III. НЕДОРЕШЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ СТРОИТЕЛЬСТВА НАЦИИ И ГОСУДАРСТВА
М. В. Белов
НА ПУТИ К СЕРБСКОЙ НАЦИИ: ВЗГЛЯД СНИЗУ (1804-1835 гг.) [1]
Известный чешский историк Мирослав Хрох выделил три фазы в развитии национальных движений «малых» народов Европы. На первой из них (фаза А) изучение культурных, языковых, социальных и исторических черт этнической группы диктует преимущественно академический интерес, а информирование о них носит просветительский характер. Во втором периоде (фаза В) новое поколение активистов переходит к национальной агитации для реализации сложившейся программы, с тем чтобы «разбудить» сознание соотечественников. Сначала они, как правило, не достигают значимых успехов (первая полуфаза), но затем аудитория становится более восприимчивой к их лозунгам (вторая полуфаза). В фазе С движение становится массовым, формируется полная социальная и партийно-политическая структура национального целого. Балканские движения, включая сербское, Хрох отнес к повстанческому типу, когда переход к фазе С происходит в рамках старорежимного (феодального) общества, еще до промышленного переворота с его социальными переменами и гражданской унификации как следствия буржуазной революции и /или введения конституции. Именно этот тип в силу отсутствия необходимых источников и специфики научных интересов не получил эмпирической проверки в монографиях и статьях историков [2].
1. Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Проект № 04-01-00047а.
2. Hroch М. Die Volkämpfer der nationalen Bewegung bei den kleinen Völkern Europas. Eine vergleichende Analvse zur geselschaftlichen Schichtung der patriotischen Gruppen. Praha, 1968. Idem. Social preconditions of national revival in Europe. Cambridge, 1985; Хрох M. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др.; Пер. с англ. и нем. Л.Е. Переяславцевой, М. С. Панина, М. Б. Гнедовского. М., 2002. С. 121-145; Бобрович М. А. Мирослав Грох: формирование наций и национальные движения малых народов// Нация и национализм: Проблемно-тематический сборник / РАН ИНИОН. Центр социальных научно-информационных исследований. Отд. политологии и правоведения, Ин-т сравнительной политологии. Отв. ред. вып. А. И. Миллер и др. М., 1999. С. 80-103. Ср.: Heil F., Pražak R. Die Typologie der nationalen Wiedergeburt in der Ländern Mittel und Sudosteuropa // Problems of continuity and discontuity in History. Published on the occasion of the XVth International Congress of Historical Sciences in Bucharest, 1980. Prague, 1980. P. 53-73. Под «малыми» народами подразумеваются этносы с неполной социальной структурой (отсутствие или слабость «своей» аристократии), входившие в состав полиэтничных государств. Ср.: Освободительные движения народов Австрийской империи. Возникновение и развитие. Конец XVIII в. — 1849 г. М., 1980. С. 76-124, 281-284 и др.; Фрейдзон В. И. Нация до национального государства. Историко-социологический очерк Центральной Европы XVIII в. — начала XX в. Дубна, 1999. С. 9-33, 61-75.
199
Очевидно, когда сроки развития национальных движений сжимаются, происходит наложение нескольких фаз друг на друга. Но это не значит, что они завершаются одновременно. Более того, последовательность может нарушаться. Движение носит «вспышечный» или скачкообразный характер: приливы активности сменяются спадом и возвращением к не пройденной фазе становления. Чересполосная периодизация повстанческого движения приобретает вид слоеного пирога.
В сербском случае необходимо учитывать разную динамику и характер развития австрийского и турецкого пространства, хотя они были связаны и влияли друг на друга. До начала восстания сербов Белградского пашалыка в турецкой части национальное движение (его не следует путать со стихийными выступлениями на этнической и религиозной почве) либо полностью отсутствовало, либо проявлялось крайне слабо. Идея гомогенной языковой и кровнородственной нации была привнесена в среду австрийских сербов вместе с просветительскими воззрениями. В конце XVIII века начался процесс ее словесного картографирования, каталогизации и описания, который интенсифицировался позднее. Уже в первых манифестах сербского «национального возрождения» можно видеть стремление сконструировать полную социальную структуру «славного» народа. Наличие пропагандистского элемента в них следует связать с длительным опытом конфессионального и церковно-административного конфликта:
200
противостояние исламскому господству в Турции и насаждению униатства в Австрии. Вместе с тем, для идеологов первого призыва характерна свойственная просветительству вера в «короля-философа» и династическая лояльность. Согласно периодизации Хроха, рубеж XVIII-XIX веков в сербском национальном движении австрийского пространства следовало бы определить как сочетание фаз А и В.
С началом восстания 1804-1813 гг. инициатива в развитии национального движения переходит к турецким сербам. Структурный кризис Османской империи острее проявлялся на окраинных и пограничных территориях, особое место среди которых занимал Белградский пашалык. В XVIII веке он несколько раз становился ареной австро-турецких войн. В ходе реформ «низами-джедид», проводившихся султаном Селимом III, сербская райя была вовлечена в противостояние между правительством и мятежным янычарским корпусом и местными аянами. По мере углубления и усложнения конфликтной ситуации форма участия сербов менялась, благодаря поддержке России. В конце концов, они вступили на путь самореализации [1].
Перерастание внутриимперского конфликта в национально-освободительное движение произошло в силу исчерпанности поиска выхода в рамках прежней системы отношений. Центральная власть оказалась неспособной подавить сепаратизм на окраинах, а сама Османская империя — адаптироваться к новым историческим условиям. Однако турецкий кризис не создавал автоматически ресурсы, необходимые для успешной борьбы за независимость и государственность, в том числе идеологические. Потребность в адаптации национальных лозунгов в этих условиях многократно возросла.
Переход к фазе С еще до прохождения предшествующих этапов ставит вопрос о степени проникновения национальной идеи в сознание рядовых участников движения, о том, насколько «сознательно» было их участие. К сожалению, в исследовательской литературе до сих пор встречается смешение понятий национальная идеология и национальное самосознание. На самом деле существует большая
1. См.: Грачев В. П. Балканские владения Османской империи на рубеже XVIII-XIX вв. (Внутреннее положение, предпосылки национально-освободительных движений). М., 1990; Он же. Новый взгляд на проблему формирования предпосылок сербского восстания 1804-1813 годов // Славяноведение. 1993, № 1. С. 3-13.
201
разница между суждениями ученого монаха или же светского сочинителя и сознанием «простого» человека [1].
Идеология — продукт более целенаправленной, более сознательной волевой деятельности в верхних этажах общества (интеллектуальная и политическая элита), в результате которой преобразуются, переосмысливаются и дополняются элементы старой идеологии, а также стихийно складывающегося в нижних этажах общества самосознания. Оно приобретает национальную форму под влиянием распространяющейся со временем новой идеологии, представленной в политических декларациях, массовой печати, произведениях литературы и искусства и, конечно же, в образовательном процессе.
В свое время советские историки поставили вопрос о влиянии на процесс формирования национальной идеологии меняющегося этнического самосознания. «Таким образом, — заключил в коллективной обобщающей монографии А.С. Мыльников, — роль деятелей национальных культур заключается не только во "внесении" общенационального самосознания, но прежде всего в обобщении и критической переработке, говоря словами Бешеней, "очистке и обработке" представлений, порожденных в народе объективными социальными процессами эпохи перехода к капитализму, в придании национальному сознанию определенной классовой, политической окраски, включая преодоления регионализма, локального "сельского" самосознания и пропаганду этнического единства нации (это имело место в большинстве движений)» [2]. Думается, здесь кроется внутреннее противоречие. Если идеологи получают «национальное сознание» уже в «готовом» виде от народных масс, то зачем надо бороться с локальностью и вести пропаганду единства? При этом было бы странным обнажать классовые различия в борьбе за братскую общность.
В силу недостатка прямых свидетельств судить о восприятии «высоких» идей «снизу» достаточно сложно. Однако это не оправдывает ту или иную подмену. На различия в восприятии освободительной борьбы, развернувшейся во время Первого сербского восстания между образованной частью общества (австрийскими сербами) и рядовыми участниками
1. Яркий пример смешения этих понятий: Митровић Ј. Д. Народносна свест у Срба. Београд, 1989. Термин «народност», от которого образовано определение, можно перевести и как народность, и как национальность.
2. Освободительные движения... С. 300-303.
202
движения по ту сторону границы (Османская империя) обратил внимание сербский литературовед М. Попович. По его заключению, сознание последних было по преимуществу фольклорно-мифологическим: «...языческие ратники идут в бой под знаменем со знаком "крестоликого" предка, который ведет их к некой золотой свободе, как воспоминанию о мифическом aurea aetas. Они не имеют представлений о широких общественно-политических перспективах восстания» [1]. Между архаическими представлениями большинства сербского общества и национально-политическим проектом независимой Сербии следовало навести смысловые коммуникации. Этим и занимались идеологи.
Однако даже восприятие главного легендарного сюжета — косовской битвы — в «ученом» и народном сознании значительно различалось. Вот пролог из второй части поэмы земунского «книговезца» Г. Ковачевича, опубликованной впервые в 1805 г.: «<...> / Кто сербин и сербского имени / И от сербского крови-племени / И сербинка кого родила, / Молоком материнским вскормила, / Быстро следуй на Косово поле / Во святое Исусово имя / И за правую веру христову, / За закон, за любовь тоже царскую, / Чтоб Отечество, Царство бранить, / А юначества не щадить» [2]. Это вариация фольклорного «Заклятия князя Лазаря», в котором, однако, есть и такие колоритные строки, опущенные или неизвестные Ковачевичу: «Ничего от рук тех не родится, / Кто на бой на Косово не выйдет, — / Ни на поле белая пшеница, / Ни на склонах лозы винограда» [3]. В фольклорном тексте отсутствуют понятия Отечество и Царство (царская любовь), также как и христианская мотивировка. Речь идет о защите сербского рода и мести за его предательство, которую вершит сама природа. Очевидно, указанные мотивы были привнесены как обязательные в конструируемой системе ценностей автором поэмы и его предшественниками-интерпретаторами. При этом если ранее церковная идеология доминировала в «ученом» сознании, то теперь ее потеснили патриотические мотивы.
1. Поповић М. Видовдан и часни крст. Београд, 1977. С. 134-135. По мнению Поповича, культ креста, символизирующий легендарного предка, зародился у сербов в дохристианскую эпоху.
2. Ковачевић Г. Сражение страшно и грозно между серблима и турцыма на полю Косову, под князом Лазаром, случившесе у 1389-м лету юния 15 дана. Београд, 1836. С. 28-29.
3. Песни южных славян. М., 1976. С. 218. Пер. Н. Гальковского. Другой вариант, еще более колоритный — «Мусич Стефан».
203
Впрочем, и сами идеологи сербской нации отдавали в то время дань региональным различиям. Будучи русским профессором, Г. Терлаич поучал своего товарища-патриота Л. Мушицкого: «... ежели вы там, в Венгрии, счастливые сербы, тем несчастным единородным своим [в Турции] даете название сервиянцев, что почитаю ужасной имени сербов обидою, наипаче тогда, когда она делается своими братьями. Все инородные писатели именуют их чистым их именем!» [1]. Единство сербов как территориальное, так и социо-культурное еще предстояло создать.
В свою очередь сознание фольклорной аудитории под действием катастрофических событий рубежа XVIII—XIX веков (последняя австро-турецкая война, последовавшие за ней голод, эпидемии и исход населения, янычарский террор и начало восстания сербов Белградского пашалыка) трансформировалось: на смену прежнему герою-защитнику «классического» эпоса пришел образ нового героя-спасителя — верховного вождя повстанцев Карагеоргия. Он призван разрушить старый миропорядок турецкой райи, чтобы пересоздать его, жестокими мерами обеспечив суровую справедливость. Легендарные рассказы о Карагеоргии-змеевиче и отцеубийце приобретали сакральный статус, присущий власти, вселяя веру в ее «спасительные» функции в отношении братьев-сербов. Магический потенциал этого образа был использован идеологами «народной монархии» для утверждения династической власти верховного вождя путем имитации «общественного договора», условием которого являлись не закон и гражданские права, но братская любовь и безусловное послушание старшему [2]. А символом справедливости служила дубина Карагеоргия, которой тот мог «угостить» в случае злоупотреблений даже «великого вилайетского судью». [3]
1. Први српски устанак: Акта и писма на српском језику. Књ. 1. 1804-1808 / У редакцији Р. Перовића. Београд, 1977. №66. С. 121-122.
2. См. подробнее: Белов М. В. «Воротися, отец, воротися!» Георгий Черный: генеалогия харизмы народного вождя // Славянский альманах. 2004. М., 2005. С. 405-445. Не выполнивший свои спасительные функции фольклорный герой мог заслужить, однако, довольно грубого обращения: «Джоко Петрович, ублюдок курвич! / Где теперь ты, что тебя не видно?» — эти слова вложил в уста вилы (женское мифологическое существо) автор песни «Прощание Карагеоргия с Сербией». Сербский эпос / Сост., вступ. ст. и ком. Н. Кравцова. Т. 2. М., 1960. С. 348. Пер. М. Зенкеича.
3. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 14209. Оп. 3/1636. Св. 24. Д. 12. Ч. 4. Л. 125-126. Ф.И. Недоба— М.Л. Булатову, 25 мая 1812 г. Вилайет — здесь родной край, страна.
204
Главнейшей институцией в условиях повстанческой борьбы, безусловно, являлась военная организация. Не случайно в сербскую историографию прочно вошла предложенная Васой Чубриловичем характеристика государства эпохи восстания 1804-1813 гг. как «военной монархии» [1]. Еще до него на особую роль армии в создании основ повстанческой государственности указывал Никола Радойчич. Он, в частности, утверждал, что «...в обучении солдат [верховный вождь Карагеоргий] усматривал не только военное занятие, но и средство для создания людей порядка, ибо об этом он, конечно, думал, когда приказывал, чтобы воины тренировались и обучались» [2]. Можно вспомнить и об известной формуле французских революционеров, согласно которой еще только предстоит сделать из крестьян французов. Как показали современные исследователи, инструментами такой «перековки» стали именно армия и школа [3].
Сразу оговорюсь, что считаю оценки, высказанные Радойчичем, преувеличенными и продиктованными пафосом восхваления Карагеоргия как создателя «современной» сербской державы. «...Сербия была настоящим государством прежде всего потому, что имела, как и другие государства, упорядоченное и хорошо обученное войско, а не толпу вооруженных людей, — писал Радойчич. — Сербские крестьяне точно ощутили, что войско — фундамент государства. Вообще с [рядовыми] воинами трудности из-за обучения были только вначале и по городам, но с воеводами было мучение» [4]. И все же регулярная армия по большому счету оставалась только в проекте. Лишь после реформ 1808, 1811 гг., жертвой которых стали несколько «великих» воевод, сложилась иерархическая система (подчиненные Карагеоргию «малые» воеводы — под-воеводы — булюбаши). Во многом же сербское войско до конца сохраняло черты народного ополчения. Воины сами должны были заботиться о своем вооружении (приобрести кремневое ружье, один или два пистолета и ятаган). То же касается и пропитания. Бедному крестьянину помогало вооружиться все село. В армии ополченцы получали только
1. Чубриловић В. Историја политичке мисли у Србији XIX века. Београд, 1958. С. 70-81.
2. Радојчић Н. Стварање војске у карађорђевој Србији [1934] // Карађорђев устанак — настајање нове српске државе: Зборник радова са научног скупа и поводом њега / Приредио Н. Љубинковић. Велика Плана, 1998. С. 43-55 (53).
3. Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870—1914. London, 1979.
4. Радојчић H. Ук. соч. С. 53.
205
боеприпасы. Такую армию трудно было оторвать от родных сел, поэтому для организации дальних походов требовалось наладить какое-никакое снабжение. Но находиться постоянное время под ружьем такая армия не могла, поскольку это подрывало ее экономическую основу.
Сопоставим два описания русских наблюдателей. Первое составлено дипломатическим агентом в Белграде К. К. Родофиникиным, прибывшим сюда в 1807 г.: «Войска им ничего не стоят, ибо крестьяне должны идти на войну со своим оружием и на собственном продовольствии и по выслуге четыре месяца сменяются другими. Начальники выписывали до сего оружие из австрийских пределов и потом продавали крестьянам за двойную цену...» [1]. В другом рапорте Родофиникин сообщал: «Всякий сербин, идущий на войну, берет с собой кукурузной муки, сколько может поднять, по окончании коей, если дадут ему хлеба коменданты, остается, в противном же случае возвращается домой. Ныне заводится здесь по моему секретному распоряжению небольшой хлебный магазин» [2]. Казалось бы, спустя время должно было многое измениться.
Но вот свидетельство ротмистра Эринга, наблюдавшего сербскую армию летом 1810 г. Ее тактику мы бы назвали сейчас партизанской: «...стараются скрытно делать свои походы против малого числа неприятельских, убегая на сей конец лесами, горами и местами неприступными от неприятеля, не наблюдая ни малейшего порядка, ни дозора и не имея никакой предосторожности со стороны неприятеля... Люди же, идущие против неприятеля сражаться, обременены провиантом, мукою и разными припасами, так что они, упадая под тяжелым бременем своим, изнемогают, отчего от двух тысяч выступают в бой менее половины. К тому же всякой чиновник действует сам по себе, не имея ни малейшего согласия между собою. Даже и сам господарь Георгий никакого согласного предположения не делает, что предпринимает. Когда и в какое время, о том никому не дает знать, начальники же, не имея сведения, какое у них число войск, хотя сами по себе очень храбры, но, не имея понятия, каким образом располагать командуемыми своими, не смеют вступать с неприятелями в бой» [3]. Все осталось как прежде. Примерно
1. Богишич В. Разбор сочинения Н.А. Попова «Россия и Сербия». СПб., 1872. С. 122. К. К. Родофиникин — А. Я. Будбергу, получено 4 сентября 1807 г.
2. Первое сербское восстание 1804-1813 гг. и Россия. Кн. 1. М., 1980. № 318. К. К. Родофиникин — А. А. Прозоровскому, 9 ноября 1807 г.
3. РГВИА. Ф. 14209. Оп. 170. Св. 24. Д. 670. Л. 53-54. Эринг — Е. Г. Цукато, 18 августа 1810 г.
206
в то же время сам верховный вождь рекомендовал одному из своих воевод Милошу Обреновичу заняться заготовкой продовольствия, «ибо голодный воевать не может, и то войско, которое голодным воюет, слабый какой кураж выказать может» [1].
Создание современной армии требовало планомерных усилий и немалых материальных затрат, не говоря уже о профессиональных военных кадрах. Первые попытки организовать обучение войска относятся к зиме 1804-1805 гг. Ею занимались, очевидно, бывшие участники фрайкоров и перебежчики с Военной границы. За основу был взят австрийский устав и порядок службы. Позднее будет использован и русский образец.
Однако вплоть до 1809 г. военное обучение имело эпизодический характер. Лишь после так называемой «конституционной реформы» конца 1808 г. был взят курс на формирование регулярных подразделений. Эти действия желчно критиковал русский дипломатический агент К. К. Родофиникин. 12-14 февраля он сообщил главнокомандующему Молдавской армией А.А. Прозоровскому сначала о формировании милиции, в которую были записаны все белградские жители «без изъятия купцов, мастеровых и хлебопашцев, назначили им офицеров и унтер-офицеров и начали собирать их для учения» [2]. 250 человек из них следовало выделить к обучению регулярной службе. Затем — о формировании в каждой нахии регулярных рот, состоящих из 250 человек каждая. Общее число нового войска должно было приблизиться, таким образом, к 4500.
Но в первую очередь намеченные преобразования, по понятным причинам, затронули жителей Белграда. Вскоре в дом Родофиникина явилась «делегация» порядка ста человек. «Они громко у меня спрашивают: ест ли есть ли повеление от Московского Царя так немилосердно их мучить? что они до сего дрались с неприятелем и еще готовы пролить свою кровь за Россию и за свое отечество, но что солдатами быть не хотят и готовы все перерезаться, нежели на сие согласиться». Дело кончилось тем, что богатые купцы и мастеровые сумели откупиться от обучения в милиции и участия в регулярных формированиях, остальные же, как сообщает Родофиникин, вынуждены были отвлекаться от своих работ.
В этом эпизоде можно считать показательным как апелляцию к «московскому царю» — явно песенный образ, даром, что столицей России уже около века был Санкт-Петербург, так и возможность
1. Цит. по: Радојчић Н. Ук. соч. С. 52.
2. РГВИА. Ф. Военно-ученого архива (ВУА). Д. 394. Ч. 5. Л. 117-119, 133-134.
207
откупиться от «патриотического долга», толкование которого узурпировали новые, казалось бы, «свои», народные власти. Их авторитет ничтожен, поскольку за «правдой» жители Белграда обратились не в Правительствующий народный совет, а в дом русского дипломата. Сам Родофиникин был уверен, что формирование регулярных войск ведется не для войны с турками, а для расправы с воеводами-оппозиционерами [1]. Протестующие не захотели быть солдатами, то есть выполнять данные им приказы. Они верят в далекую мифическую Россию и родной вилайет (землю предков), именно в такой связке и в такой последовательности, если достоверно сообщение Родофиникина, но не верят в национальное государство.
Позволительно сделать вывод, что их воззрения аполитичны. И такова была позиция наиболее развитой части повстанческого общества, столичных купцов и ремесленников, приближенных к «политике». Выстраиваемая «национальная» система господства и подчинения вызывала отторжение в эгалитарно настроенной среде. Но и она уже не была имущественно однородной. Один из инициаторов реформы белградский комендант и председатель Совета Младен Милованович слыл самым богатым человеком в Сербии. У него были свои компаньоны [2]. Складывающуюся ситуацию можно определить как переходную, противоречивую и неустойчивую. С одной стороны, патриархальная традиция, с другой — коррумпированная власть. Государственный долг в виде воинской повинности уже есть, а гражданских прав и юридических гарантий нет и в помине. Национальная идея в таком случае превращается в демагогию, успех которой сомнителен. Остается прежнее, рыхлое, наполовину мифологическое, наполовину локальное «родовое» сознание.
Но, может быть, прав Н. Радойчич, и сопротивление регулярной службе оказали лишь жители развращенных городов, а более сознательные крестьяне-патриоты с готовностью отдались государственной дисциплине. Нет, вовсе нет. Спустя некоторые время (25 февраля 1809 г.) Родофиникин сообщил о волнениях на Мораве, где крестьяне «...прибили до полусмерти своих старейшин и до 800 семейств со
1. Другой тон взял Родофиникин в письме И. И. Исаеву, обеспечивающему коммуникацию с повстанцами (25 февраля 1809 г.): «Здесь, слава Богу, все спокойно, везде учат сербов регулярной службе, следственно, Ваше Превосходительство будет иметь ученых помощников». РГВИА. Ф. 14209. Оп. 10/170. Св. 20. Д. 609. Л. 31.
2. Ристић М. Младен Миловановић. Београд, 1962.
208
всем имуществом отретировались к самой границе». Они готовы были лучше перейти к туркам, нежели служить в «своей» сербской армии. Русский агент так прокомментировал новое учреждение: «...будучи заводимо слепыми и учимо таковыми же, в сто крат должно казаться народу тягостнейшим, нежели оно в существе есть» [1].
Отправившийся на подавление бунта председатель Совета М. Милованович сообщил по прибытии, что нашел в Делиграде до 2 тысяч бунтовщиков, которые «...заклялись один другого не выдавать и приняли решимость идти прямо к Белграду, возбудить и другие нахии, убить всех старейшин и ввести новой порядок дел в Сербии, как они сами говорили, ... объявили, что они избавились от турецкого ига не для того, чтоб быть рабами опять, и что не хотят более быть употребляемы старейшинами на разные работы, ... что не хотят учиться, будучи в силах сопротивляться неприятелю прежним образом, за сим представили и другие многие статьи...» [2]. Пообещав учесть все требования и пригласив попов, которые прочитали простительные молитвы, Милованович отпустил по домам ратников и отправился вместе с отрядом бунтовщиков к рисавскому кнезу для примирения. «Стрелочниками» были объявлены два перешедших с австрийской границы серба (капитан и унтер-офицер), очевидно, выполнявшие функции военных инструкторов. Их было повезли для суда в Белград, но повесили уже по дороге [3].
Какие же такие порядки собирались ввести в Сербии взбунтовавшиеся крестьяне? Скорее всего, их «программа», как и в случае других народных движений, была в основном «отрицательной». Они отвергали
1. РГВИА. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 5. Л. 200-201.
2. Там же. Л. 269-271 об. К. К.Родофиникин — А. А. Прозоровскому, 16 марта 1809 г.
3. По словам Миловановича, австрийские офицеры объявили крестьянам, что те теперь навечно останутся солдатами, из-за чего и вспыхнул бунт. РГВИА. Ф. 14209. Оп. 10/170. Св. 20. Д. 609. Л. 47об.-48об. Записка разговора Ф.И. Недобы с М. Миловановичем, 30 апреля 1809 г. По предложению русского агента в Белграде, за урегулирование конфликта М. Милованович был награжден Прозоровским золотой медалью. Родофиникин язвительно прокомментировал его реакцию: «...[Милованович] лишился на несколько времени языка, сия самая радость воспрепятствовала ему понять...», что он сам был виновником случившегося. Там же. Л. 45-47. К. К. Родофиникин — А. А. Прозоровскому, 30 апреля 1809 г. В свою очередь Карагеоргий видел источник достигнутого «согласия» в суровых мерах, принятых к бунтовщикам. Там же. Л. 7об.—8об.
209
государственную эксплуатацию, надеясь на «свободу» без армии, без чиновников и без налогов. Это была анархическая программа.
Новые волнения прокатились по Сербии спустя год, когда прайм тельство пыталось ввести подушную подать (один дукат с каждого представителя мужского пола) для финансирования регулярных под разделений. Верховный вождь Карагеоргий с горечью писал, что народ больше не верит старейшинам: «...лгали де нам шесть лет — помощи от России не видим... Теперь и сам не знаю, что делать и что народу говорить, ибо нет пользы больше лгать перед оным... Все, народ и старейшины, согласно определили наложить дань, чтоб купить муниции, итак все устроили как знали». Однако согласие оказалось мнимым: «...в великую беду я попал, — признавался верховный вождь, — ни два дня не был в дому, по всем уездам взбунтовались было в оное мутное время, люди убивались и грабили один другого и в непослушание пришли, для то[го] принужден я был сам по земле идти для усмирения» [1]. Правда, Родофиникин объяснил отсутствие Карагеоргия в его топольской резиденции иначе: страхом за жизнь в условиях мятежа [2]. Спустя несколько месяцев «с душевной скорбию» Карагеоргий жаловался в личной беседе русскому генералу Цукато, что «... большая часть простого народа, особливо пограничных уездов, отягщенная долговременного войною с турками, устрашенная прошлогоднею великою потерею самых отборных защитников своих, более наклонна к миру с турками и до сих пор колеблется и старается уклониться от службы...» [3].
Итак, о единстве интересов власти и народа, принятии новых государственных институтов и идеи суверенитета простыми сербами говорить затруднительно [4]. Казалось бы, Карагеоргию удалось преодолеть
1. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ).Ф. 321. Оп. 580/ 1. Д. 159. Л. 51—53об. (рус. пер. современный оригиналу). Карагеоргий — Хаджи-Мелентию и М. Обреновичу, 31 марта 1810 г.
2. Первое сербское восстание... Кн. 2. М., 1983. № 135. С. 151-152. К. К. Родофиникин — Н. М. Каменскому, 14 марта 1810 г.
3. АВПРИ. Ф. 321. Оп. 580/1. Д. 159. Л. 209-210. Е. Г. Цукато — Н. М. Каменскому, 21 июля 1810 г.
4. «Сии лица, — разъяснял Родофиникин позицию сторонников сербского суверенитета, — желают быть независимыми, желают распространить владычество свое и, содержа народ в рабстве, не давать никому отчета в своих деспотических деяниях». РГВИА. Ф. 14209. Оп. 10/170. Св. 20. Д. 609. Л. 49-51. К. К. Родофиникин — А. А. Прозоровскому, 7 мая 1809 г.
210
анархию, устранить оппозицию в лице видных воевод Восточной Сербии и выстроить «вертикаль власти» путем «конституционной реформы» января 1811 г. Однако и тогда восприятие той же регулярной службы мало изменилось.
В середине июня того же года новый русский представитель в Белграде Ф. И. Недоба сообщил о возмущении местных жителей в связи инициативой попечителя по военным делам М. Миловановича сформировать из них отряд до 600 человек: «Люди формально отказались от сего, говоря, не хотим кострулек на голове носить, и притом объявили, что впредь не пойдут ни на какую работу для Младена, как-то, на копание кукурузов его, виноградов, жатву хлеба, кошение сена и прочие панщины, кои заставляют себе делать сербские сатрапы» [1]. Для разбирательства в Белград был приглашен Карагеоргий с отрядом «шумадинцев». Из процитированного отрывка ясно, что регулярная служба ассоциировалось с отработочными повинностями, которые явочным порядком ввел главный сербский коррупционер М. Милованович. Любопытно и противопоставление жителей столицы крестьянам-«шумадинцам», составившим гвардию верховного вождя с карательными функциями [2].
Но еще более любопытно упоминание «кастрюлек» на головах, т. е. военной формы регулярных подразделений. Ранее Недоба сообщал,
1. РГВИА. Ф. 14209. Оп. 3/1636. Св. 24. Д. 12. Ч. 4. Л. 51-53об. Ф. И. Недоба — А. П. Зассу, 17 июня 1811 г.
2. Спустя время экзекуции повторились: «Младен Милованович, попечитель военных сил по врожденному, как замечается, сербам памятозлобию не мог никак забыть сопротивления, кое показали ему белградские жители... Почему по настоянию его 17 сего месяца по повелению верховного вождя расстреляли двух, а десятерых секли плетьми на трех местах города, по сто ударов на каждом месте. Судили сих несчастных и приговорили к казни момки, т. е. телохранители или лучше сказать сателлиты Черного Георгия, что приняли себе за обиду прочие советники и судьи великого суда. Младен лично присутствовал при наказании, окружен будучи нескольки[ми] десятками вооруженных момков своих, и когда били виновных, то он спрашивал у них, будет ли слушаться капитанов, будет ли учиться воинской тактике?» Там же. Л. 88-89об. Ф. И. Недоба — А. П. Зассу, 25 января 1812 г. Секира правосудия могла при случае обрушиться и на местных коррупционеров, берущих не по чину. В том же письме сообщается о заключении под стражу за злоупотребления властью одного из воевод пожаревацкой нахии Момировича и бывшего председателя кладовского магистрата Г. Поповича.
211
что верховный вождь воспользовался услугами четырех русских закройщиков из отряда полковника Баллы, находившегося и Белграде, для «покроения мундиров» [1]. Нет нужды долго распространяться о ша ковой функции одежды, поэтому ясно, что военный мундир был для Карагеоргия символом превращения Сербии в европейскую державу Но именно этот символ отвергался рядовыми сербами. В снос время еще духовный владыка австрийских сербов митрополит Стефан Стра тимирович советовал повстанческим руководителям: «И эти турецкие чалмы и другие только азиатам приличные одежды мало помалу ис требляйте; вместо чалмы болгарскую капу, а если возможно и шешир (шляпу. — М. Б.) вводите» [2]. Однако выполнить это предписание было не так-то легко. По свидетельствам мемуаристов, после сражений с турками повстанцы снимали с побежденных их одежду и надевали ее на себя, превращаясь таким образом в господ, т. е. в турок [3].
Уважение к мундиру воспитать было еще труднее. 6 августа 1811 г. подпоручик Орлов написал рапорт на имя полковника Баллы об инциденте, произошедшем с ним в белградской бильярдной. Некий серб, назвавший себя первым помощником Карагеоргия, вне очереди занял стол, вел себя грубо и никак не хотел признать русский мундир: «...много вас таких дьяволов, которые носят такие, как мы мундиры», — заявил он Орлову [4]. Драться с ним подпоручик не стал, понимая, что накажут его, а не обидчика, находящегося под прикрытием беззакония. Отправились выяснять отношения в Совет, но по дороге грубиян испарился, тем самым, продемонстрировав неуважение и к этому органу власти.
Воспроизводство архаических форм социальности и копирование ранее господствовавших турецких обычаев противоречило ожиданиям религиозного и национального преображения. В уже цитированном письме митрополит Стратимирович рекомендовал вождям восстания: «Спахиев, янычар и, одним словом, все войско [турецкое] изгоните, чтоб
1. Там же. Л. 49-50об. Ф. И. Недоба — А. П. Зассу, 11 июня 1811г.
2. Први српски устанак... № 78. С. 136. [К. Йованович] — Я. и М. Ненадовичам и Б. Груйовичу, 10 августа 1805 г.
3. Казивања о Српском устанку 1804. / Приредила Д. Самарџић. Београд, 1980. С. 42, 180. Љушић Р. Турско наслеђе у Кнежевини и Краљевини Србији // Ислам, Балкан и велике силе (XIV-XX век). Међународни научни сккуп 11-13. децембар 1996. / Одговорни уредник С. Терзић. Београд, 1997. С. 282-283.
4. РГВИА. Ф. 14209. Оп. 10/170. Св. 24. Д. 672. Л. 53-54об.
212
их не было, исторгните из вашего отечества, иначе безопасности быть не может; прочих турок, мирных торговцев, ремесленников, земледельцев, художников и всякого турка, который сам собой живет и не желает властвовать над райей, оставьте в своих домах жить, как и прежде, только поставьте под ваше управление, власть и суд, как прежде вы под их были, и распространяйте среди них ваш язык и учение и книжность, так что со временем перельются все в вас и преумножат язык ваш и державу» [1]. Иными словами, в отношении турецкого (исламского) населения предлагалась политика постепенной культурной ассимиляции.
На практике все могло происходить с точностью до наоборот. Участник восстания В.С. Караджич свидетельствует: «Когда сербы в начале 1807 г. побили турок в Белграде, осталось много вдов и детей-сирот, которые вынуждены были попрошайничать, чтобы не умереть с голоду, и было их так много, что по улицам почти невозможно было пройти из-за них. Чтобы избавить сербов от этой досады, и чтобы еще этим несчастным и всем туркам поспособствовать, погрузили всех этих несчастных на две ладьи и отправили вниз по течению Дуная в Турцию. Когда ладьи эти прибыли в Пореч, Миленко [Стойкович] их задержал здесь и, взойдя на них, выбрал самых красивых женщин, девушек, девочек и детей женского пола и взял себе и так составил целый гарем» [2]. Этот почти анекдотический эпизод как в капле воды отразил и то, каким путем могла пойти на практике ассимиляция турецкого населения, и то, насколько глубокими христианами являлись турецкие сербы.
Показательны призывы, обращенные повстанческими вождями к черногорцам с предложением совместного выступления против мусульман Боснии (в понимании австрийских интеллектуалов, они также являлись сербами) в ответ на их преступления против христиан, которых «турки» (босняки) сажали на кол, включая детей, а женщин превращали в рабынь: «Так и мы все вместе, и малые, и великие восстанем и побьемся с разбойничьей Боснией, коя нам столько против заповеди султана учинила, побьемся страшно, без пардона и без помилованья» [14]. Идея мести, безусловно, преобладала в сознании руководителей восстания, хотя из тактических соображений они готовы были идти на компромиссы и формальное прощение обид. Выше упомянутый М. Попович убежден, что восстание 1804—1813 гг., которое принято считать
1. Први српски устанак... № 78. С. 134-135.
2. Караџић В. С. Историјски списи. Књ. II. Београд, 1969. С. 98-99.
213
национально-освободительным движением сербского народа, па самим деле имело характер религиозной войны, причем христианские нормы воспринимались повстанцами с истинно языческим фанатизмом [1].
Многовековые традиции православной церкви ко времени начала восстания были уже в значительной степени поколеблены. После ликвидации Печского патриаршества (1766 г.) его епархии были переданы в управление грекам-фанариотам, которые не пользовалась доверием населения. Они рассматривались как агенты турок или же, в лучшем случае, как случайные стяжатели. Сербское приходское духовство оставалось малообразованным, а его прихожане захаживали в церковь лишь по большим праздникам. Если верить словам русского агента в Белграде, «народа здешнего вообще вера состоит в том, чтоб посты свято содержать; в прочем все другие статьи веры вовсе или весьма мало сохраняются. Церквей весьма мало и о тех, кои имеются, вовсе не пекутся; как были при турках, в том самом положении и ныне» [2]. Данная констатация подтверждается свидетельствами участников движения (М. Ненадовича и В. С. Караджича). Ограничение, введенное советом, на платы за требы в этой ситуации являлось популистским шагом. Вероятно, его с удовлетворением восприняли прихожане [3].
Участие священников в организации национально-освободительной борьбе и, тем более, в военных действиях с оружием в руках уже само было грубым нарушением норм церковной жизни. Подобная практика по понятным причинам возмущала сочувствовавшего повстанцам С. Стратимировича: «Нехорошо, что священники и монахи оружие носят, в бой идут, церкви и службу оставили и приняли звания, которые им не подобают; но священники пускай держатся Бога, в церквах пускай учат народ, пускай церкви возводят и народ ободряют». Впрочем, учитывая дефицит кадров, карловацкий митрополит допускал: «Те священники, которые теперь среди воевод, пускай не возвращаются, и пускай только [эти] священники поучением, словом, советом
1. Поповић М. Ук. соч. С. 134-137.
2. Богишич В. Ук. соч. С. 122.
3. Ср.: Грачев В. П. Православная церковь и Первое сербское восстание 1804— 1813 гг. // Церковь в истории славянских народов / Отв. ред. И.В. Чуркина. М., 1997. С. 161—175; Кашић Д. Љ. Прота Матија Ненадовић и црквене прилике у устаничкој Србији // Прота Матија Ненадовић и његово доба / Уредник Р. Самарџић. Београд, 1985. С. 453-486.
214
и ободрением, а не оружием, саблей и пушкой начальству[ют]» [1]. Сама практика вооруженной борьбы вынуждала нарушать старые порядки. Понимая это, Стратимирович выступал за активное вовлечение всей церкви в систему религиозно-национальной пропаганды. Однако некоторые священники гораздо охотнее включались в политическую борьбу, раздел материальных богатств и сфер влияния.
В свою очередь светские власти стремились поставить церковь под свой контроль, сделав ее послушным инструментом официальной пропаганды. Эта тенденция, наметившаяся в период Первого восстания, развивалась далее во времена Милоша Обреновича — предводителя Второго восстания (1815 г.). Он примеривал на себя образы нового «отца» и героя-спасителя сербов, продолжателя славных традиций державы Неманичей. При этом сербизация церкви являлась необходимым требованием для ее использовании в качестве рупора государства.
Удобный случай преподнесла греческая революция 1820-х гг., обратившая гнев турок против фанариотов. Милош умело разыгрывал антигреческую карту, поддерживая в белградском митрополите Агатангеле парализующий страх перед турецкой расправой. Ссылаясь на европейский опыт, сербский князь планировал реформы по передаче церковных сборов в пользу государства, содержанию священников за счет казны и подготовке духовных кадров. Хотя ему не удалось реализовать задуманное, именно княжеские распоряжения определяли нормы церковной жизни. В одном из них, адресованном белградской общине, предписывалось обязательное участие каждого православного в церковной службе от ее начала и до конца по воскресеньям и престольным праздникам, запрещалось использовать в качестве литургического языка какой-либо иной кроме «местного сербского». (Исключение делалось для тех, кто учредит специальную часовню или домовую церковь.) В день Св. Саввы [2], на Видов день (годовщина Косовской битвы), а также в дни поминовения сербских королей в церковь должны были являться все христиане восточного вероисповедания, будь то греки, болгары или цинцары. Особо запрещалось эллинизировать представителей других национальностей (сербов, болгар и цинцар): «...всякий пускай свой род любит и имя своего рода
1. Први српски устанак... № 78. С. 136.
2. Первый сербский архиепископ, представитель династии Неманичей.
215
сохраняет...», — говорилось в наказе, имевшем явный антигреческий акцент [1].
Одним из главных требований на переговорах с турками стали свобода богослужения и избрание сербского митрополита взамен фанариотов. При этом свобода веры понималась в национально ориентированном ключе. В пунктах требований сербских депутатов, составленных в сентябре 1827 г. в частности значится: христиане, принявшие турецкую веру, исключаются из прав наследования христиан и наоборот (п. 15). Исламизированные сербы, вернувшиеся на родину и возвратившиеся к вере предков «не могут быть ни обижаемы, ни требуемы назад» (п. 22). Мусульманам запрещено творить молитву, за исключением специально назначенных мест (п. 27) и т. д. [2]. Проект акта по церковному вопросу (апрель 1830 г.) предполагал право назначать архиепископов из сербов по желанию князя и народа [3]. Однако предложение поначалу вызвало протест константинопольского патриарха, заявившего, что он не может решить такой вопрос без Синода, и предложил подождать, пока «вымрут» нынешние сербские архиепископы-греки. Сербский посланник Д. Давидович находился в отчаянии, понимая, что Синод, состоит из мирских фанариотов, не разбирающихся в духовных делах и к тому же «... народною мерзостью к сербам дышащих и сих низшими себя взирающих...» [4]. К счастью, при помощи русской миссии эту проблему удалось разрешить и в 1831 г. Княжество вслед за признанной автономией обрело первого митрополита сербского происхождения преданного Милошу Мелентия Павковича [5].
Знаковым эпизодом 1830 г. стала установка колоколов на белградских церквях, вызвавшая протесты местной турецкой администрации. «Мы почти уверены, что толпа простого нашего народа к снятию там водруженных колоколов никак не преклонится и не простится с
1. Петровићи В. и Н. Грађа за историју Краљевине Србије. Време Прве владе Милоша Обреновића. Књ. I. Београд, 1882. С. 382-399. Гавриловић М. Ми-лош Обреновић. Књ. II. Београд, 1909. С. 663-698.
2. АВПРИ. Ф. 180. On. 1 (517). Д. 2669. Л. 44-45об., 46-47об. (перевод).
3. Там же. Д. 2672. Л. 34-35.
4. Там же. Л. 53-54. Д. Давидович — А.И. Рибопьеру, 15 марта 1830 г.
5. Љушић Р. Кнежевина Србија (1830-1839). Београд, 1986. С. 20-22. Достян И. С., Карасев А. В. Православная церковь и складывание сербской нации // Роль религии в формировании южнославянских наций / Отв. ред. И.В. Чуркина. М., 1999. С. 171.
216
драгоценнейшим звуком...», — писал Давидович [1]. И действительно этот эпизод вошел в предание. Возмущенный белградский визирь, согласно этому рассказу, пугал, что применит против колоколов пушки: «Вы звоните, а мой ходжа должен кричать: с этим никак нельзя согласиться». На что фольклорный Милош ответил: «А вы не кричите тогда, когда колокола звонят» [2]. Свобода богослужения вошла в народную память как победа над турками, а главным героем ее обретения стал Милош Обренович: это вполне соответствовало сконструированному им самим пропагандистскому образу власти.
Деспотия М. Обреновича, пользуясь инструментом церкви, обеспечила себе монополию на ведение пропаганды, но ей труднее было поддерживать фиксированный градус национального напряжения в условиях «мира и тишины». Ритуализация пропагандистских усилий, апеллирование к чувствам и театральным эффектам на скупщинах с наложением идеологической повинности на «избранное» общество вело режим к демагогическому вырождению. Фаза С, не имея прочного фундамента в виде предшествующих этапов развития, деградировала, в то время как в австрийском пространстве национальная пропаганда подвижников-патриотов относительно стабилизировалась благодаря возникновению постоянных органов печати и просветительской организации Матица сербская (сочетание фаз А и В). Впрочем, круг сербских читателей и по ту сторону Савы и Дуная был еще очень невелик.
Ввиду потрясений, охвативших Балканский полуостров в начале 1820-х гг., русская дипломатия все чаще призывала Милоша Обреновича поддерживать «мир и тишину» в Сербии [3]. Тем самым она легитимировала его как главного гаранта стабильности и, следовательно, упрочивала
1. АВПРИ. Ф. 180. Оп. 1 (517). Д. 2672. Л. 105-106. Д. Давидович — А. И. Рибопьеру, 2 августа 1830 г.
2. Милићевић М. Ђ. Кнез Милош у причама. Нова збирка. Београд, 1900. С. 35-36.
3. Политические и культурные отношения России с югославянскими землями в первой трети XIX века. М., 1997. № 159. С. 240-241; Г. А. Строганов — М. Обреновичу, 5 марта 1821 г. Внешняя политика России XIX и начала XX века. Сер. 2. Т. IV (XII). М., 1980. № 147. С. 410-411. Г. А. Строганов — М. Обреновичу, не ранее 31 декабря 1821 г. Прим. 162. С. 669. К. В. Нессельроде — М. Обреновичу, 8 октября 1821 г. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 1278. Оп. 1. Д. 190. Л. 126-136об. Г. А. Строганов — М. Обреновичу, 11 октября 1821 г. Л. 137—138об. Г. А. Строганов — М. Обреновичу, 23 января 1822 г. и др.
217
символическую позицию «народного монарха». Милош прекрасно отдавал себе отчет в этом. Ему был выдан мандат на подавление любого недовольства, в том числе вызванного его собственным правлением.
То, каким образом Милош использовал эту возможность, лучше всего демонстрируют события, последовавшие за так называемой «джаковой буной» (январь 1825 г.) [1]. 6 февраля была распространена прокламация [2], в которой восстание, во главе которого встал Милое Попович (Джак), изображалось интригой греческих подстрекателей и их пособников-эмигрантов. На местах проводились кампании раскаяния с принесением клятв на верность князю и отечеству. Итогом этих верноподданнических демонстраций стали две скупщины, проведенные в мае 1825 г., где восхвалялась политика Милоша. Созыв второй скупщины был вызван получением письма главы русской дипломатии К. В. Нессельроде от 5 апреля с одобрением княжеского курса [3]. После читки письма был принят «народный адрес», соответствующий версии князя [4]. «Народное мнение» сводилось к тому, что поддерживать «мир и тишину» можно лишь на определенных условиях: «...Приступите как государь и глава народа, — обращались участники скупщины к Милошу, — и Вы с нами вместе к союзу, борясь за свободу братии нашей, одним разом или от ига избавимся несносного или на поле чести все помрем. Никоим образом из числа нашего [сербского народа] исключить не можем и не хотим до последней капли крови ту братию нашу, живущую в шести тех пределах, которая с нами вместе не только с 1804 по 1813 г. боролась за общую свободу и при заключении Бухарестского мира [1812 г.] в VIII статью оного вошли, но в этих пределах наша братия, наши родственники, а по большей части пополам фамилии наши разделены остались». Тогда как гнев населения, принявшего участие в восстание, был направлен против внутренней политики князя (высокие платежи и отработки, произвол чиновников, несправедливые условия торговли и т. д.), Милош стремился объяснить волнения внешней политикой, которая не удовлетворяет народ. Иными словами, буна рисовалось как национальное движение, являясь на самом
1. Гавриловић М. Указ. соч. Књ. II. С. 568-616; Ђорђевић М. Ђакова буна: Политичко-историска студија. Београд, 1953; Стојанчевић В. Милош Обреновић и његово доба. Београд, 1966. С. 122-132.
2. Ђорђевић М. Указ. соч. С. 154-156.
3. Внешняя политика России... Сер. 2. Т. VI (XIV). М., 1985. № 48. С. 159-160.
4. Ненадовић Љ. Указ. соч. С. 9-11; Гавриловић М. Указ. соч. Књ. II. С. 172-173.
218
деле социальным протестом. Национальная риторика призвана была затушевать социальные проблемы. В то же время князь был вынужден уменьшить основной налог и признать некоторые недостатки управления, которые обещал со временем исправить.
Требование о присоединении к Сербии «братских» территорий, отторгнутых после 1813 г., было вписано в обращение к министру иностранных дел России [1]. Кредит доверия «народному монарху» вернулся в виде политического торга, оформленного как «воля народа». России следовало активизировать давление на Турцию, чтобы сохранить «мир и тишину» в Сербии. В демагогических упражнениях Милоша постоянно использовалась просвещенно-консервативная риторика русской дипломатии.
Противники Милоша, силы и возможности которых были не столь велики, при случае также пытались разыграть национальную карту. Идеологи следующей буны во главе с Г. Чарапичем (1826 г.) рисовали в своих прокламациях семейство Обреновичей как полутурков, которые собираются «потурчить» весь сербский народ. По словам М. Гавриловича, именно это развязало Милошу руки в отношении расправы над заговорщиками [2]. На этот раз национальная риторика не потребовалась, точнее, она приобрела иной формат, тем более «заговор», в который, по мнению Милоша, были вовлечены греки-фанариоты и старейшины-эмигранты Первого восстания, сильно попахивал авантюрой и не получил существенного отклика снизу.
После этого в течение почти десяти лет Сербия не знала серьезных проявлений общественной активности. Признание автономии Княжества (1830—1833 гг.) сопровождалось «народными» скупщинами-манифестациями, организованными самими властями. Однако позиции Милоша не были столь уж прочными. Побывавший в Сербии летом 1830 г. русский офицер оставил свидетельство: «Многие в народе не в состоянии понять всех заслуг, оказанных Милошем отечеству, и, следуя склонности к ропоту, оскорбляли его нередко глухими укоризнами в корыстолюбии, жестокости и проч.» [3]. Наконец, конституционный
1. Политические и культурные отношения... № 185. С. 270-271.
2. Гавриловић М. Указ. соч. Књ. II. С. 617-637. Особенно: 626-627.
3. Цит. по: Достян И. С. Об описании Сербии, сделанном в 1830 г. русским офицером Розелион-Сашальским // Славянское возрождение: Сб. статей и материалов. М., 1966. С. 112.
219
кризис середины 1830-х гг. поколебал политико-идеологическую монополию князя.
Изданию Сретенского устава (1835 г.) предшествовала новая буна во главе с великим сердаром расинской области Милетой Радойчичем («милетина буна»). Ее инициаторами выступили недовольные всевластием князя чиновники и старейшины, однако движение приобрело черты массового выступления. В вооруженной демонстрации в тогдашней резиденции князя Крагуевце приняли участие около шести тысяч человек. Правда, по некоторым данным, отдельные старейшины пользовались обманом, утверждая, что собирают народ для охраны боснийской границы [1].
Программа оппозиции была выражена в трех пунктах: 1) учредить народный совет и утвердить взаимные отношения между ним, князем и народом, 2) гарантировать жизнь и имущество всех граждан Сербии, 3) определить общую сумму платежей в виде единого налога, не обременительного для народа. Предводители движения оправдывали свои действия тем, что боялись стихийного и неорганизованного выступления «простоты», недовольной своей жизнью [2]. Такой бунт мог быть слепым и беспощадным. По большому счету, требования оппозиции мало изменились с 1825 г., однако выразить их как «гражданскую» позицию от имени народа могли лишь представители старейшинского слоя. Сам Милош Обренович утверждал, что старейшины обманули народ, который не знал куда идет. Таким образом, обе стороны пользовались демагогическими приемами, придя к компромиссу на основе названных трех пунктов.
1. Љушић Р. Кнежевина Србија. С. 124-125. Мотивом привлечения населения служило и требование о снижении налога с 6 до 1 талера. Данные о числе бунтовщиков колеблются от 1000 до 15000 человек. Там же. Прим. 19.
2. Љушић Р. Кнежевина Србија. С. 129; АВПРИ. Ф. 180. Оп. 1 (517). Д. 2679. Л. 30-31. Суд народный — М. Обреновичу, 9 января 1835 г. Сам М. Обренович еще пытался играть роль «чадолюбивого отца отечества». Там же. Д. 2678. Л. 20-21. М. Обренович — народу великого сердарства расинского, 11 января 1835 г. А в письме А. Петрониевичу от 5 января, жалуясь на здоровье, в очередной раз заявлял о желании сложить с себя беремя государственной власти: «Я оставляю правление молодого нашего отечества. Вот оно Вам, вот народ, вот казна. <...> Умоляю Вас как христианина и как сербина, не возмущайте народ». Там же. Л. 18—19об.
220
«Так завершилась эта революция без единой капли крови на славу князя и на великое благо народа: какой народ такое еще прежде учинил! — писал либерально настроенный Й. Стеич В.С. Караджичу. — <...> Это простой серб учинил на стыд многим другим народам, которые его дикарем называли...» [1]. Кровавым революциям Запада противопоставлялась бескровная победа конституции в Сербии, однако в отличие от этих революций вооруженный народ выполнял во время «милетиной буны» роль безмолвной массовки, а все решения были приняты в верхах. Массовое национальное движение и сформированная гражданская позиция не возникают на пустом месте. Их появление обусловлено длительными социокультурными переменами, которые затронули бы все общество.
1. Вукова преписка. Књ. VI. Београд, 1912. С. 113.