Человек на Балканах и процессы модернизации. Синдром отягощенной наследственности

(последняя треть XIX — первая половина XX в.)

Р. Гришина  (отв. редактор)

Р. П. Гришина

Болгария: опыт социализированной модернизации (конец XIX — первая половина XX в.)

 

 

В балканских странах по мере их освобождения из-под власти Османов в XIX в. новые государственно-политические системы благодаря свойствам родной матрицы стали выстраиваться, как правило, в идеалистической манере — по самым передовым в то время в Западной Европе моделям. Заимствование слепо переносилось на совершенно неподготовленную почву. Преобладавший в балканском политическом мире природный идеализм позволял местной руководящей элите надеяться, что именно модерные европейские политические институты и доктрины способны как создать нужный климат в стране для социальных и экономических изменений, так и непосредственно вызвать их. Амбицией же было получить доступ в семью европейских государств [1].

 

Эти процессы усилились после Берлинского конгресса 1878 г., согласно решениям которого полную независимость от Турции получили Сербия, с 1830-х гг. имевшая статус автономного Княжества, а также Румыния, освободившаяся, наконец, от тяготивших ее вассальных отношений с Османской империей. Еще раньше — в 1830 г. была провозглашена независимость Греческого государства.

 

Огромное значение постановления Берлинского конгресса, подведшего международные итоги Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., имели и для Болгарии. Хотя сравнительно с названными балканскими странами они получились гораздо более скромными: независимости Болгарии не было предоставлено, а предназначенные ей территории оказались разделенными на две неравноправные части — Княжество Болгария и Восточную Румелию. «Разделителем» между ними служили (в примитивном описании) протянувшиеся с запада на восток горы Стара-Планины.

 

 

1. Мишкова Д. Европейски идеи и институции в политическата система на България. 1878—1914 // Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999. С. 13.

 

 

84

 

Княжество Болгария приобретало статус автономного государства, находящегося под верховной властью турецкого султана, но со своим правителем. Решая судьбу болгарского народа, европейские арбитры сохранили для него действие неравноправных договоров, которые Порта в свое время заключила с европейскими странами, так что до окончания их срока Болгария должна была оставаться их участницей, не имея права заключать в это время какие-либо новые международные соглашения. Кроме того, ей приходилось участвовать в погашении государственных долгов Турции.

 

Областной статус Восточной Румелии определялся как еще более низкий — ей даровалась лишь административная автономия при сохранении прямой политической и военной власти султана. Область возглавлялась генерал-губернатором — христианином, назначение которого оставалось в руках Порты по согласовцию с великими державами.

 

В проекции была еще и третья часть — Македония и Одринская Фракия, населенные, как считали болгары, их соплеменниками. По решениям Берлинского конгресса эти земли целиком оставались в распоряжении Османов.

 

В социальном плане Освобождение Болгарии от османского ига сыграло революционную роль. Бегство турок послужило сигналом к аграрному перевороту, переходу земли в руки болгар. Часть земли крестьяне самочинно захватывали вслед за бросавшими ее турками и тут же спешили ее запахать. Люди побогаче приобретали землю за деньги, стараясь скупить как можно больше. События сопровождались интенсивным передвижением населения из южных районов, из Одринской Фракии в Княжество Болгария. Одновременно часть болгарских семей спускалась с гор, в свое время загнанных туда турками и теперь хотевших поселиться в плодородных равнинах.

 

С ликвидацией турецкой полуфеодальной системы Болгария за сравнительно короткий срок превратилась в страну мелких собственников, составлявших до 80% населения. Болгарские селяне в сопоставлении с российским крестьянством в 1861 г. смогли получить не только землю, но и не менее важное — физическую свободу от крупных турецких землевладельцев, к которым, они, как правило, не испытывали личной привязанности, в отличие опять-таки от довольно распространенного российского феномена. А посему в Княжестве Болгария и в Восточной Румелии часть крестьян сумела лучше и в большей мере, чем русские, испытать сладость воздуха свободы.

 

Однако их не заставила себя ждать и горечь разочарований. Хотя большая часть оставленных Османами земель (по большому счету исконно болгарских) была присвоена болгарскими крестьянами «революционным путем» в ходе Русско-турецкой войны или вскоре после нее, немедленно встала проблема выкупа бывшей османской собственности: турки опирались в своих требованиях, прежде всего, на благоволение к ним со стороны Австро-Венгрии и Великобритании (при довольно неопределенной позиции России в данном вопросе). Эта междунеродная поддержка распространялась вплоть до того, что на официальном уровне не удалось добиться запрещения возвращаться в новое Болгарское государство даже тем туркам, кто

 

 

85

 

имел отношение к бесчинствам и издевательствам над местным населением в период до Освобождения [1].

 

Откуда болгарские крестьяне брали деньги на выкуп земли? Конечно, в революционной неразберихе тех лет что-то из захваченного удалось утаить и таким образом получить участок безвозмедно, что-то легализовать через специально созданные комиссии. Осталось неизвестным, кроме того, должны ли были расплатиться селяне западных и северо-западных районов Княжества за выкупные суммы, внесенные за них «либеральным» правительством Д. Цанкова. Но за исключением этих «послаблений» во всех остальных случаях крестьянам предстояли денежные выплаты, для чего приходилось брать деньги в долг у ростовщиков, корчмарей и других частных кредиторов под весьма высокий процент — от 24 до 100% [2]. Распространение получила и наиболее уродливая форма кредита — под будущий урожай («зеленичарство»).

 

Общая сумма выплаченного бывшим собственникам в разных источниках варьируется и скорее всего из-за отсутствия учета в революционное время точно определена быть не может. В экономической литературе указывается, что при условии быстрого роста в 1880—1890-х гг. цен на землю, выкуп земли в целом стоил болгарам около 100 млн левов золотом [3]. Правда, как велика эта сумма, представить довольно трудно.

 

Но как бы то ни было, выкупные выплаты стали своего рода контрибуцией, оказавшейся наложенной на Болгарию (так или иначе, но одержавшую победу в борьбе за независимость) в пользу побежденного — Османской империи: влиятельным международным силам мало показалось жертв, принесенных Россией. Подобных расходов не знали, например, сербские сельчане: в 1830-е гг. сербскому государству, тогда автономному в составе той же Османской империи, было позволено фактически взять на себя феодальные повинности крестьян, присовокупив их к сумме, ежегодно выплачивавшейся Сербским княжеством султану как суверену [4].

 

Освобожденная в конце 1870-х гг. Болгария, представлявшая собой, грубо говоря, большое сельское поселение с редкими городками, как никто нуждалась в финансовой поддержке, хотя бы для того, чтобы попытаться встать на ноги в условиях, когда строительство модернизированных европейских стран находилось в самом разгаре. И даже своих балканских соседей Болгарии приходилось догонять.

 

Спустя несколько лет, в 1895 г., один из лидеров Либеральной партии Петко Каравелов, осуждая то отрицательное, что несет с собою капитализм,

 

 

1. Стопанска история на България. 681-1981. София, 1981. С. 217, 222.

 

2. Петрова Д. Българският земеделски народен съюз. 1899-1944. София. 1999. С. 5.

 

3. Стопанска история... С. 225.

 

4. Стојанчевић Вл., Милићевић Јо., Попов Ч., Јовановић Р., Екмечић М. Историја српског народа. Пета кн. Први том. Београд. 1981. С. 79-81; Лушић Р. Србија 19. века. Избрани радове. Београд, 1994. С. 81—83.

 

 

86

 

скажет: «Мы идем с необыкновенной быстротой тем же путем, которым незадолго до нас шли Греция и Сербия» [1].

 

Неготовое к игре рыночной экономики новорожденное болгарское государство из-за вынужденной «контрибуции» лишилось и тех минимальных средств, что могли бы поспособствовать возможному более или менее интенсивному развитию страны. Обстоятельство, ставшее одним из факторов, определявших последующие хозяйственные тенденции.

 

 

*    *    *

 

Провозглашенная Тырновской конституцией 1879 г. буржуазная демократия пришлась по вкусу политически неискушенной руководящей болгарской элите, представители которой с увлечением кинулись в новые волны: спустя два десятка лет об атмосфере того времени они говорили как о пропитанной «наивным политическим идеализмом». Он-то, дескать, и «бросил граждан в ожесточенную борьбу с живыми представителями старого — с чорбаджиями и консерваторами...» [2]

 

Вряд ли продуктивно совершенно отрицать значение принятия демократических конституций и норм государственной жизни для политического воспитания какого-либо балканского народа, вступившего в середине или в конце XIX в. на новый путь. Даже притом, что их схожесть с политическими институтами Запада не могла не быть во многих отношениях лишь внешней: это относится и к органам власти (законодательной и исполнительной), и к партиям.

 

Сравнительно с западными образцами все они при своем функционировании оставались в определенной степени неполноценными не только в годы своего становления, но и на протяжении не одного последующего десятилетия. Как замечают философы, любая пересадка форм приводит к изменению содержания, хотя и в каждом случае по-своему (А. Каменский). Но главное заключалось во внутреннем несоответствии привнесенных норм цивилизационному уровню новообразованных государств, степени развития в них гражданского общества. Двадцать лет спустя после принятия Тырновской конституции болгарский экономист Крыстю Крыстев отмечал: «У нас действительно институты самых передовых государств XIX века, но наши собственные идеи государства относятся к XV и XVI векам» [3].

 

Примерно такую же констатацию можно обнаружить в статье болгарского социалиста П. Джидрова, появившуюся в 1928 г. Он писал: «С зари нашего Освобождения и поныне болгарский народ пытается приспособиться к созданным политическим формам и институтам и, хотя нельзя отрицать достигнутый громадный прогресс, мы должны констатировать, что и

 

 

1. Програми, програмни документа и устави на буржоазните партии в България. 1879—1918. Съст. Веска Николова и Димитър Саздов. София. 1992. С. 172.

 

2. Программа Демократической партии. Декабрь 1903 г. // Програми, програмни документи... С. 225.

 

3. Цит. по: Аврамов Р. Стопанският XX век на България. София, 2001. С. 34.

 

 

87

 

до сих пор не достигнуто нужное соответствие между государственной организацией и общественной структурой» [1].

 

Вместе с тем некоторые поспешно перенятые демократические политические нормы (иногда даже более широкие, чем в самих странах Запада) гаили в себе непосредственную опасность для стратегии модернизации, о которой современные балканские авторы нередко пишут как о сознательно избранной политиками XIX в. Опасность крылась, на мой взгляд, в первую очередь в предоставлении всеобщего избирательного права для мужчин, достигших совершеннолетия.

 

Советская историография традиционно оценивала подобное избирательное право в высшей степени положительно. Впрочем, и до сих пор некоторые болгарские авторы испытывают гордость оттого, что введением в 1879 г. всеобщего избирательного права при равном, прямом и тайном голосовании Болгария обогнала Великобританию, Голландию, Люксембург. Данию и Швецию, где, дескать, всеобщее избирательное право для всех совершеннолетних мужчин было введено только накануне или после Первой мировой войны [2].

 

В западных же странах, как известно, подход к этой норме политической жизни определялся очень серьезным и осмотрительным отношением к ней, ведь выборы являются одной из главных процедур для организации власти. Именно поэтому в западных странах вводилось множество цензов: возрастные, образовательные, имущественные, связанные с местожительством и т. п. Медленное и постепенное движение к перспективе всеобщего избирательного права растянулось на Западе на столетия, пока не сформировалось гражданское общество, более или менее сбалансированное. И это не было случайным. Ибо что на практике означало наделение таким правом поистине бескрайнего, как в нашем балканском случае, массива крестьянства — необразованного, социально недифференцированного, незаинтересованного в буржуазной модернизации, боящегося ее и защищающегося от нее? Ведь именно крестьяне — мелкие свободные собственники составили, согласно балканским конституциям, основную часть электората. И их представители в созданных демократическим путем парламентах не спешили принимать непопулярные решения, например, об изъятии доходов от сельскохозяйственных излишков и вкладывании их в промышленность, что отвечало бы стратегическим задачам модернизации. Вследствие чего, как утверждают авторы одного современного исследования балканской политической модели, успешный ход модернизации оказался невозможным для Болгарии, Греции и Сербии [3]. Впрочем, это была не единственная причина.

 

 

1. Джидров П. За проблемите на българско село // Архив за стопанска и социална политика. Год. IV. 1928. Кн. 2. С. 111.

 

2. Цветков П. Демокрацията и нейните алтернативи в България между двете световни войни // 120 години изпълнителна власт в България. София, 1999. С. 177.

 

3. Рудометоф В., Николов Ст. Корените на балканския политически модел: пагубно съчетание между национализъм и слаборазвитост // Социологически проблема София, 1999. № 3-4. С. 146-147.

 

 

88

 

Кстати, в Болгарии в 1879 г. имела место дискуссия в Учредительном собрании, которое было созвано для конституирования нового государства — Княжества Болгария. В ходе ее позиции так называемых консерваторов и либералов существенно разошлись. Консерваторы — представители крупной торговли и предприятий, обучавшиеся главным образом в западных университетах, — призывали к постепенности реформ, выступали за двухпалатный парламент, за введение избирательного, имущественного и образовательного цензов, за меньшее количество депутатских мест, словом, за действия согласно пословице: лучше меньше, да лучше. Они исходили из понимания, что человек, не умеющий написать своего имени и прочитать Конституцию, не должен вмешиваться в управление государством. Либералы же, представлявшие мелких сельских и городских собственников, были против всякого ограничения свободы народа [1]. В конечном счете в атмосфере эйфории, восторга, идеализма, воцарившейся в стране после освобождения от власти Османов, победили эгалитарные настроения большинства депутатов.

 

Характерно непосредственное впечатление от событий того времени английского журналиста Дж. Фарли, писавшего о быстрой кристаллизации политического антагонизма между «умеренными» и «экстремистами» в Болгарии, сопровождавшегося огромным ростом авторитета «либералов». Объяснение он находил в «политической неподготовленности и незрелости народа», иллюстрируя свое наблюдение картиной заседаний болгарского парламента первого созыва, на скамьях которого сидели крестьяне, с открытыми ртами слушавшие взрывные речи «левицы» [2]. Не менее красноречив в своих путевых записках известный историк-славист К. Иречек: «Трудно представить более жалкую карикатуру на модерный европейский парламентаризм, — писал он. — В [Народном] Собрании в Софии было гораздо меньше интеллигентов. И среди множества полуинтеллигентной публики насчитывалось всего человек 12, которые могли бы высказать мнение по какому-либо законопроекту, требующему знания и здравомыслия. Остальные были крестьянами, говорившими на заседаниях бессмыслицу (как воевода Цеко) или просто спавшими» [3].

 

 

*    *    *

 

Накопление некоторого политического опыта вскоре стало приносить результаты, близкие, однако, к разочарованию. Показательна в этом отношении редакционная статья пловдивской газеты «Южна България» (Восточная Румелия) от 6 января 1883 г.:

 

 

1. Мишкова Д. Указ. соч. С. 17.

 

2. Генов Р. Началото на българския либерализъм през погледа на английски и американски автори // Европа и България. Сборник в памет на проф. Христо Гандев. София, 2000. С. 303-304.

 

3. Цит. по: Митева Ив. Българският румелийски елит в Първото областно събрание // Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999. С. 113.

 

 

89

 

«Все помнят, — говорилось в ней, — как началось устройство нашей Области. В то блаженное время с самонадеянностью народа-младенца, не испробовавшего свои силы, бросились мы как можно скорее и лучше налаживать правительственную машину, создали сразу все службы, которые требовал Органический устав, поставили чиновников, определив им большие зарплаты, открыли сразу все суды, наполнив их разного рода судейскими, и что было результатом всего этого? Многочисленный чиновничий класс, который, как ожидалось станет руководящей силой народа, ибо в пего вошло все, что было интеллигентного, вместо того чтобы укрепляться и прогрессировать, начал чахнуть и ослабевать. Население стало роптать иод тяжестью значительно усложнившейся системы управления, поглощающей огромные средства и, следовательно, требующей обременительных налогов, страна быстро двигалась к финансовому провалу — а это червь, поедающий и выпивающий жизненные силы любого народа. Как поздно увидели мы пропасть, разверзшуюся перед нами, и как мало сделали для ликвидации ее!» [1] В статье давались конкретные предложения и пожелания, как исправить положение, как ввести ситуацию в понятные и привычные рамки: «Мы не стесняемся сказать, — говорилось в ней, — что мы за самую упрощенную систему управления» (выделено мною. — Р. Г.).

 

Под упрощением системы управления понималось прежде всего ее сужение, ограничение управленческих задач двумя приоритетами, а именно заботой об «умственно-нравственном возвышении» (народа? правителей? — Р. Г.) и о военном образовании. В связи с этим в материале указывалось на потребность в людях двух категорий — в просвещенных учителях и в хороших «военнообразователях».

 

Направление мысли авторов статьи становится ясным при обозначении ими характера занятий названных специалистов: призвание учителей, говорилось в печатном органе, состоит в просвещении и воспитании народа и указании ему пути, по которому следует идти, и вести эту работу нужно во всех краях отечества — по обе стороны гор Балкана до Дуная, а также по обе стороны реки Вардар и Охридскому озеру. Военное же образование — «это вопрос о нашей армии», это жизненная необходимость для каждого болгарина [2].

 

Напомним, что в 1883 г. Восточная Румелия была административно отделенной от Княжества Болгария, и ей только в 1885 г. предстояло воссоединиться с ним. Проблема «сбора» воедино всех болгарских земель, освобождения братьев-единоплеменников оставалась в то время острой и ощущалась руководителями Области как первостепенная, вытесняя на периферию их сознания задачу приспособления к политической реальности, к складывающейся государственности, как это следует из расстановки акцентов в редакционной статье.

 

Содержание ее является проекцией главных идей предшествовавшей эпохи — болгарского Возрождения, эпохи, оказавшей огромное влияние

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 67.

 

2. Там же.

 

 

90

 

на вызревание элементов национальной идентичности болгарского «племени», особенно в связи с проблемой национального освобождения из-под иноземного гнета. Духовный подъем конца XVIII — середины XIX в. в болгарских землях был устремлен главным образом в сферу образования и просвещения, интереса к собственной истории и нес на себе налет самоинициативы болгарского населения, подвижнического труда учителей и духовенства. Привычные правила общинной жизни, ее самоорганизации и самоуправления подверглись в эти десятилетия некоторому обогащению. Укреплялся национальный дух населения, возникали организационные очаги его воспитания и пропаганды, что способствовало формированию основ самоидентификации народа, его стремления осознать себя самого в уже наступавших условиях Нового времени.

 

Одной из особенностей эпохи стало формирование некоторых новых («возрожденческих») традиций, которые заняли свое место наряду с прежними, архаичными. Возрожденческие традиции оказались не менее живучими и сосуществовали одновременно со старыми, матричными. Подобный феномен связан, по всей видимости, с тем, что «возрожденческие» идеи, даже неся в себе нечто новое, принципиально-сущностно не выходили за рамки стародавних установлений, не отрицали их. И потому обновление господствовавшей архаичной традиции не стало ее переломом: новации по-прежнему покоились на все той же матричной основе и в реальности происходило воспроизводство все тех же основных черт, лишь несколько измененных в некоторой части.

 

К возрожденческим новациям относят, в частности, так называемую народную школу и многое из того, что связано с вопросами вооружения народа. После Освобождения 1878 г. оба этих тезиса мы находим не только в вышеприведенной статье газеты «Южна България», но и в идеологии большинства болгарских партий, возникших в конце XIX в. В ряде случаев именно этим двум тезисам отводились первые места в партийных программах.

 

Уже пройдя в Княжестве Болгария достаточно сложный, почти 20-летний политический путь один из известных партийных лидеров Петко Кара-велов почти с умилением писал в 1895 г.: «Если есть, чем мы можем действительно гордиться, — так это появлением народных школ в турецкое время. Они возникли самобытно и имели огромное значение не только для учащихся, но и для воспитания всего народа. Они с гордостью могут сказать: мы создали Болгарию! Школа была соединительной точкой, вокруг которой группировались граждане; управление школами было первой школой самоуправления и в других делах. В нашей народной школе издавна был освящен принцип, который не. так легко провести повсюду, —бесплатное первоначальное образование бедных» [1]. Сеть народных школ содержалась за счет общин и находилась под управлением и контролем попечительских советов.

 

Когда же перед страной встали проблемы модернизации, горделивое отношение болгарских политиков к «народной школе» обратилось в первостепенное

 

 

1. Програми, програмни документа... С. 185.

  

 

91

 

внимание к народному просвещению: школа (образование) стала пониматься как едва ли не главный рычаг в деле преобразования страны и ее грядущего просперитета. Что и отразили программные документы буквально всех новоявленных после Освобождения партий и о чем позже П. Каравелов уже с явным скептицизмом замечал: «У нас почти все надеются на школы, ожидают от них подъема экономического благосостояния народа (выделено мною. — Р. Г.)» [1].

 

В связи с подходом к народному просвещению как «основе развития народа», а к школе как обязанной не только подготовить достойных служителей для общественной и государственной жизни, но и «дать нам умных и знающих работников в сфере частной деятельности», ибо «от этого будет во многом зависеть и экономическое положение народа» [2], партийные идеологи единодушно, хотя и в разных вариациях, высказывались за обязательность бесплатного основного (4- или 7-летнего) образования для всех детей без различия пола, веры и народности, которое при поддержке общин было бы доступно и для бедных детей.

 

При этом «модернизаторам» хотелось сохранить «народную школу», не модернизируя ее. У ряда политиков вызывали возмущение попытки поставить школьное образование под государственный контроль, сделать его единообразным, а не только обязательным. Высказывались мнения, что «просвещение народа шло бы лучше, если у нас не было Министерства просвещения, которое начало свою деятельность с открытия как можно большего числа средних учебных заведений, не думая, найдется ли для них достаточно подготовленных учителей, и вводя единообразие в предметы, в само преподавание и даже в учебники, что является не чем иным, как бюрократией. Министерские чиновники не хотели использовать наши школьные настоятельства, столь проявившие себя в турецкое время, и стремились как можно скорее взять народные школы под свое прямое управление» [3].

 

Ностальгия по романтической возрожденческой поре, когда важные вопросы управления решались в большой мере на местном уровне, эмоци-ально подпитывала в народе сознание первостепенной важности общинных корней. Это чувство было свойственно в том числе и действующим политикам, многократно обращавшимся в своей практике к вопросам местного самоуправления и идее его расширения.

 

Такая идея присутствовала в программах почти всех болгарских политических партий периода их становления. Радикальная партия, например, требовала в 1894 г. децентрализации администрации и расширения местного самоуправления, введения референдума в крупных общинах; подобная мысль повторялась в проекте программы «молодых демократов» в 1902 г. В 1908 г. с развернутым обоснованием выступила Младо-либеральная

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 169.

 

2. Там же. С. 23.

 

3. Там же. С. 183.

 

 

92

 

партия. В ее программе говорилось: «Так как у нас нет господ и рабов, и веемы равны, и каждый, кто трудится и бережлив, может стать зажиточным, чтобы наш народ преуспевал и сделал себя богатым, а государство было мирным и сильным, для всего этого должна быть полная свобода, которая обеспечена только тогда, когда общины и околийские советы находятся в руках народа, и у правительства нет права вмешиваться в их работу, кроме простого контроля (выделено мною. — Р. Г.), а таким правом обладает любой член общины и любой гражданин околии». Младо-либералы в ст. 2 своей программы настаивали: на а) полном самоуправлении общин, б) создании околийских советов, в обязанности которых должна входить забота о развитии околии в области здравохранения, путей сообщения, экономики, земледелия, школьного дела [1].

 

Проблема не теряла остроты и в последующие годы, для чего дополнительным материалом служило недовольство быстрым ростом численности чиновничества, старавшегося заполнить собой «все уголки» всех структур управления. О необходимости упрощения государственного механизма, введения экзаменационного ценза для чиновников, «одной своей множественностью наносящих рану стране», и о переводе управления общин на «широкую внутреннюю автономию» указывалось в программе Народно-либеральной партии, принятой в июле 1911 г. [2]

 

Явное неприятие вызывало, кроме того, появление новых структур в судебной системе из-за их несоответствия прежним, «обычным» нормам. В частности, введение института судебных заседателей — этого «недоношенного ребенка» связывалось с опасением, что такой суд не будет защищать слабых против сильных. Особенно остро воспринимались многочисленные нововвведения в министерстве правосудия, в котором «как ни в одном другом, было проведено множество чужих законов, навязанных болгарскому народу и не соответствующих его быту, интересам и желаниям» [3].

 

В ходе политических дискуссий критике подвергалась сама «техника» обзаведения новыми законами, когда «педантичные профессора, недолго думая, берут какой-нибудь бельгийский закон, переводят его как попало — и вот тебе новый болгарский закон». К таким, например, принадлежал закон о наследстве, согласно которому правом наследовать землю стали наделяться и дети женского пола, что не только не соответствовало обычаю, но и создавало угрозу для дополнительного дробления родительских участков, в то время как требованием дня становилось преодоление или хотя бы сокращение уже существовавшей парцелляции земли.

 

Настойчивое обращение к проблемам государственно-политического и общественного устройства страны, предложения по его реорганизации в сторону дальнейшей демократизации и учета устоявшихся традиций стало отличительной практикой буквально всех идеологов болгарских партий,

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 297, 206, 154.

 

2. Там же. С. 101.

 

3. Там же. С. 182.

 

 

93

 

даже когда лицо некоторых из них приобретало все более «буржуазное» выражение. Стремлением было: коль уж должен народ жить в рамках осовремененного государства, пусть оно будет как можно ближе к прежним, привычным и понятным правилам и обычаям. А потому в разных комбинациях высказывались идеи защиты Тырновской конституции, отстаивания принципа народовластия, расширения политической демократии вплоть до предоставления избирательного права «неимеющим его», увеличения числа депутатов Народного собрания, введения пропорциональной избирательной системы, а также прямого участия народа в управлении через референдум. О постоянном внимании к расширению и углублению школьного образования, мы уже говорили. Приведем только еще одну цитату из программы Народно-либеральной партии, авторство которой приписывается Симеону Радеву, известному общественному деятелю и влиятельному публицисту. В разделе Просвещение в программе говорилось: «1. Болгарский народ, возродившийся благодаря просвещению и могущий выполнить свою миссию на Балканском полуострове главным образом силой своей культуры, должен принести величайшие жертвы для развития и успеха учебного дела» [1]. Эта идея оказалась очень важной для формирования одной из черт ментальности болгарина Нового времени. О ее развитии скажем несколько позже.

 

 

*    *    *

 

Обратимся теперь к вопросу о роли и месте государства в организации процесса модернизации. Они особенно важны в тех случаях, когда предстоящие реформы были недостаточно обоснованы (обусловлены) достигнутым к их началу уровнем социального, экономического, культурного и политического развития страны и опирались преимущественно на заимствование иностранного опыта.

 

Сравнительный анализ развития форм государства в балканских странах показывает, что первоначальный период демократической эйфории был очень недолог, занимал примерно семь — десять лет, а затем неизбежно наступал кризис парламентской демократии, который завершался установлением правления с теми или иными признаками авторитаризма. Так, для Сербии конца XIX в. характерно складывание под завесой парламентских процедур новой «абсолютной власти» [2]. Более замысловато описывает ситуацию примерно того же времени в Болгарии Н. Музелис. Тогда, по его мнению, в стране установился режим «олигархического парламентарного управления», в котором доминировала узкая группа людей, сохранивших либеральную, плюралистическую систему представительства, однако при исключении множества представителей низших классов с политической

 

 

1. Программ, програмни документи... С. 102.

 

2. Шемякин А. Л. Обреченная конституция: сербский Устав 1888 г. // Новая и новейшая история. 2002. № 4.

 

 

94

 

арены [1]. Подобное или близкое к нему сочетание элементов абсолютизма и парламентской демократии оказалось характерным и для Греции: их противоречивый симбиоз, пишет отечественный специалист Ар. А. Улунян, «отражал особенности развития института монархии в Греции, где существование представительного органа в лице парламента было камуфляжем для греческого короля Отона I, умело использовавшего "дарованную" Конституцию (1843 г. — Р. Г.) в целях легализации и укрепления собственной власти» [2]. В последующем — в частности, в разные периоды XX в. — авторитаризм, то усиливаясь, то несколько отступая, стал одной из наиболее характерных черт управления в странах Балканского полуострова.

 

Из-за отсутствия или ущербного характера предусловий модернизации именно государство становится главенствующим в деле реформирования большинства сфер общественной жизни. В самой стратегии ускоренного становления буржуазных отношений, считает российский военный социолог А. И. Панов, уже заложены предпосылки повышения роли централизованного государства, что обусловливается слабостью инфраструктуры гражданского общества. Происходит усиление тех органов государственного аппарата, которые являются инструментом исполнительной власти [3]. При проведении же самих реформ роль государства, как правило, возрастает.

 

Речь идет не только об этатизме как вмешательстве государства в хозяйственные процессы, о чем подробнее будет сказано ниже. Здесь же следует иметь в виду другой важный аспект, а именно строительство самого молодого государства, его структур, аппарата, становление политической системы, формирование политического класса, офицерского корпуса и т. п., то есть всего политического сегмента системы. Естественно, последний не может существовать и функционировать без обслуживания его со стороны чиновничества, интеллигенции. Так появляется армия бюджетников, в том числе штатных, высокооплачиваемых. И для всего этого нужны финансы, притом немалые. Сосредоточена эта армия главным образом в городах, но содержится преимущественно за счет сельского населения, вернее, за счет перераспределения доходов с помощью фискального механизма от села к городу. Именно такова траектория движения финансов в модернизирующихся обществах, тем более что государству необходимо накапливать еще и некие средства для поддержания промышленности, для проведения протекционистских и поощрительных экономических мер, защитной таможенной политики и других этатистских акций. Оба главных объекта внимания этой политики — и государственно-политические структуры, и индустриальные заведения — концентрируются в городе, который тем самым приобретает в глазах крестьян образ голодного спрута. В итоге существовавшее и прежде известное противостояние города и села

 

 

1. См.: Мишкова Д. Указ. соч. С. 27.

 

2. Улунян Ар. А. Политическая история современной Греции. Конец XVIII — 90-е гг. XX в. М., 1998. С. 57.

 

3. Панов А. И. Офицерский корпус в военных режимах XX века. М., 1999. С. 43.

 

 

95

 

получает дополнительную подпитку, что вряд ли может быть оценено как плюс для процесса модернизации.

 

Вместе с тем в литературе отмечаются любопытные подробности фискальной политики молодых балканских государств. Например, указывается, что формировавшаяся политическая элита считала необходимым уберечь крестьянство от слишком тяжелого налогового пресса, чтобы сохранить его, во-первых, как электорат, способный голосовать позитивно, я во-вторых, как важнейший сегмент национальной интеграции для обеспечения единства общества. В результате, констатируют некоторые иностранные авторы, с течением времени происходило постепенное перекладывание налогового бремени с сельского населения на городское. По их мнению, так было в Греции в 1871—911 гг., а также и в Сербии, благодаря усилиям прежде всего Радикальной партии Н. Пашича [1]. В Болгарии, позже подошедшей к решению такой задачи, упор был якобы сделан на сохранении мелкой земельной собственности путем установления потолка владения в 10 га [2], что должно было не позволить успешным крестьянам-собственникам обогащаться за счет поглощения участков бедных собратьев.

 

Это наблюдение весьма интересно и стоит обратить на него внимание хотя бы потому, что под указанным углом зрения такой вопрос в отечественной науке раньше не рассматривался. Однако оно касается дела далеко непростого. Очевидно, во-первых, что одного подобного наблюдения недостаточно для выстраивания однолинейного представления об особенностях налоговой политики балканских государств и для выведения сколько-нибудь определенной закономерности. Во-вторых, конкретные данные по указанным странам нуждаются в специальных экспертных оценках. Что касается Болгарии, то цифра в 10 га как «потолок» размера земельного участка, вызывает по меньшей мере сомнение, ибо ни в источниках, ни в исторической литературе подобного встречать не приходилось.

 

В ситуации с налогами на болгарских крестьян вообще-то отмечаются разноречивые тенденции. В конце XIX в., с одной стороны, действительно наблюдалось некоторое снижение налогов на сельское население — с 44,5 млн левов в 1892 г. до 38,2 млн левов в 1900 г. [3], но при этом, с другой стороны, оказывалось, что сельский землевладелец платил налогов в среднем в 6 раз больше, чем городской ремесленник или человек свободной профессии, и в 2,7 раза больше, чем торговец. Последние данные относятся к 1890 г. и, вероятно, более или менее справедливы и для указанных выше лет.

 

Тем не менее политика в той или иной мере в интересах селян занимала видное место в программах всех, даже самых «буржуазных» и политически реакционных балканских правительств и отдельных партий, в чем можно видеть не только конъюнктурные политические соображения, но и проявление все той же традиционной «крестьянской» ментальности — общей

 

 

1. Рудометоф В., Николов Ст. Указ. соч. С. 148.

 

2. Там же. С. 149.

 

3. Стопанска история... С. 252.

 

 

96

 

для всего населения этого региона, включая его «верхние» слои. «Сетования» некоторых исследователей макропроцессов модернизации на то, что формирующаяся в государстве новая элита быстро отрывается от своих корней, от «родного народа», к болгарскому случаю рассматриваемого времени имеют мало отношения. Как, по-видимому, и к другим балканским странам, обладавшим такой же неразвитой и малоподвижной социальной структурой.

 

Правда, обращать внимание на проблемы налогообложения крестьян болгарские политические деятели стали лишь во второй половине 1890-х гг. (собственно говоря, возглавляемые ими партии лишь к тому времени стали приобретать более или менее выраженное политическое лицо). Одной из первой высказалась на этот счет Радикальная партия в своей программе 1894 г. «Радикалы», выступая с позиций защиты «экономически слабых слоев», в общей форме потребовали введения для них прогрессивно-подоходного налога и ликвидации косвенных налогов [1]. Годом позже Либеральная (радославистская) партия не преминула упрекнуть правительство С. Стамболова как не только не сократившего налоги на население, но, наоборот, увеличившего их так, что они «становятся невыносимыми и разрушительными для страны» [2].

 

Здесь, пожалуй, уместно привести слова уже упоминавшегося П. Каравелова. В 1879 г. он, став одним из лидеров так называемых либералов «первого призыва», немало способствовал как можно более быстрому перенятию Болгарией западных буржуазно-демократических ценностей в политической области. И вот спустя 15 лет, сильно ностальгируя по Княжеству Болгария первых лет его существования, вынужден был констатировать: положение крестьянства к концу XIX в. ухудшилось, в частности, с 1887 г. налоги с населения в государственную казну почти удвоились, те, что идут в кассы общин, — утроились, а для содержания окружных советов введены совсем новые налоги. Так как главный доход страна получает от земледелия, продолжал он, то и налоги легли в основном на крестьян. П. Каравелов отмечал также «снижение экономической силы этого населения», связывая его с падением цен на зерно на мировом рынке. Каравелов признавал, что за последние 8 лет количество рабочих рук в Княжестве увеличилось благодаря росту населения, улучшилась и обработка земли, но также верно, утверждал он, что «прогрессия налогов была выше прогрессии производства»; при действительно низких ценах на хлеб получалось, что народ платит в два раза больше, чем до этого времени. В результате, подводил он итог, «масса народа не увеличила'свой капитал, т. е. орудия производства» и «мы потребляем больше, чем производим» [3].

 

Иными словами, сложившуюся ситуацию Каравелов понимал как крайне неудовлетворительную с точки зрения возможностей крестьянина

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 298.

 

2. Там же. С. 123.

 

3. Там же. С. 167-168.

 

 

97

 

использовать личные накопления для приобретения орудий труда или их улучшения, что способствовало бы технической модернизации сельскохозяйственного производства.

 

Каравелов был не одинок в своих ощущениях, подобное восприятие являлось едва ли не всеобщим. Современные социологи указывают на возникший в то время конфликт массового сознания («жить стало хуже, чем до Освобождения»), причина которого — сохранение натурализированного доосвобожденческого быта и его столкновение с новыми реалиями — с монетаризированными потребностями, неизвестными моделями и стандартами потребления [1].

 

Но и в действительности при самом беглом взгляде на проблему налогообложения болгарских крестьян в первые два десятилетия после Освобождения оказывается трудно найти достаточно веские аргументы в пользу тезиса о благоприятной для них государственной политике, которая бы осуществлялась в пользу сельчан и в ущерб городским налогоплательщикам — болгарские власти намеревались защищать своих крестьян по-другому, а именно с помощью мер, препятствующих их полному разорению. И главное слово здесь — защищать. Собственно говоря, иной идеологии, чем прокрестьянская, у болгарских «модернизаторов», как и у других балканских, в то время не было, да и не могло быть.

 

В Болгарии линия защиты крестьянства стала складываться в первые годы после Освобождения. Деятели влиятельной тогда Либеральной партии немало поспособствовали созданию в стране специфической мел-кособственической земельной системы. Спустя время — в 1903 г. — часть бывших «либералов» свои принципы в деле перераспределения бывшей турецкой собственности оценивала так: Либеральная партия испытывала явное отвращение к крупному землевладению (спахийству и чифликчийству) и проводила политику, благоприятствовавшую развитию на частных землях мелкого землевладения. В соответствии с этим она выкупила феодальные права турецких землевладельцев в Западной Болгарии (преимущественно в Кюстендилско) и уступила их местным жителям [2]. (Вопрос о расплате крестьян с государством за эти земли в контексте данного документа не ставился).

 

Так с самого начала преобразований «либеральными» политиками закладывалась ущербная с точки зрения задач модернизации идеология крестьянского землепользования в Болгарии — хозяйствование на мелком, небольшом участке. Этой политике, отмечали современники, не было чуждо стремление помешать образованию крупных земельных владений, во имя чего «либеральное» правительство Драгана Цанкова — чтобы «воспрепятствовать переходу земли в руки спекулянтов и богаташей» — заявило о запрете на покупку участков больше 4 га [3]. Правда, объявленные

 

 

1. Аврамов Р. Указ. соч. С. 7.

 

2. Програми, програмни документи... С. 223.

 

3. Стопанска история.... С. 224.

 

 

98

 

правительством меры большого эффекта на практику торговли землей не оказали.

 

Кроме того, «либералы» провозгласили и другой важный принцип — неприкосновенность общественных земель и пастбищ в селах и (заметим!) в городах, непередача их в частные руки под предлогом и в надежде, что «при нашем экстенсивном и мелком земледелии они спасут от разорения и самого бедного крестьянина». То есть общественный земельный фонд должен был служить резервом и определенной гарантией для спасения и сохранения крестьянства на основе испытанной общинности.

 

Подобными были подходы идеологов и других болгарских партий. Даже «молодые демократы», называвшие себя партией экономического прогресса, утверждали в 1902 г. в проекте партийной программы, что «именно мелкое земледелие, господствующее в стране, является наиболее благоприятной формой для его подъема и обеспечения благосостояния всех участвующих в нем трудовых слоев» [1]. При этом «молодые демократы» отстаивали точку зрения, будто «мелкое земледелие отнюдь не приговорено силой экономической эволюции быть поглощенным крупным, ибо имеет свои преимущества перед последним», а потому Демократическая партия «требует сохранить его мелкий характер, развивая его именно в этой форме». Такой же позиции лидеры этой партии придерживались в отношении ремесла, которое, по их мнению, также совсем не обязательно будет поглощено индустрией. Им вторили «либералы»-радослависты, заявлявшие, что отвергают «утопию об обязательном разорении ремесла и замене его фабрикой» и рассчитывавшие на «подъем жизнеспособного ремесла» [2].

 

Примеры можно продолжить. И в итоге констатировать, что болгарские политики, столь энергичные в стремлении выстроить модернизированную по западному образцу политическую систему, какой бы несовершенной она ни получалась в их руках и на имеющейся общекультурной базе, задач относительно реорганизации социально-экономической сферы страны на ближайшее или отдаленное время сколько-нибудь серьезных представлений не имели. Впрочем, наверное, было бы непомерным оптимизмом ждать этого от них.

 

Конечно, политики неоднократно говорили о необходимости «повысить благосостояние народа», «дать сильный толчок торговле», строить железные дороги, «извлечь уроки из нашей многолетней яловой деятельности для тех, кто хочет работать!», об экономии государственных средств, «всеобщем поощрении местного промышленного производства» и т. п. Но все это звучало случайно и, главное, бессистемно. Не удается нащупать, чтобы вообще кто-либо задумывался о перспективной программе развития экономики, о реформах. Само слово «реформа» в программных документах болгарских партий впервые обнаруживается лишь в Уставе Народно-либеральной партии, принятой на ее съезде в ноябре 1899 г. И говорилось в нем

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 208.

 

2. Там же. С. 144.

 

 

99

 

только о реформе отраслей управления — партия выступала за «достижение истинного равновесия между государственными расходами и доходами и за сокращение бесполезных и излишних расходов» и предлагала делать ставку на осуществление «подобных реформ во всех отраслях управления, которые отвечают потребностям страны в культурном, промышленном и торговом отношениях» [1].

 

 

*    *     *

 

Тем временем открывавшиеся экономические возможности позволили активной части болгарского общества начать действовать энергично.

 

Характеризуя «человеческий материал», природные качества своего народа, сами болгары чаще всего фиксируют его отрицательные черты. Писатель Иван Радославов в дневниковой записи 1936 г. утверждал: «Люди у нас бесхарактерные, неспособные на малейший жест самопожертвования и гражданской доблести. Умеют лишь в кофейнях обсуждать политику и ругать царя из засады» [2]. Известный в современной Болгарии как горячий патриот историк Андрей Пантев считает возможным так обобщить свое представление о болгарах: «Мы довольно хорошо приспосабливаемся к силе, очень презрительны по отношению к слабым и очень раболепны по отношению к сильным» [3]. Поистине, болгар к кичливым людям не отнесешь!

 

Помимо характеристик общего свойства, для нашей темы интересно мнение об экономической психологии болгарина. Его находим у Р. Аврамова, который пишет, что вкус к переменам у болгарина был хронически слаб, а сила status quo чрезвычайно сильна; в этом Аврамов видит недостаток креативности болгар, составляющий, по его мнению, одну из отличительных национальных черт [4].

 

Столь однозначные заключения не слишком согласуются с наблюдениями некоторых русских людей, принадлежащих к также славянской, но все-таки иной ментальности. Так, например, в годы Первой мировой войны бывший российский посланник в Софии А. А. Савинский обращал внимание МИД России на то, что Болгария «среди балканских государств и народностей в силу природных свойств и качеств населения — честолюбия, энергии, живучести, твердости, экономики, желания и способности совершенствоваться (выделено мною. — Р. Г.), а также благодаря богатству и плодородию почвы — является в этом отношении особенно опасной» [5]. Последние слова, очевидно, относятся к возможному участию Болгарии в войне на стороне тех или других союзных группировок, почему

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 97.

 

2. Радославов И. Спомени, дневници, писма. София, 1983. С. 261.

 

3. Сб. Модерният историк. София, 1999. С. 384. Интервью с А. Пантевым.

 

4. Аврамов Р. Указ. соч. С. 104.

 

5. Цит. по: Косик В. И. Время разрыва. Политика России в болгарском вопросе. 1886-1894. М., 1993. С. 70.

 

 

100

 

автор и занялся оценкой степени ее опасности. В свою очередь директор канцелярии МИД Российской империи В. Н. Ламздорф в дневниковой записи от 18 апреля 1892 г. отметил: «Всё, чего они (болгары. — Р. Г.) хотят, — это чтобы им дали возможность мирно существовать, обогащаться и заниматься своими материальными интересами» [1].

 

Стремление к обогащению реализовывалось порой диким и жестким образом, как это бывает в период первоначального накопления капитала. Наиболее легким способом являлось ростовщичество, быстро подмявшее под себя малоплатежное сельское население. Некоторые села ростовщики захватывали целиком. Накопленные капиталы процентщики, как правило, не вкладывали в промышленность или в торговлю из-за боязни риска, предпочитая наращивать их объемы и образуя на семейной основе крупные ростовщические дома (например, братьев Маринковых в Сливене). Городские поселения Видин, Чирпан, Пазарджик обособились в отдельные ростовщические центры [2].

 

Но у населения появлялись и более позитивные запросы. Так, граждане Восточной Румелии еще до ее объединения с Княжеством заявляли о желании иметь железную дорогу или, по крайней мере, трамвай от Ямбола до Бургаса «для облегчения вывоза нашей местной продукции», предлагали открыть пристань в Бургасе или около него, которая станет конкурировать с Цариградом и Дедеагачем, думали о развитии виноделия, которое «может стать крупным источником богатства» [3]. Временем жадного, но более или менее продуманного обогащения стал период жесткого диктаторского режима при правительстве Ст. Стамболова (1885-1894). Благодаря использованию властных полномочий не только личный капитал главы кабинета вырос «заоблачно», но и были сделаны продуктивные вложения в строительство шоссейных и железных дорог в стране, несколько городов оформились в крупные торговые центры, в 1892 г. была проведена Первая болгарская выставка промышленных и сельскохозяйственных изделий и многое другое [4]. Считается, что именно благодаря твердой (хотя и небескорыстной) руке Ст. Стамболова в эти годы удалось осуществить ряд мер модернизационного характера.

 

И прежде раздававшиеся призывы к повышению культурной роли Болгарии на Балканах заставили власти обратить пристальное внимание на состояние столицы. В 1888 г., по описаниям современников, София представляла собой нечто среднее между городом и селом, с узкими, грязными и кривыми улицами, по сторонам которых лепились приземистые домики, изредка перемежавшиеся с более крупными строениями. Житель лучше

 

 

1. Цит. по: Косик В. И. Время разрыва. ... С. 69.

 

2. Мичев Д. Развитието на капитализма в България (1885—1894) и икономическата политика на Стамболовия режим // Изследвания по българска история. Т. V. Вътрешната политика на България през капитализма (1878-1944). София. 1980. С. 12.

 

3. Програми, програмни документи... С. 56.

 

4. Мичев Д. Указ. соч. С. 48-49.

 

 

101

 

обустроенных придунайских городков по приезде в столицу испытывал потрясение, не видя сколько-нибудь приличных улиц и удивляясь обилию болот, ям, рытвин, пыли по колено, превращавшейся при дожде в липкую грязь и делавшей невозможным движение. Вечерами начинался оглушительный лягушачий концерт [1].

 

Столица ждала энергичного, уверенного хозяина. И нашла его: в 1887—1893 гг. кметство возглавил Димитр Петков. Вступив на пост 31-летним, он с жаром принялся за дело. Прежде всего был создан кадастральный план с учетом перспективного развития города, который стал строиться несколько в стороне от старой Софии, разработана уличная система с двумя главными магистралями и центральной частью. Биограф кмета пишет о его амбиции основательно изменить весь облик столицы, для чего нужно было разрушить старые постройки. Но этому сопротивлялись и часть членов кметства, и население разрушаемых построек — они выходили на массовый протест, так что толпу недовольных приходилось разгонять, поливая ее из пожарных шлангов [2]. Иногда работу по сносу приходилось вести по ночам. Затем на месте порушенного кмет начал массовое строительство частных домов, магазинов, складов, школьных зданий (москвичам это ничего не напоминает?) и темпы его с каждым годом нарастали: в 1888, 1889, 1890 гг. появилось соответственно 209, 754, 600 новых строений [3].

 

Часть муниципальных средств была использована для покрытия камнем 23 улиц, а в 1891 г. Д. Петков закупил паровой каток. Но асфальт софиянцам не понравился, и на следующий год началось мощение центральной улицы гранитными блоками. Были возведены городские мосты, для одного из которых из Австрии привезли четырех бронзовых львов — столица не только строилась, но и украшалась; получили оформление городские площади Св. Неделя, Шарен мост, Св. Георги и другие.

 

Только за один 1889 г. в городе пролегли 23 улицы общей длиной 7,8 км, для чего подверглось разрушению 453 старых здания; в 1890 г. после сноса 812 строений появились 32 новые улицы. Новых собственников обязывали сооружать тротуары. В начале XX в. вместо конок в Софии стал ходить трамвай, улицы стали освещаться электричеством.

 

Энергичное внедрение нового не всегда воспринималось с благодарностью столичанами: сказывалась тяга к прошлому. Биограф Д. Петкова отмечает, что запуск в эксплуатацию новой водопроводной сети, где использовались металлические трубы из Бельгии и Австро-Венгрии, не имел среди столичных жителей большого эффекта, так как часть их предпочитала пользоваться старыми загрязненными источниками воды, другие же небрежно относились к новой технике, повреждая краны и насосы. Дело было, утверждает автор, и в материальных соображениях (новое стоило денег), и в недоверии населения к этому новому [4].

 

 

1. Попов Ж. Бурният живот на Димитър Петков. София, 1998. С. 62—63.

 

2. Там же. С. 65-66.

 

3. Там же. С. 68.

 

4. Там же. С. 70.

 

 

102

 

При таком размахе строительства не обошлось, конечно, без промахов и ошибок: некоторые из улиц оказались слишком широкими для своего времени, их нельзя было наполнить ни домами, ни движением; будущие магистрали оставались пустыми, кое-где стояли дома, а между ними зияли пустоты, превращавшиеся в огороды, пастбища, складские помещения [1].

 

И все-таки далеко уйти от прошлого не удавалось даже центру государства. Прибывшим в Софию в 1920 г. артистам Московского Художественного театра болгарская столица показалась небольшим южным городком. Один из них — В. В. Шверубович в воспоминаниях «О старом художественном театре» (М.. 1990) писал: «ГородСофия был в 1920 г. маленьким, очень провинциальным. Только центр состоял из четырех- и пятиэтажных зданий, а чуть в сторону — и уже дома одноэтажные, с садиками, много глухих глиняных заборов и домов без окон, вернее, с окнами в закрытые дворы — влияние Турции, Востока» [2].

 

Не всем бурная деятельность, и не только в столице, приходилось по нутру. Некоторые известные в Болгарии своим «либерализмом» личности не могли скрыть скептицизма по поводу новшеств, несших не стабильность для «экономически слабых слоев», а накопление богатства в руках «экономически сильных». Старый деятель П. Каравелов критиковал «болгар, в последнее время охваченных страстью к общественным постройкам»: строят одновременно две железные дороги и две пристани, сетовал он, да еще хотят все дунайское побережье превратить в пристань; нужно ли Болгарии столько общественных построек, продолжал он, ведь «у нас железные дороги построены словно не для перевозки товаров, а чтобы устраивать для богатеев увеселительные прогулки», к тому же только для эксплуатации их требуются дополнительные расходы. Свою отповедь Каравелов кончал словами: «В Болгарии могут иметь специальный интерес в быстрой постройке всех этих вещей только предприниматели, этот совершенно разбалованный класс граждан, которые скоро будут иметь в Народном собрании большинство (вспомним, наш тезис о функции всеобщего избирательного права в неподготовленном для этого обществе! — Р. Г.), и ростовщики, которые останутся в выигрыше, так как большинство людей будет искать деньги под процент» [3].

 

Опыт Стамболова, в своей деятельности применявшего поощрительные меры с целью оказать поддержку промышленным заведениям, подстегнул формирование патерналистской практики в более широком масштабе. На съездах почти всех болгарских партий заговорили о желательности создания в стране крупной фабричной промышленности, в ней видели «прогрессивную и созидательную силу», и о необходимости поддержки этого начинания со стороны государства. Боязнь риска, недостаток финансов и

 

 

1. Нейков П. Завчера и вчера. Скици от миналото. София, 1981. С. 44.

 

2. Цит. по: Ваганова. Н. Н. О. Массалитинов и болгарский театр // Болгарское искусство и литература. История и современность. СПб., 2003. С. 22.

 

3. Програми, програмни документа... С 171.

 

 

103

 

укоренившееся с древних времен патерналистское сознание рождало убеждение, что новосозданное государство, даже со своими не всем и не во всем онятными функциями, должно защищать всех. Сама идея модернизации, отмечает Р. Аврамов, с конца XIX в. связывалась с гаммой протекций национального — промышленности или земледелия [1].

 

Его вывод звучит пессимистически: «Индивидуализм примиряется с государством, потому что оно превратилось в основную опору для реализации врожденной индивидуалистической стихии». И далее, раскрывая этот тезис, Аврамов рисует очень точную картину, характерную, кажется, не для одной Болгарии и не только для того времени: «Кажущееся "общественным" государство быстро было понято как пространство, в котором легче всего удовлетворяются стремления к присвоению большей части общественного богатства для личных или групповых целей» [2].

 

Вместе с тем нельзя не отметить, что на рубеже XIX—XX вв. требования оказывать покровительство промышленности, поощрять развитие производства и устанавливать защитные таможенные пошлины несли на себе налет присущей болгарам «праисторической» ментальности: им хотелось «поменьше капитализма с его злостной эксплуатацией», а потому льготы, по мнению многих, нужно было предоставлять не столько крупным промышленникам и крупным частным землевладельцам, сколько предприятиям небольшим и, главное, работающим на местном сельскохозяйственном сырье, в частности, сахарным фабрикам (чтобы расширить производство свеклы), суконным фабрикам (чтобы поднять цену на шерсть) и т. п.; последнее, впрочем, не было лишено здравого смысла.

 

Закон о поощрении местной промышленности, повторив опыт Сербии 1873 г. и Румынии 1887 г., был принят в Болгарии в 1894 г. и в дальнейшем неоднократно подновлялся. Рассуждая о степени продуктивности покровительственной политики, болгарский автор Р. Прешленова заявляет о необходимости и даже неизбежности прибегнуть к ней в конце XIX — начале XX в. [3] Действительно, определенный экономический эффект такая политика приносила. Однако необходимо подчеркнуть и другое: именно в это время и благодаря откровенному вмешательству государства в сферу хозяйственной деятельности был заложен один из столпов [4] болгарского экономического мировоззрения — этатизм.

 

Как показала практика, в последующем этатистские приемы проявили тенденцию к усилению и расширению, особенно это обнаружилось в годы Первой мировой войны и после нее. Современный болгарский экономист В. Тепавичаров отмечает, что правительство А. Цанкова (1923-1925) уже

 

 

1. Аврамов Р. Указ. соч. С. 22.

 

2. Там же. С. 10.

 

3. Прешленова Р. Икономическа политика и национално самочувствие: България. 1879—1914 // Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999. С. 53.

 

4. Аврамов Р. Указ соч. С.

 

 

104

 

не удовлетворялось прежними методами вмешательства в экономику и стало использовать гораздо более радикальные меры: закрытие биржи и прекращение бесконтрольных операций с иностранной валютой; запрещение импорта товаров роскоши; создание комиссариатов по продовольствию с функцией нормировать цены на товары первой необходимости. Последнюю меру Тепавичаров называет «наиболее важным начинанием в деле замены экономического либерализма системой экономического этатизма» [1].

 

Это не означает, что государственные меры регулирования экономикой стали всепоглощающими, но общая тенденция развивалась именно в эту сторону, достигнув высшего «расцвета» в границах рассматриваемого периода в переломные 1930-1940-е гг. Так, например, в 1936 г. государство присвоило себе право решать вопрос об открытии новых предприятий и определении конкретного характера производства, технологических норм, содействие картелированию, разграничение производственных задач отдельных отраслей и т. п. На специальную министерскую комиссию возлагалась задача выработки единых типовых размеров и технологических норм для промышленных и ремесленных изделий данного вида производства. Описания, чертежи и все предписания подлежали одобрению царским указом и становились обязательными для всех производителей [2].

 

Несколько, на мой взгляд, преувеличивая, Р. Аврамов пишет, что в десятилетие 1926—1935 гг. «совершалось мучительное силовое (выделено мною. — Р. Г.) модернизирование болгарской экономической жизни». Но он, вероятно, прав, указывая при этом в качестве примера на настойчивое навязывание болгарам «технократических коррективов» со стороны Финансового комитета Лиги Наций, стремившегося модернизировать на западный манер Болгарский народный банк [3]. Такие попытки не встречали понимания и полного доверия со стороны болгарских правительств, отстаивавших особый статус главного банка государства, как наиболее удовлетворявшего их с точки зрения сложившейся в стране экономической и финансовой системы, что позволяло болгарским властям проводить собственную — во многом популистскую и тем особенно неприемлемую для западных финансистов — политику.

 

Оглядываясь назад, должно признать, что в Болгарии именно в авторитарные периоды правления, в годы сильной государственной власти удавалось достичь тех или иныхмодернизационных успехов. Если же вспомнить, что ключевым вопросом буржуазной модернизации является функционирование экономики (как базисной структуры) вне влияния государства, но в сфере рынка и гражданского общества, то должны будем прийти к выводу, что обюрокраченное государство, на протяжении длительного времени

 

 

1. Стоянов В., Тепавичаров В. Политическата алтернатива на България. Юни 1923 — 4 януари 1926. София, 1992. С. 348. См. также: Гришина Р. П. Возникновение фашизма в Болгарии. 1919-1925. София, 1976. С. 271—272.

 

2. Краткая история Болгарии. С древнейших времен до наших дней. М., 1987. С. 386-387.

 

3. Аврамов Р. Указ. соч. С. 46.

 

 

105

 

располагающее руководящими экономическими функциями, само становится камнем преткновения на пути модернизационных процессов. Что, собственно говоря, и подтвердил опыт Болгарии, где на нижнем социальном этаже мелкое, постоянно защищаемое предпринимательство получило некоторое развитие, но крупного частного капитала, который имел бы вес в европейском масштабе (как, например, в Румынии или Греции) не образовалось.

 

 

*    *    *

 

Противоречия, заключающиеся в самой сути модернизации, на путь которой надеялись встать балканские страны, едва получив собственную государственность и сохраняя традиционный уклад, в действительности оказывались очень острыми. На смену крестьянскому по преимуществу обществу должно было прийти новое — индустриальное, и цены в человеческом измерении эта перемена требует огромной. Примером может служить опыт коллективизации в СССР, стремившегося в сжатые сроки получить нужный результат и использовавшего для этого революционные меры, со всей их жестокостью и беззаконием. Практически здесь выстроилась жесткая модернизационная оппозиция: крестьянин, страдающий во имя не принадлежащего ему будущего, был противопоставлен — принесен в жертву строящемуся перспективному обществу.

 

Ничего подобного не наблюдалось на Балканах. Реформаторский путь здесь находился в зависимости от сравнительно спокойного темпа и ритма преобразований, от разной в разные периоды степени давления на группы населения и других тактических проблем. Применительно к Балканам, перефразируя отечественных социологов Л. А. Гордона и Э. В. Клопова, скорее можно говорить о «социализированной капиталистической модернизации» [1].

 

В добавление к прочему стоить подчеркнуть, что мобилизационные возможности общества правящие элиты Балкан старались использовать не столько для внутреннего развития, сколько для решения внешнеполитических задач, особенно когда с начала XX в. международные условия становились, как им казалось, все более благоприятными для этого. В итоге и двух, и трех Моисеевых сроков оказалось на Балканах мало, чтобы получить убедительные результаты модернизации. Они свелись к фактической консервации мелкой земельной собственности, что вплоть до окончания Второй мировой войны не позволяло чисто экономическими средствами производить накопление капитала от сельскохозяйственных излишков. Не удалось провести и более или менее радикальной аграрной реформы, то есть уйти от матричного типа культуры хозяйствования. Конечно, за

 

 

1. Гордон Л. А., Клопов Э. В. Динамика условий и уровня жизни населения: разнонаправленные тенденции 90-х гг. // Социологический калейдоскоп. Памяти Л. А. Гордона. М., 2003. С. 318.

 

 

106

 

прошедшее время определенные изменения в экономике балканских стран имели место, можно даже говорить о своего рода «волнах модернизации» в начале XX в., а также в период стабилизации капитализма середины 1920-х гг. и, возможно, некоторых других. Характерно, что эти «волны» фактически совпадали с моментами подъема в мировой капиталистической системе в целом. Но и эти «приливные волны» не изменяли кардинально общей картины в регионе.

 

 

*    *    *

 

Обратимся далее к идеям нации, государства-нации и национализма как непосредственно связанным с.проблемами модернизации.

 

В литературе не раз отмечалось, что под влиянием Великой французской революции произошел переворот в европейских политических учениях. Центральное место в них заняли доктрины нации как источника суверенитета народа и национального государства — сплоченного, гомогенного в языковом, религиозном и культурном отношениях. Именно они стали в XIX в. в Западной Европе основой политической практики при строительстве здесь новых объединенных государств. Те же доктрины были взяты на вооружение и на постепенно освобождавшихся из-под турецкого владычества балканских территориях (философ и журналист В. Т. Третьяков высказывает гипотезу, что как тогда наступало время крушения «наднациональных империй» и строительства национальных государств, так теперь в наше время происходит обратное: национальные государства перестают дорожить своей обособленностью и стремятся к объединению), несмотря на изначально невысокую степень их готовности к погоне за модерным государственно-политическим и общественным идеалом.

 

Думается, вопрос о том, что происходит раньше — закрепление международного статуса нового (объединенного) государства, стимулирующего затем формирование нации, или борьба уже сложившейся нации за собственное национальное государство — схоластичен по существу, ибо очевидно, что оба процесса взаимосвязаны, причем это относится как к западноевропейскому, так и к балканскому субрегионам (воспользуемся терминами, предложенными В. К. Волковым [1]).

 

Однако вряд ли случайно появление в XIX в. крылатого выражения: «Италия создана, теперь нужно создать итальянцев». Схожий с ним внутренний смысл отражен в названии вышедшей в 1976 г. книги Еужена Вебера «Из крестьян во французов» [2], посвященной периоду 1870—1914 гг. В ней американский автор на обширном материале проанализировал путь

 

 

1. Волков В. К. Балканская западня и проблема столкновения цивилизаций // Узловые проблемы новейшей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000. С. 350.

 

2. Weber Eugen. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France. 1870-1914. Stanford, 1976. В 1983 г. переведена на французский язык.

 

 

107

 

крестьянской страны от замкнутости и провинциализма к единой и неделимой Франции; среди названных им основных факторов перемен, имеющих некий общий характер, отметим такие: «дороги, дороги и еще раз дороги», «укрыться в городе?», «миграция — из бедности в промышленность», «миграция другого рода: армейская служба», «цивилизоваться по-серьезному: школы и школьники». Материал книги свидетельствует об известном параллелизме исторического процесса на европейском пространстве: при всей разности ситуации в его отдельных субрегионах степень разрыва в их развитии тогда не ощущалась так сильно, как сегодня, глядя из нашей современности. Темп преобразования крестьян в нацию, по-видимому, действительно можно отнести к одному из определяющих факторов развития модернизационного процесса, имея в виду при этом также формирование гражданского общества и складывание государства-нации. Когда удалось сделать из крестьян Бретани и Руссильона французов, пишет швейцарец У. Альтерматт, то в принципе стало возможным национализировать и иммигрантов второго поколения иностранцев; так происходила консолидация народа в смысле некоего внутреннего национализма [1].

 

Продолжая размышлять на тему о нации и государстве, современный английский исследователь М. Хейнс присоединяется к тем, кто предлагает переосмыслить само представление о нации [2].

 

Известно, что ни один из вариантов определения нации, предложенных в разное время обществоведами разных школ, не утвердился, да и не мог утвердиться, в качестве общепринятого понятия: оно, как и некоторые другие (например, фашизм), будучи широко применяемыми в политической практике, пришли оттуда в науку, где заняли видное место, но несут нагрузку главным образом по линии «актуальности». В обзоре понятий нации, которых скопился «целый Вавилон», У. Альтерматт указывает на высокую степень их вариативности, выделения тех или иных специфических черт, а в конечном счете — зависимости от историко-культурного контекста [3].

 

Обосновывая свое предложение, Хейнс замечает, что «нация» не обладает объективной основой и является мифом, созданным заинтересованными политиками. Он указывает далее, что в установлении национальной идентичности очень велика роль политического фактора; например, спрашивает он, какова идентичность населения по обе стороны границы, или какова роль государства при определении, какой из диалектов становится национальным языком.

 

Кроме того, «национальная культура», по его мнению, создается превращением культуры данной группы в культуру более широких слоев населения [4].

 

 

1. Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М., 2000. С. 44.

 

2. Хейнс М. Историкът и идеята за нацията // Исторически преглед. София. 1998. № 5-6.

 

3. Альтерматт У. Указ. соч. С. 29—37.

 

4. Хейнс М. Указ. соч. С. 222.

 

 

108

 

Мы с утвердившимся в отечественной науке многоступенчатым построением «этнос — народность — нация» [1], растягиваемым на несколько веков, и с переводом указанных понятий «по мере их развития» из одного качества в другое вряд ли готовы целиком поддержать этот подход. Но, несомненно, что приведенные зарубежными коллегами доводы имеют под собой некоторые основания, что, в частности, подтверждает балканская практика национального и государственного строительства в XIX в.

 

Здесь идея нации и националистическая идеология не только активно культивировались во вновь созданных государствах, но очень скоро становились государственными. Для этого действительно требовались усилия субъективного фактора, поскольку, по мнению известного специалиста в этой области Э. Геллнера, нации не даны нам от природы, и национальные государства не были «заранее предопределенной кульминацией развития этнических или культурных групп»; да и национализм, продолжает он, это не пробуждение якобы естественных и заранее заданных сообществ, а, наоборот, «формирование новых сообществ, соответствующих современным условиям» [2].

 

В условиях Балкан с ее этнической чересполосицей, с частой вынужденной многотысячной миграцией населения из страны в страну особенно трудно определить, когда «начинается» собственно нация, и также затруднительно сказать, когда строительство ее более или менее состоялось. В таких условиях «национальный вопрос» обретает качество perpetuum mobile. вызывает постоянное беспокойство со стороны интеллектуальной общественности и властей, требует к себе большого внимания.

 

Это хорошо видно на примере Болгарии, в которую после Первой мировой войны хлынули десятки тысяч беженцев. Только получив в 1926 г. с помощью европейских международных организаций так называемый Беженский заем, правительство Андрея Ляпчева занялось обустройством масс иммигрантов. И размещением их по специальному плану. Секретарь Ляпчева так рассказывал об этом в своих воспоминаниях: «Слушал, как премьер-министр Ляпчев инструктировал директора Дирекции по размещению беженцев инженера Стоимена Сарафова: На Вас возлагается большое, человеческое, народное, но и политическое дело исключительной важности. Вы будете строить поселения для них, но должны иметь в виду и национальные особенности мест, где будете строить. Болгары в Родопах еще не могут оторваться от мусульманской веры, которую смешивают со своей народной принадлежностью, а потому Родопы — не место для поселения беженцев. Также болгары дунайского поречья не могут оторваться от влашского (румынского. — Р. Г.) языка. Здесь тоже нечеткое, размытое народное сознание. Не забывайте, что за каждым меньшинством стоит территориальный вопрос. Наше положение достаточно трагично. Пяти-

 

 

1. См.: Литаврин Г. Г. Этнос—народность—нация // Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX в. СПб., 2002.

 

2. Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 114-115.

 

 

109

 

вековым рабством болгарскому народному сознанию нанесены тяжелые раны (выделено мною. — Р. Г.). Вот почему строго следите, чтобы средствами займа создать условия для размещения компактных групп беженцев в Варне, Бургасе, Хасково, Пловдиве и Асеновграде. Внутри самих городов: Месемврии, Созополя, Василико (теперь Мичурин), Анхиало (теперь Поморие) создать кварталы для размещения беженцев... Беженцы-болгары проверенной твердости разместятся вокруг этих городов, в поречье Дуная и в пограничных районах в Елховской, Тополовградской, М. Тырновской, Свиленградской околий и именно в селах с инородным населением. Компактно следует разместить беженцев в Петричском (теперь Благоевградском) округе. Вы знаете, — продолжал Ляпчев, — что более 1200 лет назад болгары начали спускаться на юг к равнинам. Их заселение здесь усилилось после крупной победы Симеона над византийской армией при Ахелое, близ Бургаса. Построите беженское поселение около места этой победы, и оно будет называться Ахелое» [1].

 

К проблеме «нация — язык», думаю, имеет определенное отношение и событие, связанное с формированием языка Софии как столичного города. Перемещение столицы из Тырново в Софию состоялось 3 апреля 1879 г. До того времени именно в Тырново комплектовалась высшая администрация, пополнявшаяся и возглавлявшаяся главным образом представителями северо-восточной болгарской интеллигенции. С их переездом в Софию в городе возникла сложная языковая ситуация из-за того, что тырновская городская разговорная норма, лежавшая в основе также и литературного письменного языка, вступила в повседневное соприкосновение с западной диалектной речью, присущей населению Софии, — во многом простонародной. Правда, специалисты-языковеды считают, что, поскольку софиянцы не домогались престижных постов, а выполняли преимущественно второстепенные и обслуживающие функции, конфликта не произошло [2].

 

А вскоре в Софию вслед за присоединением в 1885 г. Восточной Румелии к Княжеству Болгария переместилась еще и часть интеллигенции Пловдива, которая в языковом отношении тоже принадлежала к восточному ареалу и таким образом влияние престижной восточной языковой группы в столице усилилось [3].

 

Естественно, такие факторы создавали дополнительные трудности для адаптации и высших и низших слоев населения к изменявшейся общественной и социальной жизни, подпитывали едва ли не постоянный общественный стресс и, может быть, поэтому, пока государство не вышло из «жидкого (текучего) состояния» периода своего становления, пока не окрепло, став в 1908 г. Царством Болгария, вопросы нации и борьбы за полное

 

 

1. Янчулев М. Септември 1918 — септември 1944 // Научен архив на Българската академия на науките. Сб. ГУ. А. е. 194. Ч. 1. С. 56-57.

 

2. Виденов М. Социолингвистика. Основни тезиси. Български социолингвистически проблеми. София, 1982. С. 132.

 

3. Там же. С. 133.

 

 

110

 

объединение болгарского народа имели лишь весьма расплывчатые партийно-идеологические обоснования, как об этом позволяют думать официальные программные материалы болгарских партий.

 

Их анализ показывает, что из всех вопросов, поднимавшихся болгарскими политиками и лидерами партий на их съездах или в печати, толкование «национальной темы» оказывалось одной из самых разноречивых и несогласованных, менее всего разработанной и приведенной к какому-либо общему знаменателю. Правда, о мечте объединить весь народ воедино вспоминали постоянно, но практически без упоминания самого «идеала» — Сан-Стефано.

 

В 1878 г. Сан-Стефанский предварительный мирный договор, по которому Македония включалась в состав Княжества Болгария, всколыхнул своей дерзостью и Европу и Балканы. Для балканских стран «дележ» земель Османской империи имел особое значение. Тому существовали свои причины: освобождение из-под власти Османов любого из балканских народов нигде не происходило полностью и сразу; кроме того, в определении границ и статуса вновь создаваемых государств первая роль всегда принадлежала иностранным дипломатам — российским, английским, французским. Они представляли страны, которые имели свои цели на Балканах и стремились переиграть друг друга. О собственно балканских народах если и думали, то лишь в третьестепенную очередь. В таких условиях за пределами любого из вновь созданных на Балканах государств остались массы населения родственного «племени», что не только породило в каждом из них свою «национальную идею» (точнее, «национальный вопрос»), но сразу же превратило задачу реализации ее в центр государственной политики страны. Решение каждого «национального вопроса» предполагало полное объединение в составе одного государства народа (греческого, сербского или болгарского), но также, что не менее важно, и присоединение территории проживания всех его частей к этому государству. Однако традиционное расселение балканских этносов — без четких границ, череспо-лосно — как бы само уже программировало спорность и острую конфликтность всех попыток решенияэтих вопросов, совмещение задачи объединения народа с внешнеполитическим экспансионизмом. Что и воплотили в себе вырабатывавшиеся местными идеологами национальные доктрины, позже вошедшие в политический лексикон как понятия о Великой Греции, Великой Сербии, Великой Болгарии и некоторых других. Конечно, за пределами этих стран претенциозность объявленных лозунгов воспринималась в штыки, несмотря на их, казалось бы, естественную в каждом случае первооснову.

 

Заменивший Сан-Стефанский договор Берлинский трактат заставил болгарских лидеров глубоко прочувствовать свою зависимость от воли крупных международных авторитетов, а «национальный идеал» упрятать далеко в складки памяти. И ждать, ждать, ждать... пока обстоятельства вокруг новоявленного государства не изменятся.

 

 

111

 

Сразу после Освобождения Болгарии тон в подходе к национальному вопросу задала опять-таки Либеральная партия. Смело заявив в партийной программе 1879 г., что на первое место ставит задачу «поддерживать и отстаивать стремление нашего народа к объединению», она тут же подалась назад: «Но проявляя естественное уважение к Берлинскому договору, — говорилось в документе, — мы не будем домогаться объединения, по крайней мере, сейчас, до тех пор, пока будем иметь веру в доброе расположение великих держав к нам, потому что предел нашего терпения находится на границе снисхождения западных государств» [1].

 

В партийных материалах других партий немало внимания уделялось вопросам взаимоотношений Болгарии с Сербией. Идеологи Радикальной партии, например, подчеркивая свое миролюбие к западной соседке, указывали: «С Сербией географически наиболее нам близкой, а по народности очень родственной, следует поддерживать братские отношения во всех направлениях и стремиться к единству в политической деятельности» [2]. А также предлагали энергично работать в пользу союза балканских народов и, в частности, как можно скорее достичь соглашения с Сербией, Черногорией и Румынией.

 

Значительной популярностью среди болгарских политиков пользовалась идея Балканской федерации, причем в качестве одного из ее резонов выставлялся довод: чтобы не ссориться с сербами. В 1902 г. «молодые демократы» выступили с лозунгом: «Македония для македонцев», обосновывая его следующим образом: Мы исходим из того, говорилось в документе, что основным принципом внешней политики является стремление к образованию конфедерации малых балканских государств (в оригинале употреблен уменьшительный термин «державици». — Р. Г.). Первым шагом к этой цели должно быть искреннее сближение Болгарии с Сербией. Но встанет македонский вопрос. Наша позиция при этом такова: поскольку наши сонародники находятся под тяжким игом, Демократическая партия хочет, прежде всего, чтобы они как можно скорее зажили свободной политической жизнью, но будучи болгарской, Демократическая партия не может не желать, чтобы болгары Македонии и болгары Княжества составили единое культурное и политическое целое. Однако признавая, что домогательство болгар в Княжестве и в Македонии добиться своего национального желания, в силу политических и социально-экономических причин, естественно, вызывает и вызовет у наших соседей стремление к территориальной компенсации, считаем, что это приведет к тому, что македонский вопрос разрешится либо разделом Македонии, либо ее оккупацией каким-нибудь крупным государством. А это бесчеловечно в отношении живущего в Македонии населения и гибельно с точки зрения культурных и социально-экономических интересов болгарского народа вообще. Признавая все это, Демократическая партия искренне выступает с лозунгом: «Македония

 

 

1. Програми, програмни документи ... С. 20.

 

2. Там же. С. 299.

 

 

112

 

для македонцев», что означает, что Македония собственными усилиями и при содействии всего болгарского народа и соседних державиц приобретает автономное или независимое политическое существование, чтобы вступить в качестве самостоятельного члена в общую федерацию балканских державиц [1].

 

Только Либеральная партия (радославистов), более «крутая» по сравнению с прежней («старой») Либеральной партией, проявляла раздражение из-за столь плачевного состояния вопроса об объединении «всего болгарского племени». На съезде в июле 1895 г. сторонники В. Радославова, внешнеполитически ориентировавшегося на Германию и Австро-Венгрию, заявили: «Македонский вопрос является национальным, а не партийным... Съезд выражает сожаление, что нынешнее правительство держится в этом вопросе неясной, неопределенной и непоследовательной позиции (выделено мною. — Р. Г.), что делает сомнительным улучшение участи македонского населения» [2]. Но, строго говоря, особой ясности в постановке «национального вопроса» вслед за демаршем «радославистов» не наступило.

 

С 1907 г. лозунги автономии Македонии и Одринской Фракии стали появляться все чаще [3]. Софийское правительство, вынужденное учитывать позиции великих держав и соседних балканских стран, все еще не открывало фронта прямой борьбы за присоединение Македонии к Болгарии, хотя считало ее население безусловно болгарским. Тактически идея состояла в том, чтобы продолжать добиваться на основе 23-го параграфа Берлинского трактата добровольного (! — Р. Г.) предоставления Османской империей прав автономии этой провинции. Что София рассчитывала затем использовать в качестве промежуточного этапа на пути присоединения Македонии к Болгарии. Придерживаясь на дипломатическом уровне столь выдержанной формулы, в практической деятельности болгарское правительство уже не скрывало, что восстановление сан-стефанских границ является священной национальной целью [4].

 

Так в начале XX в. общественная атмосфера в Болгарии стала насыщаться новыми парами. Князь (с 1908 г. царь) Фердинанд, настроенный на укрепление государственной власти и власти личной, начал особую заботу проявлять об армии, ее обучении и вооружении и о том, чтобы поставить ее подлинный контроль [5]. В 1903 г. был принят специальный закон об устройстве вооруженных сил, состав армии был увеличен с 25 до 60 тыс. человек, на ее нужды стало отводиться более 30% бюджета страны. Ежегодно организовывались военные учения.

 

Офицеры не только стали проходить специальную профессиональную выучку, но и целенаправленно воспитываться в духе патриотизма и личной преданности монарху. Именно они должны были стать и становились

 

 

1. Програми, програмни документи ... С. 297.

 

2. Там же. С. 123.

 

3. Там же. С. 155, 110.

 

4. Болгария в XX веке. Очерки политической истории. М., 2003. С. 23, 28.

 

5. Там же. С. 16.

 

 

113

 

самыми рьяными носителями национальной идеи. Из них формировался специфический элитарный слой, близкий к власти, обслуживающий ее.

 

Проповедь «великих» идей постепенно распространялась на все общество: стремление добиться идентификации в массовом сознании понятий парод» и «нация», привлекательности родного государства-нации в глазах ирреденты — набор этих и других идеологических и политических средств был призван сформировать внутренний идейный стержень для населения, объединить общество и власть, осуществить национальную интеграцию и обеспечить власти массовую поддержку, а в конечном счете обеспечить внутреннюю политическую стабильность, без чего невозможно ни активно бороться за осуществление «национального идеала», ни проводить реформы, если они все еще стояли в повестке дня и не были вытеснены первым компонентом на обочину. Безусловно, оба этих компонента имели непосредственное отношение к процессу модернизации, являлись его составляющими, но как правильно их соотнести на практике? Как расставить ударения?

 

В реализацию сформулированной политической элитой Болгарии националистической программы включались и государственная бюрократия, и народная интеллигенция (учительство), и особенно офицерский корпус. Нельзя не отметить при этом, что все креатьеры (разработчики) и носители националистической идеологии оказывались сосредоточенными опять-таки в городском секторе и относились к слоям, доходы которых зависели главным образом от государства [1]. Их практически нет в крестьянской среде. И здесь мы подходим к очень важному моменту: «Село встречало националистические программы враждебно», — констатируют западные социологи [2]. Болгарский историк Д. Мишкова, говоря о поре строительства Княжества Болгария, отмечает пассивность народа и «невозможность вызвать его энтузиазм» [3].

 

Другой болгарский историк, Искра Баева, пишет не просто о «прохладном отношении» крестьянства к национализму, но — еще более определенно — о его сопротивлении главным составляющим политики модернизации и о стремлении защитить свои особые интересы. С этими обстоятельствами она связывает появление крестьянских партий в Юго-Восточной Европе, опирающихся на собственную идеологию — аграризм [4].

 

 

*    *    *

 

Известно, что философия аграризма далеко неодназначна, в разных странах и в зависимости от определенного отрезка их истории она получала

 

 

1. Рудометоф В., Николов Ст. Указ. соч. С. 148.

 

2. Там же. С. 149.

 

3. Мишкова Д. Указ. соч. С. 20.

 

4. Баева И. Аграризмът като идеология на селските движения в България и Полша до втората световна война // Годишник на Софийския университет. Исторически факултет. София, 1992. Т. 84-85. С. 183.

 

 

114

 

то или иное наполнение, вплоть до формулирования теории об особом, «третьем» пути общественного развития и попыток лидеров крестьянского движения реализовать ее и возглавить государственную власть [1].

 

Однако во всех случаях в идеологии аграризма присутствовала анти-капиталистическая составляющая, наиболее ярко выраженная вначале — на рубеже XIX—XX вв., она стала ее как бы родовым знаком. Это очень важно осмыслить, как показатель того, что основанная на идеологии аграризма социальная альтернатива увязывалась крестьянскими партиями с перспективой сохранения прежнего уклада, то есть оказывалась прямо противоположной идеологии модернизации. Иными словами, крестьянство, будучи главным носителем традиционных мировоззрения и социальной организации, оказывалось на пути перехода Балкан в новую цивилизацию не только своего рода общественной глыбой, которую нельзя ни обойти, ни пренебречь ею, но и элементом сопротивления модернизации как стратегии.

 

Конечно, болгарские крестьяне по-своему тоже «модернизировались». Как это происходило на рубеже XIX-ХХ вв., лучше, чем болгарский писатель и поэт Цанко Церковский, сказать трудно. Поэтому позволю себе длинную выдержку из написанного им в сентябре 1899 г. «Воззвания» представителей сельской интеллигенции к болгарским крестьянам с призывом объединиться в свой союз. Считается, что так было положено начало Болгарскому земледельческому союзу.

 

Едва ли в мире есть другие крестьяне, говорилось в Воззвании, которые вкладывают столько труда в свои нивы, а в награду получают так мало. Да, мы извлекаем едва половину того, что добывает американский, немецкий или французский земледелец на таком же участке земли и затрачивая гораздо меньше труда; мы не знаем новых машин, больших и малых, без которых умные хозяева не принимаются за дело. «Мы действуем по-старому, ветхозаветно (по-болгарски звучит, на мой взгляд, лучше, образнее: как древний Адам. — Р. Г.): стараемся, пыжимся и при явной бесплодности наших усилий, при потерянном здоровье и разбитой жизни, говорим: "Наши отцы не умирали от голода, и мы не помрем". Но когда и как жили наши отцы, сколько пашни они обрабатывали, какие потребности имели? И можем ли мы, люди нового времени, с более или менее развитыми потребностями жить так, как они, только бы не умереть с голоду». Уже не одну зиму мы живем тяжело и невесело, но ничто не заставляет нас подумать о своем окаянном положении и вовремя поискать выхода из нашей общей беды. А жизнь каждый день преподносит нам все новые и новые уроки. Идет вперед, и мы сами не замечаем, как незаметно уже простились со старыми вещами и привыкли к новым. «Вглядитесь в домашнюю обстановку, в одежду самого бедного из вас, вдруг увидите в них печать новой жизни. Лампа, стол, стул, тарелочки для детей, гребешок, еще что-то —

 

 

1. См., например: Матвеев Г. Ф. «Третий путь»? Идеология аграризма в Чехословакии и Польше в межвоенный период. М., 1992. С. 224-226.

 

 

115

 

все это приходит в дом как будто невзначай, случайно, а завтра к этому уже привыкаем, считаем необходимым. Детей отлучаем от сохи, от стада; все отдаем, чтобы учить их на учителей, офицеров и прочее. Зачем допускаем эти вещи в свои дома? Очевидно, новая жизнь открыла нам новые пути и мы вступаем на них, даже не желая того. Но направляем ли мы и свое крестьянское занятие по новым путям, которые нам открыли наука и новая жизнь? Нет. Здесь мы остаемся такими, какими были в турецкое время и тысячи лет назад.

 

Вспомните, сколько бакалейщиков и сколько торговцев было в селе десять лет назад, и сколько их теперь! Раньше и одного корчмаря было не удержать, сейчас на сто домов имеем четыре-пять корчмарей, бакалейщиков, производителей бозы, мануфактурщиков, жестянщиков, кмета, писаря, 3-4 учителей, попа, а то и с десяток ростовщиков. Кто их содержит? Не мы ли! Явно, что мы уже не те, что были раньше, что мы уже люди с большими потребностями и для этого делаем большие траты. А можем ли мы отменить эти потребности и освободиться от корчмарей, мануфактурщиков, сапожников и прочих? Нет, не можем. Потому что они идут не по нашей воле, они — плод нашей новой жизни, наших новых потребностей. Из этого следует, что если мы хотим быть людьми своего времени, то мы не можем сократить и собственные расходы, вызываемые потребностями времени.

 

Но делаем ли мы что-нибудь для увеличения своих доходов, чтобы суметь покрыть эти расходы? Применяем ли какой-нибудь новый инструмент в нашем земледельческом деле, какой-нибудь новый облегчающий труд или более производительный способ пахоты, сева, боронования посеянного на нашей пашне? Нет. В домах, в жизни своей кое-что новое мы приняли, а на земле мы используем еще ветхозаветную соху, пашем и сеем еще старым, первобытным способом. Правда, что этот способ обеспечивал наших отцов с их одним-единственным попом, одним учителем и одним бакалейщиком; но нас, уже других, этот способ не пропитает. Нужно своевременно что-то сделать, видоизменить, улучшить, сделать так, как это сделали ученые фермеры, чтобы соответствовать нашей новой жизни, чтобы удовлетворять наши новые потребности и иметь возможность оплачивать их.

 

Нас используют, знают, что без нас трудно получить место чиновника или министерское кресло, что именно мы делаем их големцами, приводим к власти, а они забывают о нас уже на второй день. Их дело — набивать карманы, когда они у власти, и плакать о нас, крестьянах, когда их отторгнут от нее. А можем ли мы оторваться от них, позволить им самим свободно драться между собой за привлекательную для них мозговую косточку? Нам ведь нужно серьезно задуматься и отдаться заботе об улучшении своего пропадающего чифлика [1].

 

Вынужденное приспосабливаться к меняющимся условиям, крестьянство обратилось в сфере экономической к интенсивному развитию коопе-

 

 

1. Програми, програмни документи... С. 458-461.

 

 

116

 

рации. Существовавшие традиции благоприятствовали этому. Так, еще во времена Османской империи в болгарских землях, где сохранялась родовая задруга, а крестьяне объединялись в садоводческие, рыболовецкие и т. п. общества, в 1864—1865 гг. стали создаваться кассы взаимопомощи («общеполезные кассы»), куда средства вносились натурой или деньгами. Характерно, что начало движению было положено по инициативе Мидхад-паши, т. е. «сверху» [1]. Общества взаимопомощи явились начальной формой кооперации. Подобные объединения примерно с середины XIX в. распространились в Германии, Франции, в Скандинавских и других странах, где довольно быстро переросли в потребительские, а затем и производительные кооперации.

 

В Болгарии дело пошло иным путем: крестьяне долгое время стремились сохранять за кассами их прямое предназначение, сопротивлялись и попыткам властей объединить средства касс и Болгарского земледельческого банка — соответствующие законопроекты, несколько раз вносившиеся на протяжении 1887—1892 гг. в Народное собрание, были отвергнуты. Борьба государства за аккумуляцию в своих руках капиталов, созданных взносами земледельцев, растянулась на 15 лет, когда, наконец, была установлена смешанная государственно-автономная система управления кассами [2]. Постепенно дело управления средствами касс государство все больше стало переводить на себя: вместо выборов персонал касс стал назначаться министром торговли и сельского хозяйства, в 1897 г. ввели принцип принудительного сбора просроченных выплат кредитов, вплоть до продажи имущества задолжников. Все это вызывало демонстративное недовольство крестьян, выступавших не только против продажи имущества за долги, но и требовавших, чтобы «общинные интересы ставились выше частных». В мае 1901 г. такое прошение, подписанное 4 тыс. сельских хозяев было подано в Народное собрание [3].

 

Несмотря на это, 1903 г. ознаменовался завершением процесса объединения земледельческих касс взаимопомощи и Болгарского земледельческого банка, и таким образом было положено начало огосударствлению кооперативных форм в Болгарии. Вокруг Земледельческого банка сложилась сильная финансовая инфраструктура, а вскоре тем же путем пошел возникший несколько позже Болгарский центральный кооперативный банк. С помощью этих банков кооперативная идея стала массово распространяться в Болгарии, «своими» кооперативами, в основном потребительскими, стали обзаводиться и партии. БЗНС, например, на своих съездах и в органах печати рекомендовал каждой местной партийной ячейке стать инициатором создания сельского кооператива [4].

 

 

1. Кожухаров К. Селското кооперативно движение в България при капитализма. София, 1965. СП.

 

2. Там же. С. 15-16.

 

3. Там же. С. 18.

 

4. Там же. С. 28.

 

 

117

 

В результате в начале XX в. кооперация, количественно нарастая, все более стала приобретать качества своеобразного общественного института. Быстрый рост потребительской кооперации, считают некоторые авторы, имел место в 1903-1907 гг. Как отмечает К. Кожухаров, членский состав одного кооператива насчитывал примерно 70-80 чел. Исходя из того, что на одного кооператора приходилось около 7 га рабочей земли, а в среднем на одного крестьянина вообще около 5 га, Кожухаров высказывает мнение, что «кооператорами были главным образом средние крестьяне» [1]. Наша соотечественница Э. Г. Вартаньян, наоборот, считает, что в кооперативы шли в основном бедняки: «можно констатировать тот факт, — пишет она, — что сельское кооперативное движение в Болгарии зародилось и развивалось как движение беднейших крестьян за свои интересы, против эксплуатации» [2].

 

Но главное, среди кооперативов почти не было производительных, преобладали потребительские, основная цель которых — оказание помощи в сбыте сельскохозяйственной продукции и приобретении промышленных товаров, а также осуществление бытовых форм взаимопомощи. И это обстоятельство существенно отличало болгарскую кооперацию от западноевропейской, где особенно яркий пример явила Дания. Страна мелкого крестьянского землевладения, ориентированного на зернопроизводство, она в 90-е гг. XIX в. пережила и поражение в войне с Пруссией, и тяжелый экономический кризис, связанный с потерей позиций для экспорта хлеба. Поиски выхода из положения потребовали основательной перестройки сельского хозяйства в интенсивное. Специалисты по истории Дании отмечают особенность ментальности датских крестьян: они сознавали необходимость мобилизации сил для достижении благосостояния и процветания страны (к этому призывали местные идеологи «просвещенного аграризма») и с готовностью занялись реорганизацией своих хозяйств, заменяя традиционное зерновое направление на новое — мясо-молочное. Действенным рычагом для этого явилось создание (как опять-таки подчеркивают исследователи, — самодеятельное) кооперации по переработке и сбыту продукции, для строительства маслобоен и заводов по производству бекона и других мясных продуктов [3].

 

«Испытание, выпавшее на долю датского народа, оказалось его спасением», — писала российский агроном Е. Н. Вавилова [4]. Экспортировать готовый товар крупными партиями в ту же Англию, куда прежде вывозилось датское зерно, оказалось гораздо выгоднее [5]. Экономический рывок в исторически короткое время Дании, население которой составляло немногим

 

 

1. Там же. С. 29.

 

2. Вартаньян Э. Г. Аграрная наука в Болгарии. История и современность. Краснодар, 2002. С. 59.

 

3. История Дании. XX век. М., 1998. С. 5-11.

 

4. Вавилова Е. Н. Отчего датские крестьяне стали хорошо жить. Очерк из истории Европы в 19-м веке. 2-е изд. М. 1917. С. 13.

 

5. История Дании с древнейших времен до начала XX в. М., 1996. С. 304.

 

 

118

 

больше 2,5 млн человек [1] по переписи 1906 г., привлек к ней всеобщее внимание, с ее опытом ездили знакомиться делегации многих стран, в том числе из России [2]. Один из таких делегатов писал: «Нас, наблюдателей, может поражать... та дружная, планомерная работа, которую проявила вся нация, когда она сознала пользу от новой системы хозяйствования» [3].

 

Конечно, предварительные условия для успеха дела были в Дании весьма благоприятными как с точки зрения степени развития экономической инфраструктуры в целом, так и с точки зрения подготовки для этого «человеческого материала» (по уровню образования населения, в том числе сельского, Дания занимала одно из первых мест в Европе).

 

Этот экскурс нам понадобился не только для того, чтобы явственнее подчеркнуть различие социально-экономических обстоятельств реализации теории аграризма на Севере и Юго-Востоке Европы на рубеже XIX— XX вв., но более всего для того, чтобы оттенить значение такого важного фактора, как сознательный выбор направления мобилизационных усилий общества. Забота о выводе страны из тупика, о ее процветании — именно такое наполнение получила в то время национальная идея в Дании. Она была обращена вовнутрь, а не вовне, когда бы реализация ее связывалась со стремлением немедленно вернуть земли, утраченные в результате неудачной войны с Пруссией. И это существенно отличало характер мобилизационных усилий датского общества по сравнению с тем, с чем пришлось столкнуться большинству Балканских стран.

 

Между тем датской практикой интересовались и в Болгарии. Естественно, дело упиралось в финансы. Если в Дании, помимо средств касс взаимопомощи, кооперативы могли использовать займы в частных банках (благодаря запасу свободных капиталов на Западе, как свидетельствует Вавилова [4]), то именно этой возможности не было у крестьян болгарских. А потому развитие кооперации здесь пошло в основном вширь, и главной и, по существу, единственной формой долгое время оставалась потребительская кооперация; лишь в 30-е гг. XX в. появилось незначительное количество производительных кооперативов.

 

Другой отличительной чертой болгарской кооперации явился недостаток самодеятельности крестьянства (чаще всего инициаторами создания кооператива выступали представители сельской интеллигенции) и энергичное включение властей в процесс кооперативного строительства. Очевидно, что коллективизм и патернализм как свойство матрицы традиционализма

 

 

1. Любопытно, что некоторые исследователи считают, что чем выше численность населения, тем больше страна приспособлена к модернизации. См., например: Spulfer N. Changes in the Economic Structures of the Balkans. 1860-1960 // The Balkans in Transition. Ed. Ву Ch. and B. Jelavich. Berkeley; Los Angeles, 1963. P. 347.

 

2. Вавилова E. H. Указ. соч.; Каратыгин Е. С. В стране крестьянских товариществ. Очерк развития товарищеского начала в сельском хозяйстве Дании. 2-е изд. СПб., 1913.

 

3. Каратыгин Е. С. Указ. соч. С. 4.

 

4. Вавилова Е. Н. Указ. соч. С. 34.

 

 

119

 

оказались и в XX в. такой силы, что кооперативизм в Болгарии, получив массированную идеологическую и социальную поддержку со стороны властных структур, стал в этой стране еще одной государственной идеологией и государственной политикой.

 

В итоге кооперативное движение, охватывавшее не только сельское население, но и низшие слои городского (ремесленники, мелкие торговцы, лавочники), оказалось в Болгарии в немалой степени огосударствлено, т. е. поставлено под опеку государства. Этот процесс стал особенно заметен после Первой мировой войны, когда сменявшие друг друга на посту премьер-министра политики (А. Стамболийский, А. Цанков, А. Ляпчев) одновременно являлись и идеологами кооперативизма. Последнее не удивительно, например, для Стамболийского, лидера Болгарского земледельческого народного союза. Но Цанков и Ляпчев считались деятелями буржуазного государства и действительно были ими. Однако именно Ляпчев еще в 1910 г. стал инициатором создания государственного Болгарского сельскохозяйственного кооперативного банка. При правительстве Цанкова кредиты из этого банка выдавались кооперативам избирательно, исходя из центральной задачи укрупнения кооперативных организаций и избавления от мелких. При этом кредитование единоличников почти совсем прекратилось. С помощью государственных банков создавались и новые кооперативы. Выдавая крупные кредиты в 10-11 млн левов, которые, кооперативам, кстати, трудно было освоить из-за их слишком большого размера, государство ставило кооперативное движение под свой контроль и руководство. Целью насаждения этатистских методов в кооперативное движение и довольно масштабной его поддержки, например, при правительстве Цанкова, цитировавшийся выше В. Тепавичаров, специально изучавший этот вопрос, считает использование не столько экономической функции кооперации как средства для накопления капитала, сколько ее социальной функции, т. е. в качестве средства взаимопомощи и обеспечения самых необходимых социальных нужд населения [1].

 

Сходной была государственная политика в отношении городской кооперации, сосредоточенной в двух основных формах — популярные (народные) банки и кредитные или производительные кооперативы [2]. Кооперативное движение набирало обороты и в последующие годы, при правительстве Ляпчева, который, будучи премьер-министром, возглавил в 1927 г. Высший кооперативный совет, и позже, вплоть до окончания Второй мировой войны. В этих фактах просматривается, на наш взгляд, очевидное стремление болгарских политиков при проведении различных мер по модернизации страны вывести из-под «ударов» реформ основного производителя в стране — крестьянство. Крестьянство в итоге стабильно сохраняло свой изначальный удельный вес в составе населения — до 80%, т. е. без особых колебаний как в конце XIX в., так и в середине XX в., и проявляло

 

 

1. Стоянов В., Тепавичаров В. Указ. соч. С. 35.

 

2. Там же. С. 366.

 

 

120

 

очень слабую тенденцию к рассасыванию в качестве основного социального слоя. При опоре главным образом на старую, традиционную основу государство испытанным способом обеспечивало себе устойчивость.

 

Оценивая роль кооперации в Болгарии как формы экономической жизни, которая приобрела в стране гипертрофированные размеры и превратилась в подобие марки, знака экономической самобытности страны в период до и после 1944 г., Р. Аврамов подчеркивает, что вся система кооперативных институтов массово и повсеместно «преподавала» экономическую идеологию коммунальности; кооперативное лобби благодаря своему политическому влиянию повсеместно инфильтрировало принцип предпочтения коллективных форм перед частными; в таких условиях кооперативизм, поднятый до статута официальной государственной идеологии, вменялся даже государственным служащим, а «антикооперативные» проявления получали негативную государственную санкцию [1].

 

Сосуществование государственной идеологии национализма, как присущей эпохе модернизации и поднятой фактически до такого же уровня идеологии кооперативизма, кажется парадоксальным. Ибо цивилизационно они, мягко говоря, различны. Кооперативизм, развиваясь, утверждает Р. Аврамов, перерастает свои чисто экономические функции и превращается в образ жизни, а «в экономике, где кооперативизм является государственной доктриной, либеральное экономическое мировоззрение рождается с трудом, индивидуалистическое же начало выталкивается на периферию» [2]; и если в других странах кооперацию считали коррективом капитализма, то в Болгарии ее считали доступной и желанной альтернативой; люди же, создававшие в подобной среде стандарты своего экономического мышления, в общих чертах были подготовлены к социализму [3].

 

Подводя итог, следует сказать, что практика капиталистического развития в Болгарии до 9 сентября 1944 г. мало согласуется с утверждением, будто наиболее успешно процессы модернизации протекали там, где они опирались на национальные традиции, как об этом, опираясь на японский феномен, пишет В. К. Волков [4]. На деле все зависит от исторического времени и «качества» традиций и от того, способно ли общество на основе этих традиций созидать нечто новое или хотя бы позитивно использовать наличную архаику. Ведь даже успех Японии после Второй мировой войны, о котором так много пишут, определялся тем, что традиционные патерналистские устои оказалось возможным встроить в новую систему, ибо сама-то система была привнесена США, т.е.

 

 

1. Аврамов Р. Указ. соч. С. 27-28.

 

2. Там же. С 29.

 

3. Там же. С. 29-30.

 

4. Волков В. К. «Славянская идея» и русское национальной самосознание // Узловые проблемы новейшей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000. С. 366.

 

 

121

 

извне [1]. Еще более определенно пишет об этой стороне дела В. И. Пантин. Ссылаясь на опыт ФРГ и Японии после 1945 г., он утверждает, что для модернизации, помимо того, что общество должно созреть для демократии и либерализма, оно должно «опираться на помощь и поддержку наиболее развитых государств (выделено мною. — Р. Г.)» [2]

 

На Балканах же в отсутствие таких щедрых даров со стороны множественных и враждующих между собой европейских государств-«покровителей» матрица традиционализма продолжала накручивать свои слабо размагничивающиеся «витки» и не предоставляла достаточного ресурса для рывка на собственной основе.

 

И наконец, последнее — о таком факторе, как устремленность общества к достижению определенной цели (по словам В. И. Пантина, одного горячего желания мало, общество должно перестать быть расколотым в отношении основных направлений своего развития [3]). На худой конец для модернизирующихся государств необходима хотя бы внутренняя политическая стабильность, без чего никакие реформы не имеют достаточных шансов на успех.

 

В качестве положительного момента болгарские авторы отмечают то обстоятельство, что в период с 1884 до 1934 г. правящие партии и коалиции сменялись в этой стране именно конституционно-парламентским путем 11 раз, а четыре раза оппозиция даже выигрывала парламентские выборы. Тем не менее сами балканцы считают насилие в политической борьбе характерным для своего мироощущения. Особенно напряженной в этом отношении является история межвоенной Греции с ее не только бесконечными сменами правительств, но и частыми государственными переворотами. В той же Болгарии за 1870-1934 гг. произошло три мятежа (1886, 1887, 1923) и три государственных переворота (1881, 1923, 1934) [4], 9 сентября 1944 г. ее население ожидал еще один переворот.

 

Для состояния политической атмосферы на Балканах были характерны репрессии в отношении министров, обвинявшихся и получавших судебные приговоры за участие в военных мятежах, или как виновники военного поражения, или после государственных переворотов, когда к власти приходили новые люди. Показательны и такие цифры: из примерно 110 министров всех болгарских правительств с момента Освобождения по февраль 1945 г. 46 умерли не своей смертью. Правда, такой высокий показатель «обеспечили» 30 бывших министров, казненных с приходом «народной власти» в начале февраля 1945 г. 11 человек среди остальных пали убитыми

 

 

1. Чугров С. В. К вопросу о сочетании традиционализма и модернизма в современном японском мышлении // Эволюция политических институтов на Западе. М. 2000. С. 88-89.

 

2. Пантин В. И. Указ. соч. С. 96.

 

3. Там же.

 

4. Цветков Пл. Указ. соч. С. 186.

 

 

122

 

на улице, двое умерли, находясь в тюрьме. 3 покончили жизнь самоубийством по политическим причинам [1].

 

Поистине политическую обстановку ни в Болгарии, ни в Греции никак нельзя назвать благоприятной для успешного шествия модернизации. Ситуация в сербском, позже югославском обществе, если чем-то и отличалась, то явно не в лучшую сторону.

 

Завершая, подчеркнем: если в конечном счете одним из главных столпов модернизационного процесса является изменение социальной структуры, доставшейся вновь создаваемому государству от предшествующего традиционного общества, что только и может позволить этому государству серьезно перестраиваться во всех областях жизни и развиваться «с нарастанием», то модель социализированной модернизации, сложившаяся в Болгарии, для решения этой центральной проблемы просто не была приспособлена. В стране за время после Освобождения 1878 г. и вплоть до первой половины XX в. сложилась особая социально-экономическая практика, способствовавшая формированию у людей специфического экономического менталитета, и это, по-видимому, в наибольшей степени отвечало духу и воле народа, который только в первое десятилетие XX в. почувствовал более или менее прочную почву под ногами. Не надорвавшись в экономической гонке, не претерпев больших демографических потерь и сохраняя и развивая возрожденческие заветы просвещения и культуры (о чем, к сожалению, мы здесь так и не успели сказать), болгарский народ вступал во вторую половину XX в. индивидуумом самобытным, но очень слабо подготовленным к наступавшей эпохе с ее перегруженностью научно-промышленными, технологическими, информационными и прочими революциями, политическими и другими потрясениями.

 

 

1. Подсчитано по: Цураков А. Политици, процеси, атентати. София, 1998.

[Previous] [Next]

[Back to Index]