Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX в.  (2002)

Г. Литаврин, Р. Гришина (отв. редакторы)

 

 

I раздел

МИРООЩУЩЕНИЕ И МЕНТАЛЬНОСТЬ БАЛКАНСКИХ НАРОДОВ. НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИДЕАЛЫ, ЦЕННОСТИ И ГЕРОИ

 

 

З. И. Карцева

МГУ

 

ОППОЗИЦИЯ ХАОС—ПОРЯДОК В СОЗНАНИИ И ЖИЗНИ СОВРЕМЕННОГО БОЛГАРИНА

(на материале прозы последнего десятилетия)

 

 

Наконец-то ушли в прошлое 90-е годы — такие трудные для большинства стран постсоциалистического пространства. Но они останутся в памяти нынешнего поколения болгар временем политической и экономической нестабильности и трагических «открытий»: оказалось, что в новой Болгарии они никому не нужны — некому заботиться об их благополучии, безопасности и здоровье, об образовании и будущем их детей.

 

Долгожданная «свобода» от «тоталитаризма» буквально свалилась на головы избалованных прежней государственной опекой людей, не умеющих, а подчас и не желающих самим заботиться о себе, самим отвечать за все в своей жизни. Радужные надежды болгарина на быстрое изменение качества его жизни оказались очередной иллюзией. Вместо ожидаемого порядка и стабильности пришел ХАОС — страшный, бессмысленный и кровавый.

 

Словно из ящика Пандоры, на волю вырвались злые силы хаоса и стихии гиперактивности, не подвластные каким-либо правилам и моральным нормам цивилизованного общества. И вот это-то отсутствие правил игры, нормативности стало своего рода моделью всеобщей возбуждающей игры без правил, хаоса — в жизни, в делах, в человеческих отношениях.

 

Деструкцирующий и вызывающий хаос стихии (проявляющийся, кстати, буквально на всех уровнях современной жизни — в том числе и в «варваризации» языка, тоже «освободившегося» от «тоталитарного поведения», в экспансии жаргона, в преобладании фамильярного бытового стиля даже в речевой практике болгарского радио и телевидения), победа манихейского (варварского) типа дискурса, манихейской идеологии, действительно, привел к размыванию семантических различий в таких основных бинарных противопоставлениях, как свет—тьма, истина—ложь, добро—зло, — глобальных по своему значению в жизни человеческого общества, особенно в переходный период, когда самой большой и больной проблемой становится маргинализация жизни и маргинализация сознания, проявляющиеся в асоциальности и аморальности поведения значительной части населения.

 

 

180

 

Но что же делать? Как жить с этим? Как реагировать на этот хаос и сумятицу? — Смириться? Бороться? Не замечать? Судя по литературе последнего десятилетия, у современного болгарина все-таки есть несколько вариантов вполне адекватного ответа.

 

Воинствующее неприятие этой новой Болгарии, устремившейся в Европу и забывшей о своем несчастном народе, характерно для значительной части населения страны, главным образом, людей пожилого возраста. Многие из них, действительно, противопоставляют теперешнему хаосу порядок и стабильность прежних лет, ностальгируя, в сущности, по своему прошлому, по той жизни, такой понятной и близкой их сердцу. Однако в ЛИТЕРАТУРЕ все далеко не так примитивно просто.

 

Романы А. Наковского («Карьера одного ничтожества», 1992; «Жизнь мертвого человека», 1994; «Миражи», 1995; «Спираль», 1996; «Зловещая вселенная», 1998; «Другая галактика», 1999), сборники новелл и сатирические миниатюры Ст. Стратиева («Болгарская модель», 1991; «Как стать «другими», 1993; «Стоян», 1995; «Лицо с картин Эль Греко», 1997; «Мотивы для кларнета», 1997), новые романы Г. Стоева («Досье», 1998), Д. Начева («Страх», 2000), А. Томова («Пурпур», 2000), Ст. Цанева («Букашки и Боги», 2000), Б. Райнова («Тихий уголок», 1999) — это вовсе не книги о былом порядке и стабильности. В них и серьезные, мучительные раздумья представителей старшего поколения — людей старой закалки, бывших когда-то «наверху», по-своему честных, истинно «верующих», трагически переживающих сейчас исчерпанность своего жизненного опыта, слом эпохи в пространстве своего исторического времени.

 

О них, в частности, рассказывает Димитр Начев в своем романе «Страх» (2000), открывающем задуманную автором трилогию «Спасение», — психологически тонком исследовании хаоса в душах этих людей, которые сейчас искренне не понимают, что же произошло, почему нет порядка, куда вообще исчезла их прошлая жизнь — деятельная, осмысленная, но и ... полная страха, сомнений, нарастающего разочарования и безверия.

 

Богомил Райнов в своем романе «Тихий уголок» (1999) тоже пытается разобраться во всем, понять суть «тоталитарного» прошлого и «демократического» настоящего. Он размышляет о «порядке» минувших лет, откровенно тяготевшем к деспотизму, и о теперешней «свободе», переросшей в анархию; о той, прежней, «жизни по кругу», привычной и бессмысленной, и об этой — такой непредсказуемой, унизительной и страшной. Ведь за пределами этого обжитого «круга», в котором внешне спокойно старается по инерции удержаться главный герой романа — старый писатель и из которого так стремится вырваться его молодой племянник, притаилась опасность: чистые, талантливые, энергичные ребята, пытаясь найти свое место в этом современном хаосе, сгорают там, как мотыльки в огне.

 

В этих книгах мы подспудно ощущаем боль и стыд болгарина за свой народ и свое несчастное отечество, живущее на подачки нового «старшего

 

 

182

 

брата», за унижение нации с величайшими традициями культуры. Грустные и тревожные мелодии отчаянья и боли — лейтмотив значительной части современной болгарской прозы, немного «старомодной» в своей совестливости и доброте к людям. Эта литература не просто тоскует по безвозвратно ушедшей в прошлое спокойной, вполне обеспеченной и такой понятной жизни (хотя есть и это), не просто воинственно тупо отрицает все новое, не замечая хорошего. Она, эта литература, более всего удручена тем, что из жизни и из душ людских уходит главное, что делает их людьми: доброта, сострадание, чувство собственного достоинства и человечность.

 

Эти «вечные» мотивы звучат, например, со страниц прозаических сборников Станислава Стратиева. Вновь и вновь автор возвращается к вопросам, глобальным для него по своему значению: почему все так плохо? за что это нам, болгарам? Но решает его в этих книгах по-разному.

 

Где-то (как в сборниках новелл «Последнее кино» и особенно «Лицо с картин Эль Греко») — средствами лирической прозы, тоскующей по дивному, неброскому счастью давней юности, где все было (или казалось?) так надежно, чисто и светло, исполнено радужных надежд или простой щенячьей радости бытия. Где-то («Болгарская модель» и «Стоян») — зло, наступательно, открыто публицистично или же («Как стать «другими») иронически беспощадно. Или, наконец, как в последней, изданной еще при жизни писателя книге «Мотивы для кларнета» — в мучительной, отчаянной попытке не показать слез отчаянья и боли перед страшной, но такой реальной для Болгарии перспективой: потерять свою национальную идентичность, потерять будущее — своих детей, которые, эмигрировав сейчас, станут со временем примерными американцами, канадцами, австралийцами и забудут навсегда, безвозвратно свой язык и свою Итаку — маленькую, такую прекрасную и такую несчастную Болгарию.

 

Но эти мучающие писателя мысли о безрадостной, горькой судьбе родины (прошлой, настоящей и будущей), о беде или вине соотечественника, которого автор наделяет нарицательным именем Стоян, он пытается скрыть от равнодушных посторонних глаз за язвительно-злой иронией, постоянной кривой усмешкой человека, пришедшего к неутешительному выводу о том, что «Стоян — это судьба», «Стоян — это призвание», «Стоян — это диагноз». «Да, — замечает автор, — такова наша судьба — родиться в Болгарии (и это при наличии стольких-то стран?!). Ну, а дальше уже ничего было поделать нельзя: наше прошлое всегда будет черным, настоящее — историческим, а будущее — светлым» [1].

 

Вообще в последние годы проблема судьбы Болгарии в мировом историческом и культурном контексте, проблема ее национальной идентичности стала очень болезненной для всего болгарского общества. Не случайно ей посвящены философско-критические работы М. Семова («Болгарская этнопсихология»), И. Еленкова («Новая публичность», «Почему мы

 

 

1. Стратиев С. Българският модел. София, 1991. С. 71.

 

 

183

 

такие», «Родное и правое»), А. Алипиевой («Национальная идентичность в болгарской литературе» и «Чтение про себя»), Л. Липчевой-Пранджевой («Быстрый сон мифов»), Р. Даскаловой («Между Востоком и Западом» и «О том, что вокруг»), два вышедших тома сборника «Болгарская мера в литературе» и другие работы, в той или иной степени затрагивающие идеи болгарского «европеизма» и «почвенничества».

 

О болезненности этой проблемы свидетельствует и скандальная, отнюдь не только лингвистическая дискуссия, развернувшаяся в болгарской прессе в 2000 году в связи с заявлением австрийского профессора-слависта Отто Кронштайнера о том, что Болгарии, так активно стремящейся присоединиться к Европе, следует использовать третью, последнюю возможность «европеизироваться», приобщиться к мировой цивилизации, отказавшись от кириллической азбуки в пользу латиницы.

 

Эти проблемы, в частности, волнуют и многих писателей старшего поколения, пытающихся в истории своей страны найти хоть какие-нибудь новые факты, события, идеи, дающие основание для национальной гордости и последней надежды изверившихся соотечественников.

 

Роман Стефана Цанева «Букашки и Боги» (2000) — первый прозаический опыт известного поэта и драматурга, очень странная, но, бесспорно, талантливая книга, в которой есть все — и старинные поэтические легенды, и прекрасно написанные страницы добротной художественной прозы, и беллетризованные куски из пьес самого автора, и сухие статистические данные, сопровождаемые саркастическими комментариями писателя, и развернутые исторические справки о времени, например, царя Бориса (IX век) или о первых шагах «коммунистической» власти после 1944 года, есть и затасканные агрессивные клише из арсенала антикоммунистов, и публицистические страстные откровения автора, воюющего со Злом или спокойно, свободно беседующего со своим читателем.

 

С одной стороны, это действительно хроника, семейная сага, столетняя история болгарского рода Харламовых — мрачных, нелюдимых, рачительных потомков древнего хана Кардама или, скорее, цыгана-конокрада, в старые времена пойманного с поличным и, как рассказывают старожилы, брошенного в Сухой колодец, до сих пор сохранившийся в зарослях колючек за селом и откликающийся на крик страшными раскатами: «Кар-дам! Кар-дам! Кар-дам!».

 

Но это и монолог автора, которому больно смотреть на то, что происходит с его страной. Это вопль отчаяния патриота, разочарованного прежде всего в деяниях коммунистов, 45 лет, как убежден С. Цанев (один из отцов «синего», демократического движения, основателей СДС — Союза демократических сил), угнетавших свой народ, но и разочаровавшегося уже и в своих недавних союзниках-«демократах».

 

Основная идея романа заключена в словах попа Богомила, главы богомильского движения еретиков, еще в X веке призывавшего своих собратьев по вере «не допускать никакого насилия над собой, каким бы оно ни было и откуда бы ни шло — ни меча, ни слова, ни царя или Бога, даже

 

 

184

 

если это насилие продиктовано любовью!» [1]. Автор убежден, что насильно (через кровь) нельзя загонять людей в рай — рай христианства (в IX веке) или рай коммунизма (после 1944 г.). И сейчас, утверждает писатель, надежды нет. Человек проклят. Наша Земля — это слеза Бога, разочаровавшегося в своем творении — человеке. Мы, люди, недостойны своего Создателя...И столетняя история рода Кардамовых, да, собственно, и вся история Болгарии — тому подтверждение... Мы безнадежны. Мы и вправду букашки, муравьи, хотя по Великому замыслу должны были стать Богами... «Двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года. Сочельник. Мы ждем рождения Спасителя... Чтобы распять его снова» [2].

 

Так заканчивается эта странная книга писателя, разочаровавшегося во всем, кроме, пожалуй, прекрасной сказки о древней истории своих предков — протоболгар, имевших когда-то и мощное государство, которого побаивались далеко не слабые соседи, и высокоразвитую культуру, отдельные следы-осколки которой и сейчас еще радуют взор пытливых ученых. «Наша древняя история, — пишет автор, — выше нашего теперешнего самосознания. Наверное поэтому мы так боимся проявить свои чувства, свою гордость за наших предков. Потому, наверное, что это лишь подчеркнуло бы наше нынешнее ничтожество» [3].

 

Александр Томов в своем новом романе «Пурпур» (2000) вроде бы полностью обращен в прошлое — и даже не Болгарии, а Византии XI века, Второй римской империи. Он рассказывает историю большого византийского философа Михаила Псела, близкого ко двору императора, в душе которого бушуют две неудержимые стихии: страстная тяга к знанию и неуемное властолюбие. Автора волнует, по сути, вполне «вечная», вневременная проблема: может ли человек, приблизившийся к огню власти, сохранить себя, свой дух, свой интеллект?

 

Общеизвестно: власть («пурпур») развращает, абсолютная власть — развращает абсолютно. И это «открытие» как бы перенесено, транспонировано в сегодняшний день. Автор внушает нам, что балканский (болгарский) мир, нынешняя «провинция духа», отстал от Западной Европы по очень простой причине: балканские народы — прямые наследники шумерской, месопотамской, персидской и античной культур, и эта внушительная тень предков столь сильна, что буквально парализует их, недостойных наследников, своим величием. Запад же в свое время отказался от этой мощной силы, создав свой, относительно новый мир — «относительно», потому что в свое время, полагает автор, и он вновь вернется к эллинской, византийской культуре. «Мы, подданные Восточной римской империи, светим отраженным светом... Древние культуры, смешавшиеся в нас и вокруг нас, притупляют наши собственные ощущения, дают

 

 

1. Цанев С. Мравки и Богове (хроника на XX век). София, 2000. С. 275.

 

2. Там же. С. 412.

 

3. Там же. С. 111.

 

 

185

 

готовые ответы, позволяют лениво возлежать под сенью их лавров» [1], — говорит самый преданный ученик Псела, евнух, от имени которого ведется повествование о драме философа — величии его познаний и падении в пурпур власти.

 

Современная жизнь так отвратительна, унизительна и страшна для большинства представителей старшего поколения болгарских писателей, что часто они открыто высказывают своему времени обвинение-приговор, как это делает, например, Ивайло Петров в своей повести «Перед тем как мне родиться...», много-много лет дописываемой им и сейчас превратившейся в роман «Перед тем как мне родиться и после моей смерти» (2000): «Сейчас, после смерти, когда мой дух уже облетел весь белый свет вдоль и поперек, я узнал, что этот мир не просто "ущербен", он — чудовищен <...> Кто знает, может быть, на том свете мне удастся осмыслить наконец мое кратковременное земное бытие и понять, какая неведомая сила навязала его мне и зачем вообще понадобилось это бессмысленное страдание. И не окажется ли, что если я и был счастлив, то лишь перед тем как мне родиться и после моей смерти?» [2].

 

Не случайно, наверное, герои нового фантастического (?), криминального (?) или экзистенциального (?) романа Атанаса Наковского «Другая галактика» (1999) выбирают для себя один из вариантов ухода от хаоса современной жизни, поверив в то, что они — представители «другой» галактики. Эта вера делает жизнь вполне обычных людей захватывающе интересной и осмысленной: в своем «Бюро межпланетарных исследований» они занимаются изучением данных обо всех паранормальных явлениях (типа НЛО, экстрасенсов, колдунов и ясновидящих), пытаясь во всем этом найти главное — открыть тайну своего появления на земле, а стало быть — и путь назад, домой, в свою, «другую галактику». Прекрасная мечта, естественно, оказалась обманом, иллюзией, которую разрушит очередной мошенник в длинном ряду «учителей» в болгарской литературе (вспомним хотя бы ранние комедии Стефана Костова), руководитель группы некто Сокеров, за что и будет убит. И вину за это убийство («убийство иллюзий») возьмет на себя один из «избранных» — писатель-фантаст Пешев. И вот теперь Иван Пешев, сидя в тюрьме, описывает все случившееся, размышляя о главном — почему все они с такой легкостью, так охотно поверили Сокерову: «после коммунизма <...> и после демократии в ее болгарском варианте, отличающемся жаждой власти и личного обогащения — любой ценой, сейчас, а там хоть трава не расти! —, <...> моя душа была как-то на удивление готова принять что-то подобное и поверить в него» [3]. Но иллюзия рухнула, и герою предстоит мучительное для него возвращение в мир «неприветливый и уродливый, как пепелище

 

 

1. Томов А. Пурпур. София, 2000. С. 213.

 

2. Петров И. Преди да се родя и след смъртта ми. Откъс от роман // Литературен форум. Бр. 11. 7-13.XI.2000.

 

3. Наковски А. Другата галактика. София, 1999. С. 22.

 

 

186

 

сгоревшего дома» [1]. А. Наковский высказывает здесь на первый взгляд совсем простенькую, но очень важную мысль о том, что у человека в жизни должна быть своя, «другая галактика», свой недоступный чужому взгляду и тщательно оберегаемый им «уголок» собственной идентичности, свои способы защиты личности.

 

По сути, все эти книги писателей старшего поколения говорят о трагической неустроенности сегодняшнего мира, о зыбкости и эфемерности человеческой жизни конца века — времени хаотичного, кризисного и неупорядоченного в своей «эпистемологической неуверенности».

 

Этой талантливой и добропорядочной литературе, верящей в человека и обладающей «защитным поясом доброты» к людям (Р. Ликова), демонстративно или высокомерно противостоят («сверху» и «снизу») элитарная постмодернистская проза и литература болгарского «андеграунда», по-своему воспринимающие и оценивающие современную жизнь.

 

Бунт беллетристов (главным образом молодых) «снизу» — против литературы «хорошего письма», «литературности» и «доброго вкуса» — выразился в этосе и стилистике их сочинений, в стремлении соответствовать новому времени и новому (массовому, т.е. «истинному», с их точки зрения) читателю. Таковы «вульгарные», «мобифонные» романы далеко не бесталанного X. Калчева, с холодной страстью игрока-дельца описывающего новое время в своих циклах «Нерон Волк», «Калигула бешеный», «Цикл Мессалины», «Оратория для Козла и ангорской кошки», «Кровавый шелковый путь», «На охоту за зеленым принцем» и др. Таковы и романы действительно «плохого письма» Т. Благоева («Вокзал-рай»), Р. Чанева и М. Младенова («Толкучка»), С. Полякова («Скажи "нет"» и «Смерть летит»), С. Кисева («Джубокс»)и многие другие творения, с которыми в литературу пришел новый и очень агрессивный «подземный» мир — мир бандитов, спекулянтов, мошенников, проституток и аферистов.

 

В этом мире, диктующем свои законы, которые лежат по ТУ сторону добра и зла, нужно не рефлексировать, не рассуждать, а действовать. О морали нет и речи — в джунглях, где идет борьба за выживание, она неуместна.

 

Авторы этих криминальных, главным образом, романов (их болгарское название «криминалета» содержит откровенно негативную коннотацию), прославляющих торжество этического нигилизма, явно ориентируются на «массового» читателя, создавая упрощенные, схематичные, однолинейные сюжеты. Произведения полны агрессии, насилия и секса — в полном соответствии с фрейдовским пониманием сущности Эроса и Тана-тоса, этих «основных инстинктов» человечества — любви и разрушения (смерти), на которых и строится вся массовая литература, активно оперирующая при этом стереотипами, штампами, «мифами» современности, всем тем мусором, что водопадом низвергается на нас со страниц СМИ и экранов телевизоров.

 

 

1. Наковски А. Указ. соч. С. 137.

 

 

187

 

Характерно, что для весьма активных персонажей всех этих романов, подлинных «героев своего времени», теперешний хаос — нормальная, естественная среда непосредственного «наивного индивидуализма», жизнь как она есть, с которой они не просто готовы мириться, но и получать от нее удовольствие. И порядок (в смысле установления хоть каких-нибудь правил игры) они восприняли бы как покушение на свою свободу, на свой мир.

 

Правда, несколько иначе думают их жертвы, люди-«мусор», которых, как полагают наши «герои», нужно безжалостно сталкивать с дороги — слабых и беззащитных. Ведь будущее принадлежит только им — напористым, агрессивным, читателям журнала «Эгоист» и вульгарных таблоидов.

 

Люди-«мусор», населяющие, например, Дунай-мост — грязную, запущенную территорию вокруг пограничного моста через Дунай (роман Георгия Мишева «Дунай-мост», 1999), с времянками, развалюхами и лачугами, пивнушками из старой жести и бетонных плит, уже ни во что не верят. Пока могли, они боролись за свое выживание — ловчили, шли на мелкие преступления, воровали. Но жизнь убедила их в том, что здесь, в Болгарии, у них нет никакого будущего. И в последней надежде они пытаются эмигрировать, выбраться отсюда через этот мост, соединяющий Болгарию со всем остальным миром — цивилизованным и спокойным. Но в том чистом и светлом мире для них места нет, и их бегство стало их концом.

 

Нет будущего в этом хаосе и для героев потрясающего в своей оголенной безнадежности романа Христо Запрянова «Ободранная собака» (1997), членов бригады болгарских лесорубов, работающих в Коми АССР. Сюда, в эту стылую темень северных лесов и болот, каждого из них привела своя боль, стремление к свободе — свободе от нужды. Но тяжелый, нечеловеческий труд и унизительный быт превратили их в скотов. Мечтая о добрых делах, они, под грузом обстоятельств своей скотской жизни, не выдерживали, спивались, забывая о том, ради чего, ради какой большой (для каждого из них) цели они приехали в эти мрачные холодные дали, чтобы затеряться в них навсегда.

 

Свой ответ на вопрос о хаосе и порядке в современной жизни есть и у третьей группы болгарских беллетристов — рафинированной элитарной прозы «медленного чтения» постмодернистского дискурса, прозы, взращенной на трудах семиотиков-герменевтиков, теоретиков постмодернизма и занятой проблемами самоидентификации в новом времени хаоса и беспорядка.

 

Э. Дворянова («Passion, или Смерть Алисы», 1996), К. Радев («Тени Вавилона», 1996), П. Антов («Бегство зайца», 1997), Св. Игов («Елены», 1998), А. Андреев («Новые степени свободы», 1999) и Г. Господинов («Естественный роман», 1999) в нелинейном времени-пространстве своего внутреннего писательского опыта пытаются найти выход из тупика современного хаоса. И этот выход, по их мнению, один (и он в чем-то близок

 

 

188

 

рецептам некоторых писателей старшего поколения): не обращать внимания на то, что творится вокруг, а уйти в себя, в свой мир. Он — в согласии с собой, с Природой, со своими принципами, устоявшимися нравственными ценностями, которые стоит защищать как свой последний оплот, свой Сталинград («Сталинград» — название одного из рассказов Ст. Стратиева в сб. «Лицо с картин Эль Греко»).

 

Но «уход» от современной жизни герои этих очень разных романов осуществляют по-разному и с разной степенью активности.

 

Для Алисы, героини романа Эмилии Дворяновой, просто не было места в этой жизни, где так много насилия и несправедливости. И она уже давно живет в своем изолированном мире — мире музыки. Причем музыка в этом романе-фуге (так автор сама определяет жанр своего произведения) — не просто источник тематических аналогий, но и организующий принцип повествования и мощный концептуальный лейтмотив. Ведь именно фуга (эта высшая форма полифонической музыки, произведение имитационного склада, основанное на многократном повторении одной и той же темы во всех голосах) и должна была выразить, по замыслу автора, женскую суть героини — флюидную, текучую, меняющую свои формы и не ограниченную никакими рамками. И свое убийство любовником умирающая Алиса принимает как радостное избавление от этой ненужной и тягостной жизни, как воплощение своей детской мечты — выбраться из собственной кожи, так мешавшей ей быть самой собой, выйти из тела, которое «отчаянно желало навсегда перетечь за барьер собственной телесности, за решетку, которая лишь смутно отражала тот, внешний мир» [1].

 

Молодой герой удивительно чистого, светлого и поэтичного романа Светлозара Игова «Елены» (1998), по воле случая, каким-то чудом оказавшийся в прекрасном и таинственном заповеднике, где он проведет три года наедине с самим собой, поймет в конце концов, что это вынужденное уединение (из заповедника до поры до времени нет выхода) было, очевидно, просто необходимо ему, как отдых после долгой болезни, чтобы вернуться в свой, наш, человеческий мир. Большая часть его жизни прошла за границей, и когда он вернулся на родину и окунулся в этот хаос, то снова почувствовал себя «иностранцем», «чужим». И он подсознательно вновь пытается найти себя — в дивной красоте заповедника «Елените», в любви к Елене и другим женщинам, которых он называет тем же именем, в своей душе, в книгах, понимая, что спасение — здесь: только природа, только тихое счастье в душе способны примирить его с «пошлой трехтактной мелодией жизни». Но поэтичная, светлая сказка о любви и духовных исканиях героя окончилась с его возвращением в реальный мир. И его таинственное исчезновение, гибель, никак не объясняемая автором и очень странная, представляется вполне логичной: в мире хаоса и зла таким людям просто нет места.

 

 

1. Дворянова Е. Passion, или Смъртта на Алиса. София, 1996. С. 203.

 

 

189

 

Это прекрасно понимает и герой нового романа Георгия Господинова «Естественный роман» (1999) (провозгласившего конец ВСЕМУ — в том числе языку и литературе), по-своему реагирующий на «бездарность повседневности». Молодой писатель, переживший свой «личный апокалипсис» (предательство любимой жены), тоже уходит из этого мира, становится бездомным бродягой, исчезает, растворяется в пространстве, буквально сходит с ума: целыми днями он сидит в соломенном кресле-качалке, курит и размышляет — о «высоком» (Эфир) и «низком» (клозет и мухи), считая это вполне естественным и нормальным. И, как муха, перелетающая с одного предмета на другой (то «высокий», то «низкий»), он пытается соединить в обдумываемом им романе (романе фрагментарном, точнее, фасеточном, как глаз мухи) возвышенное и трагическое с видимой реальностью простого, естественного мира, в котором нет ни страданий, ни хаоса. Но скоро убеждается в том, что людям просто отказано как в трагическом («конца не будет»), так и в возвышенном, а «реально существует лишь повседневность во всем блеске своей бездарности» [1]. Странный, угнетающе бессмысленный бунт одиночки, жалкий протест слабого человека, не вынесшего хаоса постмодерной ситуации нашего времени, где нет ни любви, ни верности, где тебя могут предать самые близкие. И герой просто отворачивается от этой жизни, уходит туда, где ему хорошо — свободно: «Я невидим, я стал частью этого мизерного сортира и не отвечаю за его безобразия»... «Я исчезну массово, сказал он им, я исчезну массово, сказал он им, как динозавры», — напишет он в своем «Последнем эпиграфе» [2].

 

Вот такими же «динозаврами» и чувствуют себя, к сожалению, многие честные, чуткие ко времени болгарские писатели. Новая жизнь — эта жесткая игра без правил, хаос, навязанный людям, — невыносима, и кажется «естественным», что проще думать о Конце, об Апокалипсисе, об Уходе. Но спасение есть, и его почувствовали уже многие: нужно просто оставаться людьми, сохранив в душе любовь и верность — себе, вечным ценностям и нравственным принципам. И, может быть, (если верить современной науке синергетике, наглядно демонстрирующей на математических, компьютерных моделях процесс зарождения из хаотичных поначалу картин — упорядоченных, вполне осмысленных структур), из теперешней стихии хаоса когда-нибудь родится новый порядок, новый космос, структурирующий более гуманное и справедливое время.

 

 

1. Господинов Г. Естествен роман. София, 1999. С. 29.

 

2. Там же. С. 108.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]