Л. Л. Шемякин
Традиционное общество и вызовы модернизации. Сербия последней трети XIX — начала XX в. глазами русских
Обретение Сербией независимости в 1878 г. совпало с серьезным сдвигом в европейском цивилизационном процессе — «в своих очагах цивилизация Нового времени переставала восприниматься как прогресс; духовное самоуглубление стало подменяться физическим и территориальным расширением» [1]. Речь идет о том. что завершение промышленной революции и окончательная национально-политическая консолидация (объединение Германии и Италии, установление в большинстве стран буржуазно-парламентских режимов) сделали Европу тесной для предприимчивого западного духа, развязав и направив вовне его энергию. После 1875 г., констатировал А. Тойнби, «индустриальная система начала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер...» [2] Те же факторы сформировали и устойчивое представление Запада о себе как носителе цивилизующей миссии (своеобразную «презумпцию цивилизационного превосходства» [3]), следствием чего стал навязчивый экспорт западной парадигмы на периферии — открытые захваты и грабеж колоний, усилившись сами по себе, сопровождались теперь «воспитанием» покоренных народов и насаждением среди них единственно верных ценностей [4] [*]. Ставилась задача: «не заглядывая глубоко им в душу, заставить их принять формы своего мышления, своей веры, своего общественного
1. Гордон А. В. Новое время как тип цивилизации. М., 1996. С. 18.
2. Тойнби А. Постижение истории. М.. 1991. С. 19. См. также: От аграрного общества к государству всеобщего благоденствия. Модернизация Западной Европы с XV в. до 1980-х гг. М., 1998. С. 369.
3. Гордон А. В. Новое время как тип цивилизации. С. 45.
4. См.: Хобсбаум Э. Век империи. 1875-1914. Ростов н/Д, 1999. С. 83-122; Ивин А. А. Философия истории. М., 2000. С. 137.
*. По оценке Эрнста Трельча, «в европейском сознании всегда присутствует завоеватель, колонизатор, миссионер» (Трельч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 608).
11
устройства» [1] [*]. Таким образом, в последней четверти XIX в. Европа инициировала первую волну глобализации, т. е. «универсализации развития по модели центра» [2].
Балканские народы и государства, которые, по словам Э. Хобсбаума, «можно было назвать европейскими лишь из вежливости» [3], подлежали «цивилизации» в первую очередь, поскольку уход теряющей силы Турции из центральной части полуострова как бы возвращал их в Старый Свет. Роль наставника в этом деле предназначалась Австро-Венгрии, тем более что и полигон для экспериментов (переданные ей в управление Босния и Герцеговина) находился совсем рядом. Механизм реализации проекта «австро-венгерских Балкан» на примере Сараево детально исследован в работе С. Терзича [4]. Сербии был уготован схожий путь. Особенно если иметь в виду то место, какое в своих геополитических планах отводили ей стратеги с Балль-Платца. Ведь как справедливо заметил Б. Мур, «определяющие факторы политики малых стран находятся вне их границ» [5]. И, думается, не только политики, но и развития вообще.
Мощный внешний импульс был «уловлен» и в столь же императивной форме ретранслирован прозападной частью сербской элиты. Осенью 1880 г. «безусловный» прежде русофил [6] князь Милан Обренович открыто перешел на австрофильские рельсы, связав судьбу страны и династии с Веной. Тем самым он четко обозначил свое намерение втянуть Сербию в Европу. Призванный им к власти кабинет прогрессистов (напредняков) во главе с Миланом Пирочанцем, этим первым подлинным сербским «западником» [7], и попытался осуществить такой «прыжок из балканского мрака на евро-
1. Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 147.
2. Федотова В. Г. Модернизация «другой» Европы. М., 1997. С. 119.
3. Хобсбаум Э. Век империи... С. 27.
4. Терзић С. Пројект «Аустро-Угарског Балкана» у Босни и Херцеговини // Босна и Херцеговина. Од средњег века до новијег времена (Зборник радова). Београд, 1995. С. 407-423.
5. Moore В. Social Origins of Dictatorship and Democracy // Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston, 1967. Р. XIII.
6. Руска политика и српски владари (Последњи речи краља Милана) // Тодоровић П. Огледало. Зраке из прошлости. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. С. 626-627; Краљица Наталија Обреновић. Moje успомене. Приредила Љ. Трговчевић. Београд, 1999. С. 88.
7. См.: Перовић Л. Милан Пирећанац — западњак у Србији 19. века // Србија у модернизацијским процесима 19. и 20. века. Књ. 3. Улога елита. Београд, 2003. С. 11-72.
*. В марте 1878 г. лорд Литтон .выступил в Индии с поистине знаковой речью.
В ней он сообщал индусам о цивилизующей миссии Британии, несущей в Индию идеи свободы и личного достоинства. Впервые Запад говорил в таком тоне: «Мы стоим во главе гигантской революции — величайшей и наиболее важной социально, морально и религиозно, а также политически; революции, которую, может быть, мир никогда не видел прежде» (цит. по: Федорова В. Г. Модернизация «другой» Европы. С. 52). Эта революция — вестернизация.
12
пейский свет» [1]. По точной оценке американского историка М. Б. Петровича, напредняки («сербские виги», как он их называет) «смотрели на все западными глазами» [2] [*].
Понятно, что брошенный так явно вызов не мог остаться без ответа, и это вносило в развитие Сербии черты неведомой ранее биполярности. Стремление правительства «европеизировать» страну скорым кавалерийским наскоком — т. е. «насадить в ней европейскую культуру» [3] или «сейчас же втиснуть естественный строй сербского государства в нормы чисто европейские» [4], как писали русские очевидцы, — вызвало резкий протест со стороны оппозиции, принадлежавшей к Народной радикальной партии. Отрицая универсальный характер пути Европы и ее образцов, радикалы во главе с Николой Пашичем провозгласили в качестве главной задачи защиту сербской самобытности, каковую они отождествляли с только что завоеванной свободой. «Мы совсем не бережем того, — писал их лидер в конце 80-х гг., — что серба делает сербом, но, следуя моде, стремимся к тому, чем так кичатся иностранцы...» [5] [**]
Перипетии внутреннего противостояния в Сербии хорошо известны. Более важным в данной связи представляется то, что в своем стремлении «преодолеть пространство истории в самые сжатые сроки» [6] реформаторы-напредняки так и остались в меньшинстве. «Негативную позицию по отношению к модернизации государства на европейский манер, — подчеркивает В. Дворникович, — занял сам его основатель и главный столп — шумадийский крестьянин» [7]. Радикалы же, с ходу отвергавшие все проекты реформ, напротив, заручились поддержкой масс. Строя свою охранительную доктрину на базе прочно укорененной в народном сознании патриархальности,
1. Мијатовић Б. Основни погледи напредњака и радикала током 80-тих година XIX века // Српска политичка мисао. Београд, 1996. Бр. 1-4. С. 256.
2. Petrovich М. В. A History of Modem Serbia. 1804-1918. Vol. 2. N. Y. & Lnd., 1976. P. 416.
3. Овсяный H. Р. Сербия и сербы. СПб., 1898. С. 90.
4. Куликовский П. А. Сербия в последние годы // Русский вестник. 1883. № 4. С. 762.
5. Архив Српске Академије Наука и Уметности (далее — АСАНУ). Пашићеве хартије. Бр. 14615-1-27.
6. Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., 2000. С. 270.
7. Дворниковић В. Карактерологија Југословена. Београд, 1939. С. 862.
*. П. А. Кулаковский оставил в своем дневнике беглую зарисовку М. Пирочанца: «Он всюду старается заговорить по-французски, как бы хвастая тем, что он может говорить на этом языке, что он светский и т. д.» (Отдел рукописей Института русской литературы РАН — Пушкинского Дома (далее — ОР ИРЛИ). Ф. 572. Д. 1. Л. 13).
**. Даже на парламентскую трибуну Н. Пашич выходил в полудеревенской суконной блузе и тяжелых грубых сапогах. При этом он носил длинную, до середины груди, бороду (Казимировић В. Никола Пашић и његово доба. 1845-1926. Београд, 1990. Књ. 1. С. 13).
13
они и выразили «негативную позицию» сербского селяка — неприятие им структурных изменений общества и государства, которые могли бы нарушить самодостаточное равновесие его традиционного бытия в системе статичного аграрного мира. В свое время И. Цвиич удивительно тонко заметил: «Сербский радикализм [*] — явление настолько же этно-психологическое, насколько и политическое» [1].
Таким образом, в основе внутрисербского конфликта лежало отношение к Европе и ценностям европейской цивилизации. «Либеральная идея и традиция» — эта сквозная дихотомия определяла все зигзаги истории Сербии в правление двух последних Обреновичей [**]. Она порождалась амбивалентным характером социума, «разрывавшегося» между патриархальностью (т. е. закрытым его типом как формой самоорганизации и выживания сербов под игом турок) и началами модернизации [2].
* * *
Но что же представляло собой сербское общество на рубеже веков и почему мы называем его традиционным, или закрытым? Его главными особенностями были следующие.
Во-первых, аграрный характер. До Первой мировой войны доля крестьянства в структуре населения Сербии никогда не опускалась ниже 87% [3]. Кроме того, ее компактно-континентальное положение создавало стерильную экономическую модель — без вкраплений иных общественно-хозяйственных типов. Например, морского, особенно характерного для Греции.
1. Цвијић Ј. Јединство и психички типови динарских јужних словена. Београд, 1999. С. 64.
2. Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Београд, 1995. Књ. 3. С. 10; Шемјакин А. Л. Либерална идеја и традиција: унутрашња борба у Србији у првој деценији независности // Српска политичка мисао. Београд, 1997. Бр. 1-2. С. 119—136.
3. См.: Ђорђевић Д. Српско друштво 1903-1914 // Марксистичка мисао. 1985. Бр. 4. С. 126.
*. Термины «радикализм», «радикал» и «радикальный» мы используем как производные от понятия Народная радикальная партия, т. е. в идеологическом ключе. Термины «радикальный» и др. — в смысле крайний или экстремистский — в данной работе вообще не употребляются.
**. Современный сербский социолог Любиша Деспотович придает данному противоречию культурологическое звучание: «В конечном итоге, это было столкновение двух социокультурных вариантов развития Сербии — одного, в котором доминировал руральный культурный образец, с лежавшими в его основе традиционной системой ценностей и коллективистским менталитетом, и другого — современного, урбанистического и индивидуалистического (можно сказать, даже эл-тистского) типа культуры, каковой не считал нужным вступать в коммуникацию со средой, не воспринимавшей этот культурный образец, как свой...» (Деспотовић Љ. Српска политичка модерна. Србија у процесима политичке модернизације 19. века. Нови Сад, 2003. С. 193).
14
Во-вторых, выраженный эгалитаризм. Крестьяне были наделены землей достаточно равномерно, вследствие чего расщепление интересов в их среде шло крайне медленно. Важно и то, что в результате радикального решения аграрного вопроса в 1835 г. они являлись собственниками своих наделов.
И в-третьих, этническая и конфессиональная однородность. До 1912 г. Сербия являлась практически мононациональным государством; а свыше 98% ее граждан исповедовали православную веру [1].
К этому добавим и неполную социальную структуру. Сербское общество было исторически лишено аристократической и буржуазной надстроек. В нем имелось как бы два полюса: с одной стороны, малочисленная (вышедшая из «низов») элита; с другой, однородная крестьянская масса — главный хранитель ценностей традиционного сознания. Пролетариат как отдельная группа также отсутствовал. На рубеже веков в стране (из более чем двух миллионов жителей) насчитывалось всего 4 тысячи «промышленных рабочих» [2].
Городские жители, доля которых в населении Сербии составляла 12%, так и не смогли консолидироваться в мещанское сословие (т. е. стать носителями буржуазности) [*], но на протяжении всего периода независимости оставались весьма размытой категорией. «Как трудно было сказать, где кончается сельская тропа и начинается городская улица, — указывает академик М. Экмечич, — так же мало кто мог определить, где проходит граница между крестьянином и жителем города» [3]. То же самое отмечали и русские путешественники: «Значительная часть горожан по роду занятий мало чем отличается от поселян... Из трех горожан двое тоже живут земледелием и скотоводством» [4] [**]. В Пожаревце, например, в 1896 г. имелось 800 лошадей,
1. Ђорђевић Д. Српско друштво 1903-1914... С. 127.
2. Димитријевић С. Социјалистички раднички покрет у Србији. 1870-1918. Београд, 1982. С. 21.
3. Екмечић М. Стварање Југославије. 1790-1918. Београд, 1989. Књ. 2. С. 67.
4. Овсяный Н. Р. Сербия и сербы. С. 113.
*. По словам наблюдателя из России, «серб остается по преимуществу земледельцем и свинопасом, а если судьба выбрасывает его из обычной сферы родительского дома, то он охотнее всего обращается к чиновничьему или военному делу. Собственно мещанское сословие поэтому вполне чуждо сербскому народу» (Вейнберг Е. Сербия и сербы. Этнографический очерк // Образование. 1903. № 8. С. 28). Любопытно, что если русский здесь просто констатирует факт, то западный автор стремится непременно его оценить: «Серб жестоко ошибается, презирая все ручные работы, кроме земледелия; если он имеет некоторое уважение к немцам, то, говорят, только потому, что они являются в города Сербии в качестве ремесленников» (Реклю Э. Земля и люди. Всеобщая география. СПб., 1877. Т. 1. С. 221).
**. Такое положение сохранялось вплоть до Первой мировой войны, что говорит о крайне малой «подвижности» сербского общества (см.: Евреинов Б. П. Статистические очерки Сербского королевства. СПб., 1903. С. 34; Чериковер С. I. Сербия. II. Босния и Герцеговина. М., 1910. С. 16; Мартынов Е. И. Сербы в войне с царем Фердинандом. Заметки очевидца. М., 1913. С. 19).
15
900 коров, 4900 свиней, 2600 овец и 250 пчелиных ульев. А в старой сербской столице Крагуевце два года спустя на почти 14 тысяч жителей было лишь одно фортепиано — да и оно стояло в доме переселенцев из Срема [1]. И даже Белград, по описаниям русских, производил впечатление «поселения» переходного типа: «Лачуги и чуть ли не пещеры... виднеются рядом с роскошными дворцами, а на улице зачастую можно увидеть крестьян, расположившихся обедать на асфальтовой мостовой. Мимо них проносится вагон электрического трамвая и плетется, неимоверно скрипя, крестьянская арба, запряженная волами» [2]. Кроме того, «в Белграде все почти между собою знакомы» [3], а потому двери (как в любой «большой деревне») не запираются. Мало того, «возле некоторых жилищ наружные двери открыты были настежь и подпирались опрокинутыми стульями: оказалось, что, по принятому обычаю, этим предупреждается, что никого дома нет, и чтобы гости понапрасну не трудились заходить туда!» [4] Восклицательный знак здесь явно не случаен — он выражает степень удивления очередного русского гостя...
Специфика же самой сербской элиты состояла в том, что и она (в своем большинстве) сохраняла традиционный менталитет [*], ибо, как отмечал П. А. Кулаковский, «по своему происхождению очень близка к простому народу» [5]. Так, офицерство, которым планировалось заполнить лакуну несуществующего «третьего сословия» [6], мало чем отличалось в своем восприятии мира от рядовых — одетых в шинели крестьян. По словам российского военного агента В. А. Артамонова, «отношение офицеров к нижним чинам отличается простотой и мягкостью, что и не удивительно, ввиду крайней однородности сербского народа, отсутствия классовых различий, общности понятий, потребностей и образа жизни» [7] [**]. «Патриархальность, —
1. Каниц Ф. Србија. Земља и становништво. Београд, 1985. Књ. 1. С. 171, 301.
2. Чериковер С. I. Сербия. II. Босния и Герцеговина. С. 18; Пименова Э. Сербия. Пг., 1916. С. 53.
3. Ровинский П. А. Белград. Его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II // Вестник Европы. 1870. Т. 3. С. 133.
4. Чудновский С. Л. Из давних лет. Воспоминания. М., 1934. С. 65.
5. Кулаковский П. А. Сербия в последние годы. С. 761.
6. См.: Бјелајац М. Женидбе официра српске и југословенске војске 1881-1941. Планирано стварање елите // Годишњак за друштвену историју. Београд, 1995. Св. 1. С. 19-38; Миљковић-Катић Б. Структура градског становништва Србије срединой XIX века. Београд, 2002. С. 164.
7. Артамонов В. А. Вооруженные силы Сербии. СПб., 1911. С. 52.
*. П. А. Ровинский четко зафиксировал данный факт в своих путевых заметках: «В Сербии меня одно удивляло: везде в других странах люди, составляющие интеллигенцию, развиты непропорционально больше, чем масса; в Сербии напротив — интеллигенция... в сущности слишком мало отделяется от массы» (Ровинский П. А. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II. С. 166).
**. Схожее впечатление оставил в своих мемуарах другой русский автор: «Сербская армия поражает своей демократичностью... Часто можно было видеть офицера, танцующего вместе с солдатами. Не считается обидным быть в кафе, где за соседними столами сидят солдаты» (Сахаров М. В. С сербами в Скутари (впечатления). СПб., 1913. С. 14)... Добавим, что и «нижние чины» не комплексовали перед начальством. По словам очевидца, «в общественном отношении сербский солдат не подвержен никаким стеснениям. Он может бывать везде, где бывает офицер... Зачастую даже по своей деревенской привычке солдаты обращаются к офицерам на ты» (Мартынов Е. И. Сербы в войне с царем Фердинандом... С. 45, 47). Да и гражданские лица, причем не самого высокого звания, вели себя с военными запросто. Русский путешественник не смог скрыть своего удивления, когда в одном из ресторанов лицезрел, как «какой-то оборванный разносчик фамильярно трепал по плечу щеголеватого кавалерийского офицера, обедавшего с очень приличными дамами» (Марков Е. Путешествие по Сербии и Черногории. Путевые очерки. СПб., 1903. С. 63).
16
указывает современный исследователь, — являлась основой воинской субординации» [1], которая, впрочем, имела и свою оборотную сторону: в случае провинности (т. е. нарушения традиционных норм поведения), сразу же следовало наказание, причем не по закону, а по обычаю, — как правило, кулаком. «Кулачную расправу с провинившимся солдатом, — писал русский военный врач в 1913 г., — мы видели в первый раз; но, по рассказам очевидцев, она применяется в сербской армии нередко, хотя сербы тщательно это скрывают...» [2]
И гражданская бюрократия не являлась исключением. «Высший чиновник, министр или член Государственного совета, — фиксировал мемуарист, — нередко сидит на лавке подле простого селяка, совершенно дружелюбно и просто разговаривает с ним, называя друг друга на "ты". При встрече и прощании они жмут друг другу руку как равный равному» [3] [*].
Даже король Петр Карагеоргиевич не выбивался за рамки традиции. «Когда его утром узнают на улице, он любит говорить с крестьянами и рабочими, — описывал непривычные для русского глаза сценки очевидец. — Летом король обыкновенно ездит на дачное место около Белграда и если видит, что кто-то, кого он знает, уже встал и возится у себя в саду, то он часто останавливает лошадь и начинает с ним разговаривать через забор...» [4]
1. Милићевић М. Реформа војске Србије. 1897-1900. Београд, 2002. С. 125.
2. Сахаров М. В. С сербами в Скутари. С. 56.
3. Кожухов А. Н. Сербия и сербы. Каменец-Подольск, 1915. С. 10.
4. Комаров Г. В. В Белград на Пасху. 1914. СПб., 1914. С. 20.
*. Н. В. Максимов, русский доброволец сербо-турецкой войны 1876 г., так описывал приезд военного министра Сербии, полковника Т. Николича, на позиции: «Военный министр казался до оригинальности простым человеком. В одном из батальонов он встретил своего земляка, простого крестьянина из родного ему округа. Николич подозвал его к себе, обнял, поцеловал и долго разговаривал с ним, причем крестьянин говорил с ним на "ты". Русских удивила подобная фамильярность отношений. Но сербы смотрели на это как на весьма обыкновенное пиление...» (Максимов Н. В. Две войны 1876-1878 гг. Воспоминании и рассказы из событий последних войн в двух частях. СПб., 1879. Ч. 1. Война в Сербии. С. 159).
17
Показательно, что и сын его — король СХС Александр Карагеоргиевич — в эпоху, казалось бы, уже совсем иную (в конце 20-х гг.), вел себя также. По словам корреспондента одной из русских эмигрантских газет, передававшего рассказ своих белградских знакомых, нередко «короля Александра, гуляющего по Белграду в сопровождении адъютанта, останавливают нищенски и грязно одетые сербы, целуют ему руку, а затем беседуют с ним о всяких своих делах и невзгодах с той же простотой, с какой они болтают со своими приятелями. Когда король хлопает своего собеседника по плечу, показывая, что пора уже закончить этот разговор, серб настойчиво продолжает держать его за пуговицу или отворот шинели, так как он не успел еще дорассказать ему всего, чем нужно поделиться с "нашим Александром", как зовут здесь монарха. А затем, снова поцелуй руки — и оба расходятся как добрые знакомые» [1].
А вот и собственное заключение бывшего подданого русского императора: «Патриархальный быт Сербии так же мало похож на быт других европейских стран, как непринужденность и простота белградского дворца мало похожи на чопорность и холод императорских дворцов Петербурга и Берлина» [2]. Все это, повторимся, писалось на исходе третьего десятилетия XX века...
Итак, вполне очевидно, что сербское общество на рубеже веков во многом сохраняло свой патриархально-статичный характер. Предпринятая в начале 80-х гг. попытка пришпорить развитие страны, причем без учета ее адаптивных возможностей, по сути, захлебнулась, приведя к острому внутреннему кризису, завершившемуся отречением в 1889 г. самого Милана Обреновича. «Инстинкты массы, — отмечал современник, — все больше восставали против модернизации государства» [3]. Сумев уловить их, артикулировать и трансформировать в форму мощного политического движения, традиционалисты-радикалы смели горстку ультра-либералов. Позднее экс-монарх признавал: «Я хотел, чтобы моя страна двинулась вперед как можно скорее, и в этом ошибся» [4]. Министр просвещения и церкви в правительстве напредняков Стоян Новакович также констатировал: «Движимые самыми благими намерениями, мы желали добиться всего быстрее, чем это соответствовало природе вещей. Потому и за результаты, которых мы достигли, было заплачено слишком дорого» [5]. Что ж, как заметил А. И. Герцен,
1. Волковыский Н. Русские писатели и журналисты у короля Александра. 28 сентября 1928 г. // Вырезка данного репортажа, опубликованного в русской эмигрантской газете «Сегодня», хранится в: АСАНУ. Заоставштина Александра Белића. Бр. 14386-III-2548. Мы выражаем признательность доценту философского факультета Белградского университета, доктору исторических наук Мирославу Йовановичу, ознакомившему нас с этой публикацией.
2. Там же.
3. Николајевић Д. Краљ Милан и Тимочка буна. Београд, 1927. С. 70.
4. Мале А. Дневник са српског двора. 1892-1894. Београд, 1999. С. 212.
5. Новаковић Ст. Бугарско-српски рат и оновремене кризе. 1885-1886. Мемоарски листићи. Београд, 1907. С. 2.
18
любой «результат усваивается только вместе со всем логическим процессом» [1].
Именно поэтому печальная судьба сербских реформаторов не кажется нам неожиданной. Напротив, она объективна. Согласно емкому вердикту русского очевидца, «для претворения формул либерализма в действительность в Сербии не хватало малого: среднего сословия, городов и городской культуры» [2]. Всего-то! Города же сербские имели мало шансов быстро превратиться в европейские центры, ибо, «пастухи и земледельцы, сербы не видят необходимости селиться в городах» [3]. И действительно, «крестьянин, убежденный селяк, поразительно равнодушен к городу. Он кончает свои сделки на окраине, запивает могарычи в ее душных кафанах и, со спокойным духом, возвращается восвояси, в глушь деревни, потерянной между гор и лесов...» [4] Соответственно и «городскую культуру» он воспринимал в штыки. «Крестьяне буянят на сходках: не хотим людей в пальто (т. е. городских жителей. — А. Ш.)», — писал очевидец в 1905 г. [5] А радикальный официоз «Самоуправа» вообще призывал: «Село и крестьянин еще сохраняют сербскую народную мысль, и им необходимо уничтожить влияние города — этого гнезда иноземщины...» [6]
* * *
Следует подчеркнуть, что консервации традиционного сознания в сербском крестьянском социуме на протяжении периода независимости способствовали практически не менявшиеся архаичные формы и условия его существования.
Так, в экономике страны господствовало натуральное хозяйство. В 1910-1912 гг., т. е. накануне Первой мировой войны, крестьянин тратил наличные деньги только на керосин, сахар и уплату налогов [7]. Все остальное производилось его собственными силами. При этом отсутствовал так называемый отложенный спрос — способность работать не ради удовлетворения насущных потребностей, но и для будущего, что являлось важнейшей особенностью западного человека экономического. Сами же потребности патриархального серба были крайне ограниченны. По наблюдению британской путешественницы, «крестьянин не развит, его потребности настолько примитивны, что он может удовлетворить их, даже не работая в
1. Герцен А. И. О социализме. М., 1974. С. 376.
2. Троцкий Л. Д. Сочинения. М.; Л.. 1926. Т. 6 (Балканы и Балканская война). С. 83.
3. Вейнберг Е. Сербия и сербы. Этнографический очерк // Образование. 1903. № 8. С. 28.
4. Амфитеатров А. В. Славянское горе. М., б/г. (1912). С. 146.
5. АСАНУ. Бр. 12877.
6. Политички елементи у Србији пре 60. година // Самоуправа. 20. јануар 1941. Бр. 1144.
7. Ђорђевић Д. Српско друштво 1903-1914... С. 130.
19
полную силу. У него нет каких-то далеких целей...» [1] Да и по признанию самого крестьянина, «пока хватает того, чем закусить, зачем беспокоиться» [2]. Действительно, зачем? Длительное пребывание под турецким владычеством и отсутствие всяких гарантий своего имущества приучили его заботиться о минимуме. Так, посетив в начале 1870-х гг. турецкую еще Боснию, один немецкий пилигрим заметил, что «сербский крестьянин не имеет там никакого стимула слишком прилежно обрабатывать свою ниву, почему он и работает лишь ровно столько, сколько ему необходимо, чтобы прокормиться и выжить» [3]. Тому же способствовал и сложившийся в условиях господства турок этос сербского православия. В совокупности с идеалами косовской мифологии он непосредственно влиял на менталитет сербов, формируя у них своеобразную модель «мирского аскетизма» [4]. Центральная идея — о выборе князем Лазаром «царства небесного» — означала выбор пути жертвенности («за честный крест и золотую свободу») и стоического преодоления рабства, в духе христианских мучеников. Значение ценностей повседневной жизни в рамках такой модели отходило на второй план, поскольку «мирская аскеза» порождала социальную пассивность и равнодушное отношение ко всякому созидательному труду [*]. «Работать только для того, чтобы выжить, — становилось главным принципом серба, как следствие его постоянной неуверенности, войн и переселений», — резюмирует современная сербская исследовательница Радмила Радич [5].
Примерно то же самое было и в Сербии — по традиции. «Как только семья обеспечена годовым запасом хлеба, — писал, объезжая Княжество офицер русского Генштаба, — а налоги уплачены деньгами, вырученными за продажу рогатого скота и свиней, хозяин уже не думает о дальнейшем накоплении богатства, а вместе с сыновьями проводит время в деревенской кофейне» [6] [**]. Само же богатство воспринималось в патриархальной и
1. Дарам М. Кроз српске земље. Београд, 1997. С. 162.
2. Там же. С. 151.
3. Раш Г. Србија и Срби. Нови Сад, 2001. С. 135-136.
4. Радић Р. Верска елита и модернизација — тешкоће проналажења одговора // Србија у модернизацијским процесима 19. и 20. века. Књ. 3. Улога елита... С. 157.
5. Там же.
6. Бобринов Г. И. В Сербии. Из воспоминаний о войне 1877—1878 гг. СПб., 1891. С. 55. См. также: Раш Г. Србија и Срби... С. 113-114.
*. Данная особенность имела универсальное значение для традиционного (православного) сознания. «И в России, — пишет отечественная исследовательница, — на протяжении веков труд не был основной ценностью общества и человека, в чем проявилось влияние православной этики с ее уважением только к бескорыстному труду, который к тому же по значимости стоит ниже аскезы, молитвы, спасения, созерцания и поста» (Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. М., 2003. С. 135).
**. Известный сербский интеллектуал и политик, западник и англоман Чедомиль Миятович писал о своих земляках в британской прессе: «Комфорт для них представляет гораздо большую ценность, чем прогресс. Весьма умеренные затраты труда позволяют им жить довольно сносно, проводя вечера в сельских кафанах» (цит. по: Markovich S. British Perceptions of Serbia and the Balkans 1903-1906. Paris, 2000. P. 161). По словам знаменитого австрийца Феликса Каница, «серб не скрывает, что любит комфорт и досуг» (Каниц Ф. Србија. Земља и становништво. Књ. 1. С. 377).
20
православной среде совсем не так, как на Западе. «То, что у вас не считается богатством, — объяснял англичанке ее сербский собеседник, — мы называем изобилием...» [1]
Как видим, смысл всей хозяйственной деятельности сербского крестьянина можно свести к единственному понятию — довольствоваться, что значит: «поддерживать уровень существования, определенный социокультурно» [2]. Эта характеристика носит универсальный характер и как таковая органично вплетается в ткань фундаментального противоречия традиционного сознания и веберовского духа капитализма, с присущим последнему «трудом постоянным, неутомимым, квалифицированным» [3] [*].
Прав современный сербский исследователь, говоря, что «одним из главных препятствий на пути развития капитализма в Сербии был недостаток аскезы и этики труда, характерной для протестантизма...» [4]
Далее. Вопреки распространенному мнению в Сербии отсутствовала частная собственность на землю в ее классическом виде. Из той триады, что и составляет категорию собственность (владение, использование, распоряжение), практически выпадало последнее звено, ибо, согласно принятому в 1873 г. «Закону о народном благосостоянии», вводился гарантированный и никем не отчуждаемый аграрный минимум, чей размер определялся количеством земли, которое крестьянин был в состоянии вспахать за шесть дней работы. Данный принцип существовал и позже. В 1907 г. радикальное правительство Н. Пашича в очередной раз продлило действие закона об аграрном минимуме, который защищал крестьянина от угрозы пауперизации, ограничивая возможность земельных спекуляций и концентрации земли в немногих отдельных руках [**]. Тем самым он затруднял распространение в Сербии капитализма и становление соответствующего ему
1. Дарам М. Кроз српске земље... С. 129.
2. Козлова Н. Н. Социально-историческая антропология. М., 1999. С. 86.
3. Цит. по: Гришина Р. П. Предисловие // Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX в. М.; 2002. С. 9.
4. Марковић С. Гроф Чедомиљ Мијатовић — протестантски дух међу Србима // Либерална мисао у Србији. Прилози историји либерализма од краја 18. до средине 20. века. Београд, 2001. С. 280.
*. По статистике, в конце 1860-х гг. средний сербский крестьянин засеивал площадь в три раза меньшую, чем европейский земледелец, и в четыре раза — чем американский (Вулетић А. Породица у Србији средином 19. века. Београд, 2002. С. 69).
**. Радикалы всегда высоко оценивали этот закон. Так, по словам Аврама Петровича, «им обеспечено само существование нашего, в основном земледельческого, народа. И следовательно, в Сербии не может быть бездомных, которых есть немало во всех других странах» (Петровић А. Успомене. Приредила Л. Перовић. Горњи Милановац, 1988. С. 43).
21
типа мышления [1]. И в результате, как отмечал русский ученый в 1915 г., «Сербское королевство может быть названо доныне страной почти исключительно мелкого и среднего землевладения» [2].
Добавим и то, что сама по себе патриархальная модель общества (согласно старой формуле сербский народ — сообщество равных) не была для соратников Пашича некой самоцелью. В условиях незавершенности процесса всесербского освобождения и объединения она становилась средством и формой консолидации сербиянцев (сербов Королевства), поскольку малая расщепленность интересов внутри социума позволяла сохранять единство народного духа — эту важнейшую внутреннюю предпосылку будущего освобождения. Социальное равенство, как видим, отождествлялось в глазах радикалов с национальным единением... И эта их политика в нужное время увенчалась полным успехом. Так, объясняя подоплеку всеобщего подъема, захлестнувшего Сербию после объявления Первой Балканской войны, русский корреспондент сообщал из Белграда: «В ряду причин того удивительного объединения, которое приходится наблюдать здесь, следует, разумеется, отметить и сравнительную неразвитость социальных отношений, а следовательно, и социальных антагонизмов. Личность не успела еще выделиться из коллектива, а экономическое развитие не успело еще вырыть психологической пропасти между управляющими и управляемыми...» [3]
Следующий момент. Мелкое крестьянское хозяйство — основа экономики Сербии — отнюдь не шло к своему упадку, как это считалось ранее, но имело немалые резервы для развития. По словам посетившего страну бельгийского ученого, «известное благосостояние есть удел каждого, и нельзя встретить той противоположности между чрезмерным избытком и крайней обездоленностью, которая так часта у нас» [4]. Равенство на уровне прожиточного минимума составляло характерную особенность сербского социума, причем, что важно, этот минимум был доступен всем. И, судя по описанию того же бельгийца, он был не столь уж низок: «Сербы едят мясо по одному разу в день в то время, когда они не обязаны поститься» [5] [*]. Вторит ему и русский доброволец: «Король Франции Генрих IV, говоривший,
1. См.: Ђорђевић Ж. Земљишни минимум и земљишни максимум као ограниченна развоја Србије у ново доба // Србија у модернизацијским процесима XX века. Зборник радова. Београд, 1994. С. 113-121.
2. Погодин А. Л. Славянский мир. Политическое и экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. М., 1915. С. 348.
3. Вольский Ст. За границей. Письма с Балкан // Заветы. 1912. № 8. С. 170.
4. Лавелэ Э. де. Балканский полуостров. М., 1889. Ч. 2. С. 27.
5. Там же. Ч. I. С. 193.
*. Показательно, но даже в дневной рацион заключенных входило «полфунта мяса» (см.: Раш Г. Србија и Срби. С. 71, 344); солдаты же получали в день по 300 граммов мяса и килограмму пшеничного хлеба — в мирное время (Милићевић М. Реформа војске Србије. 1897-1900. С. 92, 171), и по 400 граммов мяса и 20 сала — при участии в боевых действиях (Мартынов Е. И. Сербы в войне с царем Фердинандом... С. 57).
22
что он был бы счастлив, если бы последний из подданных его имел каждый день курицу, очутившись в Сербии, наверное, не знал бы, чего пожелать» [1].
По сравнению с российским крестьянином, с его нередкими голодовками и выходами зимой «в кусочки», относительное довольство его сербского собрата очевидно. «Счастье сербов, — подчеркивал в 1870 г. П. А. Ровинский, — что их не коснулась еще язва пауперизма... Сравнительно с другими они имеют хорошую пищу и хорошо одеты» [2]. И А. А. Фет вспоминал, как в 1877 г., проезжая по своему уезду в обществе знакомого офицера, услышал от него: «Знаете ли, я только что из Сербии, для которой мы собираем вспомоществование; но я там нигде подобной нищеты не видел...» [3] [*] Еще бы, ведь, по свидетельству А. Н. Хвостова, «в Сербии везде и во всем видишь полное довольство и достаток». Селяки «не испытывают и десятой доли нужды и бедствий нашего разоренного крестьянина», а жизнь их «отчасти напоминает быт наших мелкопоместных помещиков» [4]. О том же четверть века спустя сообщал и русский посланник в Белграде Н. В. Чарыков: «В этой стране... нет бедных, нищих и безземельных» [5]. Еще позднее (в 1912 г.), и снова в сравнительной степени, А. В. Амфитеатров констатировал: «Крестьянин сербский богат и патриархален» [6]. Таким образом, то, что в России для многих все еще оставалось недостижимым идеалом, в Сербии было достигнуто и стало прочной традицией.
Тем более, что сербский крестьянин, опять же не в пример русскому, жил и трудился на подрайской землице. «Теплый туман клубится по горам и рекам, теплый дождь мочит рыхлую, жирную землю», — с неприкрытой завистью писал Г. И. Успенский [7]. И эта «плодородная земля, — вторил соотечественник, — щедро оплачивает труд земледельца, который
1. Хвостов А. Н. Русские и сербы в войну 1876 г. за независимость христиан. Письма. СПб., 1877. С. 19.
2. Ровинский П. А. Белград. Его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. I // Вестник Европы. 1870. Т. 2. С. 567.
3. Фет А. А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. 2. С. 326.
4. Хвостов А. Н. Русские и сербы в войну 1876 г. за независимость христиан... С. 19-20.
5. Архив внешней политики Российской Империи. Ф. Политархив. Д. 492. Ч. 2 (1901). Л. 64.
6. Амфитеатров А. В. Славянское горе... С. 176.
7. Успенский Г. И. Из Белграда (Второе письмо невоенного человека) // Отечественные записки. 1877. № 1.С. 108.
*. «В этой стране, — тогда же писал один из русских добровольцев, — которую мы почему-то привыкли считать бедной страной угнетенных братьев, замечается еще та приятная особенность, что богатства и капиталы страны распределены довольно равномерно в среде ее обитателей. Богач здесь такая же редкость, как и бедняк» (Максимов Н. В. Две войны 1876-1878 гг. ... Ч. 1. С. 35).
23
нигде не прилагает к ее обработке особого старания» [1]. Показательно, но именно через восприятие жизни сербов писатель пронзительно ощутил всю убогость существования русских (согласно точной формуле Ю. М. Лотмана: «Свое делается заметнее и значимее, отражаясь в зеркале чужого» [2]), особо заострив внимание на «довольно жутких условиях, в которых живет старший брат, и которые представляются здесь, в земле брата младшего, ему более жуткими...» [3] Что ж, известный народник был абсолютно прав — так, урожайность пшеницы у сербов достигала «сам-двенадцать» [4]. При этом землю они почти не унаваживали [5], да и вообще «возились» на ней всего полтора-два месяца в году [6]. И это все при спокойном, неспешном труде — без «особого старания» и дедовскими методами: «В Западной Европе для молотьбы давно употребляются машины, а в Сербии даже не везде известен молотильный цеп...» [7] Но куда торопиться и зачем осваивать нечто новое, если и так хватает, «чем закусить»?.. Наверное поэтому, в отличие от населенных соплеменниками территорий Австро-Венгрии, где того «не хватало», экономической эмиграции из собственно Сербии практически не было [8]. Опять же, зачем?
Напротив, число землевладельцев возрастало. Причем, согласно статистике и вопреки набившим оскомину заклинаниям об обнищании крестьян, размеры их парцелл росли — свободной земли в Сербии было вдоволь. «Из полей, годных к обработке, не возделывается еще и половина» [9], — отмечал русский автор. И «часто на пространстве нескольких верст не увидишь ни одного хорошего поля, а только новины (в первый раз возделанное поле) да пустыри» [10], — вторила ему соотечественница. Как следствие этого: с 1889 по 1897 г. общее число сельских хозяев выросло с 244 591 до 293 421; при этом крестьян, имевших надел до 4,5 га стало меньше, а тех, кто владел площадью свыше этого размера, — больше. С 1895 по 1905 г. количество сербских граждан, имевших один только дом (без земли),
1. Бобриков Г. И. В Сербии... С. 55.
2. Лотман Ю. М. «Человек, каких много» и «историческая личность» (к типологии русского реализма первой половины XIX в.) // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 5. С. 451.
3. Успенский Г. И. Из Белграда... С. 108.
4. Витте Е. И. Путевые впечатления. Далмация, Герцеговина, Босна и Сербия. Лето 1902 г. Киев, 1903. С. 98.
5. Овсяный Н. Р. Сербия и сербы... С. 116.
6. Евреинов Б. В. Статистические очерки Сербского королевства. С. 51.
7. Водовозова Е. Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы. СПб., 1898. С. 171.
8. Слијепчевић П. Срби у Америци. Женева, 191 7. С. 18.
9. Пуцыкович Ф. Ф. Сербы. СПб., 1902. С. 10.
10. Водовозова Е. Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы. С. 171.
24
уменьшилось с 4,58% до 1,18%; лиц же вообще без недвижимости — с 3,23 до 2,87%... [1]
Главной особенностью социальной организации сербов была историческая (со времен турецкого ига) замкнутость на традиционные институты — задругу и общину, в рамках которых сформировалась особая общинная ментальность, продолжавшая оказывать влияние на развитие сербской государственности и в эпоху независимости. Этнолог В. Карич так определил ее суть: «Отдельный член задруги должен подчинять свою личную волю коллективной воле всех членов, которая воплощается в решениях старейшины...» [2] Власть его, однако, не была абсолютной — обычай защищал права «задругаров» от возможного самодурства первого среди равных: «Старейшина, невзирая на то, молодой он или старый, всегда может быть заменен другим, если члены задруги сочтут, что такая смена целесообразна и полезна» [3]. Как видим, люди могли меняться, но сам принцип главенства и подчинения (при условии выборности) оставался незыблемым.
Привычная схема прижилась и на уровне общин — базовых единиц, где в почти нетронутом виде протекала жизнь сербов под турками. Их руководители (кметы) — те же старейшины, выбиравшиеся на общинных сходах и державшие перед ними ответ... А потому вполне естественным представляется тот факт, что, когда в 1804 г. перед повстанцами Белградского пашалыка встала задача возрождения сербской государственности, они обратились именно к традициям семьи (задруги), трактуя государство как многократно увеличенную ее копию. Вук Караджич, описывая избрание Карагеоргия вождем сербского восстания, очень точно уловил наличие этой генетической связи в крестьянском сознании. «Кто будет старейшина? — вопрошали выборщики. — Ни один дом не может существовать без старейшины, а тем более народ. Вот и нам надо знать, кого спрашивать и кого слушаться...» [4]
Эпоха самостоятельного развития никак не изменила восприятие сербами своей государственности. Их взгляд на нее оставался глубоко патриархальным: государство сербский селяк по-прежнему понимал как одну большую задругу. То же самое фиксировал и зоркий русский глаз. «Семья, — читаем в очередных записках, — служит прототипом государству...» [5] Общинная ментальность, как видим, с лежащим в ее основе коллективизмом, экстраполировалась на весь социум в целом, что означало жесткий примат корпорации над личностью и растворение индивидуального интереса в общем. На всех уровнях — от семьи до государства.
1. Вучо Н. Привредна историја Србије до првог светског рата. Београд, 1955. С. 178-179.
2. Карић В. Србија. Опис земље, народа и државе. Београд, 1887. С. 156-157.
3. Там же. С. 156.
4. Караџић В. Први српски устанак. Београд, 1979. С. 26.
5. Народ и княжеская власть в Сербии. Из записок Ф. Бацетича. М., 1882. С. 189.
25
На базе же этого (универсального для традиционного общества) принципа социокультурной регуляции, когда «согласование личных и общественных интересов подменяется их отождествлением» [1], формировалась и архаическая модель общинной «демократии консенсуса» [2], не терпящей диссидентства и часто превращающейся в открытый террор большинства. Ведь единогласие на сходах «не являлось результатом свободного волевого решения, но достигалось принуждением и угрозой санкций» [3], т. е. общественное мнение (в смысле — не суждение коллектива или рассуждение вообще, но его общая воля) подминало под себя любой индивидуальный взгляд. Преодолеть же такую зависимость от всесилия общественного мнения индивид мог, «лишь преодолев границы самой общности, выйдя за ее пределы» [4], что в условиях аграрной Сербии, при крайне малой абсорбирующей способности городов, было вряд ли возможно. Именно отсюда и проистекала устойчивость коллективистской ментальной конструкции сербов.
В ту же модель демократии органично вписывалась и авторитарная власть своего руководителя, которого крестьянин знал, сам выбирал, а потому и подчинялся. Связь верхов и низов, таким образом, имела личную санкцию, как в семье. По замечанию И. Цвиича, крестьян «отличает верность патриархальному обычаю: они принимают и признают власть старейшин; более того — нередко сами предлагают им эту власть» [5]. Источником такого порядка была именно семья, члены которой, как писала русская исследовательница, «привыкают или командовать, или подчиняться, не рассуждая». Человек же, что «вечно ходит на помочах, под конец утрачивает всякую самостоятельность», поскольку «всеми его поступками, от ранней юности до смерти, руководит старейшина...» [6]
Итак, как заключил французский философ Ж. Бешлер, «община предлагает исключительно чистую транскрипцию демократических принципов». Однако «ее институты не имеют ничего общего с теми, которые создала современная эпоха...» [7] Все точно! В 1904 г., объезжая Королевство, британский дипломат Герберт Вивиан заметил, что сербы «еще не созрели для благодати демократии. Они должны обрести немалый опыт, зачастую весьма
1. Пантин Н. К. Драма противостояния. Демократия и либерализм в старой и новой России // Полис. 1994. № 3. С. 79. См. также: Гордон А. В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность. М., 1988. С. 110.
2. Дого М. Србија и Срби у модерним временима: европски модели и комуницирање са спољним светом // Европа и Срби. Зборник радова. Београд-Нови Сад, 1996. С. 573.
3. Симон Г. Мертвый хватает живого // Цивилизация. Вып. 4. М., 1997. С. 156.
4. Гордон А. В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность... С. 110.
5. Цвијић Ј. Балканско полуострво // Цвијић Ј. Сабрана дела. Београд, 1987. С. 316.
6. Водовозова Е. Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы. С. 124-125.
7. Бешлер Ж. Демократия. Аналитический очерк. М., 1994. С. 156.
26
болезненный, чтобы встать вровень с ней» [1]. И современник-серб, но уже с пафосом совершенно иным, акцентировал внимание на разнице «между заимствованной демократией и нашей автохтонной демократичностью, которую сам наш народ и создал» [2]. Понятно, что в основе ее лежала общественно-политическая практика древней общины.
И наконец, сербское аграрное общество в своем бытии всецело опиралось на традицию, воспринимая в качестве источника всякой деятельности прошлое, что подтверждают и русские путешественники. К примеру, П. А. Ровинский, встретившись в 1868 г. с братом видного сербского публициста Живоина Жуйовича, Марко, и заметив у него за поясом револьвер, задал вопрос: «Зачем ты, Машо, взял с собой револьвер, когда пути всего два часа и время денное?» На что был получен характерный ответ: «Так мне отец мой завещал, а ему его отец: ни шагу из дома не делать без оружия. Прежде, бывало, выедут на пашню — пистолет вечно за поясом, а у воза винтовка. Так нас турки приучили...» [3] Заметим, что такой поведенческий стереотип сербов (быть в любой момент готовыми к вооруженному отпору) оказался крайне живучим: в октябре 1883 г., когда модернизирующаяся сербская власть пыталась,изъять оружие у жителей Восточной Сербии, те ей ответили Тимокским восстанием.
Стойкость традиции и в эти, уже довольно отдаленные от П. А. Ровинского времена сербской независимости подтверждают другие источники. Наиболее показательный из них, на наш взгляд, — это отрывок из воспоминаний Милана Стоядиновича о выступлениях знаменитого радикального демагога, ужицкого священника Милана Джурича. «Главным его аргументом, — заметил премьер межвоенной Югославии, — была апелляция к прадедовским костям. Обычно он возглашал: "Прадедовские кости требуют от нас...". Или же: "Кости наших прадедов взывают к нам из могил...". Такой патриотический настрой его речей всегда имел большой успех» [4] [*]. Кстати, М. Джурича так и звали — прадедовские кости [5] [**].
1. Vivian H. The Servian Tragedy, with Some Impressions of Macedonia. London, 1904. P. 252.
2. Велмар-Јанковић В. Поглед ca Калемегдана. Оглед о београдском човеку. Београд, 1992. С. 80.
3. Ровинский П. А. Сербская Морава (Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г.) // Вестник Европы. 1876. Кн. 4. С. 533.
4. Стојадиновић М. Ни рат, ни пакт. Ријека, 1970. С. 11.
5. Јовановић-Стојимировић М. Прота Ђурић // Јовановић-Стојимировић М. Силуете старог Београда. Београд, 1987. Књ. 2. С. 151.
*. В 1889 г., выступая в Народной скупщине, Милан Джурич предложил, чтобы на всех торжественных заседаниях депутаты появлялись в национальном платье эпохи Неманичей — «в таком, какое носили тогда на наших старых саборах» (Терзић С. Патријархалне црте Тајсићевог радикализма (Ранко Тајсић као посланик 1889—1892.) // Ранко Тајсић у политичком животу Србије. Зборник радова. Чачак, 1994. С. 22).
**. В 1913 г., после сербских побед в Первой Балканской войне, поп Милан собрал в Ужице огромный митинг, на котором заявил: «Братья мои! Косово отмщено, отмщены прадедовские кости, мы снова видим блеск Душановой короны...» (цит. по: Игњић С. Народни трибун прота Милан Ђурић. Ужице, 1992. С. 169).
27
Очевидный парафраз этого мотива о «прадедовских костях» и отмеченного Ровинским отсыла его собеседника к «завещанию» отца и деда, лишний раз доказывает справедливость тезиса, что одной из базовых традиционалистских установок была идея преемственности, т. е. «солидарности поколения живущего с поколениями умершими» [1] или «участия минувших поколений в современности» [2]. Сама же современность при таком подходе считалась традиционалистами «несуществующей фазой в развитии истории» [3]. Отсюда и отрицание ими всего нового...
Итак, на рубеже XIX-ХХ вв. Сербия была единственной в своем роде страной свободных мелких собственников, мало затронутых «цивилизацией». Не случайно, уже известный нам Г. Вивиан назвал ее «раем для маленького человека» [4]. Как таковая, она являет собой почти идеальную лабораторию для исследования модернизационных процессов в традиционной среде. Их углубление действительно было связано с обретением независимости, но так ли уж гладко, а главное — органично проходила европеизация, как это показано в большинстве работ сербских авторов?
* * *
Национальная историография часто трактует модернизацию Сербии как линейный процесс, синхронизируя при этом ее политический и общественный компоненты. К примеру, говоря об интересующей нас эпохе, один из самых авторитетных сербских историков Р. Люшич утверждает: «За время правления Милана Обреновича Сербия превратилась в современное европейское государство. Она обрела независимость и увеличила территорию; возвысилась в ранг королевства и создала новую военную организацию; развила цельную систему государственных институтов в период благотворной законодательной деятельности напредняков и получила одну из самых передовых конституций, которая сделала возможным введение парламентаризма» [5]. То есть страна как будто и впрямь смогла перескочить «из балканского мрака на европейский свет». Причем всего за один десяток лет!.. И в данной трактовке уважаемый коллега совсем не одинок [6].
Почему? Прежде всего, по причине, весьма характерной для отечественной историографии и отмеченной Л. В. Миловым во введении к «Великорусскому
1. Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 230.
2. Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 610.
3. Там же.
4. Vivian Н. Serbia, the poor man's paradise. London, 1897.
5. Љушић Р. Милан Обреновић (1854-1901)// Љушић Р. Србија XIX века. Београд, 1994. Књ. 1. С. 142.
6. См. также: Ђорђевић Д. Србија и српско друштво 1880-тих година // Историјски часопис. Књ. ХXIX-ХХХ (1982-1983). Београд, 1983. С. 425.
28
пахарю». Речь идет о стремлении «к непременной идентичности всех наших этапов развития с развитием исторического процесса в основных странах Западной Европы» [1]. Понятно, что именно отсюда вели свое начало активные поиски генезиса сербского капитализма.
Заметим, что такое «европеизирование» собственной истории— значительно большее, чем она того заслуживает, весьма свойственно и другим балканским историографиям. Особенно эта тенденция усиливается в настоящий момент, когда многие из балканцев стали вдруг едва ли не главными «европейцами». Так, директор Института истории БАН Г. Марков заявил на конференции в Москве: «Балканцы не являются европейцами "второго сорта". Демократия родилась здесь 25 веков тому назад (о сути ее мы уже упоминали. —А. Ш.) [*], когда другие части Европы переживали этап племенных союзов. Балканы, в зависимости от угла зрения, могут быть не только окончанием, но и началом Европы. В сущности, балканские народы возвращаются сегодня не в Европу, а к забытым экономическим и политическим ценностям (??? — А. Ш.)» [2].
В ответ на этот, явно на грани комплекса, взгляд приведем мнение самой Европы — но не той, что стремится к превращению балканских элит в своих политических клиентов и выбрасывает из учебников по национальной истории все, что идет вразрез с ее «политкорректными» директивами. Так вот, по оценке австрийского исследователя К. Казера, «Балканы — другое, единое, и по многим аспектам сильно отличающееся от того, что зовется Европой. Однако следует воздержаться от того, чтобы любое другое считать нецивилизованностью. Балканы всегда представляли и сегодня представляют иную цивилизацию, точнее сказать, — культуру» [3]. Стократ прав сербский писатель Милорад Павич, передавший этот культурный плюрализм с емкостью целой философии устами героя: «Мое имя — Балканы,
1. Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998. С. 3.
2. Марков Г. Балканы и «балканизация». Историческая судьба балканских народов в XX в. // Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX в. ... С. 30.
3. Казер К. Породица и сродство на Балкану. Анализа једне културе, која нестаје. Београд, 2002 (перевод с австро-немецкого издания) С. 9.
*. Посетив в 1912 г. Белград и Софию, Л. Д. Троцкий констатировал: «Парламентаризм и демократия имеют в Сербии крайне примитивный характер, хотя и не столь примитивный, как в Болгарии» (Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 6. С. 106)... И в данной связи приведем методологически насыщенное замечание Латинки Перович, которое, несмотря на его чисто сербскую «окраску», важно для всего региона: «Суть проблемы состоит не в том, чтобы рассуждать, существовала ли в Сербии демократическая традиция, но в том, чтобы выяснить, какие модели демократии в ней присутствовали, в каком отношении между собой они находились и какое воздействие на развитие страны оказала каждая из них» (Перовић Л. Програми народне демократије у Србији друге половине XIX века // Токови историје. 1999. Бр. 1-4. С. 93).
29
ее — Европа» [1] [*]. А потому, как заметил И. Цвиич о своих земляках, «европейские институции и культура вообще воспринимаются здесь только преломившись через призму народного духа» [2].
Последнее замечание особенно важно, ибо в случае с Сербией политическая модернизация заметно обгоняла общественную [3], что вполне объяснимо, ведь уже с 1830-х гг. она существовала как de facto самостоятельное государство, ограниченное во внешнеполитической практике, но способное к внутреннему саморазвитию. Поэтому именно политическая история всегда рассматривалась, а нередко и сейчас расматривается (к примеру, в вышедшей недавно книге с претенциозным названием «Новая история сербского народа» [4]) как главный вектор европеизации страны, в отрыве от состояния менталитета общества. Все политические факторы и институты, особенно заимствованные в Европе (парламентаризм, демократия, конституционный строй), представлены как бы вне сербской социальной реальности, без учета их адаптации и преломления в ней. Потому-то в солидных монографиях порой и можно прочесть, будто «к 1888 г. сербское общество вполне созрело для введения парламентаризма» [5], а на высоких научных форумах услышать заверения в том, что на рубеже веков Сербия «вплотную приблизилась к своим европейским образцам» [6] [**].
Однако, по замечанию современника-серба, «демократия, парламентаризм, гражданские свободы, прогресс и другие понятия, что составляют основу словаря нынешних балканцев, — суть слова и выражения, никак не укорененные в их мировоззрении, но будучи общепринятыми, призванные прикрыть жесткие подсознательные стереотипы, которые только и мотивируют все их действия и поступки» [7].
То же самое фиксировали и наблюдатели из России. Сначала, в начале 60-х: «Все толки о Сербии как о стране либеральной в смысле западно-
1. Павич М. Веджвудский чайный сервиз // Павич М. Железный занавес. Рассказы. СПб., 2002. С. 13.
2. Цвијић Ј. Јединство и психички типови динарских јужних словена... С. 66.
3. Ђорђевић Д. Огледи из новије балканске историје. Београд, 1989. С. 198.
4. Нова историја српског народа. Приредио Д. Батаковић. Београд-Лозана, 2000.
5. См.: Стојичић С. Уставни развитак Србије 1869-1888. Лесковац, 1980.
6. Протић М. Српске политичке странке после уједињења (1918-1919) // Србија на крају Првог светског рата. Београд, 1990. С. 137.
7. АСАНУ. Бр. 10133. Стојановић К. Слом и васкрсење Србије (рукопись). Л. 102.
*. Другой сербский интеллектуал и драматург, творивший в 1-й половине XX в., Владимир Вельмар-Янкович столь же краток и емок: «Из всех регионов Европы Балканы — это Европа менее всего. На Балканах же из всех христиан менее всего Европа — это сербы и болгары...» (Велмар-Јанковић В. Поглед са Калемегдана. С. 82).
**. М. Протич в «Новой истории сербского народа» вполне серьезно утверждает, будто после принятия конституции 1903 г. в Сербии был «почти воплощен в жизнь идеал британской демократии —двухпартийная система...» (Нова историја српског народа. С. 188).
30
европейском, конституционном и т. д., крайне смешны и обличают непонимание ее истории и современного положения» [1]. Затем, десятилетие спустя: «Остатки туретчины и варварства сверху только покрыты лоскутами европейской цивилизации» [2]. И наконец, накануне Первой мировой войны: «На странах Ближнего Востока... можно во всех областях жизни проследить, как готовые европейские формы, идеи, иногда только имена заимствуются для того, чтобы дать выражение потребностям несравненно более отсталой эпохи. Политический и идейный маскарад есть удел всех запоздалых народов...» [3] Как видим, за вербально-европейским фасадом в мышлении балканских (и сербских) политиков могли скрываться глубоко традиционные навыки и подходы. Буква выхолащивала дух.
Следовательно, принимая универсальную терминологию за сущее, т. е. за реальную практику управления, исследователи грешат против истины, когда полагают, что с введением в Сербии институтов либерального государства (по конституции 1888 г. или при ее «переиздании» в 1903 г.) в ней автоматически сложился столь же либеральный режим — т. е. парламентская демократия европейского типа. И действительно, внешне броские, но чисто формальные выводы о времени после 1903 г. вроде: «Динамика политической борьбы, как мотор развития, есть главный критерий парламентской демократии» [4] мало что объясняют по сути — дефицит внутренней борьбы в стране не наблюдался, увы, никогда [*] ... Поэтому для специалистов,
1. Ламанский В. И. Сербия и южно-славянские провинции Австрии. СПб., 1864. С. 8.
2. Ровинский П. А. Белград. Его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II. С. 138.
3. Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 6. С. 83.
4. Нова историја српског народа... С. 189.
*. Прав П. А. Кулаковский, заметивший в письме И. С. Аксакову: «Надобно признаться, что эта внутренняя борьба, по моему мнению, служит помехой для развития Сербии, не так как это бывает в Западной Европе; но сами сербы этого не признают, и напротив в этом стремлении разбиться на партии видят признаки своего роста сравнительно с другими странами» (ОР ИРЛИ. Ф. 14. Д. 189. Л. 3 (Белград, 12 февраля 1879 г.)). Три года спустя в письме тому же адресату — та же мысль: «Что меня больно поражало всегда в Сербии, это то, что здесь партии ненавидят друг друга больше, чем общего врага» (ОР ИРЛИ. Ф. 572. Д. 44. Л. 27 об. (Белград, 3 марта 1882 г.))... Данная ситуация, весьма мало напоминающая «главный критерий парламентской демократии», но связанная с тотальным дефицитом политической культуры (одного из таких критериев), мало изменилась и после 1903 г. В работах объективных исследователей эта мысль звучит предельно ясно: «Несмотря на то что идеологических причин для острого партийного соперничества не имелось, оно продолжалось с большой ожесточенностью. У представителей партий, особенно тех из них, кто был избран депутатом скупщины, отсутствовало (кроме редких исключений) чувство ответственности при использовании свободы политического действия, которую дает парламентская система. И скоро стало ясно, что многие сербские политики просто не понимают, как применять систему, основанную на свободе и терпимости. Борьба между партиями, а равно и внутри их самих, часто велась с необузданной страстью, причем без особой разницы — шла ли речь о жизненных государственных интересах или о второстепенных вопросах» (Вучковић В. Унутрашње кризе у Србији и први светски рат // Историјски часопис. Београд, 1965. Књ. XIV-XV. С. 175).
31
более пристально (в отличие от авторов «Новой истории сербского народа») вглядывающихся в собственное прошлое и воспринимающих модернизацию, как процесс многофакторный, далеко не все столь однозначно. С полным правом они формулируьот «интересную дилемму»: «Можно ли говорить, что установление демократии в Сербии в конце XIX — начале XX в. представляет автоматическое введение парламентского режима, или речь идет о начале относительно длительного процесса парламентаризиции политической жизни в Сербии?» [1] Попытаемся в этом разобраться хотя бы вкратце.
Для чего, при показе процесса модернизации «по-сербски» в его подлинном свете следует, думается, изменить сам подход к нему: более продуктивными в этом смысле представляются антропологически ориентированное исследование, во-первых [2], и объективный взгляд извне, во-вторых [3]. Важно посмотреть, что писали русские и вообще иностранцы о сербах. Ведь, как точно заметил П. А. Ровинский, «описания иностранцев часто могут открывать вещи, неизвестные туземцам, и всегда помогают им видеть свою жизнь с той именно стороны, которая им недоступна» [4]. Интересно, что ракурс — другие о нас долгое время был явно недостаточно востребован в сербской историографии [5]. По всей видимости, и из-за критичности оценок, ломавших устоявшиеся мифы. Мы же используем именно его, руководствуясь при этом точной мыслью А. И. Герцена: «Народ — консерватор по инстинкту. Чем дальше народ от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, знакомое. Он даже новое принимает в старых одеждах» [6]. Последнее замечание классика особенно значимо, так как позволяет лучше объяснить ту разницу между буквой и духом в традиционном
1. Јовановић М. Језик и друштвена историја. Београд, 2002. С. 14.
2. Первый опыт автора в деле проведения такого исследования см.: Шемякин А. Л. Сербское общество на рубеже XIX — XX веков: традиционализм и модернизация. Взгляд изнутри //Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX века. С. 31-49.
3. В расширенном варианте предыдущей работы автором была сделана и попытка совместить два взгляда (изнутри и извне). См.: Шемякин А. Л. Сербское общество на рубеже XIX—XX веков: традиционализм и модернизация. Два восприятия // Европейские сравнительно-исторические исследования. М., 2002. С. 162—191. В отличие от настоящей статьи в нем мы рассматривали в основном наблюдения западных авторов о Сербии и сербах.
4. Ровинский П. А. Два месяца в Сербии (Из путевых воспоминаний) // Вестник Европы. 1868. Т. 6. С. 375.
5. Перовић Л. Предговор // Ровински Павел Аполонович. Записи о Србији. 1868-1869. (Из путникових бележака). Нови Сад, 1994. С. 7.
6. Герцен А. И. К старому товарищу // Герцен А. И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1960. Т. 20(2). С. 589.
32
понимании современных категорий: конституции, парламентаризма, власти и т. д., которая нередко ускользает от внимания историков...
* * *
Начнем с конституционного развития Сербии — главного для большинства критерия ее европеизации. В 1888 г. в результате острой внутренней борьбы была принята новая конституция, которая имела за образец британскую модель «чистого» парламентаризма в ее бельгийском варианте [1]. Как таковая она существенно ограничивала прерогативы Короны; вводила принцип разделения властей, право большинства на формирование правительства, ответственность министров перед скупщиной; гарантировала права и свободы населения. После ее отмены в 1894 г. и целого ряда попыток «изобрести» новый Устав, она была возвращена в действие в июне 1903 г., когда династия Обреновичей сошла с исторической сцены. Имея в виду либеральный характер ее положений, многие авторы считают, что период с 1903 по 1914 г. являлся «золотым веком» сербской демократии и парламентаризма [2]...
А между тем правоведы подчеркивают разницу между нормативными и номинальными конституциями. Установки первых применяются на практике, вторые служат вербальным прикрытием подлинной власти, что как раз и было типичным для балканского конституционализма XIX—XX вв. Отсюда и вопрос, поставленный Томашем Г. Масариком: «Как сделать так, чтобы мертвые слова ожили?»
Сербская конституция 1888 г. («одна из самых либеральных в Европе», как привычно ее именует национальная историография [3]) принадлежала к разряду именно номинальных. Такое заключение позволяет нам сделать анализ того, как функционировали введенные ею парламентские институты в условиях Сербии, где гражданское общество еще не сложилось. Ведь как указывал А. Вебер, «там, где предпосылки отсутствуют, парламентское правление невозможно, либо, по меньшей мере, оно действует плохо» [4], несмотря на наличие вывески.
1. Суботић Д. Краљ Петар Карађорђевић и институција уставне (парламентарне) монархије у Србији (1903-1914) // Српска политичка мисао. Београд, 1995. Бр. 1. С. 14-15.
2. См.: Поповић М. Борба за парламентарни режим у Србији. Београд, 1939. С. 89; Чубриловић В. Историја политичке мисли у Србији XIX века. Београд, 1958. С. 282-283; Протић М. Радикали у Србији. Идеје и покрет (1881-1903). Београд, 1990. С. 17; Dragnich A. The Development of Parlamentary Government in Serbia. N. Y., 1978. P. 106; Балканы в конце XIX — начале XX века. Очерки становления национальных государств и политической структуры в Юго-Восточной Европе. М., 1990. С. 20-21.
3. См: Историја Српског народа. Београд, 1983. Књ. 6. Т. 1. С. 92; Љушић Р. Историја српске државности. Књ. 2. Србија и Црна Гора — нововековне српске државе. Нови Сад, 2001. С. 203-204.
4. Вебер А. Идеи к проблемам социологии государства и культуры // Вебер А. Избранное: кризис европейской культуры. М., 1999. С. 91.
33
И действительно, уже сама процедура выборов в скупщину приводила здесь к иным, чем в Западной Европе, последствиям — в однородном и политически не структурированном обществе она не только не обеспечивала торжества плюрализма (его не было), но, напротив, закрепляла монополию единственной партии, выражавшей интересы 9/10 населения... В бытность свою на Балканах Л. Д. Троцкий справедливо подметил это «худосочие сербского парламентаризма — отсутствие резко очерченных современных классов» [1].
В сентябре 1889 г. в стране прошли первые свободные выборы. И что же? Из 117 парламентских мандатов радикалы получили 102, в результате чего в Сербии сложилось настоящее «радикальное царство» [2], т. е. открытая диктатура победившего большинства [3], — в условиях подотчетности кабинета скупщине все решалось на заседаниях радикальной фракции, а дискуссии и голосования на пленумах, инициированные слабой либеральной оппозицией, превращались в формальность, поскольку не вели к компромиссу: настоящей парламентской (межпартийной) борьбы в новом сербском парламенте не было. Перед нами — идеальное воплощение того, что радикалы называли парламентаризмом. «Если скупщина избрана парламентским путем, — подчеркивал вице-лидер их фракции Ранко Тайсич, — и так же сформировано правительство, то решать все вопросы должно большинство, не обращая внимания на то, что думает меньшинство из десятка человек» [4]. И Стоян Протич — один из ведущих партийных идеологов — выводил идентичную «парламентскую формулу»: «Та партия, которой народ дал большинство, имеет неоспоримое (мы бы сказли, монопольное. — А. Ш.) право управлять страной, причем в использовании того права ее не могут ограничить ни скупщинская оппозиция, ни Корона...» [5]
В рамках такого парламентаризма правительство было накрепко привязано к радикальному депутатскому клубу, который de facto становился средоточием законодательной власти. «Радикальный кабинет никогда не действовал в обход клуба, но всегда искал договора и согласия с ним», — указывал Н. Пашич [6]. Все точно! Система партийного государства («радикального царства»), за которое с дня основания своей партии боролись радикалы [7],
1. Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 6. С. 108.
2. Тодоровић П. Велика тајна // Тодоровић П. Огледало. Зраке из прошлости... С. 206.
3. Подробный разбор функционирования радикального режима см.: Шемякин А. Л. Обреченная конституция: сербский Устав 1888 г. // Новая и новейшая история. 2002. № 4. С. 64-81.
4. Записници са седница клуба посланика Народне радикалне странке у Народној скупштини, године 1893 // Архивски преглед. Београд, 1994-1995. Бр. 1-4. С. 56.
5. См.: Стојановић Д. Србија и демократија. 1903-1914. Београд, 2003. С. 68-69.
6. АСАНУ. Бр. 9991/2 (Записник седница клуба Народне радикалне странке). 17 састанак.
7. См.: Перовић Л. Приказ књиге Bace Казимировића «Никола Пашић и његово доба. 1845-1926» (Београд, 1990) // Историјски часопис. Београд, 1993. Књ. XXXIX (1992). С. 310; Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868-1891). М., 1998. С. 330; Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији. 1903-1914. Београд, 1998. С. 81-85; Она же. Идеја и пракса уставности у Србији 1869—1914: између либералне и «народне» државе // Хелсиншке свеске. Русија, Србија, Црна Гора. Београд, 2000. С. 43; Деспотовић Љ. Српска политичка модерна.... С. 202-203.
34
по определению отрицала автономное функционирование исполнительной власти [1]. Поэтому как только между фракцией и кабинетом возникли разногласия, судьба последнего была решена — зимой 1891 г. Сава Груич подал в отставку с поста премьера... Что же касается самого депутатского клуба, то партийное руководство уделяло особое внимание его персональному составу. Среди критериев, которым должны были соответствовать выдвигаемые снизу радикальные кандидаты в парламентарии, главным был следующий: настоятельно необходимо, чтобы каждый претендент на депутатский мандат от радикалов «всегда подчинялся решениям партии и соблюдал партийную дисциплину...» [2] Ну а «решения партии» — суть решения Центрального комитета, который «представляет ее во всех случаях» [3]. Именно так было записано в резолюции Нишского съезда радикалов, состоявшегося в мае 1889 г.
Круг замкнулся — приводные ремни внутри радикального механизма шли не от правительства к партии, как это было принято в европейской политической практике, а наоборот: от партии(т. е. Центрального комитета) к кабинету, через парламентский депутатский клуб (фракцию). В результате Пашич, как «вечный» председатель высшего партийного органа, даже не будучи премьер-министром, прочно держал бразды правления партией и страной.
Итак, вполне очевидно, что в условиях «радикального режима» все рычаги как законодательной, так и исполнительной власти сосредотачивались в руках ЦК радикалов, который, по оценке Милана Обреновича, становился «верховной контрольной инстанцией по отношению не только к правительству, но даже и к королю» [4]. Что ж, смешение властей и объединение их под одной крышей (на манер Конвента) — это старая и хорошо известная особенность политического менталитета соратников Н. Пашича [5] [*].
1. См.: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция... С. 295-296, 298.
2. Архив Југославије (далее — АЈ). Фонд 143 (заоставштина Н. Пашића). Фасцикла 4.
3. Ивић A. Историја радикалне странке // Велика Србија. Август 1997. Бр. 403. С. 52.
4. АЈ. Заоставштина В. Јовановића-Марамбоа. Фасцикла 97.
5. Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция... С. 298; Љушић Р. Историја српске државности. Књ. 2... С. 206; Деспотовић Љ. Српска политичка модерна... С. 203.
*. Понимание парламентаризма как ничем не ограниченной власти большинства рождало у них стремление вознести его и над законом. Так, радикалы села Кучево, вступаясь за своего осужденного соратника, адресовались к Пашичу: «Мы просим вас исходатайствовать у министра юстиции его помилование, поскольку он является одним из самых видных членов радикальной партии». А члены Крагуевацкого горкома всерьез полагали, что после принятия конституции 1888 г. именно их партия «несет ответственность за изменения в судебной сфере и вообще за все судебные дела» (AJ. Ф. 143. Фасцикла 4). Что ж, модель партийного государства по дефиниции имела мало общего с концептом государства правового.
35
Под прикрытием парламентских процедур, как видим, складывалась новая «абсолютная власть». Корона и другие политические организации низводились до положения ее маргинальных придатков. А потому конституция 1888 г. была обречена. Очередной раунд внутренней борьбы, развернувшейся в Сербии в 90-е гг. и сопровождавшейся чередой переворотов, подтверждает нашу мысль — стремление «оперившегося» к середине десятилетия Александра Обреновича к личному правлению (инспирированное находившимся в тени отцом [*]) с трудом уживалось с доктриной ни с кем не делимой власти радикалов.
Современник-серб имел все основания назвать конституционную практику своей страны «суррогатом европейского парламентаризма» [1]. Гораздо раньше, еще на заре сербской независимости, русский путешественник также окрестил ее «ложным конституционализмом...» [2]
После смены династий в 1903 г. документ вновь обрел силу. И что мы видим? В демократической стране с парламентским правлением сложилась по сути однопартийная система. «Вместо власти одного человека, — констатировал Ст. Новакович, — в Сербии, под маской демократии, установлена власть одной-единственной партии» [3], где, по словам Йована Скерлича, «существует личный режим, олигархия нескольких лидеров, которые
1. Велмар-Јанковић В. Поглед са Калемегдана... С. 101.
2. Скальковский К. В странах ига и свободы. Путевые впечатления по Кавказу, Малой Азии, Европейской Турции, Черногории, Сербии, Австро-Венгрии и Соединенным Штатам. СПб., 1878. С. 203.
3. Архив Србије (далее — АС). Фонд Стојана Новаковића. Бр. 428. Л. 3.
*. К данной оценке конституции 1888 г. добавим, что, настаивая на принятии ее «от корки до корки», Милан Обренович сознательно придавал ей элемент обреченности. «Все кричали и требовали конституционную реформу, поэтому я и даровал новую конституцию, — говорил он своему приближенному Драгутину Франасовичу. — Я хотел довести это дело до абсурда и тем самым доказать, что она не годится для Сербии...» (цит. по: Новаковић Ст. Двадесет година уставне политике у Србији. 1883-1903. Београд, 1912. С. 30). Соответственно он четко осознавал разницу между декларацией и функционированием описанного в ней политического механизма, заметив не без скрытой иронии: «Желаем мы так или эдак, бумага все терпит, и мы пишем, что хотим, — естественно, что считаем лучшим. Но нужно посмотреть, что из всего этого получится, когда придет время практики, когда наступит реальная жизнь, когда станет реализовываться и воплощаться все то, что ныне мы сводим в стройные параграфы. Нужно подождать, и тогда мы увидим, как мы все продумали, и что нам удалось» (цит. по: Тодоровић П. Успомене на краља Милана // Тодоровић П. Српска ствар у Старој Србији. Успомене на краља Милана. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. С. 219).
36
держат в своих руках не только партию, но и страну. Подобно Людовику XIV, они могут заявить: "Сербия — это мы!"» [1]. И такая власть одной партии была добровольно поддержана сербским крестьянством. Вершителями судеб Королевства действительно стали Никола Пашич (этот, по выражению Троцкого, «абсолютный властитель Сербии») и его радикалы. «В Белграде, — продолжал будущий "соавтор" русского Октября, — все политические разговоры вертятся вокруг личности Пашича. Про короля Петра вспоминают только в исключительных случаях, да и то по чисто внешним поводам... А Пашич всегда и у всех на уме и на языке. Он думает за всех, он знает, что нужно» [2].
В традиционном обществе отношения предводителя и массы часто строятся на основе харизмы. Очевидно, что непререкаемому вождю радикалов удалось добиться этой харизматической степени доверия своего народа: не зря же он 25 раз возглавлял правительство, а в самые трудные, военные, годы (1912—1918) — бессменно. При этом, как заметил князь Г. Н. Трубецкой, «он так олицетворял свою Сербию, как ни один человек в Европе не олицетворял своей страны» [3].
* * *
И здесь мы подходим к вопросу об отношении сербов к своим монархам, или, точнее, — лидерам вообще. На данном примере особенно заметно совсем не европейское, но глубоко патриархальное восприятие власти сербским народом.
Уже говорилось, что государство сербский крестьянин понимал как во много раз увеличенную копию своего локального сообщества. Сответственно и монарх в его глазах, по наблюдению современника, «являлся главой задруги, в отношении которого ее члены также имели некоторые права» [4]. Такой партиархальный взгляд на власть, о чем мы также упоминали, сохранялся на протяжении всей эпохи независимости; сама же власть, централизуясь и дифференцируясь, неизбежно отчуждалась от общества. И в результате — на смену традиционной авторитарности семейного типа приходила безликая тирания государственного аппарата. Процесс политической модернизации, таким образом, рвал узы привычной интимности в отношении низов и верхов, возводя между ними непроницаемую бюрократическую стену, что вызывало в народе открытое недовольство [5].
1. АСАНУ. Заоставштина Милана Живановића. Бр. 14423/734. Л. 28. Подробнее об особенностях правления радикалов (а также восприятия ими власти) после 1903 г. см.: Стојановић Д. Србија и демократија... С. 51-76, 95.
2. Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 6. С. 89.
3. Трубецкой Г. Н. Русская дипломатия 1914—1917 гг. и война на Балканах. Монреаль, 1983. С. 90.
4. Николајевић Д. Краљ Милан и Тимочка буна... С. 70.
5. См.: Ђорђевић Т. Наш народни живот. Београд, 1923. С. 42-48.
37
И если князь Милош Обренович — неграмотный и деспотичный правитель, умевший, однако, с крестьянством обходиться, ладить и даже идти навстречу в ущерб собственной бюрократии («обращение его с ним было патриархальное, доступное» [1], — как отмечали русские), имел право патетически воскликнуть: «О народ, ты моя сила!..», то его наследники, принадлежавшие к категории «просвещенных» монархов, на него уже не походили. В своей политике они мало прислушивались к бившемуся в сербской глубинке пульсу общественного бытия, полагаясь всего лишь на силу государства и рационалистических доктрин, что в традиционном обществе отнюдь не гарантировало успешного и гармоничного правления. И когда король Милан выражал недовольство своим «безумным народом» [2] за непонимание и саботаж его государственных устремлений, последний через своих представителей в скупщине отвечал ему тем же, кляня за то, что «он вел страну путем чуждым и глубоко противным сербским традициям» [3] [*].
И последний Обренович — молодой и амбициозный Александр — не скрывал своего отношения к подданным. «Я огорчен и разочарован, — говорил он, — с этими чертовыми крестьянами ничего нельзя сделать» [4]. Неудивительно, что народ возненавидел его столь же единодушно, как и родителя... Конец династии был по-балкански жесток. И нам не кажется это случайным, ведь как прозорливо заметил еще задолго до ее трагедии побывавший в Сербии бельгийский ученый, «в стране, где любовь к свободе есть глубокое и общее чувство, государь не может управлять долгое время при помощи силы, не обращая внимания на нелюбовь народа» [5].
Вступивший на сербский престол Петр Карагеоргиевич был человеком иного склада. 60-летний, умудренный эмиграцией вдовец, он старался править строго в рамках восстановленной конституции. Но временами делал ошибки и, в частности, ссорился с премьер-министром Н. Пашичем. За это однажды от свего близкого друга, уже известного нам М. Джурича, получил характерную отповедь: «Если ты, государь, думаешь, что, в случае выбора между тобой и Николой, народ выберет тебя, то ты глубоко ошибаешься» [6].
Это весьма фамильярное и к тому же содержащее в себе скрытую угрозу-предостережение емко выразило отношение сербов к власти. Очевидно,
1. Сербия // Русский сборник. СПб., 1877. Т. 2. С. 133.
2. Подлинное выражение монарха. См.: АС. Фонд Милутина Гарашанина Бр. 1058. Л. 18 (М. Обреновић — М. Гарашанину. Ниш, 28 новембар 1886 г.).
3. Никола Пашић у Народној скупштини. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. Књ. 2. С. 543 (документ 114, примечание 20).
4. Мале А. Дневник са српског двора... С. 186-187.
5. Лавелэ Э. де. Балканский полуостров... Ч. 2. С. 28.
6. Цит. по: Игњић С. Народни трибун прота Милан Ђурић. С. 168-169. См. также: Јовановић-Стојимировип М. Прота Ђурић... С. 151—152.
*. Бельгийский ученый-экономист Э. де Лавелэ, ознакомившись с положением дел в Сербии, также констатировал, что правительство «насильственно толкает народ на путь, который он не считает своим» (Лавелэ Э. де. Балканский полуостров. Ч. 2. С. 27).
38
что оно характеризовалось отсутствием сакрализации монарха [*], который, согласно традиционным представлениям (как глава семьи), должен быть всего лишь первым среди равных, а не возноситься на недостижимую высоту, изолируясь от общества. За венценосцем, таким образом, признавалось первенство, но не превосходство. «У нас нет вековой монархической традиции, — подчеркивал в парламенте один из депутатов, — а потому и монархическое чувство, какое присутствует в других государствах, у нас не развито» [1]. Все точно. Дистанции между подданными и монархом в отличие, скажем, от России в Сербии не существовало. Как вспоминал воевода Живоин Мишич, во время отступления сербской армии осенью 1914 г. он отговаривал короля Петра от посещения боевых частей: «Солдаты ворчат, и дело закончится тем, что они просто обматерят и меня и вас» [**]. А ставший вскоре знаменитым Джон Рид оставил свидетельство о встрече с одним сербским кучером, который после сменившей это отступление блестящей победы назвал своих лучших лошадей — Воевода Мишич и Король Петр [2]. Такой вот «простой» крестьянский юмор!
Добавим к этому и длительное соперничество двух сербских династий за верховную власть, что также не способствовало укреплению «монархического чувства». «Почти столетняя борьба Обреновичей с Карагеоргиевичами, — писал Л. Д. Троцкий, — представляющая цепь интриг с кровавыми финалами, весьма мало была способна укрепить фундамент сербской монархии...» [3] После же 29 мая 1903 г., когда, по выражению вождя напредняков
1. Никола Пашић у Народној скупштини. Приредила Д. Стојановић. Београд, 1997. Књ. 3. С. 326 (документ 69, примечание 1).
2. Рид Д. Вдоль фронта. М.; Л., 1928. С. 104.
3. Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 6. С. 106.
*. Так, предпринятая экс-королем Миланом попытка искусственно поднять авторитет дома Обреновичей до уровня «святости» провалилась. В «Письме из Белграда», опубликованном в русской печати летом 1899 г., читаем: «Вернулся в Сербию Милан (в 1897 г. — А. Ш.) и был назначен на специально созданную для него должность высшего начальника активной армии... Вслед за этим был провозглашен "Великим" первый князь из рода Обреновичей, и установлен в память его особый орден "Милоша Великого", который должен быть жалуем специально за преданность династии Обреновичей. Но этого еще мало: начата была пропаганда в субсидируемой правительством газете о провозглашении князя Михаила Обреновича (убитого в 1868 г. — А. Ш.) "Святым Великомучеником Сербским". Надо сказать по правде, мы вообще не очень религиозны, но подобная вещь даже у нас вызвала, с одной стороны, смех, с другой — прямо-таки взрыв негодования» (К. Письмо из Белграда // С.-Петербургские ведомости. № 186. 1899. 11 июля.).
**. В 1898 г. король Александр Обренович, в рамках личного режима, решил было взять в свои руки и назначение глав общин (кметов), которые ранее избирались населением. Пригласив премьера Владана Джорджевича, он сообщил тому о своем намерении, на что премьер ответил: «Не следует этого делать, государь! Наш народ любит материть своих кметов, он будет материть и того, кто их назначил...» — «Тогда назначайте их вы», — нашел выход из ситуации король (цит. по: Јовановић-Стојимировић М. Доктор Владан // Јовановић-Стојимировић М. Силуете старог Београда. Књ. 2. С. 96).
39
Павла Маринковича, «вся Сербия видела, как король (каким бы он ни был) вылетел вниз головою в окно, с неприкосновенностью и престижем монарха было вообще покончено» [1]. «По нашим понятиям, — вторил ему лидер либералов Войя Велькович, — в занятии королем Петром престола столько же божественного права, сколько в занятии господином Пашичем премьерского кресла...» [2]
Итак, отношение сербов к своим суверенам было весьма приземленным — все мы, мол, родом из одного корня (феномен национальных, крестьянских по происхождению, не укорененных в прошлое и изначально выборных династий).
Вследствие этого авторитет и доверие в случае отсутствия их у правителя могли переноситься и на популярного политика, который вписывался в патриархальные представления о власти. Высшим авторитетом, таким образом, наделялись не корона или трон, которые в сознании сербского крестьянина никогда не связывались с помазанничеством Божьим, а конкретный человек. В сравнении с королем Петром таким человеком и оказался Пашич, который со временем все больше становился персонификацией сербского радикализма — этого, по выражению современника, настоящего «народного верую» [3].
Последний русский посланник при сербском дворе князь Г. Н. Трубецкой оставил весьма наглядную зарисовку его деятельности: «Фактически он был распорядителем судеб Сербии и решал все крупные и мелкие дела... Остальные члены кабинета были много моложе Пашича, который смотрел на них как на молодых людей, говорил им "ты" и звал по уменьшительному имени. Это было вполне в нравах патриархальной Сербии... Он правил страной наподобие сельского старосты в большом, но малоустроенном селе. Зная всех и каждого, он ловко умел устранить политическое соперничество. Всего более напоминал он мне сельского старосту в своих отношениях с богатой помещицей Россией. Он знал, что помещица может наехать, рассердиться и накричать, а он молча потрет себе бороду, а потом еще выхлопочет своему селу и деньжонок, и леску на хозяйство» [4].
Корреспондент «Нового времени» также вспоминал (в 1916 г.): «В январе прошлого года я посетил Ниш и был принят главой сербского правительства... Нечего, конечно, говорить о той популярности и любви, которыми пользуется в стране этот выдающийся государственный деятель. К нему идут, как к отцу, и двери его кабинета открыты для всех. Он не только глава правительства, но он друг, с которым советуются обо всем, к голосу которого прислушиваются» [5].
1. Цит. по: Поповић-Обрадовић О. Идеја и пракса уставности у Србији 1869—1914: између либералне и «народне» државе... С. 51.
2. Там же.
3. Жујовић Ј. Српска радикална странка. Говор на збору самосталних радикала у Јагодини 10 августа 1903. Београд, 1903. С. 9.
4. Трубецкой Г. Н. Русская дипломатия 1914-1917 гг. и война на Балканах... С. 88-90.
5. Diplomaticus. Никола Пашич // Новое время. 1916. 17 (30) апреля.
40
Такая власть своего старосты (или же «отца») вполне устраивала сербского селяка, который даже в самые тяжелые для него дни фаталистически замечал: «Байя знает, что делает», а значит — все образуется...
В свое время Макс Вебер выделил важнейший критерий «харизматического типа господства» — он опирается на «личные отношения между господином и подчиненным», противостоя «формально-рациональному типу господства как безличному» [1]. Случай с Пашичем наглядно доказывает оправданность данной констатации [*].
Национальное согласие, таким образом, вызревало в Сербии после 1903 г. на базе традиционных понятий о власти, которые, помимо всего прочего, требовали соблюдения скорее обычая, чем закона. Действительно, длительное проживание в локальных сообществах, где все друг друга знали, вело к тому, что общественная дисциплина базировалась опять-таки на личностных, а не на формальных принципах. Поэтому ощущение долга к своему ближайшему кругу (родственников, друзей, земляков), как того требовал древний обычай, часто превалировало у сербов над общегражданской ответственностью, закрепленной законом. Добавим и разницу в восприятии права и справедливости, присущую сербам, которые «часто считают неправедным даже точное исполнение закона, так как оно не учитывает конкретные обстоятельства во всяком отдельном случае» [2]. Формальная процедура убивала в их глазах человечность.
Впрочем, этот подход был характерен для традиционного сознания вообще. В частности, В. А. Гиляровский с точностью формулы вывел его в своих русских типах: «Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да не по
1. Гайденко П. П. Социология Макса Вебера // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 28.
2. Јовановић С. Осећање правде у динараца // Јовановић С. Један прилог за проучавање српског националног карактера. Виндзор, 1964. С. 43.
*. В 1901 г., как известно, Народная радикальная партия раскололась на две фракции: старорадикалов — сторонников Н. Пашича и младорадикалов — так называемую Независимую радикальную партию. И в данной связи показателен отрывок из дневника Йована Жуйовича, в котором рядовые независимцы дают оценки своим лидерам и Пашичу: «Хотели бы командовать, но мы им не рабы. Мы их выбираем, а не они нас. У шефа нет терпения. Не желает слышать никакой критики. Пашич же терпит все. Он посещает партийные сборы и вечеринки. Однажды в Нише он был на таком сборе и услышал, что тот не хочет выдвигать его в депутаты парламента. Ночью он достал две пачки червонцев, и на другой день Станко Петрович (местный партийный лидер. — А. Ш.) провозгласил его на сборе кандидатом... Нам не нужны литераторы и ученые (имеется в виду в руководстве партии. — A. Ш.)» (Жујовић Ј. Дневник. Приредио Д. Тодоровић. Београд, 1986. Књ. 1. С. 221)... А в 1913 г., во время Второй Балканской войны, русский военный корреспондент встретил на одной из железнодорожных станций поезд Пашича, направлявшегося в Скопье. По его словам, тот «вышел на платформу и был тотчас же окружен толпой поселян, с коими он дружески поздоровался за руку и которые начали его расспрашивать о положении дел» (Мартынов Е. И. Сербы в войне с царем Фердинандом... С. 30-31).
41
совести!» [1] [*] Схожий пример противопоставления русским человеком юриспруденции и моральных принципов мы наблюдаем и в «Капитанской дочке»: на вопрос Екатерины II о мотивах ее приезда в столицу, Маша Миронова отвечает: «Я приехала просить милости, а не правосудия...» [2]
Новая сербская власть также далеко не всегда четко следовала «законной процедуре». По признанию современника, «у нас тогда была счастливая эпоха — никто не выступал против конституции, но и не особенно-то взыскивалось за нарушение закона. До самой смерти Пашича, когда наступил закат той великой эпохи, случаи беззакония в нашей стране были нередки, однако оно никогда не становилось системой...» [3] И еще одно наблюдение о той «счастливой эпохе», на сей раз — русского корреспондента: «Сербский поселянин исполнен чувства собственного достоинства и держит себя хозяином в своей стране. Вообще, выражаясь по-русски, Сербия — это настоящее мужицкое царство» [4] [**].
С Николой Пашичем у власти, добавим от себя.
* * *
Говоря о степени модернизации сербского «мужицкого царства» на рубеже веков, следует, на наш взгляд, обратить внимание еще на одну важную сторону данного процесса, а именно на развитие школьного дела. Школа, как институт, или источник реального знания. Спрашивается,
1. Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1979. С. 303.
2. См.: Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. С. 148.
3. Дучић Ј. Личност Николе Пашића // Дучић Ј. Сабрана дела. Сарајево, 1969. Књ. 6. С. 192.
4. Мартынов Е. И. Сербы в борьбе с царем Фердинандом. ... С. 24.
*. Обращаясь в мае 1875 г. к Милану Обреновичу, священник Никола Крупежевич писал: «Народ видит, что многочисленные параграфы и формальности уже задушили справедливость, а без нее невозможны существование и прогресс общества. "На справедливости держится страна", — говорит народ. Вот мы и хотим, чтобы наши суды были реформированы в духе общинного самоуправления, Дабы народ мог легче, дешевле и без адвокатов (выделено в оригинале. — А. Ш.) добиваться правды» (Радикална странка у Србији пре Тимочке буне према архивској грађи из збирке музеја у Смедереву. Приредио Л. Павловић. Смедерево, 1984. С. 147).
**. Наблюдая за работой сербской скупщины (парламента), А. В. Амфитеатров заключил: «Мужицкая дума — эта скупщина, и тем сильнее ее впечатление. Крестьянский съезд в Москве — больше всего похож на сербский парламент» (Амфитеатров А. В. Славянское горе. С. 204). В. В. Водовозов обратил внимание на другой важный аспект функционирования государственной машины: «Вообще, налоговая система в Сербии далеко не является буржуазной в той мере, как в государствах Западной Европы. Напротив, она приспособляется к интересам крестьянства, которое господствует в скупщине и даже в правительстве» (Водовозов В. В. На Балканах. Статьи. Путевые очерки. Пг., 1917. С. 75).
42
насколько тождественны эти ее ипостаси (существенная и формальная) в условиях Сербии того времени?
Известно, что в 1882 г. министр просвещения Ст. Новакович издал закон о введении обязательного школького обучения «для каждого ребенка, живущего в Сербии». По своим целям, да еще в патриархальной стране, закон был крайне амбициозен, почему и предусматривал некоторый переходный период. Сроком его окончательного применения был определен 1890 г. И что же видим в этом году? Количество охваченных школой детей не дотянуло и до половины всех, кто достиг школьного возраста; число же грамотных вообще составило чуть более 14%. Десять лет спустя количество грамотных достигло 21%, а в 1911 г. едва перевалило за 30% [1]. Данные цифры, откровенно говоря, не впечатляют, особенно если иметь в виду, что закон об обязательном начальном образовании (в редакциях 1897 и 1904 гг.) действовал постоянно. В чем же тут дело?
Нам думается, что наряду с объективными обстоятельствами (нехваткой школьных зданий, учителей и т. д.) главную причину медленного роста уровня грамотности в указанный период следует искать в отношении самого сербского крестьянина к просвещению — насколько знание являлось для него жизненной ценностью и внутренней потребностью?
Снова прибегнем к помощи отечественных авторов. Фиксируя формальную сторону — «число первоначальных школ в Сербии в последнее время начинает увеличиваться», — они обращали внимание и на суть дела: «При обучении в первоначальных школах правительство мало соображается с нуждами народа, его нравами и условиями жизни. Сербский народ вовсе не против просвещения, но в своих школах он не находит того, что требует. Детей не обучают ни рукоделиям, ни ремеслам; мало того, родители замечают, что их дети, окончив курс в первоначальной школе, очень часто отказываются от простой работы. Серб, будучи по природе человеком в высшей степени практическим, находит излишним посылать в школы своих детей, которые в школьный возраст нужны ему для присмотра за скотиной и для всевозможных услут в хозяйстве. Хотя обучение в этой стране обязательно и бесплатно, но сербские поселяне всеми правдами и неправдами стараются удерживать своих детей дома, и вследствие этого много сербов остается безграмотными» [2].
О чем свидетельствует данный пассаж? О нескольких вещах. Во-первых, в патриархальной Сербии мотивация для получения образования еще не созрела. Традиционный образ жизни предполагал, что большинство детей проследует по ней путем родителей, наследуя их занятия и обычаи, для чего «домашнее воспитание» (т. е. «присмотр за скотиной» и др.) было куда важнее полученного на стороне абстрактного знания. В свое время
1. Трговчевић Љ. Образование као чинилац модернизације Србије у XIX веку // Србија у модернизацијским процесима XX века... С. 221, 228.
2. Водовозова Е. Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы... С. 104-105.
43
мать Еврема Груича — одного из зачинателей либерального движения в (Сербии — пыталась отговорить мужа от идеи отдать его в школу: «Оставь его. Твои родители тоже не знали грамоты и ничего, жили неплохо...» [1] Все точно: «Зафиксированная и аккумулированная в бесписьменной народной культуре, хранимая в живой памяти и передаваемая механизмами неукоснительных традиций, ограниченная совокупность знаний и навыков вполне обеспечивала хозяйственный процесс» [2]. И следовательно, как с полным правом заключает современная исследовательница, «представления о значении просвещения у большинства крестьян были весьма туманными...» [3] Данный вывод, кстати, подтверждает и немалый процент детей, поступивших, но не закончивших начальную школу: за периоде 1876 до 1910 г. ее бросило 20% учеников, т. е. каждый пятый из них [4].
Во-вторых, знание, полученное в школе, для многих действительно было абстрактным, поскольку «мало соображалось с нуждами народа, его нравами и условиями жизни». Как таковое (невостребованное) оно не стало повседневной необходимостью, что, в свою очередь, не могло не влиять на судьбу формально грамотных людей, назовем это так.
И откроем мемуары одного из редких образованных сербов — по должности окружного врача. «Нет лучшего школьного ревизора, — писал он на исходе XIX в., — чем окружной или срезский (уездный. — А. Ш.) врач, так как у него есть возможность при призыве в армию видеть тех детей, которые десять лет назад посещали школу. В селе, где школа существует 30 лет и где почти все прошли через нее, при призыве в армию оказалось, что из 40 бывших учеников только двое умеют читать и писать; 15 человек не умеют писать, но кое-как читают, а остальные и не читают, и не пишут. И том, что эти дети, по окончании школы, уходят в горы пасти скот и никогда больше не берут книгу в руки, виноваты не учителя. Просто у нас никто не желал об этом думать — ни одно правительство не предложило лекарства от болезни. И какой смысл в том, что такие большие деньги тратятся па учителей и школы, если в действительности народ не имеет от них никакой пользы, ибо те, кто после сельской школы решает продолжить занятия, идут в чиновники, священники или становятся сельскими писарями — остальные дети забывают все». И далее звучит уже знакомый мотив: «Крестьяне бы и хотели иметь школу в каждом селе, но при том условии, чтобы власть не требовала от них, что она должна быть по единому плану» [5].
1. Цит. по: Вулетић А. Породица у Србији средином 19. века. С. 82.
2. Кузьмин М. Н. Переход от традиционного общества к гражданскому: изменение человека // Вопросы философии. 1997. № 2. С. 60.
3. Вулетић А. Породица у Србији средином 19. века. С. 82.
4. Трговчевић Љ. Образование као чинилац модернизације Србије у XIX веку... С. 225.
5. Димитријевић Л. Како живи наш народ. Белешке једнога окружног лекара. Београд, 1893. С. 24-25.
44
Полтора десятилетия спустя (в 1908 г.) члены Шумадийского учительского общества, опрашивая в окрестностях Крагуевца крестьянскую молодежь, десять лет назад окончившую начальную школу, были вынуждены констатировать, что «у огромного большинства парней и девушек исчезло почти все полученное в школе знание, а многие из них вообще разучились читать и писать! Многие из них за время, прошедшее после школы, не написали ни единого слова и ничего не прочли!» [1] Но уже то, что «они были в состоянии, мучительно и обливаясь потом, вывести свой автограф, — как замечает современный автор, — относило многих из них к категории грамотных» [2]. Таковы были критерии...
Итак, несмотря на общее число закончивших школу, реально грамотных людей в Сербии было намного меньше, что подтверждает всю относительность формальной стороны (статистики). Как и в случае с парламентаризмом, между de jure и de facto в школьном деле образовался зазор — абстрактное знание со временем выветривалось, не получая возможности адекватного использования в жизни, ибо традиционное общество не поощряло новаций («предшествующее стало нормой для последующего» [3])... И в этой связи приведем показательный образчик присущего ему типа мышления, который в полном блеске проявился во время парламентских дебатов об открытии Высшей женской школы в 1879 г.
Оппонируя правительству, поставившему вопрос о школе, будущий вождь сербских радикалов Н. Пашич утверждал, что «предметы, которые предлагается в ней преподавать, не отвечают народным потребностям и тому, что народ вообще от нее ждет» [4]. Что бы это значило? Послушаем депутатов из крестьян. Не выступая в принципе против просвещения, они выражали сомнение в том, что, обучаясь в Высшей женской школе, женщина вряд ли сможет подготовить себя к главной роли — хозяйки и матери. Подчеркивалось, что «от такой школы больше веет духом аристократии и барства, чем духом труда, и это в то время, когда нам и нашей стране необходимы хозяйки, хорошие супруги и матери, а не фальшивые баре и аристократы». Все эти заявления делались в русле жестких филиппик против эмансипации, «которая должна иметь свои границы» [5]. И так далее... От себя добавим, что так размышляли не обычные селяки, а депутаты скупщины — эта, своего рода, крестьянская элита, умевшая в основном читать и писать.
Таким образом, даже из приведенных высказываний следует, что одна лишь голая форма, и, в частности, — принятые законы об обязательном
1. Цит. по: Исић М. Писменост у Србији у 19. веку // Образовање код Срба кроз векове. Београд, 2003. С. 78.
2. Там же.
3. Гордон А. В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность... С. 70.
4. Никола Пашић у Народној скупштини. Приредила Л. Перовић Београд, 1997. Књ. 1. С. 152 (документ 39).
5. Там же. С. 152-153 (документ 39, примечание 1).
45
образованиии, наличие почти в каждом селе школы, нередко только недавно отстроенной, что не раз восхищало заезжих русских [*], автоматически не является свидетельством успешной модернизации [**]. Немалые по мерам Сербии вложения в просвещение (в начале XX в. на него тратилось 5,5% средств из бюджета в отличие, скажем, от МВД, получавшего «лишь» 3,7% [1]), которых в конечном итоге все равно не хватало, часто прокручивались вхолостую; соответственно и результаты крайне амбициозных школьных
1. Трговчевић Љ. Образовање као чинилац модернизације Србије у XIX веку... С. 225.
*. Проезжая через село Жича, что расположено неподалеку от знаменитого одноименного монастыря, известный русский педагог Е. Л. Марков восторгался: «Два превосходные, с иголочки новые, каменные дома — народные школы: одна в 9 больших окон для мальчиков, другая в 6 — для девочек. Даже верить не хочется, что эти дворцы своего роды, действительно, построены для деревенских ребятишек. Это уже чисто по-американски, а не по-славянски» (Марков Е. Путешествие по Сербии и Черногории... С. 66).
**. Крайне показательную в этой связи (и практически идентичную) тенденцию мы видим и в области сербского здравоохранения. Консультант русского Красного Креста во время сербо-турецкой войны 1876 г., будущий профессор Военно-хирургической академии С. П. Коломнин писал о своих «пациентах»: «Мы встретились с народом, не привыкшим лечиться и поэтому не придававшим лечению большого значения; в особенности была для него чужда оперативная помощь. До войны в каждом из 17-ти округов княжества существовала небольшая больница, но жители неохотно обращались туда за помощью, так что эти больницы пользовались скорее официальным, чем действительным значением (выделено нами. — А. Ш.). У народа не было почти никакого понятия о хирургическом лечении, потому что в Сербии слишком мало хирургов, а с другой стороны, он редко видел травматические повреждения вследствие отсутствия механических и всяких других заводов. Наступила война, и этот бедный народ стал платиться массой огнестрельных ран. Чуждые для него люди, русские доктора, взялись за лечение, стали накладывать гипсовые повязки, предлагать ампутации и проч. Эти "войники", послушные как маленькие дети, охотно и вежливо переносили извлечение пуль, "перевивание", то есть перевязку ран, глубоко убежденные в душе, что вся эта процедура (кроме разве извлечения пуль) излишняя и что раны не хуже заросли бы и без нашей помощи, если бы раненых распустили по домам. Когда же доктора стали говорить об ампутациях, народ не хотел верить доводам; а при настойчивых увещеваниях, стали слышаться ответы: "Не смей не только говорить, не смей и думать о том, чтоб отсечь мне ногу!" Они страшно платились за свою непривычку к хирургической помощи. Пролежав некоторое время в лазаретах, несколько привыкнув к нам, раненые охотнее соглашались на операции, но все-таки сохраняли непреодолимую боязнь к отнятиям членов. "Лучше смерть, чем сечь!" — и умирали; другие соглашались, но поздно, и вредили себе тем, что уменьшали проволочкой шансы на благоприятный исход после операции... Австрийские сербы (из них многие были дезертиры австрийских войск) и русские добровольцы гораздо охотнее соглашались на все операции, так что боязнь сербов можно объяснить единственно их непривычкой к оперативной помощи...» (см.: Коломнин С. Общий медицинский очерк сербо-турецкой войны 1876 г. и тыла армии в Бессарабии и Румынии во время Турецкой войны 1877 г. СПб., 1877. С. 8-9).
46
реформ были весьма скромны: очевидно, что сербские власти не преуспели даже в реальном «ликбезе», не говоря уж о возможности с помощью школы влиять на сознание всего общества. Иными словами, «все, что устраивает сербское правительство, обходится ему дороже, чем где бы то ни было, и к тому же все устроенное им обыкновенно не достигает своей цели» [1]. Глубинные причины этого феномена заслуживают, на наш взгляд, отдельного исследования...
* * *
В непосредственной связи со школой и обучением находилось воспитание детей, каковое в условиях сербского традиционного общества тоже имело свою специфику. Мы уже упоминали, что одной из центральных традиционалистских установок была идея «участия минувших поколений в современности». Так вот, особо наглядно такое участие проявлялось в подходе родителей к воспитанию, когда, по наблюдению П. А. Ровинского, отцы заставляют своих чад «выучивать в виде катехизиса историю падения сербского царства на Косовом поле, причем делают такие выводы, что Милошу Обиличу — на вечные времена слава, Вуку Бранковичу — проклятие, а турку и швабу нужно посечь головы» [2] [*].
Образованные сербы, признавая явный перекос «героического» воспитания, тем не менее объясняли его необходимость: «Видите, в каком мы положении: мы должны из наших детей готовить вместо гуманных граждан — диких солдат, потому что нам еще грозит война с турками и борьба с варварами, с которыми нужно мериться тем же оружием, каким и они пользуются против нас» [3]. Этот мотив грядущей войны и необходимости подготовки к ней с самого «нежного» возраста тиражировался на всех уровнях. Так, уже известный нам прота Милан Джурич с парламентской трибуны требовал от учителей так воспитывать детей, «чтобы они знали заветную мысль (об освобождении и объединении сербства. — А. Ш.), знали о косовских героях, ... и в будущем, став гражданами, отомстили бы за Косово и создали Великую Сербию». Или другой его пассаж: «Мать пасет
1. Водовозова Е. Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы... С. 104.
2. Ровинский П. А. Сербская Морава (Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г.)... С. 556-557.
3. Он же. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II. С. 186—187.
*. С течением времени в данной системе воспитания мало что изменилось. Спустя почти полвека после путешествия Ровинского другой русский автор констатировал: «Когда старый дед учит внука владеть саблей или кинжалом, тогда жилище серба наполняется избытком высокого наслаждения и удовольствия... Преемственно, от поколения к поколению, передаются имена освободителей народа от турецкого ига, и в честь их слагаются песни» (Кожухов А. Н. Сербия и сербы. Каменец-Подольск, 1915. С. 12).
47
овец или жнет ячмень и пшеницу, но при этом поет сыну песню и готовит его к отмщению Косова» [1].
Как видим, юнацкое (героическое) начало закладывалось в сербских детей с младых ногтей, что не могло не сказаться на формировании их мироощущения, каковое всегда оставалось сугубо конфронтационным в рамках оппозиции свой — чужой. И даже когда чужие менялись, т. е. когда к туркам добавились соседи из-за Савы и Дуная (что произошло после 1878 г.), отношение к ним оставалось столь же жестким и одномерным. В «Катехизисе для сербского народа» читаем: «Кто неприятель сербов? — Самый главный враг сербов — Австрия... Что нужно делать? — Ненавидеть Австрию, как своего самого главного врага... Кто друг сербов и Сербии? —Единственный искренний и надежный друг сербов, который был и есть: великая и мощная Россия. — В чем долг каждого серба? — Любить свое отечество и монарха и умирать за них, уважать своих друзей и ненавидеть врагов...» [2]
Данный подход проявляет себя особенно контрастно в сравнении с другим типом мышления. Иллюстрации ради приведем разговор известного сербского врача, литератора и политика Владана Джорджевича (воспитанного в Европе и отнюдь не фанатика-радикала вроде проты Джурича) с чешским национальным деятелем Ладиславом Ф. Ригером. На замечание Ригера о том, что «австрийское ярмо становится для чешского народа слишком тяжелым», собеседник задал ему естественный для всякого серба вопрос: «Почему же тогда чешский народ не сбросит его?» На что был получен характерный ответ: «Народ, у которого почти в каждом втором доме стоит пианино, не поднимает революций...» [3] Перед нами —два наглядных проявления двух систем мышления [*], названных Ю. М. Лотманом бинарной
1. Цит. по: Поповић-Обрадовић О. Војна елита и цивилна власт у Србији 1903— 1914. године // Србија у модернизацијским процесима 19. и 20. века. Књ. 3. Улога елита ... С. 204.
2. Катихизис за народ српски // Златибор. Народни лист. Ужице. 17 априла 1888 г. Бр. 17.
3. Рукописно Одељење Матице Српске. Бр. М. 14. 045. Владан Ђорђевић. Успомене: културне скице из XIX века. Књ. 3. «У војсци». XXVIII.
*. Прошли десятилетия, но в мышлении одних и других опять же ничего не изменилось. В начале рокового 1914 г. оказавшийся в сербской столице русский турист писал: «Белград делает сейчас заем в 40 миллионов франков, из которых 20 миллионов предназначено на постройку общественных зданий... Многие находят, что для Белграда это расход чрезмерный, утверждая, что украшать город хорошо, ... но что пушки, пожалуй, надежнее. Не лучше ли иметь лишних 20 скорострельных пушек, чем построить один дом...» В ответ на это, гость вспомнил о своей встрече с мэром города Праги, «когда он показывал народный банк, который обошелся чуть ли не в четыре миллиона франков. Я спросил, как может маленькая Чехия возводить такие дворцы, которые считались бы роскошью даже в России или во Франции. Он ответил, что положение России и Чехии несравнимо... Чешский крестьянин знает, что он окружен со всех сторон немцами, которые хотят задавить его самосознание, ему тяжело, его надо подбодрить. Вот и строятся дворцы для обслуживания народных нужд, чтобы показать народу его силу и мощь его единения. Каждая такая постройка есть новая крепость, она придает крестьянину веру в самого себя, в свои силы и укрепляет его дух» (Комаров Г. В. В Белград на Пасху. ... С. 7).
48
и тернарной. Вторая «стремится приспособить идеал к реальности», тогда как первая — «осуществить на практике неосуществимый идеал» [1].
Кстати, о фортепиано. Мы уже говорили, что в 1898 г. (спустя двадцать лет после диалога В. Джорджевича и Ригера) в старой сербской столице Крагуевце имелось одно-единственное пианино, принадлежавшее переселенцам из Срема. Музыкальные запросы сербов из Королевства были иными: героические песни, исполняемые на гуслях, помогали им усиливать «участие минувших поколений в современности». П. А. Ровинский так описал финал исполнения одной из таких песен: «А когда дело дошло до Вука Бранковича, что выдал царя на Косове, и пропел ему певец: "проклят будь и род его и племя!" — "проклят!", крикнули тут все и повскочили с мест, как будто бы ища изменника, предавшего сербство» [2].
Завершая свои путевые записки о Сербии, Павел Аполлонович отметил, что страна произвела на него «впечатление какого-то полувоенного лагеря», что все в ней «временное, неустановившееся, все в каком-то ожидании чего-то, что вся она живет накануне, вся в каком-то воинственном настроении» [3]. В результате, резюмировал он, «во имя постоянно грозящей войны Сербия жертвует своими истинно человеческими интересами», т. к. «на такой почве трудно ожидать, чтоб могли пустить глубокие корни гуманизм и гражданственность» [4].
И действительно, коллективный портрет серба 2-й половины XIX — начала XX в. вполне можно было бы подписать: Homo Militans [5], т. е. «человек вечной войны», как его называли русские очевидцы [6] и что вообще было характерно для пограничных регионов, каковым издавна являлись Балканы... [7]
1. Лотман Ю. М. Культура и взрыв... С. 142.
2. Ровинский П. А. Сербская Морава (Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г.)... С. 530.
3. Там же. С. 557-558.
4. Ровинский П. А. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II. С. 186-187.
5. О происхождении этого термина и его изначальном значении см.: Тананаева Л. И. Сарматский портрет. Из истории польского портрета эпохи барокко. М., 1979. С. 154-155.
6. Ровинский П. А. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. П. С. 186.
7. Явления подобного рода (Humanitas Heroica) свойственны культурам пограничья, формируя своеобразный этос поведения и идеалы героизма — «чојства и јунаштва» у сербов и черногорцев. Характерными чертами образцового защитника своего этноса и его культуры являются те, которые можно определить как «драматизм мученичества» (см.: Angyal Е. Swiat slowian’skiego baroku (перевод с венгерского оригинала на польский язык). Warszawa, 1972. S. 327-331).
49
Но когда настала пора решающих столкновений — во имя отмщения Косова — сербы (словно доказывая мысль В. О. Ключевского, что «цементирующая сила — традиция и цель» [1]), все, как один, пошли в бой, да так, что видавшие виды русские дивились: «Здесь узловой пункт. Нет шума, нет пьяных, нет плачущих женщин. Вообще ничего похожего на наши родные картины при отправке на войну запасных» [*]. И в глазах провожающей сына матери «ни единой слезинки». В них только одно: «Напред, сине, с Богом!» [2] [**].
Как и несколько лет спустя, во время Первой мировой войны, только сербская женщина, думается, могла написать сыну, оказавшемуся в австрийском плену: «Я все мыслю, что если тебя все-таки пленили, то ты, наверное, был ранен и не мог защищаться. Но, сынок, если ты сдался сам и при этом даже не был ранен, домой не возвращайся. Ты осрамил бы наше село, которое положило на алтарь отечества жизнь восьмидесяти трех героев из ста двадцати, сколько их всего призвали в армию. Твой брат Милан погиб у Рудника. Должно быть, он был счастлив, когда видел, как его старый король стреляет из первых шеренг...» [3]
В заключение сошлемся на суждение Л. В. Кузьмичевой. которая с полным правом замечает, что «...неопределенность сроков решения задач расширения государственных границ (и постоянная готовность к тому. — А. Ш.) — это один из главных тормозов движения Сербии по пути европеизации и модернизации внутригосударственной жизни» [4].
1. Ключевский В. О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М., 1993. С. 67.
2. Чириков Е. Н. Поездка на Балканы. Заметки военного корреспондента. М., 1913. С. 23, 28.
3. Цит. по: Лафан Р. Срби — чувари капије. Предавања о историји Срба. Београд, 1994. С. 275.
4. Кузьмичева Л. В. Сербия между Западом и Востоком (поиски пути государственного строительства в XIX веке) // Актуальные проблемы славянской истории XIX и XX веков. К 60-летию профессора Московского университета Г. Ф. Матвеева. М., 2003. С. 76.
*. Другой русский наблюдатель зафиксировал то же самое: «На всех станциях было много резервистов, отправляющихся на пополнение войск, а также попадались солдаты, вылечившиеся от ран... Настроение у всех было очень бодрое, а главное совершенно спокойное, как будто они ехали на самое обычное дело. Провожающие родственники также не обнаруживали никаких внешних проявлений горя в виде плача, криков и причитаний» (Мартынов Е. И. Сербы в борьбе с царем Фердинандом. ... С. 28).
**. В 1912 г. супруга российского посланника в Сербии Н. Г. Гартвига сообщала из Белграда в Москву: «Только что хоронили чиновника министерства иностранных дел Ковачевича, тело которого привезли в кусках из-под Куманова. Старик-отец перед прощанием обратился к сыну со словами: "Прощай, юнак, ты видишь, я не плачу, ступай с миром к престолу Всевышнего и скажи царям Душану и Лазарю, что Косово поле освобождено..." Это был единственный сын старика» (Центральный исторический архив Москвы. Ф. 179. Он. 21. Д. 3017. Л. 31; Козлов В. Ф. Москва — Сербии. Из истории русско-сербских связей XVII — начала XX в. М., 2001. С. 51).
50
* * *
Кстати говоря, во время мировой войны патриархальный характер сербов проявился особенно ярко, что не могло не отразиться в заметках очевидцев из-за границы. Так, российский посланник князь Г. Н. Трубецкой застал в 1915 г. в стране тот же социальный расклад, что солидарно фиксировали известные нам авторы десять, двадцать и пятьдесят лет назад. «В Сербии не было социальной борьбы, — писал он, — которой могло бы обусловиться классовое неравенство и борьба за классовые интересы. Народ селяков, со слаборазвитой городской культурой, сербы все были демократами» [1]. И Джон Рид, побывавший тогда же в Нише (временной столице Королевства), констатировал в своих очерках, что «до сих пор в Сербии нет промышленного населения и мало богатых людей» [2]. Он также передал разговор с одним из сербских высших офицеров. «Моя мать — крестьянка, — говорил тот. — Мы все в Сербии крестьяне, и это наша гордость. Воевода Путник, главнокомандующий армией, — бедный человек; отец его был крестьянином. Воевода Мишич, одержавший победу и прогнавший австрийцев из нашей страны, — крестьянин» [3] [*].
Характерны и зарисовки самого Ниша, сделанные русским дипломатом и американским журналистом. Описывая столичные нравы, Трубецкой отмечал; «В Нише не существовало и подобия светской жизни. Этому способствовала обстановка маленького городишки и простота нравов сербов. Жены министров сами ходили на рынок и возвращались иногда с поросенком в руках. Особенно накануне Рождества весь город прямо оглашался визгом поросят, ибо это было традиционное праздничное блюдо... Было странно видеть, например, старого полковника с поросенком в каждой руке, но, кроме иностранцев, этому никто не удивлялся» [4]. А будущего автора «Десяти дней...» особенно умилило, что в ресторан Дипломатического клуба надо было пробираться «через свиной хлев, перешагнув через открытую сточную трубу». Сей факт произвел на американца неотразимое впечатление: «Зрелище, как британский посланник величественно проплывает через
1. Трубецкой Г. И. Русская дипломатия 1914-1917 гг. и война на Балканах... С. 86-87.
2. Рид Д. Вдоль фронта. С. 67.
3. Там же. С. 59.
4. Tpубецкой Г. Н. Русская дипломатия 1914-1917 гг и война на Балканах... С. 98.
*. И воевода Степа Степанович — победитель в знаменитой Церской битве (которая стала первым поражением Центральных держав в войне) — никак не выбивался из этого славного ряда. Уйдя на пенсию, он вернулся в свой провинциальный Чачак, где жители часто могли наблюдать, как «в глубине двора, облачившись в старую гимнастерку, в солдатских ботинках и с шайкачей на голове, пожилой воевода пилит дрова» (см.: Скоко С., Опачић П. Војвода Степа Степановић у ратовима Србије. 1876-1918. Београд, 1974. С. 664).
51
свиной хлев и поднимается по ступеням клуба, точно это Пикадили-клуб, достойно того, чтобы проехать ради него столько миль» [1].
Традиционный (тяготеющий к локальности) менталитет сербских крестьян не мог не проявиться в условиях войны, накладывая свой отпечаток на армию и характер ее действий. «Это было войско, обладавшее первоклассными боевыми качествами, которые оно не раз показало, — писал Трубецкой, — но вместе с тем по своему складу сербская армия имела сходные черты с милицией. Сербский селяк особенно хорошо сражался, когда защищал родное село, близкий ему край, но в его понятии не уживалось представление о возможности покинуть хотя бы на время эти родные места, даже не попытавшись их защитить» [2]. Не потому ли, стойко оборонявшиеся и контратаковавшие врага в первые месяцы войны, сербы вели лишь разрозненные арьергардные бои при отходе в глубь страны? [3] ...
И в заключение приведем две иллюстрации военного времени. Несмотря на всю курьезность, они демонстрируют встречу с новым и отношение к другому на уровне отдельного человека — того самого мобилизованного «сербского селяка», который чаще всего не посещал школу (или посещал, но скоро все забывал) и не выбирался за пределы родного села. Война, таким образом, дала ему, может быть, единственную возможность познать что-то новое.
Когда в 1915 г. в госпитале Шотландского женского общества в Крагуевце раненым сербам после обеда впервые выдали зубную щетку и стакан с теплой белой жидкостью, они долго соображали. Пока, наконец, один смышленный шумадиец не отломил от щетки ручку и не стал гладить свои жирные после приема пищи усы. Другие последовали его примеру, а многие с благодарностью отпили из стаканов. Второй случай имел место на Салоникском фронте в 1916 г., где сербские войска, совместно с французскими, английскими и русскими частями, готовились к наступлению. Там и произошла их встреча с солдатами французских колониальных войск. Реакция крестьян, впервые увидевших негра, дошла до нас. Сначала они долго размышляли — кто перед ними: человек или какое-то неведомое животное? Но быстро рассудили, что это все-таки человек, поскольку у него имеются руки, ноги, голова, и он даже говорит, правда, на непонятном языке. Внешний вид «союзника», однако, продолжал их смущать, и после дополнительных дискуссий сербы заключили, что с ним, наверное, произошло что-то страшное, и он, судя по всему, обгорел на пожаре и поэтому так закоптился... [4]
1. Рид Д. Вдоль фронта. С. 58.
2. Трубецкой Г. Н. Русская дипломатия 1914-1917 гг. и война на Балканах... С. 176.
3. См. также: Писарев Ю. А. Тайны Первой мировой войны. Россия и Сербия в 1914-1915 гг. М., 1990. С. 197.
4. См.: Йованович М. «Умереть за родину»: Первая мировая война, или Столкновение «обычного человека» с тотальной войной // Последняя война императорской России. М., 2002. С. 154-155.
52
* * *
Подводя итог нашим размышлениям, приведем несколько цитат. Первую — из сочинения Душана Батаковича, современного сербского историка и главного редактора «Новой истории сербского народа» (о ней мы уже говорили): «Всего за одно столетие бывший "турецкий пашалык"» превратился «в современное европейское государство со стабильной экономикой, оформленным гражданским сословием и демократическими порядками, опиравшимися на лучшие, традиции европейских конституционных монархий...» [1] Все остальные— заключения очевидцев, посетивших это «европейское государство» на рубеже XIX—XX вв. и видевших все своими глазами, тогда же и на месте. Причем на сей раз мы намеренно не ограничиваемся только русскими авторами, поскольку в данном ракурсе хорош именно интернациональный ансамбль, который, что следует ниже, звучит удивительно слаженно...
Суммируя в 1893 г. свои впечатления о степени европеизации Сербии, один французский интеллектуал констатировал: «Внешний лак цивилизации — это то, что свидетельствует в пользу сербов и вводит в заблуждение проезжего иностранца. Лак цивилизации, потрескавшийся в тысяче мест, — это то, что открывается человеку, который имеет возможность рассматривать все не спеша и в деталях и делает из него врага первоначального ложного образа» [2]. То же самое подчеркнул и русский ученый: «Процесс усвоения европейской культуры и политических идей не мог пройти безболезненно в Сербии... Здесь оказалось много наносного, поверхностного, часто люди гнались за ложным блеском, увлекались самообольщением» [3]. Его соотечественник также окрестил все, что увидел, «игрой во внешнюю значительность» [4].
В 1902 г. уже британская путешественница предельно четко выразила эту базовую дихотомию традиция—модернизация: «Сербия стремится стать Западом, стремится стать современной, поворачиваясь к миру, от которого так долго была отсечена». Однако, с другой стороны, «в своем сердце она хранит старые обычаи, корни которых теряются в глубоком прошлом...» [5] И как результат такой, в который уже раз отмеченной амбивалентности следует ее итоговый вывод: «Несмотря на весь свой западноевропейский облик, Сербия еще совсем не научилась спешить» [6]. И действительно,
1. Батаковић Д. Предговор // Драшкић П. Моји мемоари. Приредио Д. Батаковић. Београд, 1990. С. 19.
2. Мале А. Дневник са српског двора... С. 204.
3. Погодин А. Л. Славянский мир. Политическое и экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. ... С. 337.
4. Степович А. И. Отрывки из путевых заметок по славянским странам. Белград // Киевское слово. 1890. 17 января. № 866.
5. Дарам М. Кроз српске земље... С. 140.
6. Там же. С. 114.
53
«сербы слишком любят покой» [1] [*] (в то время как «для капитализма и экономического человека характерен отказ от безмятежного существования и наслаждения жизнью» [2]). К тому же, что мы опять-таки неоднократно наблюдали, «нет у них стремления к серьезной работе и никакой устойчивости. Они кричат, кричат, но ничего не делают» [3]. Время, в котором продолжало существовать сербское общество, оставалось цикличным: экономический человек здесь еще не проснулся, несмотря на квазиевропейские формы его существования. Перед нами — феномен, довольно распространенный во всем регионе к востоку от Эльбы и охарактеризованный Латинкой Перович точно и емко: «Модернизация без модерности» [4], т. е. мертвая буква без духа...
Итак, совершенно очевидно, что реальная жизнь Сербии в последней трети XIX — начале XX в. далеко не соответствовала тем «современным» формам, в кои облекают ее многие сербские историки, стремясь представить свою родину вполне сложившимся «европейским государством».
1. Лихачева Ел. Из Сербии // Отечественные записки. 1876. № 10. С. 189.
2. Козлова Н. Н. Социально-историческая антропология... С. 87.
3. Рукописное отделение Российской национальной библиотеки. Ф. 818. Д. 275 (К. Радченко — Т. Д. Флоринскому. Солунь, 9/21 июня 1899 г.).
4. Перовић Л. Модернизација без модерности // Перовић Л. Људи, догађаји и књиге. Београд, 2000. С. 146.
*. Колоритную зарисовку этого типического для сербов явления оставил в своих заметках Е. Л. Марков. Описывая поездку в древний монастырь Любостиню, он не без иронии вспоминал: «Мы вскочили в половине пятого, чтобы попасть, по обещанию, к шести часам в Любостиню. Однако наша педантическая аккуратность, годная у немцев, не пригодилась в славянской Сербии. Проводник наш, избалованный былой раздольной жизнью, когда он вел торговые дела и имел порядочный капитал, не любил неволить себя и поднялся гораздо позднее нас: кучер наш тоже считал своим законным правом сначала напиться кофе в ресторане, беспечно болтая со своими земляками, потом неспешно напоить лошадей, потом также неспешно свести их перековать в кузню, так что только в 7 часов утра коляска наша могла с грохотом двинуться со двора кофейни по мокрым улицам Трстеника» (Марков Е. Путешествие по Сербии и Черногории... С. 54).