I раздел
МИРООЩУЩЕНИЕ И МЕНТАЛЬНОСТЬ БАЛКАНСКИХ НАРОДОВ. НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИДЕАЛЫ, ЦЕННОСТИ И ГЕРОИ
А. Л. Шемякин
Институт славяноведения РАИ
СЕРБСКОЕ ОБЩЕСТВО НА РУБЕЖЕ XIХ-ХХ ВВ.: ТРАДИЦИОНАЛИЗМ И МОДЕРНИЗАЦИЯ. ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ
Говоря о специфике данного материала, следует сразу же оговориться, что сделанная в нем попытка «антропологически ориентированного исследования» [1] носит чисто постановочный характер и, следовательно, никак не претендует на полный и всесторонний охват заявленной в названии темы. Амбиции автора значительно скромнее. Они касаются лишь двух аспектов. Во-первых, мы бы хотели вычленить основные тенденции общественного развития суверенной Сербии на переломном этапе ее истории. И во-вторых, касаясь «взгляда изнутри», важно показать, как воспринимались и через призму традиционного сознания преломлялись европейские идеи и понятия в стране, которая только в XIX веке начала выходить из сферы оттоманской цивилизации, испытывая при этом растущее влияние Европы. «Народ — консерватор по инстинкту, — писал А. И. Герцен. — ... Чем дальше народ от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, знакомое. Он даже новое принимает в старых одеждах» [2]. Последнее замечание классика особенно значимо, так как позволяет объяснить ту разницу между буквой и духом в традиционном понимании современных категорий — государства, демократии, парламентаризма, прогресса и т. д., которая нередко ускользает от внимания исследователей.
* * *
Один из самых авторитетных современных сербских историков, профессор Белградского университета Радош Люшич, подразделяет историю Сербии Нового времени на три периода: 1804-1835 гг. — Сербская революция; 1835-1878 гг. — вассальное княжество; 1878-1918 гг. — независимое государство. В социальном плане первый период соответствует
1. Гуревич А. И. Изучение ментальностей: социальная история и поиски исторического синтеза // Советская этнография. 1988. № 6. С. 17.
2. Герцен А. И. К старому товарищу // Герцен А. И. Собрание сочинений в 30-ти тт. М., 1960. Т. 20 (2). С. 589.
32
феодальному обществу. Второй — это борьба с турецким наследием и начало эпохи национального романтизма, т. е. время сербизации сербского общества. В рамках же третьего — Сербия открывается Западу. Европейские влияния становятся доминирующими. Наступает время европеизации сербского общества [1]. Изящная схема, но спрашивается — так ли все линейно и поступательно происходило в действительности, особенно на заключительном этапе?
Как показывает анализ историографии, многие авторы синхронизируют два различных (хотя и тесно взаимосвязанных) процесса — политической и общественной модернизации, что для конца XIX в. являлось синонимом «европеизации» или «вестернизации», как это принято говорить сейчас. Обретение в 1878 г. независимости и создание системы государственных институтов по образу и подобию Европы как бы тождественно для них европеизации общества. А между тем эти процессы на Балканах развивались отнюдь не параллельно, о чем подробнее мы скажем ниже.
В случае с независимой Сербией политическая модернизация заметно обгоняла общественную, что вполне объяснимо, ибо уже с 30-х годов XIX в. она существовала как фактически самостоятельное национальное государство, ограниченное во внешнеполитической практике, но способное к внутреннему саморазвитию. По замечанию сербского историка Слободана Йовановича, «наше общественно-экономическое развитие шло с примитивной крестьянской медлительностью, а потребности государственной организации развивались с динамичностью современной европейской культуры» [2]. Что же представлял собой сербский социум на рубеже XIХ-ХХвв.? Его главными особенностями были:
Во-первых, аграрный характер. На протяжении всего периода независимости доля крестьянства в структуре населения не опускалась ниже 87 % [3]. По данному показателю Сербия опережала своих балканских соседей — Румынию, Болгарию, Грецию.
Во-вторых, чисто аграрный тип. Компактно-континентальное географическое положение создавало практически «стерильную» социальную модель, без вкраплений иных общественно-хозяйственных типов. Например, морского, особенно характерного для Греции [4].
В-третьих, выраженный эгалитаризм. Крестьянское население было наделено землей достаточно равномерно, вследствие чего расщепление интересов в его среде шло крайне медленно.
1. Љушић Р. Турско наслеће у Кнежевини и Краљевини Србији // Ислам, Балкан и велике силе (Зборник радова). Београд, 1997. С. 279. См. также: Љушић Р. Државно-друштвена и генерацијска периодизација нововековне Србије // Љушић Р. Историја 19. века. Београд, 1998. Књ. 2. С. 18.
2. Јовановић С. Влада Милана Обреновића. Београд, 1934. Књ. 1. С. 398.
3. Ђорђевић Д. Српско друштво 1903-1914 // Марксистичка мисао. 1985. Бр. 4. С. 126.
4. См.: Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999. С. 106, 117.
33
В-четвертых, в результате радикального решения аграрного вопроса в 1835 г. сербские крестьяне являлись собственниками своих наделов.
В-пятых, национальная гомогенность. На протяжении XIX в. турецкое население постоянно выдавливалось из Сербии. После 1878 г. его фактически не осталось.
В-шестых, конфессиональная однородность. До 1912 г., когда к Сербскому королевству была присоединена Старая Сербия (ныне — Косово и Метохия), свыше 98% его граждан исповедовали восточно-православную веру [1].
Ко всему этому добавим неполную социальную структуру. Сербское общество было исторически лишено аристократической и буржуазной надстроек. В нем имелось как бы два полюса — с одной стороны, крайне малочисленная (вышедшая из «низов») элита; с другой — однородная крестьянская масса. Причем городское население, доля которого в населении страны составляла 12%, являлось весьма размытой категорией. По свидетельству офицера русского Генерального штаба Н. Р. Овсяного, описавшего Сербию в 1898 г., «значительная часть горожан по роду занятий мало отличается от поселян... Из трех горожан двое тоже живут земледелием и скотоводством» [2].
Итак, очевидно, что сербское общество на рубеже XIХ-ХХ вв. во многом сохраняло свой прежний аграрно-патриархальный характер, демонстрируя враждебность развитию индустрии и города. Сербия была единственной в своем роде страной свободных мелких собственников, пользовавшихся немалыми правами. Не случайно английский дипломат Герберт Вивиан назвал ее в 1897 г. «раем для маленького человека» [3]. Как таковая, на наш взгляд, она являет собой идеальную лабораторию для исследования модернизационных процессов в традиционной среде. Их углубление действительно было связано с обретением страной независимости, но так ли уж гладко, а главное — органично, проходила ее «европеизация», как это представлено в схеме профессора Люшича? Для ответа на этот вопрос сначала следует осветить процесс модернизации как бы на макроуровне, т. е. проанализировать те сдвиги, которые в последней четверти XIX в. произошли в стратегии развитых стран Запада; а также то, как повлияли они на эволюцию новой Сербии.
* * *
Провозглашение сербской независимости совпало по времени с серьезной перестройкой европейской политики. Завершение промышленной революции и окончательная национально-политическая консолидация
1. Ђорђевић Д. Српско друштво... С. 127.
2. Овсяный Н. Р. Сербия и сербы. СПб., 1898. С. 113.
3. Vivian Н. Serbia, the poor man's paradise. London, 1897.
34
(объединение Германии и Италии; установление в большинстве стран буржуазно-либеральных режимов) сделали Европу тесной для предприимчивого западного духа, развязав и направив вовне его энергию. После 1875 г., указывал Арнольд Тойнби, «индустриальная система начала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер» [1]. Те же факторы сформировали и устойчивое представление Запада о себе как носителе цивилизующей миссии, следствием чего стал навязчивый экспорт западной парадигмы общественного развития на периферии — открытые захваты и грабеж колоний, усилившись сами по себе, сопровождались теперь «воспитанием» покоренных народов и насаждением среди них «единственно верных» ценностей. В последней четверти XIX в., таким образом, «просвещенная» Европа инициировала первую волну глобализации, т. е. «универсализации развития по модели центра» [2].
Балканские народы, воспринимавшиеся тогда на Западе как крайне отсталые [3], подлежали «цивилизации» в первую очередь — уход теряющей силу Турции из центральной части полуострова как бы возвращал их в Старый Свет. Роль «наставника» в этом деле предназначалась Австро-Венгрии, тем более что и подходящий полигон для экспериментов (переданные ей в управление Босния и Герцеговина) находился рядом. Механизм реализации проекта «австро-венгерских Балкан» на примере Сараево детально исследован в работах Славенко Терзича [4]. Сербии был уготован схожий путь. Особенно если иметь в виду то место, какое она занимала в геополитических планах венского кабинета [5]. Ведь как справедливо, хотя и несколько категорично, высказался американский социолог Баррингтон Мур, «определяющие факторы политики малых стран находятся вне их границ» [6]. И, думается, что не только политики, но и развития вообще.
1. Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 19. См. также: От аграрного общества к государству всеобщего благоденствия. Модернизация Западной Европы с XV в. до 1980-х гг. М., 1998. С. 369.
2. Федотова В. Г. Модернизация «другой» Европы. М., 1997. С. 119.
3. Тодорова М. Имагинарни Балкан (переводе английского издания). Београд, 1999. С. 196.
4. Терзић С. Пројект «Аустро-Угарског Балкана» у Босни и Херцеговини // Босна и Херцеговина. Од средњег века до новијег времена (Зборник радова). Београд, 1995. С. 407-423; Он же. Религија као фактор обликовања националног идентитета Срба // Сусрет или сукоб цивилизација на Балкану (Зборник радова). Београд, 1998. С. 299-300.
5. По словам австро-венгерского посла в Петербурге Г. Кальноки, «стержневой осью нашей политики на юго-востоке является Белград». Почему так? «Если мы будем хозяевами в Сербии, — следует ответ, — тогда наше могущество на Балканах будет покоиться на прочной основе» (Цит. по: Краткая история Венгрии. М., 1991. С. 231).
6. Moore B. Social origins of Dictatorship and Democracy // Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston, 1967. Р. XIII.
35
Мощный внешний импульс был «уловлен» и в столь же императивной форме ретранслирован прозападной частью сербской элиты — повернувшись в 1880 г. лицом к Вене, князь Милан Обренович четко обозначил намерение во что бы то ни стало через нее «втянуть» Сербию в Европу. Во исполнение этого призванные к власти напредняки (прогрессисты) — группа проевропейски ориентированных интеллектуалов во главе с Миланом Пирочанцем — сделали ставку на прямое заимствование, т. е. «пересадку» результатов западного опыта в местную почву, без учета ее адаптивных возможностей. По словам современников (русского офицера и бельгийского ученого-экономиста), они собирались «насадить в Сербии европейскую культуру» [1] и при этом «насиловать и подавлять население для того, чтобы ускорить путь и в короткое время приблизиться к Западу» [2].
Понятно, что брошенный столь явно вызов не мог остаться без ответа, и это вносило в развитие страны черты неизвестной прежде биполярности. Стремление кабинета «преодолеть пространство истории в самые сжатые сроки» [3] вызвало резкий протест оппозиции, принадлежавшей к Народной радикальной партии (НРП). Отрицая универсальный характер пути Европы и ее образцов, радикалы провозгласили в качестве главной задачи защиту сербской самобытности, каковую отождествляли с только что завоеванной независимостью. Острая борьба, развернувшаяся между представителями обеих тенденций, никого не оставила в стороне, что не удивительно, ибо сила воздействия «реформаторов» пропорциональна жесткости отпора «охранителей»; под последними же в данном случае следует понимать социальный монолит (все те же почти 90% крестьян примерно равного состояния) — единый, прочно сцепленный патриархальными представлениями и предводимый традиционной контрэлитой.
В основе конфронтации лежало отношение к Европе и современной (modern) европейской цивилизации. «Либеральная идея и традиция» — эта сквозная дихотомия определяла все зигзаги сербской истории двух последних десятилетий XIX в., санкционируя в каждом конкретном случае направление внутренней политики, внешнеполитическую ориентацию, культурные пристрастия. Она порождалась амбивалентным характером общества, «разрывавшегося» между патриархальностью — т. е. закрытым типом социума, который сербский народ создал, дабы сохранить себя под турками, — и началами модернизации [4].
1. Овсяный Н. Р. Сербия и сербы... С. 90.
2. Лавелэ Э. де. Балканский полуостров. М., 1889. Ч. 1. С. 204.
3. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 270.
4. Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Београд, 1995. Књ. 3. С. 10; Шемјакин А. Л. Либерална идеја и традиција: унутрашња борба у Србији у првој деценији независности // Српска политичка мисао. 1997. Бр. 1-2. С. 119-136.
36
* * *
А теперь, наполняя данную концепцию конкретным содержанием, обратимся к вопросу о том, как же в своей реальной жизни сербский крестьянин воспринимал государственную власть, парламентаризм, демократию, прогресс, т. е. те базовые категории, что лежат в основе понятия модернизации (европеизации). И здесь мы сталкиваемся с обозначенным выше несоответствием, которое заключается в том, что содержание всех этих категорий и оценка их массой вряд ли могут быть сопоставимы. Без понимания этой разницы и ее объяснения трудно до конца разобраться в подлинном характере «европеизации» по-сербски.
1. Народ и власть
Мы уже говорили, что характерной чертой истории новой Сербии являлось опережающее развитие государства и его институтов по сравнению с темпами изменения общества [1]. Патриархальные крестьянские представления о собственной государственности как органичном «продолжении» традиций задруги и общины, когда государство воспринимается в виде «многократно увеличенной копии своего микромира» [2], очень скоро столкнулись с жесткой логикой формирующегося Княжества, которая проявилась в его централизации и институционализации. И действительно, объективная потребность внутренней консолидации государства стягивала всю его территорию единой волей центра, что имело своим последствием постепенное выдавливание избираемых населением и отвечающих перед ним местных старейшин (своих) назначаемыми сверху чиновниками — проводниками этой самой воли (чужими). Собрание и договор как основа прежнего порядка все более заменялись прямыми указаниями из столицы. Централизуясь, власть неизбежно отчуждалась от общества, а следовательно, менялся и сам характер управления. На смену традиционной авторитарности «семейного» типа, когда крестьянин лично выбирал старейшину, которому верил, а потому и подчинялся, приходила безликая тирания государственного аппарата. Процесс политической модернизации, таким образом, рвал узы привычной интимности в отношениях верхов и низов, возводя между ними непроницаемую бюрократическую стену, что вызывало в народе открытое недовольство. Его патриархальное сознание не успевало за переменами, а не успевая, пыталось их затормозить. Многочисленные крестьянские выступления, которыми был так богат сербский XIX век, прекрасное тому подтверждение.
Впрочем, говоря о негативном отношении сербского крестьянства к своему государству, изжитом лишь после смены династий в мае 1903 г.,
1. Ђорђевић Д. Огледи из новије балканске историје. Београд, 1989. С. 198.
2. Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIХ-ХХ вв.). М., 1996. С. 23.
37
следует подчеркнуть, что оно во многом было спровоцировано самой властью: вольно или невольно, но модернизирующаяся элита усугубляла раскол. И если Милош Обренович — неграмотный и деспотичный правитель, но вместе с тем прирожденный политик и «популист», всегда умевший с тем же крестьянством обходиться, ладить и даже идти навстречу в ущерб собственной бюрократии, — имел право патетически воскликнуть: «О народ, ты моя сила!», то его наследники, принадлежавшие уже к категории «просвещенных» монархов, были людьми другого склада. В своей политике они мало прислушивались к бившемуся в сербской глубинке пульсу общественного бытия, полагаясь в основном на силу государства и рационалистических доктрин, что в традиционном обществе отнюдь не гарантировало успешного и гармоничного правления. Им не хватало, как когда-то выразился русский публицист Н. Н. Страхов, «признания за жизнью большего смысла, чем тот, который способен уловить наш разум» [1]. Трагическая судьба, постигшая каждого из них, не кажется нам случайностью.
По словам С. Н. Трубецкого, «сила государства — в его жизненных принципах, во внутреннем единстве духа, которое обусловливает его политический и культурный строй» [2]. В независимой Сербии при последних Обреновичах (королях Милане и Александре) такого «внутреннего единства» не было, ибо не было порождавшей его сбалансированности отношений между государством и обществом, т. е. «политическим и культурным строем». И в результате, когда король Милан выражал недовольство своим «безумным народом» [3] за непонимание и саботаж его государствен-нических устремлений, последний через своих представителей в Скупщине отвечал ему тем же, кляня за то, что он вел страну «путем чуждым и глубоко противным сербским традициям» [4]. А крестьяне из села Гуна, что под Чачком, провозглашали в августе 1883 г. такой тост в честь своего земляка — знаменитого народного трибуна Ранко Тайсича: «Дай Бог долгих лет жизни Ранко Тайсичу, он — наша крестьянская гордость. Бог даст, станет королем, а нынешний король нам не нужен» [5].
Очевидно, что при столь взаимоисключающих посылках надеяться на компромисс не приходилось. Тимокское восстание осени 1883 г. и последовавшие за ним события прозвучали для Обреновичей похоронным звоном. Кровавый переворот 29 мая 1903 г. окончательно покончил с ними.
1. Страхов Н. Н. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом. СПб., 1885. С. 215-216.
2. Трубецкой С. Н. О природе человеческого сознания // Вопросы философии и психологии. 1891. № 2. С. 152.
3. Подлинное выражение Милана Обреновича. См: АС. ФондМилутина Гарашанина. Бр. 1058. Л. 18 (М. Обреновић — М. Гарашанину. Ниш, 28 новембар 1886 г.).
4. Никола Пашић у Народној скупштини. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. Кн.. 2. С. 543 (документ 114, примечание 20).
5. АС. Фонд «Поклони и откупи». Заоставштина Доброслава Ружића. Кутија 27. Бр. 183 (поверливи деловодник краља Милана). 30 аугуст 1883 г.
38
Короля Александра не спасли ни акцентирование внимания страны на том, что его избранница, крайне непопулярная Драга Машин — это первая, в отличие от предшественниц, «королева сербка», ни отказ от европейского стиля и придание своему Двору «национального» колорита [1], ни попытка взять на вооружение традиционную манеру общения с народом в стиле родоначальника династии (прием множества депутаций из глубинки и личное участие в решении их проблем) [2] — т. е. целый комплекс мер, должных символизировать возвращение власти в русло патриархально-привычных представлений о ней.
Впрочем, и не могли спасти, поскольку «возвращение» это было действом чисто внешним, продиктованным политической конъюнктурой — необходимостью реанимировать сошедшую на нет былую популярность. Подлинное же отношение молодого и амбициозного монарха к своим подданным мало чем отличалось от позиции родителя. «Я огорчен и разочарован: с этими чертовыми крестьянами ничего нельзя сделать» [3]— говорил король-сын французскому историку Альберу Мале. Видимо, поэтому он и предполагал в качестве опоры трона создать некое подобие сербского дворянства [4]. В конце концов, неудивительно, что народ возненавидел его столь же единодушно, как и предшественника. Побывавшая в 1902 г. на Балканах английская путешественница Мэри Дэрам вспоминала: «Во всей Сербии я не слышала о короле ни одного доброго слова. Он скорее безумен, нежели порочен — это лучшее из того, что о нем говорилось. По отношению к нему я не видела ничего, кроме презрения» [5]. Его конец был по-балкански жесток...
Вступивший на сербский престол король Петр Карагеоргиевич был человеком иного склада. 60-летний, умудренный жизнью и многолетней эмиграцией вдовец, он старался править строго в рамках закона и конституции, хотя и не был полностью свободен в своих действиях, — группа военных участников майского заговора, «освободивших» для него трон, стремилась всеми средствами сохранить свой привилегированный статус при новом режиме. Понятно, что они не ладили с гражданскими властями. И нередко, чтобы избежать нежелательных толков, монарх приглашал главу правительства Николу Пашича на аудиенцию... с черного хода.
1. Столић А. Двор у Београду (1880-1903). Између традиционалног и модерног // Србија у модернизацијским процесима XIX и XX века. Књ. 2. Положај жене као мерило модернизации. Београд, 1998. С. 111-112.
2. См., например: Тодоровић П. Пријем у двору (Сећање из прошлости) // Тодоровић Л. Огледало. Зраке из прошлости. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. С. 95-96.
3. Мале А. Дневник са српског двора. 1892-1894. Превела и приредила Љ. Мирковић. Београд, 1999. С. 186-187.
4. АСАНУ. Бр. 9327/XVI. Дневник Милана Милићевића. Свеска 16. Л. 2820.
5. Дарам М. Кроз српске земље. Превео и приредио В. Милановић. Београд, 1997. С. 201.
39
Давний соратник и личный друг Петра Карагеоргиевича еще со времен эмиграции, священник Милан Джурич объяснял подзабывшему сербские обычаи суверену всю бесперспективность таких приглашений: «Если Пашич не сможет войти во дворец с парадного входа, он вообще не придет». И далее, еще более жестко: «Если ты, государь, думаешь, что в случае выбора между тобой и Николой народ выберет тебя, то ты глубоко ошибаешься» [1].
Фраза чрезвычайно показательна как по форме (обращение приходского священника к королю на «ты»), так и по сути (содержащаяся в ней скрытая угроза). Она с предельной ясностью выразила то патриархально-семейное отношение сербов к власти, о котором мы уже говорили.
Во-первых, оно характеризовалось полным отсутствием какой бы то ни было сакрализации верховной власти, носитель которой, согласно традиционным представлениям, должен быть, как глава большой семьи (или отец), всего лишь «первым среди равных», а не возноситься на недостижимую высоту, изолируясь от общества [2]. «Блестящую изоляцию» своих венценосцев сербы переносили с трудом. «"Где бы я могла видеть короля и королеву?" — вспоминала свой разговор в одной из гостиниц Белграда М. Дэрам. — Официант, принесший кофе, посмотрел на меня с каким-то особенным выражением. "Вы хотите видеть нашего короля? Вы его не увидите. Он не выходит из дворца. Пьян, наверное" — добавил он презрительно» [3].
И во-вторых, довольно странное для «нормального» монархического сознания сопоставление обычного политика и помазанника Божьего, причем явно не в пользу последнего, было весьма органичным для Сербии — в этом присутствовала уже указанная логика восприятия власти. Но почему такое вообще оказалось возможным? Отсутствие традиции сакрализации монарха приводило к тому, что отношение сербов к нему всегда было слишком «приземленным» — все мы родом из одного корня (феномен национальных, крестьянских по происхождению, не слишком укорененных в прошлое и изначально выборных династий). Вследствие этого авторитет и доверие (в случае отсутствия таковых у правителя) могли переноситься на популярного политика, который лучше вписывался в
1. Цит. по: Игњић С. Народни трибун прота Милан Ђурић. Ужице, 1992. С. 168-169. См. также: Јовановић-Стојимировић М. Прота Ђурић // Јовановић-Стојимировић М. Силуете старог Београд, 1987. С. 151-152.
2. «Ваша Светлость! — обращался к Милану Обреновичу священник из села Любичева Никола Крупежевич в мае 1875 г. — Народу всегда приятно видеть своего государя, но ему еще более приятно, когда тот входит в народную среду, с намерением узнать его (народа) потребности и желания. Ведь непосредственный договор государя с народом всегда имел добрые последствия как для него лично, так и для народа» (Радикална странка у Србији пре Тимочке буне према архивској грађи из збирке музеја у Смедереву. Приредио Л. Павловић. Смедерево, 1984. С. 147).
3. Дарам М. Кроз српске земље... С. 112.
40
патриархальные представления народа о власти. Явление вполне типичное — на протяжении XIX в. в Сербии было немало харизматических народных вождей. Высшим авторитетом, таким образом, наделялось не положение, а конкретный человек. В сравнении с королем Петром (поначалу в общем-то чужаком, уважаемым в народе лишь как внук легендарного Карагеоргия) таким человеком и оказался Никола Пашич. Но почему именно на него пал бы выбор народа в случае их гипотетического соперничества?
Дело в том, что Н. Пашич вполне соответствовал народным представлениям о власти. Являясь безальтернативным вождем НРП — этой единственной общенациональной организации, объединявшей в своих рядах десятки тысяч членов, — он никогда не стремился встать над партией, но всегда был с нею и в ней. По словам его старого соратника и земляка — крестьянина из Заечара Джордже Лазаревича, «на наших съездах Пашич обычно молчал, а солировал Пера Тодорович. Он умел так воодушевлять и зажигать словами, как никто другой, и вообще был таким оратором, каких давно уже нет. Но когда дело доходило до выборов председателя, мы все дружно голосовали за Пашича» [1]. Что ж, по всей видимости, он того заслуживал: требуя от партии жертв, не укрывался от них сам и был готов даже умереть за нее — свидетельства тому история сохранила [2]. Между ним и партийной «базой» сложились отношения той доверительной авторитарности, которая, как уже говорилось, лежала в основе патриархальных представлений о власти вообще. А потому и голосовали «все дружно» именно за Пашича. И так сорок пять лет подряд [3]. Он всегда оставался для партии своим; она же была для него «первой и единственной политической любовью» [4].
Мало того, по мере выбытия из состава партийного руководства «отцов-основателей» и притока в него представителей новых генераций, для которых борьба первопроходцев в бурные 80-е годы была уже овеяна легендой, «вечный» Байя [5] сам превращался в легенду, становясь персонификацией сербского радикализма — этого, по выражению современника, «народного верую», т. е. «новой религии, в которую народ фанатично верил» [6]. Именно здесь истоки мощной харизмы Николы Пашича. «Пашич принадлежит нам, мы принадлежим Пашичу» [7] — как заклинание повторяли
1. Лазаревић Ђ. Сећања на Николу Пашића // Политика. 12 децембар 1926 г. Бр. 6694.
2. Подробнее об этом см.: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868-1891). М., 1998.
3. Н. Пашич являлся бессменным лидером Сербской народной радикальной партии с момента ее основания в январе 1881 г. и до собственной смерти в декабре 1926 г.
4. Казимировић В. Никола Пашић // Развитак. Зајечар, 1996. Бр. 196-197. С. 26.
5. Байя (Баја) — сербское прозвище Н. Пашича.
6. Жујовић Ј. «Српска радикална странка». Говор Ј. М. Жујовића на збору самосталних радикала у Јагодини 10 аугуста 1903 г. Београд, 1903. С. 9.
7. Самоуправа. 17 децембар 1936 г.
41
радикалы после его смерти. «Радикальная партия — это Никола Пашич, Никола Пашич — это радикальная партия» [1], — тогда же признавал его политический оппонент.
И, как следствие такого восприятия, сам образ вождя радикалов постепенно трансформировался в сознании многих в некий миф, спасительный талисман, без которого правильно не решаются никакие дела. Эту явную иррациональность в отношении сербов к Пашичу чутко уловил А. Мале, проведший полтора года в Белграде в качестве педагога короля Александра: «Пашич ... создал вокруг себя ореол легенды, став в народе олицетворением какой-то страшной силы. Если что-то не в порядке, отовсюду слышится: "Ах, если бы Пашич был здесь. Когда же он будет здесь? К счастью, остается Пашич!". Эту легенду следует развеять, и тогда радикальная партия развалится» [2]. Во всем был прав наблюдательный француз, кроме одного — подлинную легенду о человеке может создать только народ...
После насильственной смены династий в 1903 г. радикальная партия пришла к власти в Сербии «всерьез и надолго». В демократической стране с парламентским правлением сложилась по сути дела однопартийная система (или, точнее сказать, «полуторапартийная»: с одной стороны, радикалы, с другой — все остальные, т. е. «не-радикалы» [3]), и такая власть одной партии была добровольно принята и поддержана сербским крестьянством. Вершителями судеб государства стали Н. Пашич — этот, по точному (и идеально вписавшемуся в рассуждения священника М. Джурича) определению Л. Д. Троцкого, «некоронованный король Сербии» [4] и его соратники.
Кстати, страной он руководил так же, как и собственной партией, всегда оставаясь с ней, а не над ней. Российский посланник при сербском королевском дворе князь Г. Н. Трубецкой, имевший возможность близко наблюдать премьера во время Первой мировой войны, писал: «С раннего утра Пашич отправлялся в министерство и с небольшим перерывом сидел там целый день. Фактически он был распорядителем судеб Сербии и решал все крупные и мелкие дела (выделено нами. — А. Ш.). Он достигал этого не только благодаря своему официальному положению, но и громадному личному авторитету». И далее: «Члены кабинета были много моложе Пашича. Он смотрел на них как на молодых людей, говорил им "ты" и звал по уменьшительному имени. Это было вполне в нравах патриархальной Сербии. В Нише (временной столице Сербии в 1914-1915 гг. — А. Ш.) все министры занимались в одной большой зале. Пашич сидел в
1. Simplex. Личност Николе Пашића // Нова Европа. 22 јуна 1926 г. Књ. XIII. Бр. 12. С. 415.
2. Мале А. Дневник са српског двора... С. 199.
3. Стојановић Д. Партијске елите у Србији 1903-1914. Улога и начин владања // Југословенски историјски часопис. Београд, 1997. Бр. 2. С. 47.
4. См.: Троцкий Л. Д. Сочинения. М.; Л., 1926. Т. 6. Балканы и Балканская война.
42
другом углу комнаты за общим столом. Получалось впечатление профессора и учеников». И наконец: «Он правил Сербией немножко наподобие сельского старосты в большом, но малоустроенном селе. Зная всех и каждого, он ловко умел устранить политическое соперничество... Всего более (а это уж точно маленький шедевр. — А. Ш.) напоминал он мне сельского старосту в своих отношениях с богатой помещицей Россией. Он знал, что помещица может наехать, рассердиться и накричать, а он молча потрет себе бороду, а потом еще выхлопочет своему селу и деньжонок, и леску на хозяйство» [1]. Такая власть своего «старосты» вполне устраивала сербского селяка, который даже в самые тяжелые для него минуты фаталистически замечал: «Байя знает, что делает» («Зна Баја, шта ради»), а значит — все образуется.
Национальный консенсус, таким образом, вызревал в Сербии после 1903 г. на базе старых, традиционных понятий о власти, требовавших соблюдения скорее обычая, чем закона. Очень точно сказал об этом современник — поэт, философ и дипломат Йован Дучич: «Пашич правил по конституции, но олигархически. Он не был столь уж строгим педантом в отношении статей конституции, как того желал король Петр, но никогда не нарушал ее без необходимости. У нас тогда была счастливая эпоха — никто не выступал против конституции, но и не особенно-то взыскивалось за нарушение закона... До самой смерти Пашича, когда наступил закат той великой эпохи, в нашей стране случаи беззакония были нередки, однако оно никогда не становилось системой» [2]...
И в этой связи нам особенно значимым видится отношение простых сербов к демократии и парламентаризму. Иными словами, что представляли собой данные институты в традиционном обществе?
2. Восприятие демократии и парламентаризма
Активная реформаторская деятельность напредняков в начале переломных 1880-х годов ускорила процесс политической модернизации, что проявилось в дальнейшей дифференциации власти, создании целостной системы государственных институтов, реформировании армии. В 1888 г. в результате острой внутренней борьбы в стране был принят либеральный Основной Закон, в оценке которого исследователи практически единодушны: новый Устав ввел в Сербии конституционный порядок и парламентаризм [3]; в ее истории начался период парламентской демократии [4].
1. Трубецкой Г. Н. Русская дипломатия 1914-1917 гг. и война на Балканах. Монреаль, 1983. С. 88-90.
2. Дучић Ј. Личност Николе Пашића // Дучић Ј. Сабрана дела. Сарајево, 1969. Књ. 6. Стазе поред пута. С. 192.
3. Чубриловић В. Историја политичке мисли у Србији XIX века. Београд, 1958. С. 362.
4. Протић М. Успон и пад српске идеје. Београд, 1994. С. 107.
43
На первый взгляд, такие оценки как будто убедительны — формальный анализ статей конституции действительно дает основания для подобных суждений. Однако сразу же встает вопрос — насколько тождественно содержание понятий демократия, парламентаризм, конституционный порядок в политической традиции Западной Европы и Балкан, в частности Сербии — этого типичного государства «догоняющего развития», только вступавшего на путь европеизации.
Данный вопрос для нас принципиально важен. Настоятельную необходимость его постановки подтверждает и поистине знаковое свидетельство одного из видных сербских интеллектуалов конца XIX в. Косты Сто-яновича. «Демократия, парламентаризм, гражданские свободы, прогресс, культура и другие понятия, что составляют основу политического словаря нынешних балканцев, — писал он в своих заметках, — суть слова и выражения, никак не укорененные в их мировоззрении, но, будучи "общепринятыми", призванные прикрыть жесткие подсознательные стереотипы, которые только и мотивируют все их действия и поступки» [1]. То есть за вербально-европейским фасадом в мышлении многих балканских политиков могли скрываться глубоко традиционные навыки и подходы. Буква выхолащивала дух.
Подтверждение такого несоответствия нам дают суждения сербских крестьян — той массы, на основе представлений которой традиционная контрэлита (радикалы) и строила свою идеологию.
Так, выступая на сессии Великой Народной скупщины в декабре 1888 г. (где была принята новая конституция) и участвуя в дискуссии о парламентаризме, один из депутатов от села заявил: «Только когда крестьянский очаг нельзя будет пустить с молотка за гроши, правительство будет считаться парламентским» [2]. Данное высказывание точно и емко передает суть коллективных представлений крестьян о содержании, смысле и целях борьбы за введение в Сербии парламентаризма. Любые государственно-политические реформы, по их разумению, оправданны лишь тогда, когда направлены на сохранение социального status quo, т. е. содержат в себе экономическую доминанту. Парламентский режим, таким образом, ассоциировался в сознании массы с консервацией традиционных условий ее существования.
Характерный пример этой жесткой обусловленности любого политического действия и лозунга своим чисто экономическим интересом, имманентно присущей мышлению крестьянина, мы находим в протоколе заседания Главного комитета НРП от 5 апреля 1883 г., на котором обсуждался подготовленный комиссией ГК проект новой конституции и решался вопрос — из скольких палат должно состоять народное представительство.
1. АСАНУ. Бр. 10133. Стојановић К. Слом и васкрсење Србије (рукопись). Л. 102.
2. Цит. по: Поповић-Обрадовић О. О идеолошком профилу радикала у Србији. 1903-1914 // Токови историје. 1994. Београд, 1996. Бр. 1-2. С. 59.
44
Так вот, выслушав все аргументы и объяснения, уже известный нам Р. Тайсич в конце дискуссии признал, что поначалу «он думал, что верхняя палата — это двухэтажный дом и что каждый крестьянин получит тогда дом о двух этажах» [1]. Несмотря на очевидную курьезность такого «предположения», оно отразило одну из важнейших констант патриархального менталитета сербского села.
Что касается политического аспекта парламентаризма, т. е. функционирования институтов законодательной и исполнительной власти в рамках демократической процедуры, то его крестьянское восприятие заметно отличалось от европейского. В предложении Народной скупщине от 20 мая 1880 г., подписанном 37 крестьянскими депутатами, содержится следующая формула: «Представительная система или народное представительство (скупщина) приобретает свою совершенную форму, когда для решения всякого отдельного вопроса и принятия всякого отдельного решения народ избирает своих представителей. Чем больше времени народные представители пользуются полномочиями народа выступать от его имени в решении обычных и экстраординарных вопросов, тем больше сам народ лишается права непосредственно управлять судьбой своего отечества» [2]. И еще одна дефиниция, касающаяся как взаимоотношений большинства и меньшинства, так и трактовки самой демократической процедуры. «Если скупщина избрана демократическим и парламентским путем, — говорил 5 июня 1893 г. все тот же Р. Тайсич, — и так же составлен кабинет, то решать все вопросы должно большинство, не обращая внимания на то, что думает меньшинство из десятка человек» [3].
Перед нами — выраженное в чеканной форме патриархальное видение народного представительства и демократии.
В рамках такого видения высший представительный орган — это народный собор с эксклюзивными правами (своего рода сербский Конвент), и близко не напоминающий классическую ассамблею. Суть же демократии заключалась в том, что свободно выраженная политическая воля целой корпорации парила в своем могуществе высоко над всякой отдельно взятой волей, подминая ее под себя, ибо «государство и нация не должны пониматься как сумма их индивидуальных членов, напротив, индивидуум должен пониматься как часть более широкого целого» [4].
Истоки таких (солидаристских) представлений о демократии следует искать в том, что ключевым в сербской культуре XIX века понятием являлась «общность», т. е. община, народ, этнос, а не «индивид», как на Западе.
1. АСАНУ. Бр. 9778. Протоколи седница Главног одбора Народне радикалне странке.
2. Никола Пашић у Народној скупштини. Приредила Л. Перовић. Београд, 1997. Књ. 1. С. 437-438 (документ 196).
3. Записници са седница клуба посланика Народне радикалне странке у Народној скупштини, године 1893 // Архивски преглед. 1994-1995. Бр. 1-4. С. 56.
4. Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 618.
45
В условиях, когда гражданское общество в стране только зарождалось, внутри него преобладало однонаправленное движение от коллектива к отдельному человеку. Обратной связи практически не существовало. Поэтому, как удачно выразил суть данного явления для типологически родственной сербам России отечественный философ И. К. Пантин, «согласование личных и общественных интересов подменялось здесь их отождествлением, за счет низведения первых до степени несуществующего» [1]. На базе этого, универсального для всякого традиционного общества, принципа социокультурной регуляции и формировалась архаическая модель общинной «демократии консенсуса» [2], не терпящей диссидентства и часто превращавшейся в террор большинства. По точной оценке французского философа Жана Бешлера, «община предлагает исключительно чистую транскрипцию демократических принципов»; однако «ее институты не имеют ничего общего с теми, которые создала современная эпоха» [3].
На базе этого, глубоко патриархального, понимания демократии сербские радикалы строили свою политическую теорию, в основе которой лежала доктрина «народного суверенитета», типологически восходившая к гердеровскому учению о народном духе. Оно же, по оценке немецкого социолога Карла Манхейма, «всегда было связано с неосознанным желанием не позволить человеку и обществу выйти за пределы данного состояния» [4], т. е. сохранить status quo. Стратегические помыслы радикальных верхов и низов, как видим, действительно смыкались...
И последнее соображение, показывающее практическую нереализуемость в условиях Сербии конца XIX в. чистых парламентских форм. Демократическая избирательная процедура, за введение которой Н. Пашич и его соратники активно боролись (почему, кстати, и прослыли в целом ряде исторических трудов завзятыми европеистами), приводила здесь к иным, чем в Европе, результатам — в социально однородном и политически не структурированном обществе она не только не обеспечивала торжество плюрализма, но напротив — закрепляла политическую монополию одной-единственной партии, выражавшей интересы подавляющего большинства населения. И чем шире бы были политические права и свободнее выборы, тем больше бы шансов имела эта партия править вечно.
Как видим, в сербских условиях даже парламентский механизм (регулярные выборы, ответственность совета министров перед народным представительством, вторичность королевской власти) шел радикалам на пользу.
1. Пантин И. К. Драма противостояния. Демократия и либерализм в старой и новой России // Полис. 1994. № 3. С. 79.
2. Дого М. Србија и Срби у модерним временима: европски модели и комуницирање са спољним светом // Европа и Срби (Зборник радова). Београд — Нови-Сад, 1996. С. 573.
3. Бешлер Ж. Демократия. Аналитический очерк. М., 1994. С. 156.
4. Манхейм К. Человек и общество в эпоху преобразования // Манхейм К. Диагноз нашего времени... С. 284.
46
И действительно, во время их первого «серьезного» пребывания у власти (в 1889-1892 гг., т. е. еще при Обреновичах), санкционированного как раз либеральной конституцией 1888 г., Сербия являла собой типичный образец партийного государства — открытую диктатуру победившего большинства [1]. Что ж, как указывал немецкий философ Альфред Вебер, «там, где отсутствуют предпосылки, парламентское правление невозможно либо, по меньшей мере, оно действует плохо» [2]. Несмотря на наличие вывески, добавим от себя.
3. Отношение к прогрессу
Для рассмотрения отношения сербского крестьянства к идее прогресса мы избрали его подход к железной дороге. Дело в том, что до середины 1880-х гг. Сербия (наряду с Черногорией) оставалась единственной страной в Европе, не имевшей собственных магистралей. Напредняцкое правительство М. Пирочанца поставило данный вопрос ребром, заключив с французской компанией «Юнион Женераль» договор о строительстве дороги Белград—Ниш—Вранье. Переданный на ратификцию в скупщину, он вызвал ожесточенную дискуссию, каковая и является объектом нашего внимания.
Уже беглое сравнение аргументации, которой при обсуждении документа пользовались представители власти, с одной стороны, и члены оппозиции, с другой, открывает характерное сопротивление первым симптомам грядущей модернизации. И это не удивительно, ибо «модернизация всегда провоцировала ответную реакцию слаборазвитого общества, вызывая в нем страх неизвестности» [3]. Причем наиболее отчетливо эта закономерность вызова—ответа «работала» именно в случаях со строительством железных дорог, которые для XIX века являлись, пожалуй, самым ярким примером того, как, по выражению академика А. М. Панченко, «техническое новшество затрагивало духовную жизнь и естественным образом порождало сложные проблемы» [4]. Можно, наверное, даже утверждать, что отношение к ним служило тогда определяющим критерием принадлежности элиты из развивающихся стран к команде модернизаторов или лагерю приверженцев традиции.
1. Подробный разбор механизма функционирования «радикального режима» содержится в: Шемјакин А. Л. Устав осуђен на неуспех. Српски устав из 1888. године // Годишњак за друштвену историју. Београд, 2000. Свеска 2-3. С. 164-189.
2. Вебер А. Идеи к проблемам социологии государства и культуры // Вебер А. Избранное: кризис европейской культуры. М., 1999. С. 91.
3. Ђорђевић Д. Стојан Новаковић. Историчар, политичар, дипломата // Ђорђевић Д. Портрети из новије српске историје. Београд, 1997. С. 356.
4. Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории русской культуры. Т. 3 (XVII — начало XVIII века). М., 1996. С. 12.
47
Значение железной дороги как символа столкновения агрессивного нового и отступающего под его напором старого подтверждает и тот факт, что она, а особенно мчащийся по ней поезд, стали самостоятельными художественными образами в европейской культуре прошлого столетия, несущими мощную полисмысловую нагрузку [1]. Для России и русских эту ее многозначность удачно передал американский культуролог Джеймс Биллингтон. «Из всех материальных свидетельств масштабных перемен в послекрымской России, — пишет он, — ни одно не было столь неизбежным и одновременно столь значимым по своим последствиям, как строительство железных дорог. Ничто так непосредственно не затрагивало русскую провинцию и так драматично не давало ей понять, что рождается какой-то новый и неведомый мир, как прокладка магистралей из северо-западного угла России в ее внутренние регионы в 1860-1870-е гг.» [2]. Паровозные гудки заглушали звон валдайского колокольчика. Под их аккомпанемент наступал век скорости, действия и движения. Он ломал мир покоя, созерцания и заданности. «Время, вперед!» — это оттуда...
В Сербии железная дорога порождала аналогичные проблемы и противоречия. Дискуссия в Народной скупщине наглядно подтверждает это.
Во время обсуждения железнодорожного договора под ее сводами бурлили эмоции. Причем так, словно воистину решался вопрос — быть или не быть Сербии. Со скамей крестьянских депутатов звучали даже голоса, что в случае его принятия «может повториться косовская трагедия» [3]. Психологически такой эсхатологизм понятен и легко объясним — слишком велик был страх шумадийского крестьянина перед столь радикальным техническим новшеством, как железная дорога, которую он и в глаза-то не видел.
Но не один только страх перед неизведанным порождал неприятие железной дороги. Депутаты из народа воспринимали ее как враждебную силу, активно вторгающуюся в их традиционный мир и грозящую ему гибелью. Иностранный капитал, по их разумению, был способен бросить Сербию в новое экономическое рабство. «По Сербии, — подчеркивал священник М. Джурич, — тяжелой цепью проляжет мировой путь», и в результате, «сербский народ окажется в положении раба европейских капиталистов, поскольку все, чем он владеет, со временем перейдет в их руки. Такие цели теперь достигаются не мечом, но экономическими средствами — капиталом». Магистраль, следовательно, — это «холодная змея,
1. Об этом сюжете см.: Шемякин А. Л. Сербия на переломе. Обретение независимости и проблема модернизации (1880-е годы) // Славянские народы: общность истории и культуры. М., 2000. С. 228-255.
2. Billington J. The Icon and the Ахе. An Interpretive History of Russian Culture. London, 1966. P. 382.
3. Цит. по: Перовић Л. Политичка елита и модернизација у првој деценији не-зависности српске државе // Србија у модернизацијским процесима XX века. Београд, 1994. Књ. 1. С. 239-240.
48
которую сербский народ будет греть у себя на груди до тех пор, покуда она сама его не проглотит» [1]. (Поразительно, но и тридцать лет спустя, в 1910 г., М. Джурич продолжал твердить о «змее, ползущей с Запада», которая «нас задушила, ...и в результате наши простые, но славные обычаи начали отступать перед обычаями западных народов» [2].)
Железная дорога, таким образом, построенная во исполнение чуждой воли и должная служить чуждым же интересам, ставила под удар саму суть сербства, олицетворенную в социальном равенстве народа. Одобрив железнодорожный договор, говорил крестьянский депутат Марко Петрович, Сербия рискует повторить «судьбу американских индейцев», ибо «открыв Америку, Колумб принес ей европейскую культуру, а вместе с ней и цепи рабства, чем она обернулась для местного населения. Та же судьба, — заключал оратор, — может постигнуть и наш народ под воздействием так называемой культуры, которую нам силой навязывает Запад» [3].
В данном случае менталитет закрытого, традиционного общества восставал против перспективы соприкосновения с чужим (а потому — неведомым и страшным) миром; соответственно весь огонь критики был сконцентрирован на материальном средстве, делавшем такое соприкосновение неизбежным. Именно на этом, идущем из народных глубин отрицании перемен замешивали радикалы свою доктрину неприятия Запада. И первое, что сделало радикальное правительство Савы Груича, придя к власти в 1889 г., — это выкупило сербскую железную дорогу из рук иностранных владельцев...
1. Цит. по: Игњић С. Народни трибун прота Милан Ђурић... С. 56-57.
2. Цит. по: Поповић-Обрадовић О. Демократија у Србији 1903-1914 // О демократии. Београд, 1995. С. 180.
Известный сербский (югославский) политик Милан Стоядинович, имевший в свои школьные годы возможность часто слушать выступления М. Джурича, подметил одну их характерную особенность: «Главным его аргументом была апелляция к "прадедовским костям". Он обычно говорил: "Прадедовские кости требуют от нас...". Или: "Кости наших прадедов смотрят на нас из могил..." Этот патриотический настрой его речей всегда имел большой успех» (Стојадиновић М. Ни рат, ни пакт. Ријека, 1970. С. 15). Мы обратили внимание на это тонкое наблюдение будущего премьера межвоенной Югославии в связи с тем, что одной из базовых традиционалистских установок была идея преемственности, т. е. «солидарности поколения живущего с поколениями умершими» (Шацкий Е. Утопия и традиция. М.,1990. С. 230) или «участия минувших поколений в современности». (Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени... С. 610). Сама же современность при таком подходе признавалась традиционалистами «несущественной фазой в развитии истории» (Там же). Отсюда и отрицание ими всего нового.
3. Цит. по: Перовић Л. Политичка елита и модернизација у првој деценији независности српске државе... С. 239-240.
49
* * *
Итак, как мы старались показать, реальная жизнь Сербии на рубеже XIХ-ХХ вв. далеко не соответствовала тем формам, в которые ее облекали представители местной реформистской элиты, пытавшиеся представить свою родину в глазах «просвещенной» Европы вполне современным государством [1]. Последняя же, в отличие от большинства потомков (в том числе и историков), уже тогда показала себя более проницательной. Так, суммируя в 1893 г. свои размышления о степени европеизации Сербии, А. Мале высказал суждение, из которого следует, что, несмотря на все усилия сербских властей, процесс этот находился еще в самом начале: «Внешний лак цивилизации — это то, что свидетельствует в пользу сербов и вводит в заблуждение проезжего иностранца. Лак цивилизации, потрескавшийся в тысяче мест, — это то, что открывается человеку, который имеет возможность рассматривать все не спеша и в деталях, и делает из него врага первоначального ложного образа» [2]. Десять лет спустя М. Дэрам также сделала вывод, не столь, правда, метафизически эффектный, но не менее точный по сути: «Несмотря на весь свой западноевропейский облик, Сербия еще совсем не научилась спешить» [3] ...
1. «Здешние официальные круги, — записал в дневнике А. Мале, — очень желают, чтобы на Западе сложилось позитивное мнение об их стране» (Мале А. Дневник са српског двора... С. 202). М. Дэрам также отметила, что Сербия «всячески стремится предстать в глазах Европы в лучшем виде» (Дарам М. Кроз српске земље... С. 128).
2. Мале А. Дневник са српског двора... С. 204.
3. Дарам М. Кроз српске земље... С. 114.