйшаго труда разобрать, насколько завидно было это благосостояніе, такъ точно мы говорили: „болгары не расположены къ намъ — смотрите, какъ смотрятъ они на насъ исподлобья”—и не нуждались больше ни въ какихъ объясненіяхъ. Послѣднюю фразу мнѣ пришлось часто слышать въ послѣдній день моего пребыванія въ Тырновѣ, когда болгары дѣйствительно были сумрачны, но за то, какой же это былъ и несчастный день. Ничто такъ не заразительно, какъ паника. Она летитъ на крыльяхъ.  Не виноваты были жители Тырнова, что они поддались этому малодушному чувству: въ тѣ злопамятные дни оно охватило собою не однихъ болгаръ! Систовская паника послѣ второй Плевны служитъ тому лучшимъ доказательствомъ!

 

Тырновскіе болгары сдѣлались сумрачны и тревожны, когда по городу распространилась вѣсть, что главная квартира покидаетъ ихъ городъ. Двигайся она впередъ,

 

 

227

 

они ликовали бы, но она дѣлала нѣсколько шаговъ назадъ, и ими овладѣвало чувство страха.

 

Этой вѣсти сначала никто не хотѣлъ вѣрить; не вѣрили русскіе, не вѣрили болгары. Правда, нѣсколько дней уже, тотчасъ послѣ второй Плевны, точно ниспосланный судьбою для того, чтобы пробудить насъ отъ сладкихъ грезъ, главнокомандующій покинулъ Тырново, но никто почти не ждалъ, чтобы главная квартира была выведена изъ древней столицы Болгаріи.

 

— Вы не слышали, это правда, что главная квартира получила приказаніе оставить Тырново?

 

— Говорятъ, что правда!

 

— Господи, чтò же это такое, какой стыдъ, позоръ, мы должны бѣжать отсюда!

 

— Полноте, какой тутъ стыдъ. Развѣ не естественно, что главная квартира переносится въ то мѣсто, которое въ данную минуту представляется наиболѣе центральнымъ?

 

— Какая тутъ центральность, просто мы опасаемся, что турки отнимутъ Тырново!

 

Когда исчезла увѣренность въ свои силы, тогда никакія разсужденія не помогаютъ!

 

Тѣ же тревожныя сомнѣнія, тѣ же вопросы мучили и болгаръ.

 

— Покидаете насъ?— не то спрашивали, не то сдержанно упрекали они.

 

— Нѣтъ, не покидаемъ! у васъ остается генералъ Радецкій съ своимъ корпусомъ!

 

— А онъ не уйдетъ?

 

— Нѣтъ, не уйдетъ!

 

Но болгары плохо вѣрили въ то. Имъ мерещились уже пламя и кровь. Волненіе, безпокойство, отчаяніе достигли высшей степени, когда вѣсть о выступленіи главной квартиры сдѣлалась достовѣрною.

 

Многіе болгары приготовлялись бѣжать, нѣкоторые уже оставили городъ. У всѣхъ, и у болгаръ, и у большинства русскихъ лица вытянулись, всѣ со страхомъ смотрѣли на

 

 

228

 

грядущія событія. При этомъ произошла оригинальная перемѣна роли. Тѣ, которые нѣсколько дней тому назадъ относились къ туркамъ съ полнымъ пренебреженіемъ и считали войну съ ними не чѣмъ инымъ какъ веселыми маневрами, тѣ теперь предались малодушному отчаянію и потеряли всякую вѣру въ нашу силу; тѣ же, которые ранѣе относились съ нѣкоторымъ скептицизмомъ къ нашему быстрому движенію впередъ и не довѣряли возвѣщенному совершенству нашей военной организаціи, тѣ, напротивъ, нимало не унывали и твердо уповали, что въ концѣ-концовъ своимъ мужествомъ, своимъ численнымъ превосходствомъ Россія восторжествуетъ надъ своимъ сравнительно слабымъ и малочисленнымъ противникомъ.

 

— Какъ можно такъ падать духомъ,—приходилось мнѣ слышать:—что же случилось такого особеннаго; да, безъ сомнѣнія, мы потерпѣли неудачи, они сбавятъ нѣсколько нашей самоувѣренности, они научатъ насъ только относиться съ бòльшею серьезностью въ такому дѣлу, какъ война, но развѣ можно считать дѣло проиграннымъ, развѣ можно говорить о возвращеніи за Дунай!

 

Такъ разсуждали „пессимисты”.

 

— Хороши неудачи! вѣдь насъ тѣснятъ со всѣхъ сторонъ, два проигранныхъ сраженія подъ Плевной, за Балканами мы разбиты, не сегодня-завтра турки прижмутъ насъ въ Тырновѣ, и хорошо еще, если не отрѣжутъ отъ Дуная, а тогда чтó? Нѣтъ, это нельзя назвать неудачей, это зовется проигранной кампаніей, позоромъ!

 

Такъ думали и говорили „оптимисты”.

 

Весь день прошелъ въ самомъ возбужденномъ состояніи. Всѣ укладывались, маркитанты складывали свои палатки, убирали стулья, столы, фургоны выдвинулись на первый планъ, и все это дѣлалось какъ-то украдкой, исподтишка, точно опасались, что кто-нибудь замѣтитъ, словомъ эти сборы производили самое тяжелое впечатлѣніе. Такъ и чувствовалось, что не на радости, не добровольно покидаемъ мы городъ. Покажется гдѣ-нибудь болгаринъ, такъ и хочется отвернуться отъ него, чтобы

 

 

229

 

не видѣть его глазъ,—обида, горечь, глубоко западала въ вашу душу. Выступленіе было назначено въ три часа ночи, и это позднее время, при общемъ мрачномъ настроеніи, давало еще болѣе чувствовать, что недобрыя причины заставляютъ насъ покидать Тырново.

 

— Вернемся сюда или нѣтъ, увидимъ еще разъ Тырново или навсегда съ нимъ разстаемся?—спрашивали другъ у друга, и въ этомъ вопросѣ звучала та же жалобная струна.

 

— Хоть бы поскорѣй ужъ выступить!—слышалось нѣсколько разъ,—а то жутко ужъ больно!—и это чувство испытывалось большинствомъ. Операція неизбѣжна, пусть по крайней мѣрѣ поскорѣй она будетъ окончена.

 

Ничто не утѣшало въ этотъ день. Провели довольно значительную партію плѣнныхъ, перевязанныхъ между собою веревкою, никто не бѣжитъ смотрѣть на нихъ, жители не высыпаютъ на улицу. Невольно закрадывается мысль: что въ этомъ проку! А у болгаръ была другая дума: другіе турки, другіе баши-бузуки, быть можетъ, войдутъ въ нашъ городъ и поступятъ съ нами такъ же, какъ поступили съ другими,—все выжгутъ, всѣхъ перерѣжутъ! Болгары не смотрятъ на плѣнныхъ, и связанныхъ теперь— они точно страшатся ихъ! Боже, какъ далеко то время, когда цвѣтами устилали путь вступавшему въ Тырново нашему войску.

 

Послѣдній вечеръ, послѣдніе часы почи передъ выступленіемъ останутся навсегда, кажется, въ моей памяти. Куда ни обернешься, съ кѣмъ ни заговоришь, во всѣхъ и во всемъ вы читали зловѣщее слово—погромъ! Это слово звучало въ вашихъ ушахъ, оно больно заставляло сжиматься ваше сердце, оно преслѣдовало васъ, отъ него вы никуда не могли укрыться. Но вмѣстѣ съ тѣмъ слово это вызывало наружу одно доброе чувство никогда такъ сильно, какъ въ такія минуты, не сказывалась въ человѣкѣ безграничная любовь къ своей родинѣ. Забыты были всѣ личпые помыслы, лнчныя побужденія, всѣ

 

 

230

 

эгоистическіе интересы,—родина, народъ всецѣло наполняли собою сердца.

 

Около четырехъ часовъ ночи протрубили сигналъ выступленія. Въ городѣ была тишина, городское населеніе еще не пробудилось отъ сна, — минуя улицы точно тайкомъ, мы выступили изъ Тырнова. Нѣсколько человѣкъ болгаръ попались намъ на встѣчу, но лучше было бы не встрѣчаться и съ ними въ эту памятную для всѣхъ насъ ночь!

 

Да! чтó говорить, мы переживали тогда тяжелые дни...

 

 

231

 

 

ГЛАВА VIII. Болгары и наши недоразумѣнія.

 

Медленно двигался безконечный обозъ нашей главной квартиры со всѣми частями военнаго управленія изъ Тырнова по направленію къ новому пункту его мѣстопребыванія. Гдѣ былъ этотъ пунктъ—навѣрное еще никто не зналъ, и, только прибывъ въ Аиджи, небольшую болгарскую деревню, сдѣлалось извѣстно, что избранъ— Горный-Студень. Весь этотъ путь былъ до-нельзя однообразенъ, унылъ, вполнѣ отвѣчая общему внутреннему настроенію. Мы шли точно похороннымъ маршемъ. Жители болгарскихъ деревень не встрѣчали насъ съ восторгомъ,—да и нечего имъ было радоваться. Веселаго было немного. На первомъ же привалѣ, верстахъ въ десяти отъ Тырнова, около деревни „Болванъ", населенной преимущественно турками, къ намъ подвезли одного раненаго солдата, истекавшаго кровью, который, вмѣстѣ съ пятью или шестью другими солдатами, былъ отправленъ обезоружить „мирныхъ" турокъ. Эти мирные турки встрѣтили нашихъ солдатъ ружейными выстрѣлами. Такихъ случаевъ было множество послѣ нашихъ пораженій,—о нихъ, конечно, никто и не думалъ говорить, но тутъ эта встрѣча произвела какое-то тяжелое впечатлѣніе. Видъ раненаго солдата какъ-бы говорилъ, что путь нашъ

 

 

232

 

не совсѣмъ безопасенъ. Сознаніе, что „мирные” турки поднимаютъ голову, заостряло чувство обиды, испытываемое всѣми русскими, и чувство страха, охватившаго собою болгарское населеніе. Казалось вполнѣ естественнымъ, чтобы мы были ужъ не очень-то требовательны по отношенію къ болгарамъ, — но мало ли чтó могло казаться! Напротивъ, во время нашихъ неудачъ мы особенно недружелюбно относились къ болгарамъ; намъ обидны, больны были наши пораженія, и мы вымещали на болгарахъ нашу злобу, обвиняя ихъ тѣмъ съ большею настойчивостью во всевозможныхъ порокахъ и преступленіяхъ. Никогда такъ часто, какъ въ это злополучное время, въ которомъ виноваты были, безъ сомнѣнія, только мы, и мы одни,— приходилось выслушивать при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ:

 

— Ну, ужъ народъ! стóитъ изъ-за него проливать свою кровь! Неблагодарный, тупоумный—etc., etc.

 

Быть можетъ, эти обвиненія слышались чаще и потому, что во время этого передвиженія отъ Тырнова до Горнаго-Студеня приходилось часто останавливаться въ болгарскихъ деревняхъ, и, слѣдовательно, чаще сталкиваться съ болгарами. Поводы къ столкновеніямъ были самые мелкіе и въ высшей степепи однообразные. Не оказанъ болгариномъ достаточно радушный пріемъ,—тотчасъ слышится:

 

— Вотъ такъ народецъ! да пропадай они вовсе, всѣ эти братушки!

 

Отвѣтитъ болгаринъ на требованіе корма для лошадей или курицы лаконическимъ: „немà“, —немедленно раздается:

 

— Турки знали, какъ съ ними справляться! мы съ ними нѣжничаемъ, а вотъ отодрать бы хорошенько, такъ другую оы пѣсню запѣли! — стоитъ о нихъ еще думать, да освобождать!

 

Подобные отзывы повторялись слишкомъ часто чтобы не вызвать, наконецъ, вопроса: въ чемъ же однако провинились болгары и къ чему сводятся всѣ наши обвиненія?

 

 

233

 

Вопросъ этотъ не праздный: напротивъ, весьма серьёзный, если мы сознаемъ важность добрыхъ отношеній между Россіей и другими славянскими народностями. Положимъ, воззрѣнія и мнѣнія частныхъ людей, даже взятыхъ въ совокупности, т.-е. всего русскаго общества, не имѣютъ особаго значенія, — важно только на практикѣ одно,—чтобы правительство не относилось враждебно къ болгарамъ — но, тѣмъ не менѣе, слѣдуетъ противодѣйствовать неправильнымъ взглядамъ, закрадывающимся въ общество. Вотъ почему теперь, когда читатель познакомился хоть въ общихъ чертахъ съ оффиціальнымъ отношеніемъ къ болгарамъ, насколько оно выражалось въ гражданскомъ управленіи, и послѣ того, что передъ его глазами прошли неприкрашенныя картины бѣдствій, претерпѣваемыхъ болгарскимъ народомъ, нужно подвести итоги неоффиціальному отношенію къ болгарамъ, или — чтó то же — подвести итоги всѣмъ обвиненіямъ, направляемымъ противъ болгаръ, и спросить: насколько эти обвиненія справедливы?

 

Одно изъ первыхъ обвиненій противъ болгаръ, которое приходилось слышать какъ на мѣстѣ, въ Болгаріи, такъ и впослѣдствіи въ различныхъ газетныхъ корреспонденціяхъ, заключается въ такъ-называемой „неблагодарности" болгаръ.

 

„Неблагодарный народъ!"—вотъ слова, которыя слышались вь каждомъ разговорѣ —а ихъ было такъ много — касавшемся болгарскаго населенія.

 

— Да позвольте однако, — условимся, чтó называть неблагодарностью, и затѣмъ, въ чемъ она выражается?

 

— Да во всемъ,—получалъ я часто въ отвѣтъ: развѣ тàкъ они должны были бы съ нами обходиться? развѣ тàкъ должны были бы принимать русскія войска?

 

Кàкъ же, — слѣдуетъ задаться вопросомъ, въ дѣйствительности принимали русскихъ болгары? Никто, вѣроятно, не станетъ отрицать, что въ первый періодъ войны, т.-е. до наступленія тяжелыхъ дней, когда мы на всемъ театрѣ войны начали претерпѣвать одну неудачу за

 

 

234

 

другою,—болгары относились къ намъ какъ нельзя болѣе радушно, всюду встрѣчали наши войска, какъ своихъ освободителей, и ничего не жалѣли, чтобы выказать намъ свою преданность. При самомъ нашемъ вступленіи на болгарскую почву, при занятіи перваго города, Систова, болгары искренно привѣтствовали наши войска, какъ избавителей отъ вѣкового турецкаго гнета, и эти привѣтствія сопровождали нашу армію до самаго Тырнова, а ея передовой отрядъ — вплоть до Эски-Загры. Стòитъ лишь вспомнить тѣ встрѣчи, которыя болгары устроивали русскому войску въ Тырновѣ, въ Казанлыкѣ и другихъ городахъ, чтобы не обвинять огульно болгаръ въ черной неблагодарности. Всюду, гдѣ появлялись только наши войска въ первый періодъ кампаніи, болгары встрѣчали ихъ съ хоругвями, забрасывали цвѣтами какъ генераловъ, такъ и солдатъ, съ радостью принимали въ своихъ домахъ офицеровъ и старались дѣлать все, чтò могло быть только пріятно русскимъ. Много, разумѣется, разсказовъ приходилось выслушивать о вступленіи нашихъ войскъ въ Тырново, Габрово, Ловчу, Казанлыкъ, Эски-Загру и въ другіе небольшіе болгарскіе города и села, и всегда очевидцы передавали о восторженномъ пріемѣ, сдѣланномъ имъ болгарскимъ населеніемъ. Если эти встрѣчи въ общемъ были самыя радостныя и радушныя, то каждый изъ бывшихъ въ то время въ Болгаріи въ частности можетъ, мнѣ кажется, засвидѣтельствовать, что болгары относились къ намъ въ высшей степени дружелюбно. Я хорошо помню добродушныхъ хозяевъ тѣхъ домовъ, гдѣ пришлось прожить по нѣскольку дней въ Систовѣ, Тырновѣ, Порадимѣ; и во всѣхъ этихъ мѣстностяхъ личныя наблюденія какъ нельзя болѣе совпадали съ тѣмъ общимъ впечатлѣніемъ, которое производили разсказы о появленіи нашихъ войскъ въ болгарскихъ городахъ. Были, разумѣется, случаи недовольства болгарами и въ первый періодъ войны, но случаи эти составляли болѣе или менѣе исключенія, и преимущественно касались столкновеній съ тѣмъ классомъ болѣе турецкаго, нежели болгарскаго

 

 

235

 

населенія, о которомъ я имѣлъ уже случай упомянуть, т.-е. съ чорбаджіями. Такъ какъ именно этому элементу населенія принадлежатъ въ селахъ и городахъ лучшіе дома, то неудивительно, что многіе офицеры предпочитали останавливаться именно у нихъ; но если при этомъ они выигрывали съ точки зрѣнія матеріальнаго удобства, то несомнѣнно проигрывали въ отношеніи радушія и теплоты пріема. Между тѣмъ, именно по образчикамъ такихъ отуреченныхъ болгаръ составляютъ часто мнѣніе о всемъ болгарскомъ населеніи.

 

Итакъ, если въ первый періодъ войны болгары ничѣмъ въ дѣйствительности не могли заслужить упрека въ холодности и неблагодарности къ русскимъ, то, разумѣется, нельзя сказать того же о второмъ періодѣ, столь несчастномъ въ исторіи послѣдней войны. Послѣ плевнинскихъ неудачъ, послѣ оставленія долины Тунджи, болгары не устилали больше нашъ путь цвѣтами, не встрѣчали русскихъ съ хоругвями, съ хлѣбомъ и солью, не выражали радости и восторга при появленіи нашихъ отрядовъ, и — какъ не сказать? они не имѣли къ тому никакихъ основаній. Привязанность народа никогда не бываетъ платоническая, и тѣ, которые желали, чтобы болгары въ самыя страшныя для нихъ минуты падали ницъ передъ русскими, доказывали только, что они не имѣли ни малѣйшаго представленія о характерѣ взаимныхъ отношеній между нами и славянскими народностями въ теченіи послѣдняго столѣтія. Наши притязанія на благодарность, наши требованія отъ болгаръ какого-то рабскаго благоговѣнія были по-истинѣ изумительны; и когда, послѣ неудачъ, болгары были объяты ужасомъ и страшились грозной перспективы поголовнаго истребленія, и мы встрѣчали извѣстную холодность, то немедленно на голову болгаръ обрушивались чуть не проклятія. И нужно было видѣть, какіе пустые предлоги вызывали наши обвиненія въ неблагодарности болгаръ, обвиненія, столь усердно разносимыя чуть не по всѣмъ русскимъ газетамъ. Какъ на примѣры, я укажу на два-три случая.

 

 

236

 

Во время перехода отъ Тырнова до Горнаго Студеня, мы сдѣлали привалъ около какой-то небольшой болгарской деревни. Лишь только стали на бивуакъ, всѣ спѣшили отправить кто казака, кто деньщика раздобыть въ деревнѣ барана, курицу, яицъ, — словомъ, всякую провизію. Всѣ били голодны. Деревня была верстахъ въ двухъ, и потому нѣкоторые сами отправлялись туда на поиски. Вмѣстѣ съ однимъ офицеромъ пошелъ и я. По дорогѣ мы встрѣчали уже возвращавшихся изъ деревни солдатъ, и каждый почти несъ съ собою какую-нибудь провизію. Офицеръ опередилъ меня и вошелъ въ одинъ изъ домиковъ, откуда тотчасъ же я заслишалъ его громкій голосъ,—онъ кричалъ и бранился.

 

— О чемъ вы спорите? — спрашиваю я его, войдя во дворъ, гдѣ вмѣстѣ съ нимъ увидѣлъ двухъ женщинъ.

 

— Негодный народъ! —добромъ съ нимъ ничего не подѣлаешь!

 

— Да вы, кажется, не очень-то добромъ ихъ берете!

 

— Всякаго изъ себя выведутъ! Чего ни попросишь, все говорятъ, что у нихъ нѣтъ.

 

— Позвольте, однако, развѣ они обязаны вамъ давать все, чтò вы спрашиваете? а затѣмъ,—какъ же вы хотите, чтобы они угождали вамъ, когда вы на нихъ только кричите?

 

То, чтó не могъ сдѣлать грозный тонъ, то сдѣлало ласковое слово. Болгарки принесли хлѣба, молока, и тѣмъ вполнѣ успокоили моего горячаго спутника. Приходимъ въ другую деревню. И люди, и лошади — всѣ голодны; но первая забота все-таки о лошадяхъ. Сѣна нѣтъ нигдѣ, овса также, лошадей кормятъ ячменемъ.

 

— Дайте ячменя для лошадей, — спрашиваютъ у болгаръ.

 

— Нѣтъ ячменя! весь вышелъ!—отвѣчаютъ они.

 

— Да, что же, лошади околѣвать, что ли, должны?

 

Болгаринъ молчитъ.

 

— Ну, говори же, чтò молчишь?

 

Отвѣта нѣтъ.

 

 

237

 

Мы сердимся; голосъ возвышается, и слышится брань.

 

— А это чтò, развѣ не ячмень, — говоритъ кто-то, указывая на цѣлую скирду, сложенную противъ избы.

 

Болгаринъ объясняетъ, что до этой скирды онъ дотронуться не смѣетъ.

 

— Какъ не смѣешь, почему?

 

Оказывается, что турки, покидая деревню, пригрозили имъ, что если они уберутъ съ поля хлѣбъ да ячмень, то когда они возвратятся, — сожгутъ всю деревню и жителей перерѣжутъ.

 

Наши неудачи напоминали имъ эту угрозу, и они оставляютъ гнить въ полѣ скирды ячменя.

 

— Трусы! презрѣнный народъ!—слышится восклицаніе и дѣлается справедливое, конечно, распоряженіе употребить въ дѣло этотъ ячмень.

 

Вотъ еще. Входимъ мы, нѣсколько человѣкъ, въ одинъ изъ деревенскихъ дворовъ. Зовемъ хозяевъ — никто не откликается. Отворяемъ дверь, и видимъ въ комнатѣ двухъ-трехъ мальчугановъ. Взрослые спрятались. Стараемся добиться толку отъ мальчугановъ, и узнаемъ только, что мать куда-то ушла. Спрашиваемъ у дѣтей, есть ли хлѣбъ, молоко, словомъ—какая-нибудь ѣда, отвѣтъ обычный: немà! Всѣ, конечно, отлично понимаютъ, что мать, отецъ нарочно ушли изъ дому, при нашемъ приближеніи къ деревнѣ, чтобы не быть поставленными въ необходимость еще и еще разъ давать своихъ куръ, свой хлѣбъ, яйца и т. п. Дѣлать нечего, мы покидаемъ пустую хату, и такъ какъ голодъ вовсе не располагаетъ къ спокойнымъ разсужденіямъ о причинахъ такого отношенія къ намъ болгаръ, то мы уходимъ, еще разъ проклиная болгаръ за ихъ черную, возмутительную неблагодарность. Такихъ фактовъ, безъ сомнѣнія, можно было бы привести довольно много. Въ сущности факты эти довольно мелкіе, на которыхъ не стоило бы, строго говоря, и останавливаться, если бы именно такіе случаи и не служили основаніемъ для всѣхъ разглагольствованій о неблагодарности болгарскаго народа. Что говорить, иной разъ

 

 

238

 

дѣйствительно такого рода ничтожныя столкновенія производили раздражающее впечатлѣніе. Придетъ человѣкъ усталый, голодный, надѣется встрѣтить радушный пріемъ, и вдругъ его обдаютъ холодомъ. Невольно является у него мысль: а вѣдь деремся мы изъ-за васъ! и затѣмъ въ его отношеніе къ населенію закрадывается недружелюбное чувство. О подобномъ столкновеніи мнѣ случалось нѣсколько разъ бесѣдовать съ болгарами, и я не могу не признать, что объясненія ихъ заслуживали большого вниманія.

 

— Конечно,—разсуждали они,—было бы лучше, если бы болгары не подавали ни малѣйшаго повода къ пареканіямъ въ неблагодарности, но войдите также и въ ихъ положеніе. Вся придунайская Болгарія, противъ населенія которой по преимуществу слышались жалобы, очень быстро была занята русскими войсками. Въ занятой мѣстности не было почти ни одной деревни, въ которой не побывали бы русскіе солдаты. Придутъ они въ первый разъ — ихъ примутъ хорошо: всего дадутъ; ни въ чемъ не откажутъ. Уходятъ они. Черезъ нѣсколько времени являются другіе — ихъ принимаютъ тоже дружелюбно, хотя, быть-можетъ, съ нѣсколько меньшимъ радушіемъ; снова дѣлятся съ ними своимъ добромъ болгары, но ужъ не такъ щедро. За этими вторыми являются третьи и т. д. Запасы не Богъ знаетъ какіе, скоро истощаются, и часто случается, что отъ болгаръ требуютъ всякаго провіанта, когда его ужъ дѣйствительно нѣтъ. Правда, —сознавались сами болгары, —случалось и такъ, что мы скрывали наше добро, но и за это строго винить насъ нельзя. Многіе, отдавъ все то, чѣмъ могли подѣлиться, приберегали для себя самихъ на черный день, на зиму, кое-какіе запасы, хорошо понимая, что иначе они могутъ обречь себя на голодную смерть. Нужно, вѣдь, было подумать, чѣмъ прокормить семью цѣлую зиму, чѣмъ засѣять поле, чѣмъ заплатить подати, особенно, если не вы, а турки станутъ ихъ собирать съ насъ.

 

Нѣтъ, разумѣется, ничего мудренаго, что болгары съ

 

 

239

 

тревожнымъ чувствомъ помышляли о черномъ днѣ, и эта мысль являлась какъ-бы нравственною причиною нѣкоторой холодности, за которую мы ихъ такъ винили. Но какъ имъ было и не думать объ этомъ черномъ днѣ, когда вся исторія предшествовавшихъ войнъ между Турціею и Россіею не давала имъ въ итогѣ ничего иного.

 

— Мы преданы, мы благодарны Россіи,—разсуждали болгары, — за ея желаніе, стараніе пособить нашему бѣдственному положенію, освободить насъ отъ тяжелаго мусульманскаго ига, но всѣ мы хорошо знаемъ, что между желаніемъ и осуществленіемъ такого желанія лежитъ еще цѣлая пропасть!

 

И дѣйствительно, вмѣсто того, чтобы требовать благодарности прежде, чѣмъ мы что-нибудь сдѣлали для болгарскаго народа, было бы лучше, если бы мы понимали, какъ тяжело отзывались на придунайской Болгаріи наши предшествовавшія войны съ Турціею. Войны эти всегда оканчивались тѣмъ, что турки съ страшною жестокостыо вымещали на болгарахъ свои неудачи и заставляли дорого платиться за выказываемыя намъ симпатіи. Наше же обращеніе съ ними было вовсе не таково, чтобы болгары могли полагаться на насъ, какъ на каменную гору. Каково было это обращеніе, хотя бы, напримѣръ, во время Восточной войны, можно видѣть по тому небольшому образчику, который приводитъ въ извѣстномъ своемъ трудѣ генералъ Богдановичъ.

 

Разсказывая объ осадѣ Силисгріи, авторъ исторіи Восточной войны 1853—1856 годовъ, между прочимъ, говоритъ:

 

„Болгары были намъ совершенно преданы и старались доказать русскимъ, какъ единовѣрцамъ своимъ, безпредѣльное усердіе, извѣщая насъ о всѣхъ движеніяхъ турецкихъ войскъ, и доставляя въ нашъ лагерь, по самымъ сходнымъ цѣнамъ, сѣно, траву, зерновой фуражъ, хлѣбъ, барановъ, домашнюю птицу, молоко и яйцы. Многимъ изъ нихъ, по собственной ихъ просьбѣ, выдавались патроны, кремневыя ружья, тяжелые пистолеты и сабли, изъ запаса, присланнаго въ армію для

 

 

240

 

снабженія волонтеровъ. Какъ ни плохо было это оружіе, болгары, съ помощью посылаемыхъ къ нимъ охотниковъ: грековъ, сербовъ, молдаванъ и валаховъ, не только успѣвали защищать свои деревни отъ турецкихъ партій, но ловили по лѣсамъ непріятельскихъ мародёровъ и бѣглыхъ изъ Россіи раскольниковъ, служившихъ казаками въ Турціи”...

 

Итакъ, безпристрастный во всякомъ случаѣ къ болгарамъ, историкъ свидѣтельствуетъ, что во время Восточной войны жители придунайской Болгаріи выказывали намъ свое „безпредѣльное усердіе” и всячески доказывали намъ свою преданность.

 

Какъ же, спрашивается, мы вознаградили тогда болгаръ за ихъ усердіе, какъ отнеслись мы къ нимъ, когда наступилъ для Болгаріи черный день? Тотъ же авторъ, описывая нѣсколько страницъ далѣе внезапное снятіе осады Силистріи, между прочимъ, передаетъ такой яркорисующій наше обращеніе съ болгарами фактъ:

 

„Неожиданное отступленіе нашихъ войскъ поразило ужасомъ окрестныхъ жителей, болгаръ, опасавшихся мщенія со стороны силистрійскаго гарнизона за выказанную ими преданность русскимъ. Нѣсколько тысячъ семействъ, испросивъ у главнокомандующаго разрѣшенія переправиться вмѣстѣ съ нашими войсками на лѣвую сторону Дуная, прибыли къ мосту на подводахъ, со всѣмъ, что успѣли захватить съ собою и съ большими стадами скота; князь Горчаковъ предоставилъ нѣсколько часовъ для ихъ переправы, болгарскіе обозы потянулись къ мосту, и генералъ-полиціймейстеру арміи, генералъ-маіору Беваду, человѣку столько же энергическому, сколько доброму и сострадательному, со всею военною полиціею и нѣсколькими, присланными ему въ помощь офицерами, трудно было сохранить порядокъ въ этомъ сборищѣ. Передъ вечеромъ главнокомандующій счелъ необходимымъ воспретить дальнѣйшую переправу болгаръ, опасаясь замѣшательства въ случаѣ ночного пападенія турокъ. Генералъ Коцебу, по просьбѣ всѣхъ лицъ главнаго штаба, упрашивалъ князя о спасеніи жителей края,

 

 

241

 

столь усердпо преданныхъ Россіи; одна изъ болгарокъ, прорвавшись сквозь цѣпь, не допускавшую туземцевъ къ мостамъ, обняла колѣни главнокомандующаго, умоляя его о дозволеніи перейти съ дѣтьми на другую сторону Дуная; но ничто не могло измѣнить рѣшенія князя Горчакова, по мостамъ продолжали переходить съ большими промежутками лишь войска, и только до ста болгарскихъ семействъ было перевезено на наемныхъ судахъ, приготовленныхъ для раненыхъ".

 

Почтенный историкъ не разсказываетъ, чтó сталось съ болгарами, которымъ, за ихъ безпредѣльную преданность русскимъ, отказано было даже въ правѣ переправиться съ нашими войсками на лѣвый берегъ Дуная. Но, зная характеръ турокъ, мы легко можемъ себѣ представить, какая горькая судьба постигла эти нѣсколько тысячъ семействъ. Такой фактъ, какъ недопущеніе переправы, быстро облетаетъ страну, и при этомъ еще въ преувеличенномъ видѣ, и несомпѣнно сохраняется въ народной памяти. Можно ли удивляться, а тѣмъ болѣе роптать на болгаръ, если они, памятуя подобные примѣры великодушнаго обращенія, и страшась грознаго мщенія своихъ исконныхъ враговъ, теперь, при видѣ неудачи русскаго оружія, становились болѣе сдержанными въ своихъ сношеніяхъ съ нами.

 

Я потому только и рѣшился сослаться на одинъ изъ примѣровъ войны 1853—1856 г., что слишкомъ часто мнѣ приходилось слышать о тѣхъ благодѣяніяхъ, которыя будто бы щедрою рукою сыпала Россія на болгарскій народъ. Въ дѣйствительности же, до настоящей войны, нами ничего не было сдѣлано для существеннаго измѣненія, по-истинѣ, трагической судьбы болгарскаго народа. Если же ничего не было сдѣлано, то, очевидно, мы и не имѣли права требовать какой-то восторженной благодарности, а слѣдовательно и не имѣли основанія обвинять болгаръ, если бы даже намъ выказали они меньше ревности, чѣмъ то было въ дѣйствительности, для доказательства своего расположенія къ намъ. Для того,чтобы подвести итогъ этому обвиненію,

 

 

242

 

слѣдуетъ задаться вопросомъ: чѣмъ объясняется происхожденіе обвиненія болгаръ въ неблагодарности? Повидимому, — двумя причинами. Прежде всего весьма ограниченнымъ знакомствомъ съ исторіею болгарскаго народа, преувеличеннымъ представленіемъ о тѣхъ мнихахъ благодѣяніяхъ, которыя мы оказывали болгарамъ въ ихъ прошломъ и, наконецъ, какимъ-то чисто-фантастическимъ понятіемъ о безпредѣльпой любви, питаемой къ намъ южными славянами. Народъ чуждъ сантиментальности, онъ не знаетъ платонической любви. Любовью своею онъ платитъ только за дѣйствительно оказанныя ему услуги, а не за слова и намѣренія; между тѣмъ до результатовъ послѣдней войны, кромѣ добрыхъ намѣреній, болгары отъ насъ не имѣли ничего другого. Да, наконецъ, и эти намѣренія могли представляться имъ не вполнѣ искренними.

 

Другая причина нашихъ преувеличенныхъ требованій благодарности несомнѣнно скрывается въ нашихъ личныхъ свойствахъ, развившихся въ насъ историческимъ путемъ. Наше общественное развитіе двигается, по-истинѣ, черепашьимъ шагомъ. Въ теченіи долгихъ вѣковъ, мы, приниженные сначала внѣшнимъ татарскимъ игомъ, затѣмъ внутреннимъ игомъ московской эпохи, весьма близко соприкасавшимся съ татарскимъ, почти даже не ощущали потребности въ общественной самостоятельности, и она представлялась въ доброе старое время, какъ представляется и теперь еще нѣкоторымъ обскурантамъ, прикрывающимъ свои лакейскія чувства и мысли ширмами нашей общественной незрѣлости и неприготовленности, какою-то заморскою диковиной, вовсе непригодной, какъ говорится, для самобытной природы русскаго народа. Въ силу такого прошлаго, съ которымъ не совсѣмъ простилось еще и настоящее, мы разсматриваемъ каждый мало-мальскій успѣхъ въ нашей общественной жизни не какъ нѣчто такое, чтó совершенно въ порядкѣ вещей, а какъ подачку, на ту „на водку“, которая зависитъ отъ благопріятной случайности. Хотятъ—дадутъ,

 

 

243

 

 хотятъ —не дадутъ, сегодня дали, завтра взяли, и общественное чувство настолько принижено при этомъ, что подобное отношеніе къ обществу признается какъ-бы нормальнымъ. При существованіи такого отношенія къ самымъ, повидимому, неотъемлемымъ надеждамъ каждаго общества, вышедшаго, по собственному его мнѣнію, изъ дикаго состоянія, становится понятнымъ, что мы, въ силу историческихъ преданій, только и знаемъ, что благодаримъ. Благодарность не сходитъ съ нашихъ устъ. Погладятъ насъ по головкѣ—мы благодаримъ, стегнутъ хорошенько за какую-нибудь шалость, мы, конечно, немножко поворчимъ, но и въ нашемъ ворчаньѣ, какъ у послушныхъ дѣтей, слышатся слова благодарности за полученный урокъ, Чтó же мудренаго, если мы, такъ-сказать, исторически воспитавшіеся въ чувствѣ благодарности, требуемъ ея и въ другихъ, имѣющихъ счастье или несчастье приходить съ нами въ столкновеніе. За что должны быть благодарны, это другой вопросъ, а благодарны должы быть. Такъ, требовали мы и продолжаемъ требовать благодарности отъ румынъ, хотя, чтò грѣха таить, не Богъ знаетъ какія благодѣянія мы имъ оказали, и даже сердимся и называемъ ихъ неблагодарными за то, что они не пришли въ восхищеніе отъ того, чтò и насъ, и всякаго другого не привело бы въ восторгъ. Такъ, требовали мы съ перваго дня колѣнопреклоненія отъ болгаръ и требовали его даже въ тѣ дни, когда наше заступничество навлекло на нихъ страшныя бѣды, подобныя описаннымъ уже въ предшествовавшей главѣ. Неумѣренное требованіе благодарности въ то время, когда благодарить было еще не за чтó, имѣло своимъ послѣдствіемъ довольно значительное охлажденіе того внезапнаго влеченія, которое мы почувствовали къ южнымъ славянамъ. Вопросъ объ этой „благодарности“ вовсе не праздный, такъ какъ, порождая въ данную минуту нѣкоторую холодность, въ будущемъ онъ можетъ содѣйствовать установленію до извѣстной степепн недружелюбныхъ отношеній между нами и другими славянскими

 

 

244

 

народами, чтò отозвалось би особенно тяжело въ ту минуту, когда сдѣлается возможнымъ осуществленіе тѣснаго союза всѣхъ славянскихъ народностей.

 

Конечно, время это еще очень далеко, но и теперь уже не мѣшаетъ намъ относиться болѣе трезво къ тому, что создаетъ прочную симпатію между однимъ и другимъ народомъ. Болгарскій народъ, какъ я уже упоминалъ, имѣетъ несомпѣнно извѣстное и довольно значительное тяготѣніе къ Россіи. Общность религій, близость языка, единство происхожденія—все это такіе элементы, которые не могутъ не устанавливать бóльшей или меньшей близости между двумя народами. Къ этимъ элементамъ теперь присоединился еще не менѣе важный— это та обильная русская кровь, благодаря которой если не вся, то все-таки часть Болгаріи избавлена отъ суроваго турецкаго господства. Тяготѣніе ея къ Россіи безспорно усилится и превратится въ неразрывную связь, когда западная Европа потеряетъ право удивляться, что мы, русскіе, принимаемъ на себя роль освободителей другого народа. Только тогда болгары, не колеблясь, отвернутся отъ враждебнаго намъ наговора западной Европы, что, поднимая знамя освобожденія, мы въ то же время будто бы куемъ цѣпи неволи.

 

Несмотря на всю несостоятельность обвиненія болгаръ въ неблагодарности къ русскому народу, оно тѣмъ не менѣе послужило какъ-бы источникомъ цѣлаго ряда другихъ обвиненій или во всякомъ случаѣ нареканій. Болгарскій народъ очень скоро превратился въ того Макара, на котораго, по русской пословицѣ,—валятся всѣ шишки; онъ оказался и грабителемъ, и жестокосердымъ, и не желающимъ отстаивать свою самостоятельность. Ему поставлено было въ вину и его невѣжество, и его апатія; мы даже стали чуть не упрекать его за то весьма относительное благосостояніе, которое встрѣтили тѣ, которые думали увидѣть цѣлый народъ нищихъ. Скоро даже стали раздаваться голоса, что болгарамъ ужъ вовсе не такъ дурно жилось подъ владычествомъ

 

 

245

 

турокъ, какъ объ этомъ разсказывали, и что въ концѣ-концовъ вовсе не стоило и войны-то начинать изъ-за этого неблагодарнаго народа. Если читатель припомнитъ, что писалось о болгарскомъ народѣ съ театра войны, то онъ несомнѣнно вызоветъ въ своей памяти и всѣ подобныя разсужденія по поводу болгарскаго народа.

 

Безъ сомнѣнія, я вовсе не претендую на то, чтобы произнести о болгарскомъ народѣ безапелляціонное сужденіе; но вѣдь и тѣ, которые возводили противъ него всяческія обвиненія, едва ли обладали бòльшими данными, чтобы произносить грозный судъ надъ болгарами, чтò, однако, нимало не помѣшало во множествѣ корреспонденцій съ театра войны разсказывать объ этомъ народѣ всевозможныя небылицы и тѣмъ поселять въ русскомъ обществѣ совершенно неправильное о немъ мнѣніе. Одно, впрочемъ, смягчающее обстоятельство было на сторонѣ тѣхъ, которые такъ неблагопріятно отзывались о болгарахъ—они были выразителями довольно распространеннаго мнѣнія.

 

— Положимъ,—приходилось мнѣ слышать отъ одного изъ многочисленныхъ противниковъ болгарскаго народа,— что мы не имѣемъ достаточно основаній обвинять его въ неблагодарности; но неужели возможно отрицать, что болгары только немногимъ лучше турокъ, что они такіе же дикари: также жгутъ, грабятъ и убиваютъ?

 

Съ такимъ вопросомъ, съ такимъ мнѣніемъ приходилось встрѣчаться чуть не каждый день. Отголосокъ его можно было услышать даже въ нѣкоторыхъ оффиціальныхъ депешахъ, сообщавшихъ во время войны о тѣхъ грабежахъ, которымъ предавались освобожденные болгары.

 

Обвиненіе въ жестокости болгаръ такъ же мало основательно, какъ и обвиненіе ихъ въ неблагодарности. Сколько на мѣстѣ ни приходилось разспрашивать, сколько ни добивался я указанія фактовъ такой жестокости, никогда не приводилось мнѣ быть не только свидѣтелемъ, но не случалось слышать и разсказовъ очевидцевъ о

 

 

246

 

такихъ поступкахъ, которые говорили бы о жестокости болгарскаго народа. Были, разумѣется, случаи убійствъ, совершаемыхъ надъ турками, но чтобы убійства эти сопровождались вырѣзываніемъ ремней изъ тѣла, отсѣченіемъ той или другой части, прокалываніемъ живота или сожиганіемъ живыхъ турокъ, словомъ —всѣмъ тѣмъ, чѣмъ постоянно сопровождали свои убійства турки, объ этомъ не было и помину. Точно также мнѣ никогда не приходилось слышать, чтобы болгары насиловали турецкихъ женщинъ, чтобы они предавались всякимъ неистовствамъ надъ беззащитными людьми, чтобы они умерщвляли дѣтей и женщинъ. Вся ихъ жестокость заключалась въ томъ, что они не испытывали жалости къ тѣмъ туркамъ, которые, по распоряженію высшихъ властей, должны были быть повѣшены, что болгары даже радовались подобнымъ крутымъ мѣрамъ; но развѣ мыслимо для несчастной жертвы безстрастное отношеніе къ своимъ заклятымъ врагамъ? Когда надъ людьми издѣваются, когда ихъ всячески душатъ, когда безконечнымъ рядомъ самыхъ возмутительныхъ поступковъ и на каждомъ шагу попираютъ человѣческое достоинство, тогда въ груди людей невольно накопляется такой запасъ ненависти, злобы, столь долго остающейся безспльпой, что неизбѣжно наступаетъ день, когда эта злоба прорывается въ тѣхъ или другихъ насильственныхъ дѣйствіяхъ. Если чему-либо можно удивляться, то развѣ тому, что ожесточеніе болгаръ противъ турецкаго гнета не выразилось въ несравненно болѣе рѣзкой формѣ. Я всегда изумлялся, когда, проѣзжая по болгарскимъ деревнямъ, встрѣчалъ турокъ, живущихъ совершенно спокойно рядомъ съ преобладающимъ болгарскимъ населеніемъ, и эти турки должны были сознаваться, что болгары не покушались и не думаютъ покушаться ни на ихъ жизнь, ни на ихъ имущество. Однажды, это было уже въ сентябрѣ мѣсяцѣ, мнѣ пришлось, вмѣстѣ съ однимъ офицеромъ на пути изъ-подъ Плевны въ Никополь, остановиться на нѣсколько часовъ въ одной изъ болгарскихъ деревень, не покинутой

 

 

247

 

тѣми турками и татарами, которые жили здѣсь среди болгаръ. Мой спутникъ предложилъ, любопытства ради, заѣхать въ турецкій, а не въ болгарскій домъ. Мы такъ и сдѣлали. Лишь только мы усѣлись на низкомъ, едва возвышавшемся надъ поломъ, диванѣ, въ комнату вошло нѣсколько человѣкъ единовѣрцевъ оказавшаго намъ гостепріимство хозяина. Всѣ они усѣлись въ кружокъ, подали намъ сейчасъ кофе, разговоръ завязался.

 

— Ну, какъ же вы теперь здѣсь живете?—спрашивалъ ихъ черезъ переводчика мой спутникъ.

 

Турки прикладываютъ руку къ сердцу и головѣ, выражая свое довольство.

 

— Что же, хорошо или дурно, васъ никто не обижаетъ?

 

— Мы благодарны, русскіе насъ не обижаютъ!

 

— Ну, а болгары не трогаютъ васъ?

 

— Нѣтъ, они не обижаютъ насъ, мы живемъ съ ними мирно.

 

— Изъ вашей деревни многіе изъ васъ ушли?

 

— Изъ нашей деревни почти никто не ушелъ.

 

— Случаевъ убійства у васъ не было?

 

Турки улыбаются.

 

— Мы живемъ мирно! — отвѣчаютъ они, предполагая, что вопросъ можетъ идти только объ убійствахъ, совершаемыхъ турками.

 

— Нѣтъ, не вы, а болгары,—не убивали?

 

— Нѣтъ, нѣтъ, они съ нами обходятся хорошо.

 

— За чтó болгарамъ обижать насъ, вдругъ, къ нашему изумленію, заговорилъ одинъ изъ нихъ по-русски,—мы имъ зла никогда не дѣлали!

 

Оказалось, что это былъ одинъ изъ тѣхъ крымскихъ татаръ, которые нѣсколько лѣтъ тому назадъ довольно значительными массами переселялись въ Турцію. Съ этимъ татариномъ мы разговорились, и повидимому онъ относился къ намъ довольно дружелюбно, очевидно не дѣлая насъ лично отвѣтственными за тѣ притѣсненія, которыя, по его словамъ, онъ испытывалъ въ Россіи.

 

 

248

 

Турецкое правительство разселило этихъ бѣжавшихъ отъ насъ татаръ по преимуществу въ придунайской Болгаріи, заставило болгаръ построить имъ дома, такъ что они здѣсь вполнѣ благоденствовали, чувствуя себя господствующею расою. Несмотря однако на это благоденствіе, нашъ татаринъ-турокъ съ любовью вспоминалъ о Крымѣ, и о тѣхъ горахъ, о томъ морѣ, вблизи котораго прошла почти вся его жизнь; но возвратиться въ Россію онъ все-таки не желалъ. Знаніе имъ русскаго языка значительно облегчило нашу бесѣду, тѣмъ болѣе, что онъ охотно и поводимому искренно отвѣчалъ на всѣ вопросы.

 

— Какъ же вы не боитесь здѣсь жить, среди болгаръ?— спрашивалъ я.

 

— А чего же ихъ бояться? чтò они намъ сдѣлаютъ!

 

— Да вѣдь они могутъ же вамъ мстить, турки вѣдь обращались съ ними жестоко!

 

— Они не смѣютъ!

 

— Почему не смѣютъ?

 

— Да вѣдь они знаютъ, что вы не всегда же здѣсь останетесь, все-таки они будутъ опять подъ властью султана,—такъ они боятся!

 

И никакъ нельзя было выбить у него изъ головы, что власть султана надъ болгарами, быть можетъ, на вѣки покончена.

 

Но какою бы причиною ни объяснять то, что болгары не совершали злодѣйствъ, во всякомъ случаѣ слѣдуетъ признать, что обвиненіе въ жестокости ихъ совершенно неосновательно. Турки, впрочемъ, объясняли добродушіе болгаръ не только страхомъ возстановленія власти султана, но также и тѣмъ, что русскіе не дозволяютъ болгарамъ обижать турокъ.

 

— Они знаютъ, — говорилъ тотъ же татаринъ-турокъ, что если они будутъ поступать съ нами не хорошо, то вы же ихъ накажете!

 

И въ этомъ отношеніи турки не ошибались. Русскія власти строго преслѣдовали болгаръ за каждое враждебное,

 

 

249

 

насильственное дѣйствіе по отношенію къ оставшимся на мѣстахъ туркамъ.

 

— Должно быть, скоро будетъ свѣтопреставленіе!— замѣчалъ по этому поводу мой спутникъ-пессимистъ.

 

— А почему такъ?

 

— Да какъ же! Сами подумайте! Мы, именно мы, а никто другой, преслѣдуемъ всякое насиліе, мы становимся врагами всякаго произвола, — развѣ не конецъ міра?

 

Но если и правда, что русскія власти строго наблюдали въ этомъ отношеніи за болгарами, то и безъ того едва ли со стороны болгаръ было бы много случаевъ насилія или жестокости. Страхъ въ этомъ случаѣ дѣйствуетъ мало, гораздо бòльшее вліяніе оказываетъ характеръ народа. Характеръ же болгарскаго народа вовсе не мстительный. Иначе не случалось бы, чтобы болгары сами оберегали турецкія деревни. А такіе случаи бывали, и сами турки свидѣтельствовали о томъ.

 

— Есть тутъ вблизи турецкія деревни?—спрашивали мы въ одномъ болгарскомъ селѣ.

 

— Есть одна деревня,—отвѣчали болгары.

 

— И турки не ушли?

 

— Нѣтъ, всѣ остались.

 

— Что же, какъ они себя держатъ?

 

— Живутъ спокойно, мы къ нимъ отправили нѣсколько человѣкъ.

 

— Зачѣмъ?

 

— Да какъ турецкія власти удалились, они къ намъ прислали просить охраны, мы и послали.

 

Фактъ этотъ не подлежитъ никакому сомнѣнію; а когда существуютъ подобные факты, то нужно большое предубѣжденіе, чтобы обвинять болгарскій народъ въ жестокости.

 

Отрицая жестокость болгаръ, я вовсе не хочу утверждать, чтобы во время войны не обнаруживались иногда случаи пасилія. Оно было бы совершенно неестественно. Случаи такіе бывали, какъ бывали случаи

 

 

250

 

грабежа, хотя изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы болгары, какъ многіе утверждали, предавались систематическому грабительству турокъ вездѣ, гдѣ русскія войска вытѣсняли турецкое господство.

 

Поводъ ко всѣмъ толкамъ о грабежахъ, совершаемыхъ болгарами, подали тѣ случаи, которые произошли въ Систовѣ и въ Тырновѣ при вступленіи русскихъ войскъ. Случаевъ этихъ отрицать нельзя, хотя размѣры ихъ были крайне преувеличены. Въ Систовѣ были разграблены два-три десятка домовъ, покинутыхъ бѣжавшими турками. Спрашивается: что же тутъ удивительнаго? Удивительно только то, что, на основаніи подобныхъ случаевъ, возводятъ на цѣлый народъ обвиненіе въ грабительствѣ. Турки бѣжали, всѣ власти скрылись, полиція исчезла, дома стоятъ съ открытыми настежъ дверями, это — съ одной стороны. Съ другой —населеніе, состоящее изъ рабовъ, скованныхъ въ продолженіи пяти столѣтій по рукамъ и ногамъ, съ безграничнымъ запасомъ злобы въ груди, злобы, которая никогда не могла вырываться наружу, а, напротивъ, всегда должна была прикрываться личиною покорности и любви. Такая злоба порождаетъ непреодолимую ненависть, а ненависть въ свою очередь разжигаетъ въ людяхъ чувство безпощадной мести. Чтó мудренаго, что когда для этого населенія наступаетъ часъ освобожденія, когда съ наболѣвшаго тѣла спадаютъ цѣпи, и злоба порывисто вырывается наружу, что въ такую минуту находятся люди, доставляющіе себѣ наслажденіе уничтоженіемъ собственности заклятыхъ враговъ. И чтó же сдѣлали болгары? Въ нѣкоторыхъ домахъ взломали двери, въ другихъ выбили окна, въ третьихъ уничтожили домашнюю утварь, въ четвертыхъ, унесли оставшіеся въ домахъ ковры, платья, тѣ или другія ткани. Безъ сомнѣнія, лучше было бы, если бы не было и такихъ случаевъ, но вѣдь люди —не ангелы. Дурно было бы, разумѣется, если бы такіе случаи превратились въ систему, хотя и эта система находила бы себѣ если не оправданіе, то до нѣкоторой степени извиненіе въ тѣхъ словахъ,

 

 

251

 

которыя я слышалъ отъ одного болгарина, бесѣдовавшаго со мною о „систематическомъ грабительствѣ" своего народа.

 

— Вѣть все, чтó у нихъ есть, ими отнято у насъ! Онн грабили насъ въ продолженіи цѣлыхъ вѣковъ, и мы не имѣли права даже роптать. Ни одинъ изъ насъ не смѣлъ сказать: это мое! каждый день, каждый часъ они могли отнять все наше достояніе. И чтó тутъ достояніе, когда они были властелинами нашей свободы, нашей жизни! Никто изъ насъ не могъ быть увѣреннымъ въ завтрашнемъ днѣ; каждый изъ насъ зналъ, что никто не заступится, если сегодня прикажутъ тебя взять, бросить въ тюрьму, даже убить. Мы работали какъ волы и работали для того, чтобы имъ было чтó грабить.

 

Никто изъ болгаръ, за исключеніемъ, разумѣется, отуречившагося класса, не думалъ иначе, и сравнительно ничтожные размѣры, въ которыхъ проявлялось чувство мести, я могу себѣ объяснить лишь тѣмъ, что гнетъ, рабство погрузили значительное большинство въ апатію, отняли энергію и ослабили дорогое въ человѣческомъ существѣ чувство, которое выражается въ способности возмущаться несправедливостью. Будь это иначе, весьма вѣроятно, что насилія, грабежи, въ которыхъ обвиняли болгаръ, приняли бы несравненно бòльшіе размѣры. Но вѣковая ненависть, явившаяся результатомъ вѣкового гнета, была только одною изъ причинъ, вызывавшихъ подобныя явленія. Другая причина такихъ явленій, причина, всегда сопровождающая войну, это—дезорганизація всякаго управленія и разнузданность страстей, не сдерживаемыхъ нравственными началами, невозможными въ томъ народѣ, гдѣ безнравственность служитъ основою существующаго строя вещей.

 

Въ любой странѣ, въ любомъ городѣ, если точно по мановенію волшебнаго жезла уничтожена будетъ всякая, даже самая отвратительная организація, то въ первыя тревожныя минуты могутъ произойти случаи насилій и грабежа. Произошли бы они въ Парижѣ, Берлинѣ, Лондонѣ,

 

 

252

 

Вѣнѣ, Петербургѣ, Москвѣ и, безъ сомнѣнія, никому би не пришло въ голову клеймить за то англичанъ, французовъ, нѣмцевъ или русскихъ именемъ грабителей, разбойниковъ. Плохо, когда насилія совершаются при такомъ теченіи вещей, которое признается нормальнымъ, когда расходившаяся толпа, обуреваемая самими низкими побужденіями, на глазахъ организованнаго правленія, полиціи, или, что еще хуже, подстрекаемая полиціею, совершаетъ всяческія насилія и производитъ бойню надъ безоружными людьми. Развѣ мы не знаемъ такихъ примѣровъ въ исторіи второй имперіи, когда правительство подстрекало „бѣлыя блузы“ бить на улицахъ тѣхъ, кого оно справедливо считало своими врагами. Наконецъ, можно было бы указать и на другіе болѣе близкіе намъ примѣры, когда дикіе инстинкты растлѣнной черни находили себѣ широкій просторъ, и когда эти инстинкты восхвалялись литературною чернью какъ народная добродѣтель. Эти двѣ причины, т.-е. вѣковая ненависть и дезорганизація правленія, достаточно объясняютъ тѣ случаи грабежа, на которые указываютъ обвинители болгарскаго иарода. Еще менѣе заслуживаетъ вниманіе то, чтò произошло въ Тырновѣ при приближеніи русскихъ войскъ. Криковъ было чрезвычайно много: говорили, что весь турецкій кварталъ разграбленъ болгарами, что не было, какъ говорится, удержу—можно было подумать, что болгары награбили несмѣтныя сокровища. Слушая разсказы о всѣхъ этихъ ужасахъ, я, во время пребыванія въ Тырновѣ, между прочимъ, отправился посмотрѣть и на турецкій кварталъ. Много домовъ было дѣйствительно пустыхъ: въ двери, въ окна можно было видѣть, что все было вынесено изъ комнатъ.

 

— Все это братушки отличались! — говорили мнѣ:— они пообчистили турецкіе дома и захватили себѣ все имущество бѣжавшаго населенія.

 

Въ дѣйствительности въ этихъ словахъ было очень немного правды. Прежде всего слѣдуетъ сказать, что при приближеніи русскихъ войскъ турецкое населеніе оставило

 

 

253

 

городъ,—именно оставило, а не бѣжало, и уходя — турки забрали съ собою все свое достояніе, такъ что особенно грабить не было и возможности. Если у турокъ не хватало своихъ воловъ, то они безъ всякой церемоніи захватывали скотъ, принадлежавшій болгарамъ, волей-неволей подчинявшимся обычному насилію. Турецкое населеніе такъ мало походило на бѣжавшихъ, какъ разсказываютъ, въ страхѣ, что, оставляя городъ, турки грозили болгарамъ, — они вернутся и предадутъ его пламени.

 

— Отвеземъ наши гаремы и вернемся, — говорили турки.

 

Многіе болгары вѣрили этой угрозѣ. Тѣ же нѣсколько десятковъ турецкихъ семействъ, которыя предпочли не покидать Тырнова, преспокойно жили въ своихъ домахъ, и, проходя по турецкому кварталу, можно было видѣть, что дома ихъ вовсе не были разорены. Болгары, слѣдовательно, имѣли возможность разграбить только брошенную рухлядь, да повыбить изъ оконъ стекла, да поломать двери. Это была слишкомъ ничтожная плата за все то, чтó они терпѣли длинные вѣка.

 

— Только тотъ можетъ понять, — разсказывалъ мнѣ одинъ болгаринъ, сельскій учитель близъ Тырнова,— какое чувство овладѣло нами, когда приблизились русскія войска и турки бѣжали, кто самъ испыталъ, что значитъ жить въ забросѣ, что значитъ ежечасное униженіе человѣческаго достоинства. Пусть бы они грабили насъ, пусть бы отнимали все, что имъ хотѣлось только имѣть, пусть они объявили бы, что все имущество, принадлежащее болгарамъ, переходитъ въ собственность турокъ, но пусть на каждомъ шагу всячески не унижали бы насъ. Вѣдь они никогда не смотрѣли на насъ какъ на людей: мы не должны были имѣть никакихъ человѣческихъ чувствъ. Здѣсь, въ Тырновѣ, болгарскомъ городѣ, мы едва смѣли ходить по улицамъ, а чуть праздникъ, мы должны были запираться въ своихъ домахъ. Каждый турокъ имѣлъ право оскорбить, прибить, даже

 

 

254

 

убить болгарина совершенно безнаказанно. Для болгаръ въ Турціи не было суда. Турокъ всегда оказывается правъ, а болгаринъ, будь онъ убитый, виноватъ. На судѣ принимались свидѣтельства только мусульманъ, которые никогда не показывали противъ своихъ единовѣрцевъ. Съ нами обращались хуже, чѣмъ со скотомъ, — этого хоть жалѣли. Только въ послѣдній годъ, когда поднялся вопросъ о войнѣ, турки стали обращаться съ нами, по крайней мѣрѣ здѣсь, нѣсколько лучше, да и за то мы должны быть благодарны Англіи.

 

— Какъ Англіи? — съ удивленіемъ спросилъ я его.

 

— Не подумайте, чтобы мы любили Англію, у насъ нѣтъ для того никакихъ основаній; напротивъ, болгары скорѣй ненавидятъ ее, потому что англичане никогда не желали намъ добра, и всегда поддерживали и защищали нашихъ враговъ; но мы за послѣдній годъ все-таки имъ благодарны, такъ какъ, съ одной стороны, они все обнадеживали Турцію, что поддержатъ ее и заступятся за нее, если вспыхнетъ война, а съ другой — они не допускали турокъ въ послѣднее время до звѣрствъ и грабежа, и турки слушались ихъ. Мы хорошо понимали, что только благодаря Англіи турки дѣлали видъ въ послѣднее время, что хотятъ жить въ мирѣ съ болгарами!

 

И онъ сталъ разсказывать, какъ въ Тырновѣ, незадолго до объявленія войны, глашатаи ходили по улицамъ и приглашали болгаръ не прятаться, выходить на улицу, объявляя, что ни одинъ турокъ не смѣетъ причинить вредъ или оскорбить болгарина. Случился даже невиданный дотолѣ фактъ, что нѣсколько турокъ публично были наказаны за то, что дозволили себѣ нападеніе на болгаръ. Нельзя, однако, не сказать, что появленіе на улицахъ Тырнова глашатаевъ, приглашающихъ болгаръ выходить на улицу, доказываетъ, въ какомъ черномъ тѣлѣ держали болгаръ, какъ велико было ихъ униженіе, прекрасно объясняющее тѣ минуты взрыва народной мести, которая выразилась въ нѣсколькихъ случаяхъ нападенія на турецкій кварталъ.

 

 

255

 

То же самое, въ чемъ обвиняютъ болгаръ систовскихъ, тырновскихъ, произошло и въ Казанлыкѣ, и не разъ мнѣ приходилось слышать, что болгары разграбили всю турецкую часть этого несчастнаго города. Если много было преувеличеннаго въ разсказахъ о насиліяхъ и грабежахъ, происходившихъ вь Систовѣ и Тырновѣ, то еще болѣе оказалось прикрасъ въ разсказахъ о разграбленіи Казанлыка.

 

Если въ Систовѣ и Тырновѣ приходилось видѣть опустошенные дома, съ выбитыми стеклами и повалившимися дверьми, то въ Казанлыкѣ и этого почти не было. Почти весь турецкій кварталъ остался нетронутымъ, турокъ отсюда бѣжало меньше, и жили они, повидимому, совсѣмъ спокойно. Мнѣ случалось зайти въ два-три турецкихъ дома, и я видѣлъ, что эти дома были наполнены всякимъ добромъ: диваны, ковры, скатерти, серебряныя вещи—все было ва своемъ мѣстѣ.

 

— Васъ болгары, значитъ, не тронули?—спрашивалъ я черезъ переводчика турка, показавшаго намъ свой домъ.

 

— Нѣтъ, они ворвались и ко мнѣ.

 

— Но вашего дома не разграбили?

 

— Какъ не разграбили! они много утащили!

 

— Однако, у васъ все въ порядкѣ, все такъ хорошо и богато!

 

— Да вотъ у меня тутъ лежалъ красивый коверъ, такъ они утащили, да одѣяло было, тоже заграбили!

 

У одного исчезло одѣяло, у другого коверъ,у третьяго какая-нибудь ткань или серебряная вещь, и по поводу этихъ сравнительно ничтожныхъ случаевъ раздавались крики о поголовномъ грабежѣ. Я готовъ допустить, что были и болѣе крупные случаи насильственнаго отнятія имущества, но чтобы на основаніи такихъ случаевъ составлять обвинительный актъ противъ цѣлаго народа, для этого нужно совсѣмъ упустить изъ вида, чтó такое вообще война и кáкъ ведутся войны даже такими народами, которые стоятъ на сравнительно высокой степени образованности. Тамъ, гдѣ жизнь человѣческая

 

 

256

 

теряетъ всякую цѣну, если только эта жизнь простого смертнаго, тамъ возможно ли приходить въ ужасъ отъ разграбленія нѣсколькихъ домовъ или захвата чужой собственности. Если бы даже болгары не имѣли оправданія въ вѣковой ненависти, въ столѣтіяхъ гнета, то они нашли бы себѣ извиненіе въ одномъ словѣ—война. Слушая эти обвиненія, я невольно припоминалъ другую войну, не между націями, стоящими низко въ своемъ политическомъ и нравственномъ развитіи, а между двумя передовыми народами Европы. И что же? развѣ сыны Германіи чужды были упрековъ въ насиліи и грабежѣ? развѣ нѣмцы не разоряли города, не разграбляли домовъ, развѣ они не жгли деревень и не брали въ покинутыхъ въ страхѣ бѣжавшимъ населеніемъ домахъ всего, что только имъ приходилось по вкусу? Все это дѣлали нѣмцы во время франко-нѣмецкой войны 1870 года, и, однако, много ли нашлось голосовъ, которые рѣшились высказать противъ нихъ слово обвиненія? Напротивъ, все преклонилось, слава покрыла насилія и грабежи, сила заставила думать, что все, чтó они дѣлали,—все они имѣли право дѣлать. Болгары же народъ слабый, народъ забитый! какъ же отъ него не требовать всѣхъ добродѣтелей, которыхъ никогда не было и у насъ самихъ.

 

Къ этой же категоріи обвиненій относится также обвиненіе болгаръ въ мародерствѣ и шпіонствѣ.

 

— Болгары — это мародеры! — приходилось часто слышать о нихъ:—лишь только гдѣ-нибудь они почуять добычу, тотчасъ слетаются какъ коршуны; не будь нашихъ властей, они бы грабили живыхъ и мертвыхъ!

 

И когда потребуешь, бывало, фактовъ, доказательствъ, подкрѣпляющихъ подобный отзывъ, то собесѣдникъ приходилъ въ крайнее затрудненіе. Все, чтò можно было услышать, это —разсказъ о томъ, какъ группа болгаръ вошла въ тотъ или другой городъ по пятамъ русскаго войска, какъ тѣ или другіе болгары были замѣчены шатающимися по полю сраженія на другой день боя; но чтобы вамъ указали

 

 

257

 

на факты, гдѣ болгары были захвачены по обвиненію въ мародерствѣ, этого вы бы никогда не дождались. Въ этихъ огульныхъ сужденіяхъ сказывалось, разумѣется, главнымъ образомъ быстро установившееся нерасположеніе къ „братушкамъ“, о причинахъ котораго я уже упоминалъ. Такое нерасположеніе точно затемняло глаза и заставляло объяснять хотя бы тотъ фактъ, что болгары устремлялись въ городъ, переходившій въ наши руки, стремленіями мародернаго свойства. Между тѣмъ, совершенно упускали изъ вида, что множество болгаръ, при началѣ войны, бѣжали изъ своихъ городовъ, часто оставляя свои дома, свое имущество, многіе близкихъ родственниковъ, и потому возвращеніе къ себѣ было самымъ естественнымъ дѣломъ. Наконецъ, мало кто хотѣлъ понимать, что мародерство вовсе не въ духѣ болгарскаго народа, забитаго, приниженнаго, вслѣдствіе этого боящагося всего и всѣхъ и потому всегда старающагося держать себя какъ-бы въ сторонѣ. Мародерство и шпіонство хотѣли видѣть, потому его видѣли всюду, даже тамъ, гдѣ его менѣе всего можно было подозрѣвать. Покажется какой-нибудь болгаринъ около русскаго лагеря, вы тотчасъ услышите: „это шпіонъ!" или: „пришелъ поживиться!“ а ужъ если попадется болгаринъ въ то время, когда идетъ сраженіе, то ужъ вы ничѣмъ не выбьете изъ головы, чтобы это не былъ шпіонъ или мародеръ. Какъ теперь помню я роковой день 30-го августа, который долженъ былъ сдѣлаться днемъ паденія Плевны, а сдѣлался только днемъ нашего погрома, доставившаго развѣ случай русскому солдату еще лишній разъ доказать, что онъ безропотно умѣетъ умирать геройскою смертью, сражаясь за свою родину. Въ обществѣ знакомаго мнѣ полковника финляндскаго полка, заплатившаго въ одномъ изъ послѣдующихъ сраженій смертельною раною за свое безстрашіе и высокое пониманіе долга, да еще одного русскаго, пробирался я съ крайняго лѣваго фланга, оттуда, гдѣ шла атака за атакой слишкомъ извѣстныхъ Зеленыхъ-Горъ, на крайній

 

 

258

 

правый — къ Гривицкому редуту. На пути мы встрѣчаемъ трехъ болгаръ, одинъ изъ нихъ въ рукахъ несъ большіе сапоги, а на головѣ у него было русское кэпи.

 

— Смотрите, это навѣрно мародеры, произнесъ одинъ изъ спутниковъ, — точно хищныя птицы слетаются на падаль, въ ожиданіи взятія Плевны: ворвутся туда и начнутъ грабить.

 

— Да отчего вы такъ думаете?

 

— Навѣрно такъ, вы видите, онъ ужъ стянулъ съ убитаго солдата и кэпи, и сапоги! вотъ негодяи!

 

— Полноте пожалуйста; откуда вы это берете?

 

— Я вамъ говорю, что это такъ, я этотъ народъ знаю, по лицамъ ихъ можно видѣть, что это мародеры, шпіоны!

 

— По лицамъ ихъ ровно ничего нельзя видѣть, люди-какъ люди!

 

Но куда было до разсужденій. Неизвѣстно кáкъ и почему — созрѣла мысль, что это должны быть мародеры или шпіоны, и онъ громко закричалъ на нихъ:

 

— Вы куда идете, чего вы шатаетесь?

 

Болгары что-то пробормотали, въ родѣ того, что пробираются въ Плевну, но, не разобравъ, не понявъ что они говорили, мой спутникъ, и это былъ не военный, кричалъ изъ всѣхъ силъ:

 

— Назадъ пошли, назадъ, не смѣть здѣсь шляться!

 

Болгары съ необычайною робостью быстро повернули и пошли назадъ. Казалось бы — чего больше, но нѣтъ, этого показалось мало, подозрѣніе быстро перешло въ слѣпую увѣренность, и онъ продолжалъ ихъ преслѣдовать.

 

— Поганый народишко, изъ-за нихъ тутъ люди ложатся тысячами, а они занимаются шпіонствомъ!

 

Собственная мысль разжигалась все больше и больше и, наконецъ, прорвалась въ самомъ дивомъ, отвратительномъ поступкѣ. Онъ догналъ на лошади трехъ пѣшихъ безоружныхъ болгаръ, и изъ всѣхъ силъ сталъ бить ихъ нагайкою, куда попало, по шеѣ, по лицу,

 

 

259

 

по головѣ, по спинѣ. Гадко было смотрѣть. Когда мы подъѣхали, болгары уже убѣжали. Тотъ, который, не имѣя къ тому никакихъ основаній, совершилъ эту дикую расправу, по существу вовсе не былъ злымъ человѣкомъ и принадлежалъ къ людямъ —увы!—съ университетскимъ образованіемъ. Несчастный примѣръ заражалъ собою все и всѣхъ! Какое ему было дѣло до того, что, быть можетъ, у этихъ людей въ Плевнѣ были родные, близкіе, что они надѣялись, что Плевна падетъ и спѣшили туда: онъ видѣлъ только сапоги и кэпи—значитъ, мародеры! Ему, повидимому, и въ голову не приходило, что кэпи онъ могъ подобрать гдѣ-нибудь на дорогѣ, что сапоги могъ купить у какого-нибудь солдата,—все это такія подробности, которыя не въ силахъ бороться съ установившимся предубѣжденіемъ. Такимъ именно путемъ возникали всѣ обвиненія противъ болгаръ. Какъ вы хотите, чтобы человѣкъ, избившій нагайкою болгарина, заподозривъ его въ мародерствѣ или шпіонствѣ, не поддерживалъ впослѣдствіи подобнаго обвиненія. Отказаться отъ него—значитъ обвинить себя въ нравахъ, по меньшей мѣрѣ, не европейскихъ. И обвиненіе такимъ образомъ, несмотря на всю его неосновательность, поддерживалось и распространялось дальше и дальше. Я привелъ этотъ случай потому только, что онъ довольно характерно рисуетъ наше отношеніе въ болгарамъ. Разсказы объ отдѣльныхъ случаяхъ, я хорошо это знаю, всегда вызываютъ такое возраженіе: мало ли чтò бываетъ, — развѣ возможно, логично—обобщать такимъ образомъ единичныя явленія! Дѣло только въ томъ, что такихъ единичныхъ фактовъ было слишкомъ много, но нельзя же ихъ нанизывать какъ жемчужины одинъ на другой. Не передавать же подобныхъ случаевъ, значитъ впередъ себя обречь на другое возраженіе: помилуйте, непремѣнно скажутъ, да вѣдь это все общія мѣста, нѣтъ фактовъ!

 

Если много было такихъ случаевъ, гдѣ обвиненіе въ мародерствѣ или шпіонствѣ представлялось ни на чемъ

 

 

260

 

неоснованнымъ, кромѣ подозрительности, то такихъ случаевъ, гдѣ шпіонство болгаръ представлялось би доказаннымъ, къ счастью, было весьма мало, а можетъ быть и совсѣмъ не было, —по крайней мѣрѣ о такихъ фактахъ совсѣмъ не приходилось слышать. Единственное оправданіе такому неосновательному обвиненію, которое раздавалось достаточно часто, можетъ заключаться развѣ въ томъ, что военное время довольно естественно вызываетъ крайнюю подозрительность. Во время неудачъ подозрительность эта возрастаетъ еще больше: такъ и кажется, что непріятель заранѣе узнаетъ о каждомъ движеніи, о каждомъ намѣреніи, о каждомъ вновь-возникающемъ планѣ. Точно существуетъ какая-то психологическая необходимость объяснить каждую неудачу не настоящею ея причиною, кроющеюся то въ малочисленности выставленныхъ противъ врага силъ, то въ неумѣньи распорядиться этими силами, то въ недостаточной или дурной организаціи той или другой части военнаго дѣла, а какими-нибудь чисто случайными, побочными обстоятельствами. Развѣ не утѣшительно сказать себѣ: „планъ былъ отличный, да случилась бѣда: турки впередъ разузнали о немъ и приняли свои мѣры'" И слышится обвиненіе: „у насъ повсюду шпіоны!“ А такъ какъ болгары встрѣчаются вездѣ, то значительная доля такого обвиненія падала именно на нихъ. Впрочемъ, я нисколько не сомнѣваюсь, что теперь, когда наступилъ миръ, появятся воспоминанія военныхъ людей, и мы узнаемъ, что если болгары и занимались шпіонствомъ, то занимались имъ скорѣе въ интересахъ русской арміи.

 

— Однако вы не можете отрицать, что у турокъ шпіонство организовано отлично! — приходилось слышатъ.

 

— Положимъ, но чтò-жъ изъ этого?

 

— А то, что, кромѣ болгаръ, нéкому и быть шпіонами!

 

Вотъ это и было невѣрно. Меня часто въ этомъ отношеніи поражала во время войны ширина и какое-то добродушіе русской натуры. Подозрительность страшная, всюду опасаемся шпіоновъ — и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смотришь:

 

 

261

 

турки, такъ-называемые, „мирные турки”, преспокойно проходятъ себѣ съ своими подводами въ такихъ мѣстахъ расположенія нашихъ войскъ, гдѣ имъ, повидимому, вовсе не надлежало бы быть. Нѣсколько разъ случалось быть свидѣтелемъ, какъ тотъ или другой военный остановитъ такихъ проходящихъ турокъ, спрашивая, чего имъ здѣсь нужно, но турокъ преспокойно вытащитъ себѣ билетъ, разрѣшающій ему слѣдованіе по такой-то мѣстности. Трудно сомнѣваться, что между этими „мирными" турками былъ не одинъ шпіонъ, какъ могли они находиться среди странствующихъ маркитантовъ, всевозможныхъ агентовъ и т. п. Но болгары отвѣчали, по крайней мѣрѣ, нравственно за всѣ прегрѣшенія, за всѣ недочеты другихъ.

 

Говоря объ обвиненіяхъ, направляемыхъ противъ болгаръ, нельзя не остановиться также на обвиненіи ихъ въ нежеланіи отстаивать свою свободу съ оружіемъ въ рукахъ. Если это обвиненіе справедливо, то безспорно оно должно быть отнесено въ самымъ тяжкимъ, какое можетъ быть только выставлено противъ любого народа. Возможно ли питать сочувствіе въ націи, которая утрачиваетъ любовь къ свободѣ, перестаетъ тяготиться политическимъ гнетомъ и превращается въ громадное скопище рабовъ? Такой народъ достоинъ своей горькой участи, и проливать изъ-за его освобожденія свою кровь другому народу было бы безполезно, такъ какъ единственный результатъ освобожденія заключался бы развѣ въ замѣнѣ одного господства другимъ. Совсѣмъ иное дѣло, когда народъ борется, не примиряется съ подавляющимъ его гнетомъ, когда его жизненная сила сказывается въ постоянныхъ возстаніяхъ, къ которымъ прибѣгаетъ онъ, чтобы добиться своей независимости, осуществить дорогое для него право располагать своею судьбою совершенно самостоятельно. Помочь такому народу добиться свободы,—значитъ, дѣйствительно сослужить службу человѣчеству, если только эта помощь искренпяя и не скрываетъ за собою иныхъ нечистыхъ

 

 

262

 

стремленій. Весь вопросъ, слѣдовательно, сводится къ тому — настолько ли турецкое господство развратило болгарскій народъ, что онъ утратилъ уже любовь къ свободѣ, потерялъ способность жертвовать изъ-за нея кровью своихъ лучшихъ дѣтей, — или жизненная сила оказалась въ немъ такъ велика, что пять вѣковъ суроваго гнета не поколебали въ немъ рѣшимости сбросить съ себя тяжелыя цѣпи турецкаго ига?

 

— Стоило намъ жертвовать десятками тысячъ человѣческихъ жизней и сотнями милліоновъ изъ-за освобожденія болгаръ, когда они сами не хотятъ пошевельнуть мизинцемъ, чтобы сбросить турецкое господство. Посмотрите, пожалуйста, — говорили мнѣ: — много ли болгаръ вступило въ образовавшіяся дружины? — стыдно сказать: не нашлось и десяти тысячъ! Если бы это былъ народъ, который не хочетъ примириться съ гнетомъ и униженіемъ, если бы онъ не потерялъ всякую энергію и не впалъ въ апатію, развѣ вы думаете, что болгары массами не стекались бы въ дружины, не составляли бы бандъ, не начали бы на всемъ пространствѣ партизанской войны?.. Гдѣ это все? — они преспокойно, точно бабы, сидятъ на своихъ мѣстахъ и страшатся, какъ бы не услышать гдѣ-нибудь свиста пуль или грохота гранатъ. Нѣтъ, такъ народъ не отстаиваетъ своей свободы, если только онъ дорожитъ ею: онъ жертвуетъ всѣмъ, что для него есть дорогого, ни во что не ставитъ жизни, а эти... ну, ужъ „братушки!“ да всѣ они вмѣстѣ не стоятъ одного русскаго солдата.

 

Отбрасывая изъ этого разсужденія все то, чтó отзывается раздраженіемъ, естественно вызываемымъ войною, нельзя не признать, что съ внѣшней стороны, при поверхностномъ взглядѣ, тутъ была извѣстная доля справедливаго. Правда, что въ дружины не вступило столько народа, сколько можно было ожидать; правда, что болгары нигдѣ не начинали партизанской войны; правда, что они не обнаружили особенной энергіи въ помощи нашимъ войскамъ, хотя исполняли все то, что имъ приказывали;

 

 

263

 

правда, наконецъ, что они выказали въ теченіи этой войны, и особенно въ ея несчастный періодъ, значительную апатію. Но, несмотря на все это, обвинять болгаръ въ томъ, что они примирились съ турецкимъ господствомъ и не жаждутъ независимости и свободы, представляется все-таки несправедливымъ, если не ограничиваться самымъ поверхностнымъ отношеніемъ къ вопросу, а вникнуть нѣсколько глубже въ тѣ условія, въ которыхъ они очутились при возникновеніи послѣдней войны. Помимо, однако, этихъ условій, необходимо для разрѣшенія вопроса: примирились или нѣтъ болгары съ гнетущимъ ихъ порядкомъ, припомнить хоть въ самыхъ общихъ чертахъ историческіе факты, хотя бы только послѣдняго столѣтія, и эти факты ясно покажутъ, что болгары не переставали бороться за свою независимость, и не разъ въ продолженіи нашего столѣтія проливали свою кровь, пробуя своими собственными силами добиться свободы. Да и какъ могло быть иначе? Вообще говоря, невозможно допустить, чтобы какой-либо народъ могъ примириться съ такимъ порядкомъ вещей, при которомъ имущественная и личная безопасность каждаго гражданипа зависитъ отъ произвола того или другого лица, дѣйствующаго во имя интересовъ, прямо противоположныхъ интересамъ народа. Когда народъ отягощенъ всяческими поборами, идущими на удовлетвореніе прихотливаго аппетита ничтожнаго господствующаго меньшинства, когда его стригутъ, какъ барана, вырѣзывая вмѣстѣ съ шерстью куски свѣжаго мяса, и стараются придушить всякое проявленіе человѣческой мысли, изъ опасенія, чтобы народъ не вздумалъ освободиться изъ-подъ желѣзной руки, — немыслимо, чтобы онъ не чувствовалъ тогда, что ему тяжело живется, неестественно, чтобы народъ не желалъ измѣнить своего положенія. При этомъ можетъ, конечно, случиться, что народъ не сознаетъ пока возможности высвободиться изъ-подъ гнета, и тогда онъ, попидимому, безропотно терпитъ свою горькую долю, но только повпдимому, такъ какъ рано или поздно наступаетъ

 

 

264

 

день, когда онъ пробуетъ сбросить съ себя гнетущее его ярмо. Попытки его бываютъ иногда неудачны, послѣ неудачи слѣдуетъ утомленіе, упадокъ энергіи, но затѣмъ снова силы пробуждаются, и онъ опять начинаетъ тяжелую работу своего освобожденія. Въ теченіи послѣдняго столѣтія, болгарскій народъ нѣсколько разъ дѣлалъ такія попытки, но всѣ онѣ, въ несчастью, оказывались безплодны. Тѣмъ не менѣе, когда рѣчь идетъ о нежеланіи болгаръ бороться за свою свободу, эти попытки не слѣдуетъ упускать изъ вида, если только существуетъ желаніе имѣть вѣрное представленіе о нравственномъ состояніи народа.

 

Глубоко трагично было положеніе болгарскаго народа во время могущества турецкой имперіи: онъ точно былъ отрѣзанъ отъ всего остального міра, и не было такихъ притѣсненій, которымъ не подвергалъ бы его суровый турецкій гнетъ. Болгары были подавлены всевозможными податями: подушная, десятина, налогъ на скотъ, барщина и масса другихъ налоговъ не давали вздохнуть болгарамъ. Но матеріальный гнетъ былъ ничто въ сравненіи съ нравственнымъ въ то время, когда каждыя пять лѣтъ производился наборъ дѣтей отъ 12-ти до 15-ти лѣтъ, предназначавшихся въ янычары. Христіанинъ не признавался за человѣка: на судѣ его свидѣтельство не допускалось, и судъ былъ только предлогомъ для совершенія самыхъ дикихъ казней. Насильственный захватъ дѣвушекъ, почти дѣтей, молодыхъ женщинъ, поставляемыхъ въ гаремы, или просто служившихъ потѣхою любого турка, былъ обычнымъ явленіемъ, на которое никто не смѣлъ жаловаться. Болгарскому романисту не нужно вовсе обладать богатою фантазіею, чтобы рисовать потрясающія картины, выхваченныя изъ болгарской жизни, и такіе разсказы, какъ тѣ, которые писалъ болгарскій писатель Любенъ Каравеловъ, представляются скорѣе блѣдными копіями съ яркихъ оригиналовъ, чѣмъ умышленно преувеличивающими описаніе бѣдствій этого злополучнаго народа.

 

 

265

 

Какъ ни страшна была власть турокъ, какія казни ни изобрѣтали они, чтобы держать народъ въ вѣчномъ оцѣпепѣніи, но задушить порывовъ къ свободной жизни они все же были не въ силахъ, и эти порывы сказывались въ тѣхъ вольныхъ дружинахъ, которыя блуждали по горамъ и лѣсамъ. Эти вольныя дружины были тѣ, извѣстные читателю, гайдутины или гайдуки, которые выражали собою живой протестъ противъ системы насилія и порабощенія народа. Люди эти никогда не пропадали, они жили одною мыслью,—мстить за притѣсненіе ихъ братьевъ, и если они грабили и убивали, то только потому, что они не видѣли другихъ средствъ бороться съ своими заклятыми врагами. Вина за такія дѣянія падаетъ въ такихъ случаяхъ не на тѣхъ, кто ихъ совершаетъ, а на тѣхъ, кто ихъ вызываетъ. „Призваніе гайдука, —говоритъ историкъ болгарскаго народа,—состояло въ нападеніи, ограбленіи, убійствѣ магометанина и въ защитѣ и отмщеніи христіанина. Причины, заставлявшія того или другого хвататься за оружіе и уходить „гулять въ горы", были различны. Только люди, доведенные до отчаянія, могли избирать эту долю, такъ какъ рѣшившійся на такое бѣгство былъ заранѣе обреченъ турками на погибель. У одного турки зарѣзали родителей, или братьевъ, или сестеръ; у другого—похитили невѣсту или обезчестили сестру; иные были разорены вымогательствами боговъ; у другихъ было подкошено существованіе разграбленіемъ на пути ихъ товаровъ; многіе бѣжали изъ тюремъ...", и всѣ такіе люди предпочитали жить свободною жизнью въ горахъ, хотя подъ вѣчною угрозою лютой смерти, чѣмъ влачить жалкое существованіе рабовъ. А жизнь этихъ людей была полна самыхъ страшныхъ лишеній,—имъ негдѣ было укрываться отъ бурь, ливней и балканскихъ вѣтровъ, они знали тяжелые дни, когда ихъ пищею была черная земля и когда жажду свою они утоляли выступившею на землю росою. Смерть застигала ихъ въ чащахъ лѣсовъ, на высотѣ Балканъ, гдѣ „орлы копали имъ могилы"...

 

 

266

 

Эти вольныя дружины въ продолженіи цѣлыхъ столѣтій поддерживали, какъ святыню, духъ независимости, они хранили традицію свободы болгарскаго народа, они были воплощеніемъ надежды, глубоко таившейся въ нѣдрахъ страны, что когда-нибудь да наступитъ великій часъ освобожденія. Только въ концѣ ХѴІII-го столѣтія, въ страшный мракъ, окутавшій Болгарію, стали еле-еле проникать блѣдные лучи свѣта. Съ этой поры, вспыхнетъ ли гдѣ возстаніе въ предѣлахъ турецкаго господства, вступитъ ли Турція въ войну съ тѣмъ или другимъ государствомъ,—болгарское населеніе, въ лицѣ своихъ вольныхъ дружипъ, всегда спѣшило откликнуться, принять участіе въ борьбѣ съ суровымъ врагомъ. Это участіе не приносило съ собою, разумѣется, серьёзной помощи, но въ немъ слышался крикъ болгарскаго народа: „мы еще живы, мы еще не схоронены!“ Начиная съ XVIII-го вѣка, послѣ того, какъ австрійскія войска были разбиты турками, взоры болгарскаго народа, его надежды стали обращаться къ Россіи. Война съ Турціей въ началѣ нашего столѣтія подняла-было духъ болгаръ, они мечтали уже о своей независимости, но этимъ мечтамъ не суждено было сбыться. Въ 1810 году довольно значительные отряды болгарскихъ повстанцевъ явились на подмогу русской арміи, занявшей значительную часть Болгаріи, но усилія ихъ были тщетны: Россія заключила миръ съ Турціею, встревоженная военными приготовленіями Наполеона, и болгары были предоставлены на произволъ ихъ разгнѣванныхъ побѣдителей. Многіе успѣли спастись бѣгствомъ въ Бессарабію, другіе сдѣлались жертвами турецкой мести. Но когда въ народѣ живетъ любовь къ свободѣ и ненависть къ своимъ угнетателямъ. тогда нёчего опасаться, что грозныя казни заставятъ его навсегда смириться. Гоненія, казни только закрѣпляютъ ненависть. Когда нѣсколько лѣтъ спустя, въ Валахіи вспыхнуло возстаніе гетэристовъ, то въ рядахъ возставшихъ было много болгарскихъ удальцовъ, и цѣлый болгарскій легіонъ образовался въ Зимницѣ,

 

 

267

 

предлагая свои услуги князю Александру Ипсиланти, прибывшему въ Бухарестъ, чтобы служить дѣлу греческаго освобожденія. Этотъ легіонъ явился какъ-бы залогомъ, что Болгарія приготовилась въ возстанію, но и въ этотъ разъ исходъ затѣяннаго предпріятія былъ по-истинѣ плачевный для болгаръ. Россія отказалась подать помощь движенію, и результатомъ попытки къ освобожденію были еще болѣе черные дни для болгарскаго народа. Онъ былъ немилосердно наказанъ за желаніе поддержать возстаніе гетэристовъ. Всѣ христіане были обезоружены, самое изготовленіе оружія было строго воспрещено въ Болгаріи, множество семействъ искали спасенія отъ страшныхъ преслѣдованій въ бѣгствѣ за Дунай. Болгары пользовались каждымъ представлявшимся случаемъ, чтобы доказать свою непримиримую вражду съ своими угнетателями, и достаточно было, чтобы гдѣ-либо раздался выстрѣлъ, направленный противъ турокъ, чтобы болгары спѣшили туда. Когда вспыхнула борьба за греческую независимость, болгары бросили свою родину и вступили въ греческіе ряды, чтобы имѣть только возможность драться съ ненавистными имъ турками.

 

Никакіе удары судьбы не въ силахъ были искоренить въ болгарахъ надежду на освобожденіе, и при каждомъ столкновеніи Турціи съ подвластными ей народами или другими государствами, эта надежда вселяла въ нихъ снова бодрость и энергію. Жертвы ихъ не страшили, каждое новое разочарованіе быстро исчезало, не оставляя по себѣ, повидимому, и слѣда, и они, когда разгорѣлась война между Россіей и Турціей 1828 года, опять и опять горячо вѣрили, что война эта вырветъ ихъ изъ заостренныхъ когтей турецкаго господства. Съ большею чѣмъ когда-нибудь энергіею болгары всячески старались помогать русскимъ. Болгарскіе патріоты, съ Мамарчовымъ во главѣ, подготовили возстаніе, но Мамарчовъ былъ схваченъ русскими властями и отвезенъ въ главную квартиру. Адріапопольскій миръ былъ тяжелымъ ударомъ для болгарскаго народа, снова Россія предоставила

 

 

268

 

его судьбу на великодушіе турецкаго правительства, и вся награда болгарамъ за ихъ посильную помощь русскимъ войскамъ была ссылка въ Сибирь нѣкоторыхъ предводителей болгарскихъ дружинъ. Такъ, сосланъ былъ Бойчо, не желавшій сложить оружія послѣ заключенія мира. Поднявшееся чувство независимости не могло скоро улечься, и болгарскіе патріоты подготовляли возстаніе, которое готово было уже прорваться наружу, когда нашелся предатель, выдавшій туркамъ весь планъ заговорщиковъ. Казнямъ не было конца, въ Тырновѣ красовались висѣлицы. Какъ одного изъ предводителей возстанія, капитана Мамарчова, находившагося на русской службѣ, схватили и бросили въ тюрьму. Русское посольство, несмотря на его заслуги при взятіи Силистріи, не сочло нужнымъ вступиться за своего офицера.

 

Тяжелыя времена переживалъ тогда болгарскій народъ; его мечтамъ и надеждамъ на независимое существованіе наносились ударъ за ударомъ, какъ его врагами, такъ равно и тѣми, на кого онъ возлагалъ свои упованія. Ни въ комъ не находилъ онъ помощи. Казалось бы, что сгибнуть долженъ духъ свободы, исчезнуть вѣра въ возможность своего освобожденія, но болгары не теряли энергіи. Рѣдко, разумѣется, поднимается вся народная масса, только меньшинство способно жертвовать собою ради интересовъ своей родины, и тотъ народъ можетъ уже гордиться и не терять надежды на лучшее будущее, среди котораго такое меньшинство никогда не выпускаетъ оружія изъ своихъ рукъ. Это меньшинство болгарскихъ патріотовъ не отчаивалось. Убѣдившись, что нечего ждать посторонней помощи, оно начало организовывать возстанія, которыя и не прерывались до настоящаго времени. Произошло возстаніе въ 1841 году, повторилось оно въ 1851 году, и если эти возстанія были безуспѣшпы, то они все-таки важны, такъ какъ показываютъ, что болгары никогда не примирялись съ своимъ положеніемъ рабовъ, и даже, не имѣя вѣры

 

 

269

 

въ окончательное торжество, они все-таки поднимали оружіе и выстрѣлами будили своихъ приниженныхъ согражданъ.

 

Неорганизованной массѣ трудно бороться съ организованною силою: на одной сторонѣ часто только дубины да старыя скверныя ружья, на другой — пушки и усовершенствованное оружіе. Вотъ почему такъ часто оканчиваются неудачно народныя возстанія; но какъ бы неудачно они ни оканчивались, тѣмъ не менѣе она нравственно разслабляютъ врага, дѣйствуя на него деморализующимъ образомъ. Вотъ почему ни про одно возстаніе нельзя сказать, чтобы оно оставалось совершенно безъ результатовъ, и это понимали болгарскіе патріоты. Они вѣрили, что конечная побѣда останется на ихъ сторонѣ, хотя и понимали, что скораго освобожденія нельзя добиться безъ посторонней помощи. Радостно забилось поэтому снова ихъ сердце, когда Россія объявила войну Турціи въ 1853 году, и болгары, не желая думать о томъ, какъ горько оканчивались для нихъ наши прежнія войны съ турками, опять стремились на помощь русскому войску.

 

И эта война плачевно кончилась для болгарскаго народа. Какъ не сказать, что болгары имѣли всѣ основанія потерять вѣру въ дѣйствительность помощи Россіи. Волей-неволей болгарамъ снова оставалось только одно— разсчитывать на свои собственныя, хотя и слабыя силы. Они такъ и поступили; всѣ неудачи не заставили ихъ бросить оружіе, и не позже, какъ въ 1862 году пали новыя жертвы, принесенныя болгарскимъ народомъ свободѣ и независимости его родины. Воспользовавшись сербскимъ движеніемъ, вольныя болгарскія дружины собрались на Балканахъ, захватили въ свои руки Шипку, но съ одной стороны миръ, заключенный Сербіей и Турціей, съ другой — превосходство турецкихъ силъ, еще разъ заставили разбрестись въ разныя стороны вольную дружину, во главѣ которой стоялъ извѣстный гайдукъ-патріотъ Панайотъ Хитовъ. Множество молодыхъ людей

 

 

270

 

были схвачены и брошены въ тюрьмы. Одпою изъ причинъ этого возстанія было переселеніе въ Турцію нѣсколькихъ тысячъ крымскихъ татаръ, которымъ турецкое правительство оказало гостепріимство, надѣливъ ихъ лучшими землями болгаръ и обязавъ послѣднихъ уступить имъ свои благодатныя поля и отстроить имъ жилища. Множество болгаръ бѣжало, и бѣжало именно въ Крымъ, но очень скоро, по словамъ историка, болгарскія семьи вернулись изъ Россіи, глубоко разочарованныя. Послѣдовательные удары, наносимые завѣтнымъ мечтамъ болгарскаго населенія, не въ силахъ были поколебать ихъ рѣшимости не щадить себя для достиженія намѣченной цѣли — избавленія отъ турецкаго ига.

 

Въ это время оказывала уже вліяніе „молодая Болгарія”, на долю которой выпало усиленное преслѣдованіе турецкихъ правителей, какъ выпало на ея долю впослѣдствіи, при началѣ настоящей войны, крайне подозрительное отношеніе тѣхъ, на кого было возложено гражданское управленіе Болгаріей; но, впрочемъ, объ этомъ я упомяну нѣсколько дальше. Пропаганда „молодой Болгаріи” старалась поднять народный революціонный духъ, и вліяніе этой партіи обнаружилось уже въ 1867 году, когда произошло новое возстаніе. Но и оно окончилось не менѣе трагично, чѣмъ предшествовавшія. Вскорѣ послѣ перехода черезъ Дунай одной части сформированнаго отряда около Систова, болгары были разбиты превосходными турецкими силами, и тогда началась кровавая расправа. Въ Тырновѣ былъ устроенъ судъ, который жестоко каралъ не только всѣхъ участвовавшихъ въ возстаніи, но также и всѣхъ тѣхъ, кто подозрѣвался только въ какомъ-либо отдаленномъ содѣйствіи или сочувствіи къ возстанію. Правда, не въ одной Турціи устраиваются подобные суды, но отъ того они не становятся менѣе возмутительными. Такими судами были, напримѣръ, „смѣшанныя коммиссіи” во Франціи послѣ декабрьскаго переворота.

 

Тырновскій судъ не исполнилъ, повидимому, всей

 

 

271

 

своей задачи, и потому расправа продолжалась въ Систовѣ, считавшемся центромъ „молодой Болгаріи". Тутъ постарались открыть обширный заговоръ, создали громадное тайное общество, разбросившее свои сѣти по турецкой имперіи, и этотъ заговоръ далъ возможность подвергнуть массу лицъ жестокимъ, безчеловѣчнымъ наказаніямъ. Все юношество, отъ 17-ти до 20-ти лѣтъ и даже старше, увидѣло себя въ страшной опасности; многіе спасались бѣгствомъ, другіе, и число этихъ другихъ было достаточно велико, были брошены въ тюрьмы. Но турецкое правительство не ограничилось преслѣдованіемъ одной молодежи: все, что принадлежало къ интеллигентному классу, все заподозрѣвалось въ принадлежности къ какому-нибудь тайному обществу, всюду правительство рыскало, какъ шакалъ, розыскивая новыя жертвы. „Полиціи, — разсказываетъ по этому поводу одинъ изъ знатоковъ недавняго прошлаго болгарскаго народа,—были предписаны строжайшія мѣры, и Дамокловъ мечъ висѣлъ надъ головой каждаго болѣе или менѣе развитаго человѣка". Лучшіе люди, самоотверженно жертвовавшіе своею жизнію ради свободы своей родины, падали подъ безчеловѣчными ударами необузданной власти. Пятьдесятъ-четыре человѣка въ цѣпяхъ были отправлены въ Рущукъ, многіе умирали въ тюрьмахъ и крѣпостяхъ. Какъ бы турецкое правительство ни оправдывало себя, утверждая, что такъ поступаютъ не въ одной Турціи, но подобныя дѣйствія, гдѣ бы они ни совершались, всегда вызываютъ глубокое негодованіе и непримиримую ненависть къ тѣмъ, кто ихъ совершаетъ. Эта ненависть, это негодованіе были причиною, что не далѣе, какъ на слѣдующій годъ, явилась снова рѣшимость,—доказавшая еще разъ, что крутыя мѣры, дикія преслѣдованія никогда не достигаютъ цѣли, — вызвать въ странѣ новое возстаніе. Нѣсколько болгарскихъ патріотовъ сформировали отрядъ, недалеко отъ Систово вступившій въ предѣлы несчастной Болгаріи. Отрядъ этотъ состоялъ весь изъ молодыхъ людей, бросившихся въ бой съ заклятымъ врагомъ, держа

 

 

272

 

въ рукахъ знамя, на которомъ было написано: свобода и смерть! Первое сраженіе съ турками было побѣдой болгаръ, но скоро турецкое правительство выставило противъ нихъ регулярное войско вмѣстѣ съ баши-бузуками, и, благодаря численному перевѣсу, болгары были разбиты на-голову, несмотря на геройское мужество, съ которымъ они дрались. Весь почти отрядъ легъ костьми, ущелья Габрова сдѣлались могилою этой горсти геройской молодежи.

 

Каждая новая попытка къ возстанію заставляла турецкое правительство болѣе зорко слѣдить за тѣмъ, чтобы болгары не имѣли оружія, и мѣры, принимаемыя имъ, не оставались безъ результатовъ. Ввозъ оружія сдѣлался крайне затруднителенъ, почти невозможенъ, а безъ оружія что могли подѣлать самые рѣшительные люди? Но, несмотря на такое безпомощное положеніе, можно было заранѣе быть увѣреннымъ, что если въ какой-либо мѣстности территоріи турецкой имперіи вспыхнетъ возстаніе, то оно, несомнѣнно, какъ эхо, откликнется въ той или другой части Болгаріи. Такъ оно было и въ дѣйствительности. Герцеговинское возстаніе 1875 года снова вызвало броженіе среди болгарскаго народа, и это броженіе выразилось въ томъ возстаніи, которое произошло въ Филиппопольскомх округѣ. Возстаніе было подавлено, болѣе нежели восемьсотъ человѣкъ были брошены въ тюрьмы, по преимуществу молодежь, весь округъ обагрился мученическою кровью многострадальнаго народа, но эта кровь, выпущенная изъ жилъ болгарскихъ патріотовъ, не пропала безслѣдно. Дикая расправа, учиненная турками, всполошила на время всѣ народы, и въ концѣ-концовъ, послѣ цѣлаго ряда дипломатическихъ пререканій, во время которыхъ интересы болгарскаго народа скрылись за другими, выступившими, уже эгоистическими, интересами европейскихъ государствъ, эта расправа, эта пролитая болгарская кровь послужила поводомъ къ послѣдней войнѣ, которая, казалось, должиа была положить предѣлъ вѣковымъ страданіямъ

 

 

273

 

этого злополучнаго народа и дать ему, наконецъ, то, чего такъ долго и настойчиво онъ добивался—свободу и независимость.

 

Приведенные историческіе штрихи съ достаточною силою, мнѣ кажется, убѣждаютъ, что болгарскій народъ вовсе не примирился съ своимъ вѣковымъ гнетомъ, и что, напротивъ, онъ обнаружилъ удивительную настойчивость въ борьбѣ съ своимъ заклятымъ врагомъ. Оставленный безъ помощи, обманутый много разъ въ тѣхъ надеждахъ, которыя возлагалъ онъ на другія государства, въ томъ числѣ и на Россію, лишенный всякихъ средствъ для борьбы, обезоруженный болгарскій народъ продолжалъ хранить святую традицію національной независимости и свободы, и въ теченіи долгаго періода приносилъ этой свободѣ обильныя, кровавыя жертвы. Все, чтò было сильнаго, молодого, энергичнаго — все это съ необычайною отвагою бросалось въ неравный бой, и одно поколѣніе гибло за другимъ, передавая по наслѣдству единственное свое достояніе —мощный лозунгъ: свобода и смерть! Но нѣтъ сомнѣнія, что эта отчаянная борьба, вырывавшая среди болгарскаго народа самый цвѣтъ населенія, порождала, вслѣдъ за вспышкою революціоннаго духа, извѣстный упадокъ силъ, всегда продолжающійся болѣе или менѣе длинный періодъ времени. Надо срокъ, чтобы зажили раны, надо время, чтобы подросло новое поколѣніе борцовъ, способныхъ и жертвовать собою и увлекать другихъ отдавать свою жизнь на служеніе родинѣ. Поэтому вполнѣ естественно, что между двумя взрывами народнаго негодованія всегда проходитъ промежутокъ затишья, искусственнаго замиренья, успокоенія, который такъ часто принимается современниками за окончательный упадокъ народныхъ силъ. Послѣднее десятилѣтіе было тяжелымъ временемъ для болгарскаго народа; возстанія 1867 —1868 годовъ, затѣмъ вспышки 1876 года стоили ему дорого—тысячи молодыхъ людей, сокъ населенія, соль земли, были перебиты, перерѣзаны, брошены въ тюрьмы, гдѣ смерть спасала ихъ отъ мученій,

 

 

274

 

причиняемыхъ тяжелыми желѣзными цѣпями. Эта убыль лучшихъ силъ должна была отозваться въ настоящее время недостаткомъ иниціативы, нѣкоторымъ упадкомъ энергіи, что весьма многими во время послѣдней войны принималось за полное разложеніе, за исчезновеніе среди болгарскаго народа стремленій къ освобожденію Болгаріи изъ-подъ турецкаго владычества.

 

Если, такимъ образомъ, болгары оказались болѣе пассивны, чѣмъ то предполагали, то теперь всякій видитъ, что эта пассивность обусловливалась чисто-историческими обстоятельствами, нѣкоторою усталостью, вызванною предшествовавшими возстаніями, поглотившими самые энергичные элементы населенія. Затѣмъ, эта пассивность проистекала отчасти и изъ недовѣрія къ серьезному желанію Россіи помочь освобожденію ихъ родины, а что это недовѣріе было естественно, если хотите, законно, то въ этомъ едва ли возможно сомнѣваться, когда мы припомнимъ предшествовавшія войны между Россіею и Турціею, такъ печально окончившіяся съ точки зрѣнія болгарскихъ интересовъ.

 

Но помимо историческихъ данныхъ, объясняющихъ до извѣстной степени пассивное отношеніе болгаръ къ послѣдней войнѣ, существовали и другія причины, мѣшавшія болгарамъ принять болѣе дѣятельное участіе въ борьбѣ, завязавшейся съ ихъ заклятымъ врагомъ. Эти другія причины заключаются, главнымъ образомъ, въ той системѣ, которая усвоена была нами по отношенію къ болгарамъ.

 

Съ точки зрѣнія теоретической, болѣе удобной для разсужденій, вопросъ, мнѣ кажется, можетъ ставиться прямо: когда извѣстный народъ задается, безъ всякихъ заднихъ мыслей, гуманною цѣлію сорвать цѣпи неволи съ другого народа, освободить его изъ-подъ власти дикаго, хотя и легальнаго, въ смыслѣ существующаго, правительства, тогда не только не слѣдуетъ опасаться проявленій революціонныхъ порывовъ, но, напротивъ, для успѣшности борьбы, необходимо дать этимъ порывамъ

 

 

275

 

возможный просторъ. Пусть революціонное движеніе охватитъ всю страну, пусть поднимется народный духъ, тогда война получитъ истинно-національный, народный характеръ, и какъ лавина, все болѣе и болѣе грозная, раздавитъ всякое сопротивленіе, попадающееся на пути такого революціоннаго движенія. Нѣтъ сомнѣнія, что только народъ, достигшій высокаго внутренняго развитія, можетъ не опасаться революціоннаго движенія среди другого народа, такъ какъ въ противномъ случаѣ явилось бы коренное противорѣчіе между тою системою, которая существуетъ внутри государства, и тою, которая побуждаетъ его дѣйствовать во внѣшней политикѣ. Отсюда логическій выводъ, что успѣшность освобожденія того или другого народа зависитъ не только отъ физической силы, которою обладаетъ государство, но и отъ его внутреннихъ условій, настолько прочныхъ, чтобы не опасаться заразы революціоннаго духа, неизбѣжнаго въ борьбѣ съ установленнымъ правительствомъ. При иныхъ условіяхъ освобожденіе народа другимъ государствомъ всегда будетъ сопровождаться тѣми или другими колебаніями, не говоря уже о препятствіяхъ и о возраженіяхъ, которыя могутъ быть встрѣчены со стороны неучаствующихъ въ борьбѣ государствъ,—возраженіяхъ, основанныхъ именно на указанномъ мною противорѣчіи.

 

Переходя отъ теоріи къ практикѣ, и говоря объ отношеніи Россіи къ болгарамъ во время послѣдней войны, нельзя не признать, что, задавшись цѣлію освобожденія болгарскаго народа изъ-подъ турецкаго господства, мы не только не желали воспользоваться подъемомъ его народнаго духа, считая это революціоннымъ движеніемъ, способнымъ вызвать партизанскую войну на всемъ пространствѣ театра войны, но мы сдѣлали все, что только отъ насъ зависѣло, чтобы удержать болгаръ отъ народнаго возстанія. Вступая въ Болгарію, мы говорили народу, что онъ пріобрѣлъ право на наше заступничество не силою вооруженнаго отпора, а дорогою цѣною вѣковыхъ страданій и мученической крови,

 

 

276

 

въ которой всегда тонули они и ихъ покорные предки. Мы ни во что не ставили ихъ вѣковую борьбу, ихъ попытки съ оружіемъ въ рукахъ достигнуть освобожденія, мы придавали цѣну только ихъ пассивнымъ страданіямъ. Вмѣсто того, чтобы призвать болгаръ къ поголовному возстанію противъ ненавистнаго имъ врага, мы, напротивъ, говорили имъ, что вся ихъ „сила и спасеніе” заключается только въ покорности русской власти, въ строгомъ исполненіи ея указаній. Повидимому, намъ должно было бы быть совершенно безразлично, какое знамя развернетъ та или другая болгарская партія, лишь бы на этомъ знамени написано было: борьба до послѣдней капли крови съ турецкимъ игомъ. Но мы относились далеко небезразлично. Вступая въ Болгарію, мы опасались революціонныхъ стремленій, и потому съ такою же подозрительностію относились къ „молодой Болгаріи”, съ какою относился къ ней прежде Митхадъ-паша, старавшійся кознями и цѣпями заставить ее отказаться отъ лозунга: свобода и смерть. Чтобы слова мои не показались голословными, я приведу нѣсколько строкъ изъ одной инструкціи чинамъ консульскаго корпуса:

 

„Знакомство ваше, — говорится въ этой инструкціи, — съ мѣстными языками и условіями жизни, безъ сомнѣнія, дастъ возможность военному начальству обращаться къ вашему содѣйствію по дѣлу наблюденія за туземными переводчиками, и я надѣюсь, что въ этомъ отношеніи вы, дѣятельно наблюдая за этими лицами, въ случаяхъ, когда это будетъ вамъ поручено военнымъ начальствомъ, облегчите заботы военныхъ властей и доставите имъ самыя точныя и правильныя свѣдѣнія. При этомъ не лишне обратить вниманіе (и это мѣсто особенно выдается) на тѣхъ изъ членовъ такъ-называемой „Болгарской Омладины”, которые могутъ встрѣтиться между лицами мѣстнаго происхожденія, состоящими при войскахъ, немедленно докладывая о таковыхъ военному начальству, для предупрежденія со стороны означенныхъ переводчиковъ какихъ-либо недоразумѣній, къ которымъ

 

 

277

 

люди молодые и мало-опытные могли бы подать,—быть-можетъ и невольно и подчасъ съ лучшими намѣреніями,—поводъ, вслѣдствіе не чуждаго имъ увлеченія".

 

 

Инструкція эта помѣщена въ „Сборникѣ оффиціальныхъ распоряженій и документовъ по болгарскому краю". Сборникъ этотъ не секретный; слѣдовательно, легко могъ сдѣлаться, и сдѣлался въ дѣйствительности, извѣстнымъ болгарамъ. Не трудно, разумѣется, догадаться, какое впечатлѣніе должны были произвести выписанныя мною строки на членовъ „молодой Болгаріи". На ихъ готовность стать въ ряды борцовъ за освобожденіе рядомъ съ русскимъ войскомъ—впечатлѣніе ушата холодной воды; на ихъ отношеніе къ намъ—впечатлѣніе, которое всегда производитъ подозрительность „начальства", за которую обыкновенно скрываются, выражаясь языкомъ нашего сатирика, различныя „мѣропріятія". Такія распоряженія настраиваютъ, извѣстнымъ образомъ, чувство людей; чувство же анализируетъ мало, и потому немудрено, если сторонники „молодой Болгаріи", узнавъ о подобномъ предписаніи, составили себѣ мнѣніе, что русскіе относятся къ нимъ такъ же, какъ и турки. Правда, въ словахъ этого распоряженія звучитъ извѣстная мягкость; но, вѣдь, это документъ оффиціальный, а въ оффиціальныхъ документахъ принято выражаться дипломатически. Вообще такое распоряженіе имѣетъ то значеніе, что обрисовываетъ извѣстную усвоенную систему, такъ какъ нѣтъ никакого основанія предполагать, чтобы въ другихъ частяхъ, хотя бы въ гражданскомъ управленіи, существовало иное отношеніе къ „молодой Болгаріи", чѣмъ то, которое выражено въ инструкціи чинамъ консульскаго корпуса. Безъ опасенія быть опровергнутымъ, я могу даже сказать, что и въ гражданскомъ управленіи существовало именно такое отношеніе къ людямъ „молодой Болгаріи". Я знаю лицъ, получившихъ довольно высокія назначенія по гражданскому управленію, лицъ, прежде получавшихъ жалованье отъ турецкаго правительства, но не знаю никого, по крайней-мѣрѣ не приходилось

 

 

278

 

слышать о томъ, чтобы такія назначенія получали люди, принадлежащіе къ партіи „молодой Болгаріи”. Но гдѣ же, спрашивается, корень такого отношенія съ нашей стороны? Я понимаю его со стороны турокъ къ людямъ, преслѣдовавшимся только за горячую любовь къ своей родинѣ. Корень этотъ лежитъ въ нашемъ опасеніи соприкоснуться съ революціоннымъ элементомъ въ странѣ, не вводить въ соблазнъ другихъ, не показать даже вида, что мы, опирающіеся всегда на строгое уваженіе къ существующей власти, можемъ снисходительно относиться къ людямъ, хватающимся за оружіе для борьбы съ установленнымъ правительствомъ, какъ-будто бы мы, стараясь освободить болгаръ изъ-подъ власти его, такъ или иначе законнаго правительства, сами не совершаемъ подобнаго же дѣла. Насколько такое дѣло мирится съ тѣмъ или другимъ началомъ, это вопросъ иной; но логика требуетъ, чтобы вещи назывались ихъ собственными именами. Ниспровергать турецкое правительство и вмѣстѣ съ тѣмъ открещиваться отъ революціоннаго элемента, враждебнаго туркамъ, значитъ не держаться строгой послѣдовательности, а результатомъ такой непослѣдовательности является неувѣренность въ своихъ силахъ, отсюда шаткость въ политикѣ и въ концѣ-концовъ нерасположеніе того народа, ради котораго пролито такъ много драгоцѣнной крови.

 

По этому поводу я не могу не передать одного разговора именно съ человѣкомъ, принадлежащимъ къ партіи „молодой Болгаріи“, съ которымъ пришлось вести бесѣду во время одного изъ переходовъ.

 

— Отчего, скажите пожалуйста, — спрашивалъ я его, болгары не принимаютъ болѣе дѣятельнаго участія въ завязавшейся борьбѣ съ турками?

 

— Кàкъ вамъ сказать,—отвѣчалъ онъ мнѣ,—однимъ словомъ на этотъ вопросъ не отвѣтишь, такъ какъ причины довольно сложныя, но, если хотите, я постараюсь вамъ объяснить ихъ.

 

Я настаивалъ, и онъ сталъ говорить.

 

 

279

 

— Я думаю, что болгары массами бы ополчилась противъ турокъ и оказали бы вамъ довольно серьёзную помощь, если бы ви сами этого желали. Но дѣло быстро установилось такъ, что мы волей-неволей должны были ограничиваться сравнительно незначительными услугами. У насъ нѣтъ навыка къ дисциплинѣ, солдатомъ съ-разу не сдѣлаешься, но мы умѣемъ умирать, и не разъ доказывали это, за нашу независимость, за наше освобожденіе. Если бы мы были вооружены, то намъ ничего отъ васъ не было бы нужно; мы сами устроили бы вольныя дружины и разбрелись во всѣ стороны, и я думаю, не мало вреда причинили бы туркамъ. Но оружія у насъ нѣтъ послѣ послѣднихъ движеній. Турки по всей странѣ шарили, разыскивали оружіе, и когда находили его, то оружіе отбирали, а людей бросали въ тюрьму. Мы находимся въ другомъ положеніи, нежели сербы, или даже босняки и герцеговинцы. Они живутъ близко границы, и оружіе провезти не трудно, а намъ доставать его— совсѣмъ другое дѣло. Вотъ если бы русскія власти объявили, что оружіе намъ будутъ раздавать, и мы дѣйствительно получили бы его, тогда вы бы увидѣли, сколько народу ушло бы драться съ турками, тогда бы началась настоящая партизанская война, и я думаю, наша помощь была бы довольно серьёзна. Мы этого и ждали. Но случилось не такъ. Многіе болгары ходили просить оружія, чтобы биться съ турками, когда они приходятъ занимать деревню, а спросите, многимъ ли его роздали. Нѣкоторымъ удалось его получить, и тѣ не оставались безъ дѣла. Мнѣ кажется, что вы сами не желали вызвать народнаго возстанія; я только тѣмъ и могу себѣ объяснить, что намъ на каждомъ шагу говорили: вы только слушайтесь, исполняйте, что вамъ приказываютъ, и ни во что не смѣйте вмѣшиваться. Болгары не смѣли трогаться; они повиновались, а вотъ теперь вы говорите, да и не вы одни, что мы не хотимъ драться!

 

— Положимъ такъ,—приходилось возражать ему, но вѣдь были же организованы болгарскія дружины, отчего

 

 

280

 

въ нихъ поступало сравнительно такъ мало народу? Вѣдь ужъ тутъ не только не запрещали, но, напротивъ, приглашали записываться.

 

— Видите ди, и на это есть причина. Я уже сказалъ, что мы солдаты плохіе, между тѣмъ мы знали, что дружины эти будутъ подъ начальствомъ русскихъ офицеровъ, они привыкли имѣть дѣло со своими солдатами, отъ насъ будутъ требовать того же, такой же дисциплины, станутъ учить, проучатъ сколько времени, а какое намъ ученье? Знали мы также и то, что дружины эти войдутъ въ составъ вашего войска, ваши солдаты хорошіе, — что-жъ мы стали бы дѣлать? А вотъ если бы отдѣльныя партіи,— возвращался онъ къ своей мысли,—то у насъ нашлись бы и вожаки, хотя ихъ и много погибло! А, затѣмъ, и о дружинахъ-то многіе ничего не знали. Вотъ въ Систовѣ въ первыя же двѣ недѣли явилось 400 человѣкъ волонтеровъ, а въ Тырновѣ сколько времени всего было 200 человѣкъ. Въ Габровѣ же и въ нѣкоторыхъ другихъ мѣстахъ болгары совсѣмъ и не знали къ кому обращаться. Если бы намъ было объявлено, что каждая деревня должна поставить столько-то человѣкъ, то, конечно, сейчасъ было бы набрано сколько угодно, и тѣ самые люди, которые теперь сидятъ дома, дрались бы не дурно, постоять за себя съумѣли бы!

 

Возраженіе это было въ значительной степени справедливо, такъ какъ мнѣ самому приходилось бывать въ деревняхъ, гдѣ жители и не слыхали о томъ, что болгары призываются въ дружины. Правда, такъ было въ первый несчастный періодъ войны, — чтó было потомъ, я не берусь судить. Очевидно, что если бы мы желали при началѣ войны образовать изъ болгарскихъ дружинъ серьёзную силу, то мы, быть можетъ, съумѣли бы лучше организовать это дѣло, чѣмъ оно было организовано, распространить его по всей Болгаріи, и тогда, разумѣется, численность этихъ дружинъ не ограничилась бы шестью тысячами. Мнѣ кажется, смѣло можно сказать,—этого не желали, такъ какъ вообще къ болгарскому движенію

 

 

281

 

относились и съ пренебреженіемъ и съ нѣкоторою боязливостью. Боязливость эта имѣла своимъ источникомъ все туже „молодую Болгарію", по поводу которой такъ мѣтко выразился мой собесѣдникъ. Отвѣчая на мой вопросъ— вступаютъ ли тѣ, которые причисляютъ себя къ „молодой Болгаріи", въ ряды болгарскихъ дружинъ, онъ между прочимъ сказалъ:

 

— Разумѣется, вступаютъ! Я знаю, что „молодую Болгарію" вы не очень любите, но я только удивляюсь — почему. Вѣдь мы „молодая Болгарія" для Турціи, а не для Россіи. Вы насъ вѣдь не хотите же завоевать!..— И онъ былъ правъ. Трудно даже понять, чѣмъ могла навлечь на себя подозрѣніе партія „молодой Болгаріи", какія злокозненныя цѣли приписывались ей у насъ? Если мы были совершенно искренни, если мы дѣйствительно желали свободы и независимости болгарскаго народа, то наши стремленія не могли особенно расходиться съ стремленіями „молодой Болгаріи", которая тѣмъ главнымъ образомъ и отличается отъ старой болгарской партіи, что въ дѣлѣ своего освобожденія и самостоятельности не признаетъ рѣшительно никакихъ компромисовъ съ существующимъ порядкомъ вещей, въ смыслѣ политическаго подчиненія Турціи. Наше непріязненное отношеніе къ „молодой Болгаріи" должно быть объяснено главнымъ образомъ недоразумѣніемъ или, вѣрнѣе, незнаніемъ того, что такое „молодая Болгарія".

 

— „Молодая Болгарія!" должно быть что-нибудь нехорошее!

 

И сейчасъ же мерещится всесвѣтная революція, соціально революціонная партія, въ то время какъ соціалистическія идеи почти-что не существуютъ въ Болгаріи или находятся въ такой зачаточной формѣ, что ужъ никоимъ образомъ не могутъ играть роли „краснаго призрака". Партія „молодой Болгаріи" представляетъ собою партію преимущественно политическую, состоящую изъ горячихъ патріотовъ, стремящихся только

 

 

282

 

къ одной цѣли—къ созданію независимой, свободной болгарской земли.

 

Люди этой партіи, равно какъ и другіе, шли въ болгарскія дружины, заявившія себя съ самой лучшей стороны. Первоначально, вслѣдствіе существовавшаго пренебреженія къ болгарскимъ силамъ, объ этихъ дружинахъ говорилось не иначе, какъ съ насмѣшкой.

 

— Ну, что братушки! на чтó они годны!

 

Другого отзыва не было слышно. Но пробилъ тяжелый часъ, исторія занесла въ свои скрижали бой подъ Эски-Загрой, изумительную по своему сказочному героизму защиту Шипкинскаго прохода—и мнѣніе о болгарскихъ дружинахъ быстро измѣнилось. И тутъ, и тамъ болгары вели себя блистательно, они не отставали въ отвагѣ отъ русскаго солдата и тѣмъ вызвали къ себѣ величайшее сочувствіе. Наши солдаты и офицеры были первые, которые спѣшили отдать имъ справедливость, и мнѣ не разъ приходилось слышать отъ солдатъ похвалу геройскому поведенію болгарскихъ дружинниковъ.

 

— Что говорить! „братушки“ дрались такъ, какъ дай Богъ каждому! Отъ нашихъ не отставали!

 

Большей похвалы не могли они сдѣлать болгарамъ. Поведеніе болгарскихъ дружинъ показало, какую пользу можно было бы извлечь изъ болгарскаго народа, если бы мы нѣсколько иначе взялись за дѣло и болѣе умѣло и съ большею рѣшительностью приступили къ организаціи мѣстныхъ народныхъ силъ.

 

Крайне несправедливо было бы утверждать, что все участіе болгарскаго народа въ войнѣ нашей съ турками ограничивалось исключительно болгарскими дружинами. Нѣтъ, помимо этихъ нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ масса людей служила другую службу. Одни являлись проводниками нашихъ отрядовъ, другіе занимались тѣмъ, что подъ градомъ пуль и гранатъ, какъ то было на Шипкѣ, таскали нашимъ войскамъ воду и доставляли провіантъ, третьи перевозили нашихъ раненыхъ, четвертые, наконецъ, хватались за оружіе и шли въ одиночку, въ разсыпную.

 

 

283

 

Я не могу забыть одного болгарскаго юноши, лѣтъ 15-ти или 16-ти, встрѣченнаго мною въ одномъ изъ госпиталей, уже съ ампутированною рукою, покорно, безъ малѣйшаго стона переносившаго жестокія страданія. Самъ онъ говорить не могъ, но докторъ разсказалъ мнѣ его короткую, но трогательную исторію. Онъ желалъ поступить въ болгарскую дружину, но родные его не отпускали, говоря, что дѣтей не принимаютъ въ легіонъ. Тогда онъ убѣжалъ изъ дому, досталъ себѣ ружье, присталъ къ какому-то отряду, бросился въ сраженіе, и его подняли полуживого, прострѣленнаго въ нѣсколькихъ мѣстахъ. И онъ былъ не одинъ. Наконецъ, развѣ та радость, которую обнаруживали болгары при вступленіи нашихъ войскъ въ любой городъ, въ любую деревушку за Балканами, та готовность оказать свою помощь, то желаніе быть полезнымъ всѣмъ, чѣмъ только они могли быть полезны, развѣ они ничего не говорятъ за себя, развѣ не доказываютъ, что болгары не относились пассивно къ освобожденію своей родины изъ-подъ турецкаго владычества? Сомнѣнія нѣтъ, они могли принять болѣе дѣятельное участіе въ борьбѣ за свою независимость, но если они не приняли его, то главнымъ образомъ благодаря тому, что мы сами не желали дать просторъ взрыву народнаго чувства и сдѣлали все, чтобы не дать вспыхнуть партизанской войнѣ. Вотъ почему упрекъ, обращенный въ болгарамъ, что они не стоили во все, чтобы изъ-за нихъ начинать войну, что они достойны своей участи, и даже, что они не тяготятся турецкимъ гнетомъ, — представляется упрекомъ настолько же неосновательнымъ и несправедливымъ, какъ и обвиненіе ихъ въ неблагодарности, жестокости и прочихъ подобныхъ же свойствахъ.

 

Въ своемъ глазу не замѣчать бревна, въ чужомъ же видѣть сучокъ — это довольно общее человѣческое свойство, и рѣдко когда оно проявлялось такъ ярко, какъ въ нашемъ отношеніи къ болгарамъ. То и дѣло, что можно было слышать восклицаніе:

 

 

284

 

— Ну, что болгары, это народъ невѣжественный, тупой!

 

Я, конечно, не задаюсь мыслію представить въ этихъ очеркахъ полную картину нравственнаго состоянія, культуры болгарскаго народа, но какъ не сказать хотя нѣсколько словъ по поводу того мнѣнія, которое, мнѣ кажется, вполнѣ неправильно установилось объ этомъ народѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что народъ этотъ не находится на высокой степени развитія, онъ лишенъ высшаго университетскаго образованія, у него нѣтъ самостоятельной цвѣтущей литературы, печать находится въ самомъ загнанномъ положеніи, но едва ли мы имѣемъ особенныя основанія кичиться передъ болгарами и смотрѣть на нихъ въ этомъ отношеніи съ высоты нашего величія.

 

Если же мы припомнимъ, какъ недавно еще воскресъ самый болгарскій языкъ, какъ недавно явилась первая болгарская школа, то успѣхи, сдѣланные болгарами въ смыслѣ распространенія образованія, могутъ даже внушить нѣкоторую зависть. Для того, чтобы сколько-нибудь вѣрно судить о настоящемъ, прежде всего не слѣдуетъ забывать прошлаго. А это прошлое говоритъ намъ, что еще въ началѣ нынѣшняго столѣтія болгарскій народъ былъ какъ-бы вытѣсненъ изъ исторической жизни европейскихъ народовъ, онъ какъ-бы пересталъ существовать, такъ что, выражаясь словами одного изъ историковъ этого народа, его нужно было почти вновь открывать. Болгарскій языкъ былъ позабытъ, и иные ученые признавали его только нарѣчіемъ сербскаго языка. Еще въ двадцатыхъ годахъ нашего столѣтія никто не подозрѣвалъ о существованіи хотя одной ново-болгарской книги. Греческое вліяніе, господство фанаріотовъ было направлено къ тому, чтобы заставить забыть болгаръ, что у нихъ когда-либо была своя славная исторія, свое прошлое, свой языкъ. Единственныя школы, которыя существовали, были греческія, и каждый болгаринъ, проходившій черезъ такую школу, помимо своей воли переставалъ быть болгариномъ, а дѣлался грекомъ. Чувство національнаго

 

 

285

 

достоинства было до такой степени принижено, что болгары, получившіе какое-либо, хотя бы и самое поверхностное образованіе, совѣстились признавать себя болгарами, и на вопросъ предложенный: кто вы такой? болгаринъ отвѣчалъ: я грекъ! И это, нужно прибавить, было въ такомъ чисто-болгарскомъ городѣ, какъ Тырново. Только въ началѣ нашего столѣтія стали раздаваться слабые, едва слышные въ то время голоса, призывавшіе народъ вспомнить свой родной языкъ. Но прошло еще много времени, прежде чѣмъ этотъ языкъ получилъ право гражданства въ болгарской школѣ.

 

Первая болгарская школа была основана въ Габровѣ всего въ тридцатыхъ годахъ, но за то съ этого времени дѣло національнаго образованія пошло быстро впередъ. „Десять лѣтъ спустя послѣ основанія габровской школы (1845 г.), — говоритъ новѣйшій историкъ болгарскаго народа Иречекъ, — существовало уже 53 болгарскихъ школы, а именно, въ придунайской Болгаріи 31, во Фракіи 18, въ сѣверовосточной Македоніи 4. Вмѣстѣ со школами выросло и число читающихъ. Въ сороковыхъ годахъ литература, едва существовавшая двадцать лѣтъ, могла уже указать книги, на которыя было до 2000 подписчиковъ. Въ 1844 году сталъ выходить первый болгарскій журналъ“. Итакъ, прошло всего сорокъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ возникла стараніями болгарскихъ патріотовъ первая національная школа, и въ эти сорокъ лѣтъ, нужно отдать справедливость болгарамъ, образованіе сдѣлало необычайно быстрые успѣхи, которымъ могутъ позавидовать націи, живущія болѣе тысячи лѣтъ. Сдѣлайте путешествіе у насъ, останавливайтесь въ деревняхъ, предлагайте всюду вопросы: есть ли у васъ школа, есть ли ученики? И вамъ не разъ придется услышать: у насъ нѣтъ школы, у насъ нѣтъ учениковъ! А между тѣмъ у насъ на народное просвѣщеніе ассигнуется значительная сумма, отъ которой иногда остается еще экономія, у насъ существуютъ всякіе институты, лицеи, существуютъ академіи, словомъ — существуетъ все, чтó

 

 

286

 

слѣдуетъ, чтобы дѣло народнаго образованія представлялось въ самомъ блестящемъ видѣ. Совершивъ такое путешествіе, отправляйтесь странствовать по Болгаріи, останавливайтесь точно также въ селахъ и деревняхъ и предлагайте тѣ же вопросы о школахъ и ученикахъ. Скоро вы не станете спрашивать: есть ли школа, есть ли ученики? Нѣтъ, вы будете предлагать вопросъ въ другой формѣ: сколько у васъ школъ, сколько учениковъ?

 

Совершая переѣзды изъ одного пункта Болгаріи въ другой, и совершая ихъ постоянно верхомъ, естественно, мнѣ часто приходилось останавливаться въ попадавшихся на пути деревняхъ. Я не пропускалъ случая предлагать вопросы о школахъ, и, пусть не вѣритъ читатель, если ему болѣе пріятно не вѣрить по мотивамъ національнаго самолюбія, но я не запомню, чтобы хоть разъ пришлось мнѣ получить отвѣтъ, что въ деревнѣ вовсе нѣтъ школы. Въ одномъ селѣ съ 450 домами я нашелъ двѣ школы мужскихъ и одну женскую, и притомъ болѣе трехъ-сотъ учениковъ и ученицъ; въ другомъ селѣ, которое насчитываетъ 560 домовъ, существуетъ три школы мужскихъ и одна женская, 5 учителей, одна учительница, учениковъ и ученицъ 450; въ небольшой деревнѣ съ 50 домами одна школа, которую посѣщаютъ мальчики и дѣвочки вмѣстѣ, учителемъ состоитъ священникъ. Я сожалѣю теперь, что не всегда записывалъ цифры школъ, учениковъ; отвѣты на мои вопросы были почти однообразны: три школы, одна школа, двѣ школы,—и я, не думая собирать статистическія данныя, пересталъ заносить въ свою записную книжку монотонныя цифры. Я сожалѣю, потому что цифры эти были бы крайне назидательны для насъ, обладающихъ не такими средствами, какъ болгары, чтобы дать образованіе народу. При такомъ быстромъ распространеніи народнаго образованія въ Болгаріи, можно, съ увѣренностью не ошибиться, сказать, что не пройдетъ и двадцати лѣтъ, какъ среди болгаръ трудно будетъ отыскать людей неграмотныхъ; все подростаюіцее въ настоящее время поколѣніе пройдетъ

 

 

287

 

черезъ школу. А, между тѣмъ, кто будетъ имѣть настолько смѣлости, чтобы утверждать, что въ тотъ же періодъ времени наше родное дѣло народнаго образованія сдѣлаетъ такіе исполинскіе успѣхи, что каждый крестьянинъ будетъ свободно читать и писать. Для того, чтобы утверждать что-нибудь подобное, необходимо быть большимъ оптимистомъ и имѣть увѣренность, что по прошествіи такого же періода времени, среди нашего общества и днемъ съ фонаремъ нельзя будетъ разыскать ни единаго защитника той, въ наше время оригинальной теоріи, защищаемой только врагами нашего прогресса, въ силу которой образованіе составляетъ предметъ роскоши, доступной для однихъ избранныхъ, для привилегированныхъ, а для чернаго люда оно не только не нужно, но еще вредно, такъ какъ способно развить въ немъ пагубныя идеи, грозящія нанести ударъ изобрѣтенной во Франціи троицѣ: семьѣ, собственности и религіи, т.-е. формулѣ „краснаго призрака”, раскушенной теперь самыми умѣренными людьми въ Европѣ. Но какъ питать убѣжденіе, что такая теорія не привьется въ нашемъ обществѣ, когда она такъ энергически и беззастѣнчиво поддерживается нѣкоторыми изъ нашихъ литературныхъ органовъ. Вотъ отчего я и говорю, что не очень-то мы должны кичиться передъ болгарами, говоря объ ихъ необразованности и невѣжествѣ.

 

Тѣ немногіе сельскіе учителя, которыхъ мнѣ удалось встрѣчать, были люди не Богъ знаетъ, конечно, какого высокаго образованія, но всѣ они отличались яснымъ умомъ, разумнымъ отношеніемъ къ условіямъ жизни, созданнымъ болгарскому народу турецкимъ владычествомъ. Всѣ они способпы были развить въ своихъ ученикахъ идеи, которыя, разумѣется, не могли нравиться турецкому правительству. Разговаривая съ ними, мнѣ пришлось только удивляться, что турецкое правительство терпитъ такого рода сельскихъ учителей, явно зараженныхъ, съ его точки зрѣнія, зловредными теоріями, развивающими идею свободы и независимости народа, что

 

 

288

 

оно давно не упрятало ихъ въ свободные казематы той или другой крѣпости. Волей-неволей пришлось придти къ убѣжденію, что тайная полиція въ Турціи находится въ состояніи крайняго упадка. Какъ было не пожалѣть и не сказать про себя: бѣдная Турція! Всѣ эти учителя вышли бóльшею частью изъ габровской, тырновской, филиппопольской и нѣкоторыхъ другихъ школъ, и только немногіе окончили курсъ въ иностранныхъ гимназіяхъ или успѣли даже побывать въ заграничныхъ университетахъ.

 

Въ Болгаріи, молодые люди, имѣющіе хоть какія-либо средства, отправляются, если желаютъ получить высшее образованіе, въ иностранные университеты или даже гимназіи, такъ какъ Болгарія лишена высшихъ учебныхъ заведеній. Турецкое правительство, дѣйствуя подъ вліяніемъ грековъ, считаетъ ихъ также вредною роскошью, впрочемъ только для своихъ мятежныхъ подданныхъ болгаръ, и поступаетъ съ полною откровенностью, не давая ни средствъ, ни разрѣшенія на ихъ основаніе. Отсутствіе высшихъ образовательныхъ заведеній не можетъ, само собою разумѣется, не вліять на существованіе въ Болгаріи того, чтò зовется интеллигентнымъ классомъ: кругъ его естественно не великъ, такъ какъ сравнительно очень немногіе имѣли до настоящаго времени возможность получать высшее образованіе. Да и тѣ, которые его получили, не имѣютъ достаточно случаевъ, чтобы употребить его въ дѣло. Кругъ дѣятельности такихъ людей крайне ограниченъ, арена общественной жизни для нихъ въ значительной степени закрыта. Несомнѣнно, что и это обстоятельство вліяло на то, помимо недостатка средствъ, чтобы болгары не очень заботились объ открытіи высшаго учебнаго заведенія. Имъ нужны были по преимуществу люди развитые, получившіе среднее образованіе, которое они и находили какъ въ габровской школѣ, такъ и въ нѣкоторыхъ другихъ. У людей съ высшимъ образованіемъ, пріобрѣтеннымъ въ заграничныхъ университетахъ, было,

 

 

289

 

главнымъ образомъ, одно орудіе для того, чтобы работать на пользу своего народа, это орудіе—слово, которымъ они и пользовались, насколько хватало силъ. Они писали книги, издавали журналы и газеты, которыми будили болгарскій народъ, призывая его въ новой жизни.

 

При этомъ, конечно, каждый задастъ такой вопросъ: „да какъ же они могли пользоваться этимъ орудіемъ?—развѣ турецкое правительство дозволяло свободное слово?“ Въ Турціи, конечно, существуютъ законы о печати, заимствованные изъ временъ второй французской имперіи, т.-е. вооружающіе правительство такимъ оружіемъ, какъ предостереженіе, пріостановка и т. п.; законы эти даже усовершенствованы, посредствомъ запрещенія, которому могутъ подвергнуться опальные журналы во всякое время, независимо отъ предостереженій и пріостановокъ. Но, несмотря на все это, и какъ ни покажется страннымъ, болгарскіе журналы могли существовать и довольно свободно проводить свои идеи о необходимости независимой и свободной Болгаріи. Турки не обращали—или, если и обращали, то весьма мало—вниманія на то, чтó проповѣдуется болгарскими журналами, и нуженъ былъ какой-нибудь греческій доносъ, чтобы разразилась гроза надъ журналомъ. Такъ, въ Константинополѣ издавались болгарскія газеты: „Напрѣдъкъ” г. Найденовымъ, „Вѣкъ", „День“ г. Балабановымъ; „Источно время”; въ Рущукѣ „Дунавъ”, въ Адріанополѣ „Одринъ”; наконецъ, органъ болгарскаго поэта Славейкова „Македонія”. Помимо того, Бухарестъ, Бѣлградъ, Браиловъ оказывали свое гостепріимство тѣмъ болгарскимъ патріотамъ, которые вынуждены были эмигрировать вслѣдствіе политическихъ преслѣдованій, и тутъ они издавали журналы и газеты, звучавшіе уже совсѣмъ свободнымъ словомъ. Всѣ эти журналы находили доступъ въ Болгарію, гдѣ хотя и тайно, но все-таки распространялись. Что книги и журналы политическихъ эмигрантовъ запрещались турецкимъ правительствомъ, мы, конечно, этому не станемъ особенно удивляться, а тѣмъ болѣе возмущаться. Но что должно

 

 

290

 

было не мало удивить болгарскихъ патріотовъ, да и вообще всѣхъ болгаръ, это—когда они узнали, такія же вещи всегда узнаются, что мы, пришедшіе освободить Болгарію отъ турецкаго ига, смотримъ на вопросъ о свободѣ болгарскаго слова нисколько не иначе, чѣмъ смотрѣло турецкое правительство. А въ этомъ они не могли не убѣдиться изъ слѣдующаго факта. Одинъ изъ опальныхъ болгаръ, во время турецкаго господства въ Болгаріи, тотъ самый Каравеловъ, который издавалъ въ Бухарестѣ журналъ „Знаніе", отправился въ освобожденную Болгарію и просилъ разрѣшенія на изданіе болгарской газеты. Въ этомъ разрѣшеніи ему было отказано гражданскимъ управленіемъ. Какое поученіе должны были вынести изъ этого отказа болгары—не знаю, но гражданское управленіе руководилось, вѣроятно, самыми благими намѣреніями. Быть можетъ, тѣмъ соображеніемъ, что не нужно, чтобы болгары съ-разу почувствовали слишкомъ рѣзкій переходъ отъ рабства къ свободѣ. Справедливость, впрочемъ, требуетъ прибавить, что, по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, было получено разрѣшеніе издавать болгарскую газету въ Болгаріи.

 

Къ интеллигентному классу должна быть отнесена также значительная часть болгарскаго духовенства, не мало способствовавшаго возрожденію болгарскаго народа. Долгое время оно вело упорную борьбу съ фанаріотами, которые всячески старались искоренить его, какъ старались искоренить все болгарское. Ихъ ненависть къ болгарскому народу заходила такъ далеко, что она простиралась даже на болгарскія книги, памятники старины, которые они подвергали варварскому сожженію. Самое знаменитое „auto-da-fe” было устроено греческимъ духовенствомъ въ Тырновѣ, когда рѣдкая патріаршая библіотека была брошена на жертву пламени. Фактъ, конечно, вопіющій, но не безпримѣрный въ исторіи...

 

Борьба между болгарскимъ духовенствомъ и фанаріотами окончилась торжествомъ перваго всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда въ 1870 году появился фирманъ

 

 

291

 

Абдулъ-Азиса, гласившій слѣдующее:

 

„Моя императорская воля состоитъ въ томъ, чтобы всѣ жители моей державы и вѣрные мои подданные могли способствовать моимъ императорскимъ стараніямъ, которыя я прилагаю къ достиженію высшей степени образованія и благоденствія въ имперіи. Распри и пререканія, которыя съ нѣкотораго времени возникли между православными—болгарами, и константинопольской патріархіей, сдѣлавшись причиною моей печали, побудили меня, по обсужденіи вопроса, придти къ нижеслѣдующему окончательному рѣшенію..." [1].

 

заключавшемуся въ образованіи отдѣльнаго духовнаго правленія подъ наименованіемъ „Болгарская экзархія". Этотъ фирманъ, написанный, какъ можно замѣтить, въ стилѣ, ничѣмъ не отличающемся отъ стиля всѣхъ европейскихъ манифестовъ, далъ болгарскому духовенству еще бòльшій просторъ дѣйствовать въ смыслѣ національномъ. Далеко, конечно, не все духовенство могло принимать участіе въ работѣ болгарскаго возрожденія, такъ какъ значительная масса его мало возвышалась, относительно образованія, надъ общимъ уровнемъ болгарскаго народа, но нѣкоторые его члены послужили все-таки народному дѣлу. Въ распространеніи образованія, въ развитіи школьнаго дѣла имъ принадлежитъ, безспорно, большая заслуга, которую раздѣляетъ, впрочемъ, съ духовенствомъ и съ другими болгарскими патріотами, нужно сказать правду, отчасти и турецкое правительство. Заслуга его была, если можно такъ выразиться, отрицательная, т.-е. турецкое правительство не мѣшало распространенію школъ, не стремилось захватить ихъ въ свои руки для того, чтобы дать имъ извѣстное направленіе, не заводило инспекціи.

 

Эти народныя школы, учрежденныя всѣ на частныя средства, т.-е. на средства общинъ, безъ всякаго участія правительства, послужатъ прочнымъ фундаментомъ,

 

 

1. Матеріалы для изученія Болгаріи.—Выпускъ II. Бухарестъ, 1877 г. стр. 102.

 

 

292

 

на которомъ не трудно будетъ уже создать и высшее образованіе, какъ только ощутится въ немъ настоятельная потребность. А она ощутится, лишь только Болгарія достигнетъ, наконецъ, самостоятельнаго существованія, которое дастъ толчокъ ея дальнѣйшему развитію.

 

Изъ того немногаго, чтó мною сказано, не трудно уже видѣть, насколько справедлива та фраза, которая такъ часто повторялась:

 

— Ну, чтò болгары! это народъ невѣжественный, тупоумный!

 

Не настолько онъ оказался, однако, тупоуменъ, чтобы не понимать, чего не понимаютъ столь многіе, что въ образованіи сила, и потому охотно жертвуетъ довольно значительныя средства на устройство повсемѣстно народныхъ школъ, хотя богатство его, благосостояніе, не настолько ужъ колоссальны, какъ мы стали о томъ гремѣть, лишь только одною ногою вступили въ Болгарію.

 

Отправляясь въ Болгарію, мы ожидали встрѣтить въ конецъ разоренный край, заброшенныя поля, всюду развалины, людей, подобныхъ одичалымъ звѣрямъ, блуждающимъ, безъ пристанища, безъ крова; мы воображали, что увидимъ страшную картину людскихъ страданій, вызванныхъ терзаніями голодной смерти. Ничего подобнаго мы не нашли въ Болгаріи. Поля всюду засѣяны, необозримое пространство высоко поднявшейся кукурузы, роскошные хлѣбные колосья, цѣлыя стада барановъ, населеніе не протягиваетъ руки и не проситъ Христа ради: вездѣ села или деревни, и, пожалуй, домишки смотрятъ болѣе приглядно, чѣмъ у насъ. Мы недоумѣвали.

 

— Что же намъ толковали,—повторялась стереотипная фраза,—о бѣдствіяхъ болгарскаго народа, о какихъ это страданіяхъ говорили и писали, чего имъ еще нужно, они живутъ лучше, чѣмъ у насъ, куда богаче нашего народа!

 

И пошли въ Россію письма, корреспонденціи о

 

 

293

 

необычайномъ благосостояніи болгарскаго народа, что пресловутый гнетъ, о которомъ такъ много кричали, видѣлся только во снѣ, что болгарамъ живется такъ, какъ дай Богъ всякому. Все это говорилось на основаніи перваго впечатлѣнія, а о томъ, чтобы вдуматься въ положеніе болгарскаго населенія, разузнать поближе, какъ ему живется въ дѣйствительности, остановиться на тѣхъ вымогательствахъ, на томъ грабежѣ, которому оно подвергалось систематически, мало кто и заботился, мало кому и въ голову приходило. Притомъ слѣдуетъ сказать, что и первое впечатлѣніе было таково только потому, что разсчитывали встрѣтиться всюду съ нищетой и разореніемъ, а не будь такого предвзятаго мнѣнія, то удивительное благосостояніе болгаръ несомнѣнно показалось бы несравненно менѣе удивительнымъ.

 

Не задаваясь мыслію представить цѣльную картину матеріальнаго положенія болгарскаго народа, я постараюсь передать въ немногихъ словахъ нѣкоторыя личныя наблюденія, равно какъ и результаты того, что пришлось слышать на мѣстѣ отъ людей болѣе или менѣе компетентныхъ въ этомъ вопросѣ. Въ Болгаріи существуетъ несомнѣнно классъ зажиточный, это—чорбаджіи, купцы, торговцы, лавочники. Я встрѣчалъ людей обезпеченныхъ, живущихъ хорошо, въ домахъ, обставленныхъ даже роскошно, но по этимъ людямъ нельзя, разумѣется, судить о степени благосостоянія цѣлой страны. Классъ торговый гораздо менѣе всѣхъ другихъ страдаетъ отъ всевозможныхъ поборовъ, вымогательствъ, грабежа цѣлой арміи сборщиковъ податей, откупщиковъ, полиціи и даже высшаго губернскаго управленія. Все то, чтó онъ переплатитъ лишняго, онъ возьметъ, и подчасъ даже съ избыткомъ, на своихъ товарахъ, безъ которыхъ такъ или иначе не можетъ обходиться населеніе. Но и такого рода люди, за исключеніемъ, разумѣется, тѣхъ, кто живетъ въ дружбѣ съ турками, могутъ ли считать свое благосостояніе прочнымъ, обезпеченнымъ? На этотъ вопросъ слѣдуетъ отвѣчать отрицательно, такъ какъ

 

 

294

 

достаточно не угодить туркамъ, не дать требуемой взятки, чтобы вызвать противъ себя вражду власть имѣющихъ, а съ этой враждой соединено разореніе, лишеніе свободы, имущества и часто жизни. Заподозрятъ человѣка въ заговорѣ, — засадятъ, а затѣмъ начинается торгъ, нужно откупаться, и случалось такъ, что человѣкъ не откупится до тѣхъ поръ, пока все его состояніе не перейдетъ въ карманы различныхъ турецкихъ властей. Деньги все, и это еще слава Богу: по крайней мѣрѣ, существуетъ возможность откупиться отъ политическаго преслѣдованія, отъ обвиненія въ заговорѣ. Чтò выиграли бы болгары при другой системѣ, при которой также легко можно было бы возбуждать политическое преслѣдованіе, также легко можно было бы бросать въ тюрьмы, высылать на какую-нибудь окраину, но труднѣе было бы подкупать сильныхъ міра, достаточно обезпеченныхъ, чтобы гнушаться сравнительно мелкими грабежами. Такъ разсуждали эти зажиточные болгары, и потому не очень роптали на подкупность своихъ управителей.

 

— По крайней мѣрѣ знаемъ, что деньгами можно все сдѣлать, — говорили они, а это уже большое успокоеніе!

 

— Однако согласитесь, что такая правительственная система до-нельзя безнравственна!

 

— Повѣрьте мнѣ, — отвѣчалъ на это замѣчаніе болгаринъ, уже старикъ, котораго я заподозрѣвалъ въ пріязни къ туркамъ, — что мало на свѣтѣ существуетъ правительствъ, при которыхъ деньгами нельзя всего сдѣлать. Деньги — сила, весь вопросъ въ томъ — много берутъ или мало. Въ одномъ государствѣ можно обдѣлать дѣло съ тысячею лиръ, а въ другомъ нужно сто тысячъ или больше. А дѣло оттого не измѣняется. У насъ, слава Богу, часто довольно и ста лиръ, ну, а если дѣло имѣть съ Константинополемъ, такъ нужно много!

 

Въ то время, когда мой старикъ-болгаринъ высказывалъ этотъ новый оригинальный аргументъ въ пользу децентрализаціи, я невольно подумалъ, открещиваясь

 

 

295

 

отъ подобной ереси, что такого рода скептицизмъ могъ родиться только на турецкой почвѣ. Я выразилъ ему мой взглядъ, но болгаринъ только посмотрѣлъ на меня пристально и отвѣтилъ, подозрительно качая головой:

 

— А вы развѣ не такъ же думаете? Впрочемъ, вы еще успѣете убѣдиться въ справедливости моихъ словъ.

 

Но какъ бы зажиточные болгары ни относились къ такой системѣ управленія, при которой подкупъ, взяточничество играютъ такую видную роль, все-таки нельзя не сказать, что при такой безнравственной системѣ благосостояніе людей не можетъ считаться серьёзно гарантированнымъ. Каждый такой болгаринъ волей-неволей подчасъ долженъ тревожиться мыслію: а что если сто, тысяча лиръ покажется недостаточно, и потребуютъ больше!

 

Какъ, поэтому, ни мало было прочно благосостояніе зажиточнаго класса, но все-таки его положеніе можно назвать цвѣтущимъ по сравненію съ массою деревенскаго населенія. Если довѣрять тому, что говорилось и писалось по этому предмету, то можно, пожалуй, составить себѣ такое представленіе, что каждый болгаринъ живетъ чуть не во дворцѣ. Въ дѣйствительности же, жизнь эта была далеко неприглядна. Мнѣ случалось не разъ заходить въ болгарскія жилища, и всегда я выносилъ одно и то же, далеко не отрадное впечатлѣніе. Домишко самый плохенькій, часто слѣпленный просто изъ глины, наружность его самая жалкая. Войдите во внутрь — и вы встрѣтите то же, что и въ русскихъ избахъ. Грязная комната, на полу ползаютъ дѣти, нѣтъ тутъ ни стула, ни порядочнаго стола, стоитъ какая-нибудь скамья, вотъ и все убранство. Разведутъ огонь — дымъ наполняетъ комнату. Спятъ они что называется въ повалку: вынесутъ на крыльцо, обыкновенно широкое, родъ балкона, нѣсколько цыновокъ, иногда какой-нибудь коверъ, — вотъ и вся постель. Пища у нихъ самая незавидная; молоко, творогъ, да какая-нибудь зелень вотъ чѣмъ они питаются круглый годъ, если не считать прокислаго дурно-выпеченнаго хлѣба. Мясо подается въ

 

 

296

 

большіе только праздники, нѣсколько разъ въ годъ, да и какъ возможно иначе, когда каждый баранъ, каждая курица обложены налогомъ. Для того, чтобы восхвалять такую жизнь и находить, что народъ живетъ хорошо, нужно держаться, мнѣ кажется, того мнѣнія, что народъ ничѣмъ не лучше скота и что жизнь его должна быть скотская жизнь.

 

Въ одномъ отношеніи жизнь болгарскаго населенія представляетъ дѣйствительно нѣкоторыя преимущества,— завтрашній день, какъ ни странно это сказать, несмотря на грабительство турецкой системы, тамъ болѣе обезпеченъ, чѣмъ въ другихъ странахъ. Съ одной стороны, въ этомъ преимуществѣ играетъ важную роль благодатная, плодородная почва, незнающая неурожаевъ, съ другой — сознаніе турокъ, что если они въ конецъ разорятъ болгарское населеніе, то имъ не съ чего будетъ поживиться. Турокъ никогда не отниметъ всего скота у болгарина, потому что онъ знаетъ, что, отними онъ у него лошадь, корову или вола, земля останется невспаханною; онъ не возьметъ у него всего хлѣба, такъ какъ ему первому было бы невыгодно, чтобы земля осталась незасѣянною; онъ не отберетъ у него всѣхъ барановъ, потому что въ будущемъ онъ потеряетъ вѣрный источникъ своего дохода. Безъ всякаго сомнѣнія, у болгаръ есть поля, покрытыя рожью, кукурузою, пшеницею, есть скотъ, есть стада барановъ, иначе они всѣ перемерли бы съ голода; турки не сожигаютъ хлѣбъ на корню, не отнимаютъ всего стада, спора нѣтъ, но тѣмъ не менѣе система ихъ управленія болгарскимъ населеніемъ была по-истинѣ возмутительна. Система эта была системою грабежа; въ этомъ можно убѣдиться, остановившись лишь на перечнѣ взимаемыхъ ими налоговъ. Не говоря уже о самой страшной подати, именуемой ошуръ, т.-е. десятина, взимается— съ каждой козы, съ каждой свиньи и поросенка, двойная подать съ земли, одна по оцѣнкѣ, другая по доходу, и т. д. и т. д. Но какъ ни страшны эти подати, болгарское населеніе съ ними бы примирилось, если бы

 

 

297

 

подати эти взимались по-человѣчески. Но тутъ-то, т.-е. въ самомъ способѣ взиманія, и заключалось грабительство турецкой системы, разореніе населенія, которое иначе, благодаря необыкновенному плодородію почвы, безъ сомнѣнія, въ матеріальномъ отношеніи, находилось бы въ самомъ цвѣтущемъ состояніи.

 

Чтобы дать понять, чтó такое было это взиманіе податей, какимъ вымогательствамъ подвергалось болгарское населеніе, я приведу отрывовъ изъ одной записки о состояніи Турціи въ 1876 году, заимствуя его изъ „Матеріаловъ для изученія Болгаріи”, такъ какъ едва ли можно дать болѣе вѣрную и наглядную картину практиковавшейся въ Турціи системы:

 

„Взиманіе, или, вѣрнѣе, выжиманіе податей, составляетъ почти единственный поводъ въ нарушенію государственною властью правоотношеній. Власть эта проявляется всегда тѣмъ, что она все отбираетъ, но ничего не даетъ. Сборъ податей почти повсемѣстно отдается на откупъ, и откупная сумма обыкновенно уплачивается впередъ. Важнѣйшая подать съ земледѣльческаго населенія есть десятинный сборъ— десятая часть съ урожая, взимаемая въ натурѣ. Десятина эта, впрочемъ, лишь номинальная; въ дѣйствительности, съ населенія отбирается не только десятая, четвертая или третья часть, но половина и даже болѣе собраннаго имъ урожая. Когда наступаетъ жатвенная пора, когда хлѣбъ уже сжатъ и сложенъ на полѣ въ большіе снопы, то еще до уборки его начинается отчисленіе десятинъ. Пока сборщикъ податей или откупщикъ не окончитъ этого дѣла, ни одинъ снопъ, ни одинъ колосъ не можетъ быть убранъ для молотьбы или сложенъ подъ навѣсъ. Но сборщики десятины не являются, а сложенный въ полѣ хлѣбъ подвергается измѣнчивымъ вліяніямъ атмосферы. Несмотря на мольбы несчастныхъ тружениковъ-крестьянъ, и иногда цѣлыхъ депутацій отъ селеній, неумолимый сборщикъ отказывается приступить къ исполненію своей обязанности. Онъ ожидаетъ, пока въ сложенныхъ снопахъ, подвергавшихся все это время

 

 

298

 

дождю и дѣйствію росы и тумановъ, не появятся признаки гніенія. На поле, одпаво, онъ все не идетъ, но уже вступаетъ съ крестьянами въ переговоры. О десятой части урожая, конечно, нѣтъ и рѣчи; онъ требуетъ съ нихъ третью или четвертую часть. Пока поселяне колеблятся въ согласіи на подобное вымогательство, даже когда они уже рѣшились поступиться столь тяжко добытыми плодами своихъ трудовъ—сборщикъ заявляетъ, что не довольствуется прежде назначеннымъ размѣромъ подати и требуетъ даже половину и двѣ-трети урожая“ [1]

 

 

Самое взиманіе десятины производится посредствомъ не должностныхъ лиcъ, а подрядчиковъ или откупщиковъ, которые въ своемъ распоряженіи, на случай какого-либо сопротивленія, имѣютъ заптіевъ, т.-е. полицейскихъ, всегда готовыхъ надавить, такъ какъ при такомъ надавливаніи и на ихъ долю перепадаетъ немного. Откупщиками въ Болгаріи являются очень часто чорбаджіи, дружащіе съ турками, получающіе себѣ эту выгодную добычу при помощи взятки, даваемой или губернатору, или начальнику округа. Откупщикъ не самъ собираетъ десятину; въ большинствѣ случаевъ онъ раздѣляетъ свою паству на части и, въ свою очередь, сдаетъ на откупъ сборъ съ десятины. Такіе подъ-подрядчики дробятъ точно такъ же, какъ и откупщикъ, свои части на болѣе мелкія, и такъ безъ конца. Каждый вноситъ извѣстную сумму, за которую онъ взялъ на откупъ десятину, и затѣмъ уже все, что соберетъ онъ лишняго, поступаетъ въ его собственный карманъ. А какъ великъ будетъ такой „излишекъ”, это уже его дѣло, въ которое никто не вмѣшивается. Горе тому крестьянину, который рѣшится жаловаться, лучше бы ему не родиться на свѣтъ. Горе ему, впрочемъ, во всякомъ случаѣ, такъ какъ если провѣдаютъ власти, что, за уплатою десятины, у него остался еще богатый сборъ и онъ выручилъ много денегъ, то начинается

 

 

1. „Матеріалы для изученія Болгаріи". Выпускъ І-й, стр. 79. Бухарестъ, 1877 г.

 

 

299

 

цѣлый рядъ придирокъ и притѣсненій, имѣющихъ одну цѣль—выманить у него то, чтò онъ пріобрѣлъ тяжелымъ трудомъ. Въ большинствѣ случаевъ вымогательство торжествуетъ, и деньги переходятъ въ карманъ каймакамовъ и его продажныхъ сподвижниковъ. Единственное средство отвратить отъ себя грозу — это какъ-нибудь скрыть полученный доходъ или показать его значительно меньше. Такъ именно и поступаютъ болгары, и потому увѣреніе, что у многихъ изъ нихъ припрятаны деньги на черный день, быть можетъ, и довольно основательно.

 

— Но почему, скажите,—предлагалъ я вопросъ,— если у болгаръ есть дѣйствительно деньги, почему они живутъ въ такой бѣдности, такъ грязно и питаются такъ плохо?

 

— Во-первыхъ, — отвѣчалъ мнѣ болгаринъ, —все, что говорятъ о богатствѣ нашемъ, о томъ, что у каждаго изъ насъ припрятаны денежки, все это очень преувеличено. Есть, конечно, среди деревенскаго населенія люди, которые, работая какъ волы, успѣли припрятать небольшія деньги, но волей-неволей они должны жить въ такой же бѣдности, какъ и всѣ другіе. Не скупость, не скряжничество заставляетъ ихъ скрывать свои средства, а увѣренность, что лишь только узнаютъ о томъ турки, начнутся такія прижимки, такія вымогательства, что скоро оберутъ ихъ до-чиста. Они бы и хотѣли, можетъ быть, жить лучше, но не смѣютъ! Да притомъ каждый изъ насъ каждый день долженъ задаваться вопросомъ: а чтò будетъ завтра, кто знаетъ, не придется ли спасаться бѣгствомъ? Чѣмъ мы обезпечены противъ произвола турокъ?—законами, но что законы, когда они не обязательны для тѣхъ, кто ихъ долженъ исполнять; судомъ, но не настало еще время, когда для болгаръ будетъ судъ справедливый, турокъ же всегда правъ. Противъ произвола турокъ, противъ ихъ насилій, мы можемъ искать защиты только у тѣхъ же турокъ. Будь у насъ другая власть, другое правительство, мы жили бы такъ хорошо, что другимъ было бы завидно. Земля у насъ богатая, народъ

 

 

300

 

трудолюбивый, мы легко платили бы самые тяжелые налоги, если бы только турки не грабили, не разоряли насъ постоянно.

 

Разсужденіе этого болгарина было, конечно, весьма основательно. При иной системѣ управленія, матеріальное благосостояніе Болгаріи очень быстро достигнетъ самой высокой степени, если только, вмѣсто беззаконной турецкой системы, не будетъ введена иная система, при которой будетъ совершаться такой же грабежъ, только на „законныхъ" основаніяхъ. А такія системы, кто не знаетъ, существуютъ на свѣтѣ. При честномъ же народномъ правительствѣ Болгарію въ нѣсколько лѣтъ трудно будетъ узнать. Едва ли въ Европѣ существуетъ другая болѣе благодатная страна, въ смыслѣ плодородія почвы. Притомъ болгары народъ крайне трудолюбивый, трезвый, разумный, доказательствомъ чего можетъ служить хоть тотъ фактъ, что всѣ болгары посылаютъ дѣтей своихъ въ школу. При иныхъ условіяхъ жизни народъ этотъ пойдетъ, едва ли въ томъ можно сомнѣваться, весьма быстро впередъ, и займетъ, освободившись какъ отъ турецкаго господства, такъ и отъ всякихъ иныхъ вліяній и покровительствъ, передовое мѣсто среди всѣхъ южныхъ славянъ. Но когда это случится, о томъ лучше не гадать.

 

Если насъ поразило „благосостояніе" болгарскаго населенія, хотя поражаться особенно и нечего было, то все-таки одною изъ причинъ было также и то, что, благодаря вспыхнувшей войнѣ, населеніе было избавлено отъ тѣхъ коршуновъ, которые каждый годъ налетаютъ на населеніе въ образѣ откупщиковъ, турецкихъ чиновниковъ и всевозможныхъ стражей закона. Передъ войной эти коршуны волей-неволей оставили въ покоѣ свои несчастныя жертвы. Достаточно было одного года избавленія отъ этой системы насилій и вымогательствъ, чтобы болгарское населеніе сравнительно нѣсколько оперилось. Вотъ почему, хотя и теперь жизнь болгарскаго населенія должна была поражать своею скудостью,

 

 

301

 

но мы не видѣли все-таки того бѣдственнаго матеріальнаго положенія, какого мы ожидали. Не вникая въ причины тѣхъ или другихъ явленій, мы постоянно недоумѣваемъ, и нужно сказать, недоумѣнія наши были столь же велики, сколько и вредны, такъ какъ порождали собою холодность и безусловно несправедливое недружелюбное отношеніе къ болгарамъ. Такое недружелюбное отношеніе къ болгарамъ поражало меня во все время моего пребыванія въ этой угнетенной странѣ, и не одно доказательство его я видѣлъ во время того нѣсколькодневнаго перехода, который мы сдѣлали, передвигаясь изъ Тырнова въ Горный-Студень.

 

* * *

 

Въ Горномъ-Студепѣ было такъ же уныло, какъ и въ Тырновѣ. Вся небольшая деревушка была биткомъ набита народомъ, не было такого жалкаго домишка, въ которомъ не пріютилось бы нѣсколько человѣкъ. Небольшая компанія, гостепріимно принявшая меня въ свой кружокъ, отыскала вдалекѣ отъ лагеря и деревни какуюто заброшенную и разоренную лачугу, скорѣе хлѣвъ, нежели человѣческое жилище, въ которой мы и поселились. Не веселая была жизнь въ Горномъ-Студенѣ. Все смотритъ пасмурно, все какъ-то принижено, мало кто успѣлъ еще отойти послѣ невыносимо тяжелаго впечатлѣнія, произведеннаго второю Плевною, неуспѣхомъ перваго забалканскаго похода и продолжительнаго вынужденнаго бездѣйствія рущукскаго отряда. Куда ни взглянешь, все заволокло тучами. Вѣра въ успѣхъ, нужно говорить правду, была въ значительной степени подорвана. Никогда не было такъ страстно желаніе услышать о какой-нибудь блестящей побѣдѣ, которая пріободрила бы, приподняла духъ, но много еще должно было пройти времени, прежде чѣмъ фортуна повернула колесо въ нашу сторону. Будущее было сокрыто, а настоящее куда какъ жутко.

 

 

302

 

— Раньше двухъ-трехъ недѣль нигдѣ ничего не будетъ, нужно ждать подкрѣпленій, авось тогда!

 

— Вотъ придетъ гвардія! она поможетъ!

 

— Да, нужно было ждать! а между тѣмъ это ожиданіе у всѣхъ вызывало нервное, мрачное настроеніе. А тутъ еще въ пасмурному настроенію присоединилась пасмурная погода, пошли дожди, холодно, сыро. Развалившаяся крыша нашей лачуги нисколько не предохраняетъ отъ ливня. Поневолѣ одолѣваетъ какая-то безсильная злоба. Сумерки наступаютъ рано, и пошли длинные, темные, тоскливые вечера. Никакой разговоръ не идетъ на умъ. Только и знаешь, что бранишься. Одно развлеченіе — вечеромъ заслышишь зорю, доносятся звуки „Коль славенъ"; но теперь, вдалекѣ отъ Россіи, при общемъ тяжеломъ настроеніи, и безъ того заунывный мотивъ кажется вамъ какимъ-то скорбящимъ, плачущимъ. Далеко разносятся эти звуки и глубоко и больно захватываютъ они за душу.

 

Полное бездѣйствіе томило. Я рѣшился воспользоваться періодомъ выжиданія, чтобъ съѣздить въ Добруджу, гдѣ, разсказывали, ожидалось наступленіе турокъ, и покинулъ Горный-Студень. Дорога отъ Горнаго-Студеня, черезъ Царевичъ, въ Систово, имѣла самый оживленный видъ. Всюду разбросаны части тѣхъ корпусовъ, которые отошли отъ Плевны, по всей дорогѣ тянутся обозы, то и дѣло вы слышите:

 

— Ну, сѣрый! тяни!

 

Это голоса русскихъ крестьянъ-погонщиковъ, на ихъ горе, покинувшихъ екатеринославскую, херсонскую и другія южныя губерніи, чтобы забраться въ Болгарію, гдѣ ихъ такъ безсовѣстно разоряли и грабили... только не турки.

 

Вотъ и берегъ Дуная. Уже стемнѣло, когда я переправился черезъ мостъ. Съ берега раздалось дружное солдатское пѣніе, и въ эту недобрую минуту эта пѣсня производила такое впечатлѣніе, котораго во всю жизнь, кажется, никогда не забудешь. Знаетъ русскій солдатъ,

 

 

303

 

что насъ побили, знаетъ, что не ладно идетъ дѣло, но онъ не унываетъ и затягиваетъ свою пѣсню далеко, на чужбинѣ, и берега Дуная оглашаются задушевною солдатскою пѣснью. Онъ одинъ смотритъ бодро, онъ одинъ вѣритъ въ себя. Это были солдаты, которые шли дальше и остановились на бивуакѣ на берегу Дуная. Не думаютъ они о томъ, кто изъ нихъ вернется на родину, кто останется навсегда на чужбинѣ, и сложитъ свои кости, быть можетъ, подъ новою Плевною.

 

Они знаютъ только одно, что свою дорогую, геройскую кровь приносятъ они въ жертву своей родинѣ, и кажется имъ это такъ просто, что и заслуги точно нѣтъ никакой.

 

Долго слушалъ я это солдатское пѣніе, и тяжелыя думы невольно нагоняло оно, но въ этихъ думахъ не было мѣста ни для Турціи, ни для Болгаріи, — ихъ всецѣло поглощали причины нашего погрома, и больше погрома нравственнаго, нежели на полѣ битвы.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]