2. Салоники
(1901)
Салоники или Солунь называется древне-византійскій городъ, административный центръ турецкаго вилайета, населеннаго славянами - македонцами, сербами, болгарами, греками, албанцами, куцовлахами, турками и цыганами. Городъ лежитъ на берегу греческаго Эгейскаго моря, а три четверти жителей его—евреи, говорящіе меледу собою на испанскомъ языкѣ.
Кромѣ фактическихъ повелителей Солуия—турокъ, у города не сосчитать охотниковъ, мечтающихъ быть его хозяевами, на основаніи правъ историческихъ или національно-территоріальнаго распространенія. Греки воображаютъ Солунь греческимъ, болгаре—болгарскимъ, сербы—сербскимъ. Македонцы-націоналисты уповаютъ видѣть въ Салоникахъ новый Бѣлградъ, новую Софію—столицу своей будущей автономіи. Албанцы грезятъ Великою Албаніею до Салоникъ. Когда геніальный Маргарити разбудилъ національное движеніе среди куцовлаховъ, даже и этотъ ничтожный народецъ потянуло къ Салоникамъ, какъ къ неизмѣнному политическому магниту всѣхъ балканскихъ племенъ и государствъ. На что ужъ жалки цыгане, а и въ ихъ средѣ живетъ легенда, будто цыганскій царь,—таинственный, лишь немногимъ старшинамъ кочевыхъ таборовъ извѣстный, потомокъ египетскихъ фараоновъ,—обитаетъ гдѣто въ глухомъ захолустьи, близъ Солуня.
46
Было время, когда Салоники стали новымъ Сіономъ для еврейскаго міра, такъ какъ здѣсь пребывалъ въ ссылкѣ великій пророкъ Сабботай-Цави, полушарлатанъ, полуэнтузіастъ, провозглашавшій себя Мессіею.
Салоники!—Вотъ уже четверть вѣка, какъ имя это стало завѣтнымъ и неизмѣннымъ девизомъ внѣшней политики Австро-Венгріи. Когда Австрія входила въ Боснію и Герцеговину, теряя на «мирной» оккупаціи ихъ десятки тысячъ солдатъ, она думала о Салоникахъ. Когда она душила Болгарію стамбуловщиною, а Сербію развращала и унижала безпутствами Миланова режима, она думала о Салоникахъ. Во имя Салоникъ, интригуетъ и льститъ она въ Стамбулѣ предъ престоломъ падишаха, выхлопатывая желѣзныя дороги черезъ Босну и Ново-Базарскій санджакъ. Во имя Салоникъ сдавила стальнымъ кольцомъ и медленно душитъ Черногорію. Во имя Салоникъ волнуетъ дикихъ арнаутовъ и губить мусульманскими ятаганами злополучныхъ христіанъ старой Сербіи.
Такова международная путаница обладаній и вожделѣній, сосредоточенныхъ около этого города, самаго смѣшаннаго по племенному составу, по религіозному дѣленію, по тяготѣніямъ политическимъ на всемъ Балканскомъ полуостровѣ, не исключая даже Константинополя. Кромѣ евреевъ и турокъ, ни въ самихъ Салоникахъ, ни въ вилайетѣ, коего онъ столица, нѣтъ ни одного человѣка, твердо увѣреннаго, что онъ принадлежитъ именно къ той національности, къ которой себя причисляетъ. Въ деревняхъ и городахъ вокругъ Салоникъ, вы встрѣтите множество болгаръ, бывшихъ греками, покуда было выгодно быть греками, и готовыхъ сдѣлаться сербами, какъ скоро станетъ выгоднымъ превратиться въ сербовъ.
Всѣ хотятъ Салоники, кто ищетъ Македоніи въ будущемъ. А въ настоящемъ, хозяева Салоникъ, истинные и безраздѣльные, это — тѣ, кто и не думаетъ о Македоніи, и для кого Салоники—только Салоники, сами по себѣ, внѣ
47
всякаго отношенія къ какой-либо національности, къ какому-либо государству. Такими безразличными, глубоко равнодушными къ политическимъ волненіямъ края, житейскими философами являются здѣсь евреи. Въ другихъ государствахъ они—элемента броженія, зажигательный матеріалъ; въ Турціи, а въ особенности въ Салоникахъ,—консервативное начало—сила охранительная. Изъ ста двадцати тысячъ жителей въ Салоникахъ девяносто тысячъ евреевъ. И какихъ евреевъ!
Нечего и говорить, что въ ихъ рукахъ вся торговля Салоникъ. Коммерческій геній еврейства не имѣетъ себѣ равнаго и не терпитъ соперничества. Улицы въ Салоникахъ сплошь заняты магазинами, лавками, лавчонками, и почти всѣ эти магазины, лавки, лавчонки принадлежатъ либо кровнымъ евреямъ стараго закона, либо такъ называемымъ «дунмэ», то-есть потомкамъ евреевъ, принявшимъ мусульманство въ XVII столѣтіи. Это обособленная каста, промежуточная между мусульманами и іудеями, — нѣчто въ родѣ евреевъ-франкистовъ европейскаго общества въ XVIII вѣкѣ, сохранявшихъ тайный іудейскій ритуалъ, при явномъ соблюденіи христіанскаго обряда. Дунмэ, въ двухсотлѣтней лавировкѣ между мусульманами и евреями, обособились отъ тѣхъ и другихъ. Они живутъ своимъ замкнутымъ кругомъ, роднятся только между собою, тѣсно сплочены въ коммерческихъ дѣлахъ и предпріятіяхъ. Необходимость казаться мусульманами закрываетъ для нихъ возможность къ отправленію многихъ коренныхъ іудейскихъ обрядовъ, въ томъ числѣ и, знаменательнаго для еврейства, опочива отъ дѣлъ въ субботу. Въ седмичный праздникъ этотъ, Салоники—мертвый городъ; но магазины, принадлежащіе дунмэ, остаются отворены. Однако, напрасно войдете вы въ нихъ за товаромъ: соблюдая для турокъ форму открытія магазина, купецъ-дунмэ даетъ іудеямъ удовлетвореніе за свое противозаконіе, строго соблюдая Моисеево предписаніе въ сути его.
48
Вы не найдете хозяина въ магазинѣ, приказчикъ отпущенъ по дѣламъ, мальчикъ ничего не знаетъ и не умѣетъ... словомъ, подъ сотнями увертокъ и предлоговъ, вамъ не продадутъ ничего и, съ вѣжливыми извиненіями, выпроводятъ васъ: навѣдайтесь, молъ, завтра! Тогда и хозяинъ будетъ дома, и приказчикъ окажется у своего дѣла, за прилавкомъ. Всѣ дунмэ—очень вѣжливые, толковые и, по-своему, прогрессивные люди. Среди салоникскаго мусульманства и еврейства, они — передовая, либеральная партія. Слово «дунмэ», Dunmate, значить въ прямомъ переводѣ «отступникъ». Полагаютъ, что они прямые потомки посдѣдователей Сабботай-Цави, такъ какъ пророкъ этотъ, разубѣжденный турками въ своемъ самозванствѣ, долженъ былъ для спасенія жизни принять исламъ, а, лѣтъ черезъ десять по смерти его, примѣру учителя послѣдовала и вся секта.
Кто знакомъ съ еврействомъ только по пришибленнымъ, захудалымъ образцамъ его, роящимся въ мѣстечкахъ Малороссіи, Литвы, Польши и юго-западныхъ губерній, тому очень трудно вообразить себѣ еврея салоникскаго. Не больше понятія даютъ о немъ и галицкіе евреи, хотя они и живутъ панами. Салоникскій еврей—наглядный показатель той физической и нравственной красоты, какой въ состояніи достигнуть іудейская раса, освобожденная отъ оковъ рабства, отъ условій паразитизма, живя сама по себѣ, работая сама за себя и сама на себя. Бродя по улицамъ Салоникъ, я впервые повѣрилъ, что чудеса древней еврейской исторіи—не сказки, что могучій Самсонъ, величавый Самуилъ, поэтическій Давидъ жили въ дѣйствительности, а не только въ миѳахъ обиженнаго судьбою, утратившаго свою самостоятельность народа, которому лестно создавать себѣ великое прошлое, потому что ужъ слишкомъ жалко и безнадежно его настоящее. Вокругъ меня шумѣлъ, мощно двигался, благозвучно разговаривалъ, мѣняясь граціозными, благородными жестами, истинно избранный народъ. Что за чудесныя библейскія лица! Какія тонкія, изящныя черты!
49
Какіе орлиные глаза! А осанка?! Полубогами какими-то ходятъ: стройные, эластичные, полные достоинства. Боже мой! Да неужели это одноплеменники нищаго Іоськи изъ Смѣлы, изможденнаго трудомъ и голодомъ, вѣчно согнутаго въ дугу просьбами предъ сильными міра сего, вѣчно съ нечистой совѣстью отъ голодныхъ плутень, робѣющаго передъ людьми и собаками, Іоськи, котораго за двугривенный можно послать съ какимъ угодно сквернымъ порученіемъ въ какое угодно мѣсто? Неужели одноплеменникъ этимъ гордымъ красавцамъ и богатырямъ какой-нибудь господинъ Каинбергъ съ Рингштрассе или Невскаго проспекта, вчера банкиръ, сегодня баронъ, съ брюхомъ полной кровью пьявки, съ наглостью дворецкаго, попавшаго въ баре, съ блудливостью кошки и трусостью зайца въ красныхъ трахоматичныхъ глазахъ, съ оттопыренными ушами, съ согнутыми рахитическими колѣнами, глупо выворачивающій пятки, тщетно бросающій деньги, лекарства и косметики, чтобы свести предательскую экзему на рукахъ?
Почти всѣ салоникскіе евреи носятъ средневѣковый костюмъ, въ какомъ застала прадѣдовъ ихъ инквизиція, отъ которой бѣжали они сюда изъ Испаніи. Костюмъ состоитъ изъ длиннаго полукафтанья, широко-повязаннаго шелковымъ поясомъ; поверхъ полукафтанья—ряса, съ широкими рукавами, какіе у насъ носятъ священники, рукава и борты рясы отдѣланы лисьимъ мѣхомъ; на головѣ— феска, обмотанная платкомъ, въ родѣ чалмы. Словомъ такъ, какъ одѣваются знаменитые актеры, играя Шейлока, и какими видимъ мы іудейскихъ фарисеевъ, раввиновъ и книжниковъ на евангъльскихъ картинахъ Рафаэля, Тиціана, Джуліо Романо, Паоло Веронезе. Матеріи яркія, узорчатыя, цвѣтистыя. Толпа пестра и весела. Молодежь великолѣпна. Идетъ мимо юноша,— косая сажень въ плечахъ, съ таліей, какъ у барышни, съ здоровою смуглою блѣдностью настоящаго южанина; глаза горятъ, какъ звѣзды;
50
носъ — точно Канова изъ мрамора выстругалъ; походка легкая, удалая. Смотришь на него: Гейневскій Альманзоръ, да и только! Или тотъ рыцарь-юмористъ, котораго, въ балладѣ того же Гейне, полюбила донна Клара, дочь алькада, молодая, непримиримая юдофобка: даже и въ любви-то клясться она имѣла обыкновеніе ничѣмъ другимъ, какъ своею ненавистью къ «евреевъ долгоносому отродью». И въ наказаніе за это, когда, наконецъ, впрямь полюбила, то на вопросъ объ имени своего счастливаго любовника, имѣла непріятность выслушать насмѣшливое признаніе:
Я, сеньора, вашъ любезный,
Сынъ ученѣйшаго мужа—
Знаменитаго раввина
Израэля въ Сарагоссѣ.
Женщины—еще живописнѣе мужчинъ, хотя, на первый взглядъ, костюмъ ихъ нѣсколько удивляетъ и даже шокируетъ непривычные европейскіе глаза. Дѣло въ томъ, что подъ узенькими, тоже мѣхомъ шитыми по бортамъ, куртками своими, салоникскія еврейки носятъ, прямо на тѣлѣ, тонкаго полотна или шелковыя бѣлыя сорочки, подтянутыя по таліи такимъ образомъ, что формы груди обрисовываются подъ легкою тканью чуть ли не опредѣленнѣе, чѣмъ еслибы онѣ были вовсе обнажены. Это не просто декольтэ, но декольтэ подчеркнутое, назойливо требующее къ себѣ вниманія. Когда встрѣчныя дамы молоды и стройны, на нескромность туалета ихъ, разумѣется, могутъ быть въ претензіи только заклятый Тартюфъ или аскетъ, чающій спасенія души въ пустынножительствѣ. Но, къ сожалѣнію, отъ національнаго салоникскаго «обнаженія подъ бѣлымъ» не отказываются и особы пудовъ по десяти вѣсомъ, и древнія старухи, что даритъ виды, вызывающіе содроганіе и тошноту. Любопытенъ головной уборъ салоникскихъ евреекъ: онѣ пропускаютъ свои прекрасныя косы чрезъ вышитую золотомъ, шелковую трубку—обыкновенно, яркозеленаго цвѣта. Красивые извивы этого убора по стройнымъ
51
станамъ миловидныхъ солунокъ дали нѣкогда поводъ умному и благочестивому паломнику, архимандриту Порфирію Успенскому, заподозрить ихъ въ родствѣ съ соблазнителемъ-зміемъ библейскимъ.
Живутъ въ Салоникахъ евреи, вѣроятно, точно такъ же, какъ жили они въ Севильѣ, Кордовѣ, Мадридѣ, покуда усердіе Фердинанда и Изабеллы Католической не залегло костровъ инквизиціи, или какъ въ Амстердамѣ «Уріэля Акосты ». Вы видите народъ бодрый, веселый, чувствующій себя дома —не на полутерпимомъ положеніи гостя и пришельца въ странѣ, но у своего родного очага, полноправнымъ хозяиномъ. Дома богатыхъ роскошны; быть открытый, широкій. Женщины пользуются свободою, какой не найти ни въ одномъ городѣ ближняго Востока, ни христіанскомъ ни мусульманскомъ, и окружены рыцарскимъ уваженіемъ, традицію котораго предки нынѣшнихъ солунцевъ несомнѣнио вывезли съ древнихъ своихъ иберійскихъ пепелищъ, вмѣстѣ съ испанскимъ языкомъ и испанскою картинностью типа. Любовныхъ романовъ завязывается и развязывается множество. Въ мѣстныхъ легендахъ этого рода роль донъ-Хуана ди Маранья, солунскаго обольстителя, играетъ обыкновенно одинъ изъ давнихъ русскихъ консуловъ М. А. X. — о, нынѣ уже покойный. Я видѣлъ его въ 1896 году— старымъ, сѣдымъ, длиннобородымъ патріархомъ, въ которомъ, конечно, и тѣни не осталось отъ санъ-стефанскаго колкаго сатирика, отъ солунскаго красавца-поэта, сводившаго съ ума хорошенькихъ евреекъ своимъ изяществомъ, остроуміемъ и удалью прыгать по окнамъ, на зло ревнивымъ любовникамъ и зоркимъ мужьямъ.
Я не говорю по-испански. Знатоки языка увѣряли меня, что салоникское нарѣчіе его чудовищно и къ подлинной испанской рѣчи относится приблизительно такъ же, какъ жаргонъ нашихъ русскихъ евреевъ къ языку нѣмецкому. Можетъ быть,—хотя, думается мнѣ, сравненіе, все-таки, слишкомъ преувеличено. Уличный говоръ въ Салоникахъ
52
я часто понималъ и разбиралъ по близкому сходству съ итальянскимъ языкомъ, которымъ владѣю,—а попробуйте-ка вы, хотя бы говоря по-нѣмецки лучше самихъ нѣмцевъ, уразумѣть что-либо, когда вокругъ васъ трещитъ болтовнею еврейскій базаръ Вильны, Гродны или Минска. Отсюда я заключаю, что жаргонъ южныхъ евреевъ-сефардимовъ сохранилъ гораздо больше близости съ романскимъ корнемъ, къ которому онъ привился въ средніе вѣка, чѣмъ сѣверные евреи - ашкинази сроднили свой обиходный языкъ съ корнемъ германскимъ. Суета и картавый шумъ мѣстечекъ нашей «черты осѣдлости» рѣшительно никому не могутъ доставить удовольствія, а, коли долго слушать, раздражать любого. Между тѣмъ, по вечерамъ, на сверкающей огнями Маринѣ, т. е. набережной Салоникъ, когда десятками открываются кафе-концерты, и солунскіе Альманзоры, Уріэли Акосты etc. толпою наполняютъ ихъ, со своими Юдиѳями, чтобы пить пиво и слушать шансонетки,— неугомонный говоръ этихъ массъ очень мнѣ нравился, напоминая такую же людную бойкую жизнь, такъ же много и красиво болтливую, на Santa Lucia Nuova въ Неаполѣ, на геінуэзской Aquasola, на венеціанскихъ Piazza San Marco и Rive dei Schiavoni.
Я слишкомъ подолгу живалъ въ Малороссіи и югозападныхъ губерніяхъ, чтобы поддерживать огульное обвиненіе, взводимое на евреевъ, будто каждый семитъ — паразитъ по самому природному существу своему, и что, внѣ сферы денежной эксплоатаціи края, въ которомъ онъ живетъ, онъ исторически неспособенъ къ труду и самопропитанію. Не дай Богъ ни одному народу столь тяжкихъ условій нищеты, какъ изъ года въ годъ перебиваются бѣдняки-евреи въ разныхъ Смѣлахъ, Шполахъ, Каневахъ и т. п. Не дай Богъ ни одному народу такого неблагодарнаго, не въ подъемъ силамъ человѣческимъ, чуть не суточнаго по усидчивости и копеечнаго по результатамъ, труда, какъ трудъ, обитающихъ по этимъ Смѣламъ,
53
Шполамъ, Каневамъ, Іосекъ-портныхъ, Шмулей-сапожниковъ, Мошекъ-ювелировъ etc. Но до Салоникъ—я плохо вѣрилъ въ способность еврейской расы къ грубому мускульному труду. Да и сами образованные русскіе евреи не разъ подтверждали мнѣ, что и по ихъ убѣжденію, каменьщичать, плотничать, крючничать, рыть канавы — совсѣмъ не еврейское дѣло.
— Знаете ли,—шутя, говорилъ мнѣ одинъ извѣстный еврей-адвокатъ, — наше отвращеніе къ этимъ работамъ вполнѣ понятно: насъ ими переутомили еще фараоны въ Египтѣ.
Но на вольныхъ салоникскихъ хлѣбахъ, найдя себѣ новую родину, евреи, очевидно, успѣли отдохнуть отъ воспоминаній объ египетской каторгѣ, потому что здѣсь вся чернорабочая сила порта — евреи. Лодочникъ, грузчикъ, носильщикъ, рыбакъ,—все евреи. Я слѣдилъ, какъ разгружались огромные галіоты съ камнемъ для набережной, пришедшіе съ Аѳона. Крючники-сефардимы орудовали на нихъ,—въ пору хоть бы нашимъ волжскимъ. Ростъ, фигура, бугры мускуловъ на рукахъ и ногахъ— все говорило въ этихъ людяхъ о наслѣдственной привычкѣ къ тяжелому физическому труду, о поколѣніями созданной рабочей расѣ. Извѣстно, что большинство русскихъ евреевъ боятся воды. А солунскій каботажъ весь въ еврейскихъ рукахъ. Плечистые молодцы, бродящіе по Маринѣ, завзятые пловцы, удалые матросы, а, при случаѣ, и отчаянные контрабандисты.
Такими сдѣлала евреевъ солунская воля. Надо отдать имъ справедливость: они прекрасно понимаютъ выгоды и исключительность своего положенія и охраняютъ его съ огромнымъ тактомъ, съ постоянною и внимательною выдержкою. Въ этомъ котлѣ, кипящемъ политическими теченіями, еврейская община одна воздерживается отъ политиканства, съ рѣдкимъ искусствомъ держась нейтральной середины между мусульманскою повелительною силою
54
и христіанскими народностями. Благоволеніемъ мусульманъ евреи дорожать паче всего на свѣтѣ, такъ какъ благоволеніе это—жизнь ихъ, и, разумѣется, когда на карту ставится дилемма: или дружба съ турками, или единство съ «руми-миллети», то еврейство оказывается на сторонѣ турокъ. Такъ, напр., оно было насильственно вынуждено принять участіе въ знаменитомъ избіеніи европейскихъ консуловъ, совершонномъ лѣтъ двадцать назадъ въ Салоникахъ фанатическою мусульманскою чернью. Но въ общемъ было бы грѣшно утверждать, чтобы христіанская и еврейская общины Солуня жили въ постоянномъ недоброжелательствѣ между собою. Лишь въ послѣднее время начали обостряться отношенія между евреями и болгарами. Во-первыхъ, потому, что евреи побаиваются болгаръ, какъ революціоннаго элемента, вторгающагося въ Македонію съ цѣлью разрушить режимъ, подъ которымъ солунской еврейской общинѣ удалось устроить себѣ гнѣздышко болѣе теплое и удобное, чѣмъ гдѣ-либо еще въ Европѣ. Во-вторыхъ, потому, что революціонныя болгарскія силы сразу внесли въ Македонію терроръ подпольныхъ комитетовъ, вымогающихъ деньги съ богатыхъ обывателей,— а кто-же богаче евреевъ?—и убивающихъ въ случаѣ скупости и неповиновенія. А въ-третьихъ, и это самое главное, потому, что болгаре стали отбивать у евреевъ торговлю и почти отвоевали уже у нихъ непосредственныя сношенія купли-продажи салоникскаго продовольствениаго рынка съ горною полудикою деревнею.
Болгаре называютъ себя въ шутку «балканскими евреями».
— Оттого у насъ «чифути» (жиды) тихо себя дердатъ, что мы ихъ, по торговлѣ, сами за поясъ заткнемъ!—смѣются они.
Эта похвальба — слишкомъ смѣлая, самонадѣянная. Но въ одномъ отношеніи болгары правы,—по крайней мѣрѣ, для Солуни.
55
Солунскіе іудеи — народъ сытый, изнѣженный, балованный; обезпеченные постояннымъ дешевымъ предложеніемъ на свои спросы, они десятками лѣтъ заставляли, что называется, хлѣбъ за брюхомъ ходить и держали горное славянское баселеніе въ кабалѣ произвольныхъ цѣнъ и необходимости тащить свои товары непосредственно въ Солунь или продавать ихъ, съ крупною процентною уступкою за комиссію, въ ту же Солунь немногочисленнымъ скупщикамъ. Умный, пронырливый, талантливый коммерчески, болгаринъ, ставъ на путь конкуренціи, смѣло пошелъ къ самому источнику прибылей,—въ глухую горную деревню, которая своими овощами питаетъ Салоники, сбилъ деспотическія еврейскія цѣны, растолковалъ мужику возможность прижать еврея, какъ тотъ его самъ прижималъ, и сталь быстро и энергично зашибать копейку. Количество болгарскихъ фирмъ изъ года въ годъ растетъ въ Салоникахъ. Содѣйствуетъ ихъ развитію, прежде всего, готовность болгаръ, еще только завоевывающихъ себѣ положеніе, браться рѣшительно за всякое коммерческое предпріятіе, какіе бы крохотные барыши оно ни сулило, — тогда какъ евреи, въ качествѣ исконныхъ господъ рынка, маленькими дѣлами, какъ говорится, швыряются не хуже московскихъ мануфактуристовъ, и изъ сытой апатіи можетъ вывести ихъ посулъ развѣ лишь необычайно крупнаго дивиденда. Еврейскую расу считаютъ жадно-добычливою par excellence. Но пребываніе въ Салоникахъ убѣдило меня, что ея хищническіе инстинкты—также скорѣе искусственные, благопріобрѣтенные, чѣмъ природные. Неутомимый и алчный хищникъ всюду, гдѣ онъ чувствуетъ себя чужакомъ, паразитомъ, гостемъ хуже татарина, еврей совсѣмъ не рвачъ, не кулакъ для кулачества въ Солуни, гдѣ онъ сознаетъ себя дома. Здѣсь онъ, если хотите, даже лѣнивъ, въ качествѣ купца и пріобрѣтателя, буржуазно неохочъ шевелить капиталомъ, наотрѣзъ отказывается отъ рискованныхъ предпріятій и — добившись болѣе или менѣе приличной
56
ренты—съ удовольствіемъ уходитъ отъ дѣлъ, чтобы жить благоустроеннымъ домкомъ, въ семейномъ кругу, на хорошенькихъ виллахъ, вытянутыхъ бѣлою ниточкою вдоль синяго Эгейскаго моря. Все — «Манассе, любители монументовъ» изъ «Уріэля Акосты». Солунское еврейство — кружокъ людей, которыхъ настоящее, болѣе или менѣе упорядоченное, предостерегаетъ не искать добра отъ добра въ будущемъ. Держа свою синицу въ рукахъ, оно небогато идеалистами, мечтающими о журавляхъ въ небѣ. Судя по двумъ-тремъ случайнымъ разговорамъ, которые я имѣлъ съ его представителями, даже движеніе сіонизма не нашло въ Солуни энергичнаго отклика и возбудило скорѣе недоумѣніе, чѣмъ энтузіазмъ.
Когда вы входите въ Солунскій портъ, то издали, съ моря, замѣчаете на маринѣ огромное бѣлое зданіе—высокую, круглую башню генуэзской постройки. Такихъ башенъ, только меньшаго размѣра, много у насъ въ Крыму, на Неаполитанскомъ и Салернскомъ заливахъ и т. и. Того же типа—высокая Лантерна въ Генуѣ и Галатская башня въ Константинополѣ. Все это сторожевики, сотнями разбросанные въ средніе вѣка по берегамъ, которые, по очереди, претерпѣвали разбойничьи набѣги то генуэзцевъ и византійцевъ, то сарацинскихъ пиратовъ. И—обратно тому, въ чьей странѣ онѣ теперь находятся—мѣняется ихъ названіе, приписывается имъ иное происхожденіе. Въ Италіи ихъ зовутъ сарацинскими, въ Турціи и Крыму—генуэзскими.
Салоникская Біязъ-Кула, Бѣлая Башня—страшное мѣсто. Настоящее народное ея прозвище—Канлы-Кула, т. е. Башня Крови. Но это зловѣщее названіе рѣзало слухъ Абдулу-Гампду: притворно-сантиментальный, какъ
57
всѣ тираны, онъ не выноситъ вида крови, не любитъ слышать слова «кровь», все кровавое ему ужасно. Поэтому и салоникская Башня Крови должна была переименоваться въ невинную Бѣлую Башню. Но cuculus non facit monachum, и отъ слова—не станется. За зубчатыми стѣнами Бѣлой Башни творятся тѣ же ужасы и насилія, что творились и въ тѣ откровенныя времена, когда эта историческая тюрьма-цитадель слыла въ Македоніи подъ настоящимъ, мрачнымъ своимъ названіемъ. Султанъ Абдулъ-Гамндъ сдѣлалъ бы лучше, если бы оставилъ имя, но измѣнилъ прикрываемую имъ суть, чѣмъ теперь—поступивъ наоборотъ. Правда, наоборотъ-то легче. . .
Я попалъ въ Салоники какъ разъ, когда Канлы-Кула работала всѣмъ своимъ чудовищнымъ организмомъ, когда ея подземелья, склепы и кельи были переполнены македонскими горцами, заподозрѣниыми въ революціонныхъ помыслахъ. Попасть въ нѣдра страшилища оказалось невозможно. Справедливость требуетъ сказать, что даже иные изъ болгаръ, которымъ турецкое воздѣйствіе на македонскую революцію приходится особенно туго, увѣряли меня, что слухи объ отвратительномъ содержаніи и питаніи узниковъ салоникской: государственной тюрьмы весьма преувеличены. Быть можетъ,—хотя, вообще-то, турки—страшные тюремщики. Даже не въ пыткахъ, не въ истязаніяхъ дѣло. Розсказни объ этихъ турецкихъ звѣрствахъ, пожалуй, и впрямь преувеличены. Да, наконецъ, что касается пытокъ, истязаній и надругательствъ, тюремные объекты ихъ—сербы и болгары—сами горазды дать урокъ жестокости какому угодно лютому турку. Ни одинъ азіатскій палачъ не унизится до свирѣпостей, какими потѣшались сыщики Стамбулова въ Черной Джаміи и по полицейскимъ участкамъ Софіи. А покойный Миланъ и его, достойный развѣ короля Бомбы, розыскъ надъ радикалами?
Не вѣрю я также, чтобы узниковъ не кормили. Пытка голодомъ запрещена кораномъ и не въ турецкихъ нравахъ.
58
Мусульманинъ бьетъ гяура, но не лишаетъ его права пищи. Невыгодно.
Ужасъ турецкаго тюремщичества не столько въ явныхъ, прямыхъ и непосредственныхъ тиранствахъ, сколько въ томъ звѣриномъ равнодушіи, съ какимъ забираютъ турецкія власти праваго и виноватаго и, заперевъ въ каменный мѣшокъ массы обвиняемыхъ, даже не трудятся затѣмъ цѣлыми годами сортировать ихъ,—они позабыты, отвержены; вывести ихъ изъ темницы можетъ только усиленная энергія друзей и родныхъ, хлопочущихъ предъ властями и разсыпающихъ щедрые бакшиши, либо счастливая случайность, въ родѣ той, что освободила нѣкогда изъ тюремнаго рва прекраснаго библейскаго сновидца Іосифа. Провинціальные турецкіе остроги, какіе удавалось мнѣ видѣть, по зловонію и общей гнусности своей, врядъ ли много прогрессировали отъ темницъ фараоновъ египетскихъ. Истинно прокаженныя ямы! Если смертность въ нихъ еще не такъ велика, какъ можно и слѣдовало бы ожидать, причину тому надо видѣть въ климатѣ, позволяющемъ узникамъ проводить время подъ открытымъ небомъ въ теченіе трехъ четвертей года. Но, когда дожди и холода гонятъ несчастныхъ съ тюремнаго двора въ ихъ каторжныя поры, болѣзни начинаютъ развиваться съ ужасающею быстротою. Въ одну лютую зиму, изъ 500 болгаръ, сосланныхъ въ Малую Азію, въ Акру, еще за апрѣльское возстаніе 1876 года, погибло въ тюремныхъ вертепахъ 400 человѣкъ, то есть 80 проц. Я видѣлъ человѣка, выдержавшаго это страшное заключеніе. Это — Стоянъ Заимовъ, извѣстный болгарскій дѣятель-руссофилъ. И онъ еще говоритъ, что «турки попались добрые, хорошо обращались». Тамъ, гдѣ турки попадались, недобрые и несклонные къ хорошему обращенію, вѣроятно, вымирало не 80 проц. заключенныхъ, а полностью 100, и даже— какъ сострилъ однажды по аналогическому поводу извѣстный сенаторъ Барыковъ—всѣ 150.
59
Біязъ-Кула, говорятъ, нѣсколько почище провинціальныхъ гноищъ: все-таки въ Салоникахъ слишкомъ много Европы, слишкомъ трусятъ европейцевъ и понимаютъ, что черезчуръ кричащія тюремныя безобразія, черезъ консуловъ, сейчасъ же передадутся правительствамъ, печати, а тамъ, глядь,—уже и выросъ международный конфликтъ, пошли запросы, полетѣли ноты, запахло конференціей... расхлебывай всю эту кашу! И, такъ какъ прошлое именно Біязъ-Кулы слишкомъ мрачно, и тюрьма эта привлекаешь своею отвратительною историческою репутаціей особенно враждебное вниманіе европейцевъ, то хитрые турки нарочно привели ее въ нѣсколько лучшій, сравнительно съ другими узилищами, порядокъ. Вотъ де, смотрите! Про наши тюрьмы разсказываютъ ужасы. А между тѣмъ даже грозная Канлы-Кула, легендами о которой полна ваша балканская литература,—какъ видите,—совсѣмъ ужъ не такой страшный чортъ, какъ ее малюютъ. Втирать очки европейскимъ гостямъ турецкія власти—великіе мастера. Къ тому же, отъ нихъ привыкли ждать такъ мало хорошаго, что все ихнее, даже сколько-нибудь сносное, отъ неожиданности, кажется, по первому впечатлѣнію, чуть не прекраснымъ.
Кому мало видѣть чистилище, кого непремѣино тянетъ въ самый адъ, тому слѣдуетъ посѣтить какой-либо казенный лазаретъ турецкій—тюремный или солдатскій—безразлично.
Знаете ли вы,—говорилъ мнѣ сербскій консулъ изъ Приштины, г. Абрамовичъ,—что такое турецкій лазаретъ? А вотъ что. Когда съ солдатомъ-бездѣльникомъ не зпаютъ, какъ распорядиться, когда испробованы противъ него и безуспѣшно всѣ дисциплинарныя мѣрь, —ротный призываетъ его и говоритъ:
— А вѣдь я знаю теперь, въ чемъ дѣло. Ты, Мустафа, боленъ. Тебя надо лѣчить. Отправляйся-ка, братъ, въ лазаретъ.
60
И Мустафа, котораго не могли исправить ни аресты, ни мордобитія, ни тяжелые караулы подъ ранцемъ, ни даже палки нещадныя, рыдаетъ, какъ малый ребенокъ, валится въ ноги, вопитъ:
— Эффенди, никогда больше не буду! аманъ! эффенди, помилуй!
Потому что онъ, какъ и всякій турецкій аскеръ, знаетъ: значитъ, онъ такъ уже надоѣлъ начальству, что отъ него рѣшили отдѣлаться и посылаютъ его на болѣе или менѣе медленную, но вѣрную смерть.
Гангрена и страшныя кожныя болѣзни царятъ въ этихъ гноищахъ, десятилѣтіями не звающихъ дезинфекціи.
— Дѣло не въ томъ, какою болѣзнью хвораетъ человѣкъ, когда поступаетъ къ намъ, но — какую заразу мы навяжемъ ему въ госпиталѣ.
Такъ говорилъ мнѣ пожилой армянинъ, главный врачъ военнаго госпиталя въ Едренэ.
— Тифы и рожистыя воспаленія у насъ не минуются! Это плюсы ко всякому недугу, который приноситъ больной въ наши проклятыя стѣны.
— Позвольте, однако, докторъ,—какъ же вы сами то ухитряетесь быть цѣлымъ и невредимымъ, ежедневно посѣщая эти проклятыя стѣны?
— Я? ежедневно? Pas se bête, monsieur!
И онъ даже посвисталъ.
— Что мнѣ тамъ дѣлать?
— Но кто же заботится о больныхъ?
— Аллахъ и фельдшеръ.
— А вы?
— А мы, то-есть, я и мои помощники, получаемъ рапорты отъ фельдшеровъ и жалованье, когда правительство его платитъ. Но, такъ какъ оно почти никогда не платитъ, то вѣрнѣе будетъ сказать: одни фельдшерскіе рапорты.
— Но сколько же разъ въ недѣлю вы все-таки посѣщаете своихъ паціентовъ?
61
— Въ недѣлю? Ха-ха-ха!
— Ну, въ мѣсяцъ, наконецъ... хотя, знаете-ли, съ европейской точки зрѣнія, предложить такой вопросъ служащему врачу—это Богъ знаетъ, что такое: наглое оскорбленіе, поводъ къ вызову на дуэль, къ суду чести...
— О, мы не такъ щекотливы! Скажу вамъ откровенно: я не былъ въ управляемомъ мною госпиталѣ вотъ уже три съ половиною мѣсяца и надѣюсь, что эти черти больные не заставятъ меня показаться туда, по крайней мѣрѣ, еще столько же...
— Послушайте! вы говорите что-то невообразимое, ужасное...
— Да что же дѣлать врачу въ нашихъ госпиталяхъ? Вѣдь лѣчить, все равно, невозможно. Противъ нашихъ госпитальныхъ міазмовъ, нашей госпитальной нищеты, голода, холода, грязи, убожества безсильны всѣ средства, которыя медицина имѣетъ in verbis, herbis et lapidibus. Молодые врачи, все больше наша же братья, армяне, какъ поступятъ на службу, сгоряча-то, послѣ университетской скамейки въ Парижѣ, либо въ Гейдельбергѣ, конечно, усердствуютъ, ходятъ на дежурство, подтягиваютъ аптеку, прислугу. Новая метла чисто мететъ. Но черезъ недѣльку, глядишь, новая метла сама валяется въ постели безъ памяти, и температура у горемыки 41°... И, какъ выздоровѣетъ, понятно,—въ этотъ адъ ни ногою. Я смотрю на должность свою прямо, какъ на полицейскую. Вышло что-нибудь необычайное въ госпиталѣ: подрались между собою больные на смерть, взбунтовались, зарѣзали фельдшера или эконома...
— Какъ? бываютъ и такія трагедіи?
— А то нѣтъ? Народъ гордый, южный!... Ну, тогда нечего дѣлать, набираюсь храбрости, моюсь сулемою, душусь карболкою, иду къ моей каторгѣ творить судъ, расправу. А, если все смирно, чего я тамъ не видалъ? Вшей, что ли? Такъ и то, послѣ каждаго визита, приходится отдавать
62
платье въ чистку. Monsieur! я видѣлъ въ своемъ госпиталѣ людей, умиравшихъ оттого, что ихъ вши заѣдали... вообразите вы себѣ: лежитъ, лицо все сѣрое, безъ глазъ, какъ маска, и вся эта маска дрожитъ, зыблется, какъ поганая струя... живая...
Докторъ плюнулъ даже.
— Что вы тутъ подѣлаете? А когда, въ лѣтніе жары, цѣлыми палатами овладѣваетъ чесоточное безуміе? Люди воютъ, какъ бѣсноватые, дерутъ на себѣ одежду, кожу, катаются по землѣ, въ ярости тузятъ другъ друга кулаками,— и ужъ тутъ не попадись имъ подъ руку нашъ братъ, госпитальная предержащая власть. Да вы думаете, — при обыкновенныхъ-то визитаціяхъ, какъ я вхожу въ палату? Словно на приступъ иду. Рука все время въ карманѣ, на револьверѣ. Два редифа впереди, два сзади.
— Боже мой! да это вражеское нашествіе, а не докторскій визитъ.
— Что же дѣлать, если насъ ненавидятъ, какъ тюремщиковъ, какъ палачей, если каждый готовъ насъ убить, или хоть поранить, ударить.
— Ну, а фельдшера эти, которые, судя по вашимъ разсказамъ, остаются, собственно говоря, единственными фактическими хозяевами госпиталей?
Докторъ махнулъ рукою.
— Тоже мрутъ, какъ мухи.
— Нѣтъ, что это за люди, скажите мнѣ? какъ они относятся къ больнымъ? какъ больные къ нимъ относятся?
— Что за люди,— само собою понятно. Человѣкъ, не вовсе отчаянный въ своей будущности, на каторгу, которую я вамъ нарисовалъ, конечно, добровольно не пойдетъ. Попадаетъ къ намъпародъ, которому некуда дѣваться болѣе, — нуженъ хоть собачій пріютъ. Знаній, разумѣется, никакихъ, подготовки тоже. У насъ, въ Турціи, и врачи-то плохо учены, а ужъ служебный персоналъ... Иные до сихъ поръ знахарятъ, и это очень нравится больнымъ, потому
63
что врачъ внушаетъ турку отвращеніе, а знахарю онъ вѣритъ, знахаря любитъ.
— Однако, сказалъ я, паши доктора и сестры милосердія, очевидцы послѣдней русско-турецкой войны, неоднократно говорили мнѣ, что раненые турки, взятые въ плѣнъ, были очень кроткими, послушными и признательными паціентами...
— Потому что они видѣли себя въ истинной врачебной обстановкѣ, которая импонировала имъ своею необычностью, подавала надежды на здоровье. Но, вѣдь, даже животному инстинкта подскажетъ, что, если оно больно, то бросать его въ клоповникъ — значить не лѣчить его, а добивать, и что единственный сиособъ ему выздоровѣть— это: воевать противъ клоповника всѣми силами организма и, если удастся, удрать на свѣжій воздухъ. Больные презираюсь наши рецепты. Изъ десяти развѣ одного принудите вы принимать лѣкарства, безполезность которыхъ они инстинктивно чувствуютъ. Да и какія лѣкарства? Смѣхъ, а не лѣкарства. Нѣтъ у насъ лѣкарствъ,—ни денегъ. ни лѣкарствъ. А сколько побѣговъ!.. Я увѣренъ, что съ вашей сибирской каторги бѣжитъ каждый годъ не больше несчастныхъ, чѣмъ изъ нашихъ больницъ, лазаретовъ, госпиталей.
— Но какъ же ваше начальство терпитъ поголовное бездѣльничество, какимъ, повидимому, оказывается въ Турціи медицинская служба?
— Да начальству-то что? Вѣдь денегъ для реформъ и улучшеній нѣту,—оно это прекрасно знаетъ; слѣдовательно, терпи дѣло in statu quo! Повторяю: даже жалованья намъ платятся неаккуратно, съ задержками по три мѣсяца— значитъ, и съ насъ, по части аккуратнаго исполненія своихъ обязанностей, взятки гладки. Службы фактической и отношеній хоть сколько-нибудь реальныхъ между нами и бюрократіей оттоманской сейчасъ нѣту. Рапорты, бумага,— вотъ и все. Намъ нужно чинопроизводство, ордена, право числиться хакимомъ такихъ-то и такихъ-то учрежденій,—
64
что пріятно и полезно для частной практики. Имъ — внѣшнее соблюденіе европейскихъ формъ, маска европейскихъ порядковъ. Я, напримѣръ, знаю очень хорошо, что, спрашивая ассигновку на дезинфекцію отхожихъ мѣстъ при госпиталѣ, просто заполняю графу смѣты: никакихъ денегъ мнѣ на сіе не будетъ отпущено, ибо, во-первыхъ, ни одному турку вы въ жизнъ свою не втолкуете, зачѣмъ это отхожія мѣста должны бытъ дезинфецированы: Аллахъ опредѣлилъ имъ бытъ нечистыми,—нечистыми они и должны бытъ. Но, если бы я пропустилъ эту графу въ смѣтѣ требованія, то, конечно, немедленно получилъ бы внушеніе изъ министерства: почему ихъ нѣтъ? такъ какъ въ смѣтахъ добропорядочныхъ европейскихъ госпиталей такія графы имѣются, а мы должны бытъ—на бумагѣ,—какъ всѣ добропорядочные европейскіе госпитали. Отчетностъ у насъ всегда прекрасная. Есть чѣмъ пуститъ пылъ въ глаза поверхностному туристу, который, ограничасъ писанными цифрами, не полѣзетъ провѣрять ихъ по живой сути.
— А если полѣзетъ?
Докторъ засмѣялся.
— Такого мы, во-первыхъ, не пустимъ. Ну, а если ужъ какъ-нибудъ проберется въ наши норы,—такъ доѣдетъ ли еще до Европы-то, чтобы разгласитъ нашъ позоръ? Вѣчный жилецъ нашъ—тифъ—не свой братъ.
Если бы у правителъства даже были денъги, чтобы поднятъ уровенъ медицинской помощи въ краю,—оно не ударило бы для того палъцемъ о палецъ. Народъ—фаталистъ.. Ни холера, ни даже чума не нагоняютъ на него ужаса. Карантины приводятъ его въ негодованіе. На болъного онъ смотритъ, какъ на испорченный механизмъ, который поправлятъ не стоитъ: все равно, цѣлымъ и хорошимъ уже не будетъ. Нѣтъ сознателъной потребности въ образованномъ медикѣ, — нужны знахаръ съ заклинаніями и мулла съ кораномъ. Прибавъте къ этому ревностъ духовенства, убѣжденнаго, что лѣчиться, собственно говоря, грѣшно, что
65
единственнымъ лѣкарствомъ противъ болѣзней должно быть слово Божіе. Они побѣдоносно конкурируютъ съ нами, сами пользуютъ больныхъ, у нихъ есть свои лѣчебницы, свои практики-терапевты. И Боже! что это за комическая наука, что за странная смѣсь отжившихъ свѣдѣній и суевѣрнаго шарлатанства! Ихъ медицина застряла въ вѣкѣ Авиценны. Одному знаменитому и, по-своему, замѣчательно-счастливому практику-муллѣ я никакъ не могъ втолковать Гарлеева кровообращенія. Они, эти Авиценны XX вѣка, боятся нашей науки, ненавидятъ насъ и никогда не позволять правительству поддержать насъ. Вы замѣтьте: каждый бунтъ софтъ въ Константинополѣ начинается съ того, что нападаютъ на европейскихъ врачей. А гаремы? Они закрыты для европейской медицины религіознымъ запрещеніемъ, а—покуда къ врачу не идетъ туземная женщина—не много у него, со всею наукою его, корней въ странѣ. Семья, домъ, стало быть, для него закрыты. Ему остается лишь прилагать свои знанія въ сборныхъ учрежденіяхъ, въ арміи, флотѣ, гдѣ все народу постыло, какъ насильственная повинность, а въ томъ числѣ постылъ и врачъ, его для повинности сохраняющій.
Не
лучше мусульманскихъ тюремъ и больницъ, содержались въ еще недавнее время по
портовымъ городамъ Европейской Турціи христіанскіе страннопріимные дома и
паломническія подворья аѳонскихъ монаховъ. Посѣтивъ развалины аѳонскаго подворья
въ Салоникахъ, я въ ужасъ пришелъ, какъ въ такой заразной гнили, подъ вѣковыми,
готовыми рухнуть потолками, дерзали помѣщать людей, неповинныхъ ни въ чемъ,
кромѣ дѣтской вѣры и наивнаго желанія помолиться на той самой Святой Горѣ, съ
которой блеснулъ славянству евангельскій свѣтъ. Въ настоящее
66
время, по настоянію нашего салоникскаго консула Н. А. Илларіонова, руина эта покинута монахами и осуждена заростать травою забвенія. По крайней мѣрѣ, когда въ 1901г. бурею были загнаны въ Салоники и принуждены были прожить въ нихъ около недѣли нѣсколько сотъ паломниковъ, г. Илларіоновъ не допустилъ ихъ до ночевки въ монастырскомъ пріютѣ, а размѣстилъ, съ согласія турокъ, по разнымъ общественнымъ зданіямъ. Энергическимъ починомъ того же Н. А. Илларіонова подвинуто русское монашество на Аѳонѣ выстроить новое страннопріимное подворье въ Салоникахъ. Это— великолѣпное, европейское зданіе, ничуть не уступающее красотою отдѣлки и удобствомъ жилья лучшимъ гостиницамъ Константинополя. О салоникскихъ я уже и не говорю! Довѣрился глупой книгѣ Гопчевича, остановился въ хваленномъ ею «Коломбо»,—и не радъ былъ: грязь, свинство, внизу денно и ночно работающій кафе-шантанъ, справа и слѣва денно и ночно работающіе номера съ дѣвицами совершенно несомнѣннаго поведенія.
— Переѣзжайте вы въ «Имиеріаль»!—говорятъ мнѣ друзья.
— Развѣ лучше?
— М-м-м... нѣтъ, не лучше.
— Дешевле?
— М-м-м... да, нѣтъ, не дешевле. Только здѣсь васъ зарѣзать могутъ.
— А тамъ не зарѣжутъ?
— М-м-м... нѣтъ, пожалуй, и тамъ зарѣжутъ.
— Такъ, въ чемъ же выгода?
— Да, все-таки, хоть море близко...
— Что же,—удобнѣе, что ли, будетъ трупъ въ воду нести?
Позднимъ вечеромъ Салоники—городъ опасный, какъ всѣ портовые. Сербы, съ которыми я сдружился, вытаращили на меня глаза, когда узнали, что я возвращаюсь по ночамъ домой одинъ и пѣшкомъ.
67
— И ничего съ вами не случилось еще?
— Рѣшительно ничего.
— Удивительно!
— Впрочемъ—вотъ: ногу вчера ушибъ. У васъ переулки не принято освѣщать, а между тѣмъ, мостовыя — въ волчьихъ ямахъ...
— Ногу зашибъ! Вы благодарите Бога, что всего себя не оставили въ этихъ волчьихъ ямахъ. Потемки солунскихъ переулковъ—западни. Въ нихъ разбойничаютъ и больше, и свирѣпѣе, чѣмъ въ горныхъ ущельяхъ.
Особенно съ тѣхъ поръ, какъ Салоники сдѣлались центральнымъ очагомъ болгаро-македонскихъ комитетовъ, притомъ сарафовской фракціи, какъ увѣряютъ, не слишкомъ-то склонной стѣсняться въ средствахъ, какъ добыть денегъ на поддержку и развитіе своей дѣятелыіости. Болгарскій торговый агентъ въ Салоникахъ Шоповъ-Офейковъ, извѣстный своимъ замѣчательно талантливымъ историко-политическимъ памфлетомъ въ защиту болгарскихъ правъ на Македонію (1901 г.), слыветъ и въ правительствѣ турецкомъ, и въ иностранныхъ кружкахъ солунскихъ дѣятельнымъ членомъ и едва ли не шефомъ болгарской освободительной агитаціи. Мы видѣлись нѣсколько разъ. Интереснѣйшій человѣкъ. У него лицо гунна и ухватки комми-вояжера. Какая-то смѣсь Атиллы съ Подхалюзинымъ. Но уменъ, образованъ, свѣдущъ замѣчательно. Энергіи въ немъ— непочатый уголъ, фанатикъ онъ—прямо страшный, увлекательный.
Ему говорятъ:
— Господинъ Шоповъ! повліяйте на своихъ! Долго ли будутъ они грабить, шантажировать, убивать несогласныхъ съ ними людей—среди бѣла дня—чуть не на базарѣ...
Шоповъ отвѣчаетъ:
— Какое же мое вліяніе? Кто меня послушаетъ? Да я никого изъ этихъ господъ и не знаю. Я правительственный чиновникъ.
68
Его уличаютъ:
— Господинъ Шоповъ! Вѣдь, съ того момента и начался политическій терроръ въ Салоникахъ, какъ васъ назначили сюда агентомъ. Болгарскій флагъ не успѣлъ еще взвиться надъ вашимъ домомъ, а ужъ два купца—несогласные съ дѣйствіями комитетцовъ—найдены были зарѣзанными...
Шоповъ возражаетъ съ полнымъ хладнокровіемъ:
— Такъ вотъ—если вы меня считаете къ этому дѣлу причастнымъ, обличите меня. Тогда турецкое правительство снесется съ моимъ, что я здѣсь неудобенъ,—и меня, вѣроятно, уберутъ.
Шоповъ—террористъ убѣжденный, послѣдовательный. Онъ не вѣритъ ни въ турецкія реформы, ни въ возможность умиротворить край ихъ запоздалымъ компромиссомъ. Предо мною—стороннимъ наблюдателемъ,—ему нечего было носить маску. Онъ горячо порицалъ свое правительство за трусость открыто принять сторону революціи, проклиналъ Зиновьева, оправдывалъ безобразія комитетцовъ и разсказывалъ ужасы о преслѣдованіи болгаръ турками. Тогда только-что закончился пресловутый салоникскій процессъ, въ которомъ турки, мечтая показать себя европейцами, осрамились на два фронта. Европа—устами германскаго консула—вполнѣ основательно назвала судъ ихъ пародіей на справедливость. А мусульмански міръ, наоборотъ, негодовалъ, что, держа въ рукахъ своихъ главарей македонской революціи, правительство, страха ради европейска, побоялось перевѣшать обвиняемыхъ и присудило къ смертной казни лишь какихъ-то чернорабочихъ pauvres diables движенія, тогда какъ истинные руководители его отдѣлались незначительными наказаніями.
Шоповъ, однако, возмущался и этими легкими карами.
— Послушайте, Шоповъ,—сказалъ я ему. Я вполнѣ понимаю васъ, какъ европейскаго юриста, негодующаго на
69
обвиненіе своихъ кліентовъ по такимъ-то и такимъ-то статьямъ формальнаго закона, къ дѣянію ихъ не подходящимъ. Но согласитесь, что въ полудикой странѣ, гдѣ право судебное и право административное разграничены чертою не толще волоска, вамъ слѣдовало бы благодарить Бога, что друзья ваши отдѣлались такъ дешево.
— Противъ нихъ не было прямыхъ уликъ,—сердито пробурчалъ Шоповъ.
— Но кому же неизвѣстно, что Т., М. и другіе легко осужденные—вожаки комитетской агитаціи, а первый, быть-можетъ, даже глава ея? Что же турки—дѣти, что ли? меньше насъ съ вами знаютъ?
— Не доказано ничего этого!—улыбнулся Шоповъ.
— Да кто же говоритъ, что доказано? Кабы доказано было, турки ихъ повѣсили бы. Чего хорошаго вы ждете отъ турокъ? Вы возмущаетесь ихъ юридическою недобросовѣстностью, что они подвергли легкимъ наказаніямъ обвиняемыхъ, противъ которыхъ не нашли уликъ, а я, признаться, изумляюсь уже тому административному прогрессу, что они допустили даже такой угнетенный и пристрастный, новее-таки гласный процессъ, а не передушили и Т., и М. по одному подозрѣнію, полицейскимъ манеромъ...
— А я-то здѣсь зачѣмъ?—гордо сказалъ Шоповъ.
— Вы—только торговый агентъ: на ваше вмѣшательство вамъ могутъ даже не отвѣтить,—не ваше, молъ, дѣло.
Онъ понялъ, что я шучу, и смѣрилъ меня веселымъ, смѣющимся взглядомъ:
— Мнѣ-то?!
Болгарскіе торговые агенты въ Македоніи, собственно говоря, люди дипломатически безправные. Внѣ торговыхъ отношеній они de jure не могутъ ни въ чемъ оказать ни содѣйствія, ни защиты своимъ землякамъ. Не то de facto. Дайте болгарину только мизинецъ. —руку вашу онъ уже самъ захватитъ. Строго расеуждая, торговый агентъ не
70
имѣетъ права ни украшать дома своего гербомъ и флагомъ своего государства, — привилегія консуловъ и дипломатическихъ представителей,—ни заводить кавасовъ, ни дѣлать властямъ визиты отъ имени своего правительства. Посягни на такую дерзость торговый агентъ русскій, германскій и т. и.,—его бы сейчасъ же постигло взысканіе, по жалобѣ собственнаго же соотчича-консула, какъ за превышеніе власти и присвоеніе себѣ неподлежащихъ атрибутовъ ея. Но Болгаріи, вассальному княжеству, оставшемуся внѣ консульскаго права, необходимо хоть фиктивно поставить своихъ торговыхъ агентовъ на консульскую ногу, и они всѣ стараются играть консульскія роли. Конечно, не мало претерпѣваютъ при этомъ щелчковъ по самолюбію, осаживанія назадъ, униженій. Но ихъ, какъ «людей съ планомъ»,—«хоть чортомъ зови, только хлѣбомъ корми». Надъ ихъ роскошными мундирами, кавасами, флагами, гербами смѣются,—пусть де величаются! Отъ слова, молъ, не станется, а—чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало! А подъ смѣшокъ, втихомолку, агенты обдѣлываютъ не маленькое дѣло, пріучая народъ видѣть въ нихъ, если еще не ровень консуламъ великихъ державъ, то, во всякомъ случаѣ, близкихъ участниковъ ихъ decoeum'а.
Долженъ былъ нѣкій русскій туристъ присутствовать на одной торжественной церковной службѣ. Въ какомъ македонскомъ городѣ,—не скажу, дабы косвенно не сдѣлать непріятности участникамъ исторіи, которую хочу разсказать. Собираются они съ русскимъ консуломъ, во всемъ парадѣ, въ соборъ,—вдругъ, приходитъ драгоманъ, шепчетъ что-то. Консулъ озабоченъ.
— Что случилось?
— Такая, право, пепріятность... Болгарскій агентъ уже въ церкви и забрался на консульское мѣсто.
— Такъ что же?
— То, что выйдетъ исторія. Консульское мѣсто —маленькое: либо греку, либо сербу стать будетъ негдѣ, а они
71
имѣютъ на то больше права, чѣмъ болгаринъ,—ну, стало быть, пойдетъ писать губернія.
— Такъ потребуйте, чтобы болгаринъ освободилъ мѣсто.
— Это—чтобы немедленно полетѣли жалобы въ Софію и Константинополь? чтобы газеты княжества закричали о моемъ болгарофобствѣ? Помилуйте, будто вы нашихъ братушекъ не знаете! Они такую бурю въ стаканѣ воды подымутъ, что полгода потомъ отписываться придется.
— Такъ какъ же?
Консулъ подумалъ малую толику и вдругъ—дипломатическое чело его прояснилось.
— Выручите... вы!
— Я? какимъ образомъ?
— А вотъ какимъ. У васъ есть болгарскій орденъ?
— Есть, даже звѣзда.
— Надѣньте ее, пожалуйста.
— Зачѣмъ? Я не люблю...
— Надѣньте, вы мнѣ услугу окажете,
— Извольте, хотя не понимаю—чѣмъ.
— Очень просто. У васъ—звѣзда, а у нашего агента— только четвертая степень, ну, слѣдовательно, онъ, сообразно этикету, долженъ будетъ уступить и даже самъ предложить вамъ свое мѣсто.
— Такъ-съ. Но позвольте: если я къ вамъ заберусь на вашъ амвонъ, греку-то съ сербомъ, все-таки, не будетъ, гдѣ стать?
— О! это ничего! Они ребята хорошіе, на русскаго въ претензіи не будутъ,—только бы болгаринъ не очутился выше ихъ. Всѣ эти балканскіе народцы, вѣдь, только и дѣлаютъ, что считаются между собою за первенство,— и дипломаты ихъ таковы же.
— И часто приходится вамъ трудить себѣ мозги подобными мелочами?
— Да почти каждый день. Вся жизнь въ томъ проходить.
72
— Бѣдная жизнь! какъ дешево она размѣнивается!
— Да ужъ печальнѣе, пошлѣе, тупѣе нашей жизни— врядъ ли найти... Хуже, чѣмъ въ уѣздномъ городѣ!
Такъ какъ игра въ консула и терпимость къ этой игрѣ иностранныхъ представителей и турецкихъ властей, все-таки, консуломъ болгарскаго агента не дѣлаетъ, и, въ случаѣ очень серьезныхъ осложненій, его, дѣйствительно, слушать не статутъ,—то всюду, гдѣ есть болгарскіе торговые агенты, они спѣшатъ сдружиться съ настоящимъ консуломъ какой-либо могущественной державы, дѣлаются тѣнью его славы, а часто—и направителями его дѣйствій. Такъ, напр., Шоповъ, не слишкомъ благосклонно разсматриваемый въ нашемъ солунскомъ консульствѣ, нашелъ зато твердую поддержку въ германскомъ вице-консулѣ Паделѣ.
Объ этомъ дипломатѣ русскіе, сербы и греки говорили мнѣ много дурного. Въ его политикѣ, можетъ быть, дѣйствительно, случались моменты большой безтактности, ненужно оскорбительной для представителей другихъ державъ. Но, по человѣчеству, дай Богъ всѣмъ людямъ консульской власти столько энергіи въ помощи бѣдствующимъ и сердечной отзывчивости, какъ обнаружилъ Падель хотя бы въ томъ же солунскомъ процессѣ комитетцовъ. Вмѣшательствомъ своимъ онъ значительно повліялъ на смягченіе приговора. Онъ же изобличилъ отвратительныя жандармскія и сыщическія экскурсіи въ горы. Забравшись въ глухую деревеньку, какой-нибудь вахмистръ, со своимъ солдатскимъ взводомъ, становится для безоружнаго населенія диктаторомъ безъ апелляціи, хозяиномъ жизни и смерти. Понятное дѣло,—грабежъ, шантажъ, насилія...
Изъ организаціи мелкихъ разбойничьихъ шаекъ Македонская революція мечтала, одно время, сдѣлать главный козырь своей игры. Шайки эти оказались совершенно безвредными и, косвенно, даже полезными туркамъ, а населенію—страшно тяжелыми и опасными. И корми-то ихъ, и прячь, и отвѣчай за нихъ потомъ... а толку въ нихъ
73
противъ турокъ—въ концѣ-концовъ, никакого. Насколько турки понимаютъ, что всѣ эти банды [*] представляютъ собою лишь покушеніе съ негодными средствами, лучше всего характеризуетъ та хитрая вялость, съ какою они противъ бандъ борются. Это — борьба не въ серьезъ, а «для модели, чтобы люди глядѣли». Достаточно сказать, что когда предшественникъ нынѣшняго солунскаго вали, человѣкъ большой энергіи и крутой воли, принялъ было задачу искоренить разбойничество совершенно серьезно и усердно взялся за ея разрѣшеніе, успѣхи его отнюдь не встрѣтили сочувствія въ Стамбулѣ. Разбойничество совсѣмъ было погасло въ Родопахъ, но, вмѣсто благодарности, ретивый вали получилъ отъ Абдулъ-Гамида только что не «дурака» и приказаніе—обезоружить спеціальный корпусъ стражниковъ, созданный было для преслѣдованія разбойниковъ. Комическій корпусъ существуетъ и до сихъ поръ не только на бумагѣ, но и въ дѣйствительности, — но безъ ружей, револьверовъ, шашекъ. Если бы странному воинству этому хоть разъ случилось оправдать свою первоначальную миссію и свое наименованіе, горемыкамъ-стражникамъ пришлось бы итти на ружья Маузера и Манлихера, коими обычно вооружены повстанцы, съ голыми кулаками. А между тѣмъ именно стражники-то и истребили было разбойничество—къ гордости недогадливаго вали, но къ неудовольствію Ильдизъ-Кіоска. Теперь турецкая администрація лучше понимаетъ свое начальство: противъ разбойниковъ, почти безвредпыхъ для турокъ, но тяжелыхъ для бюджета своихъ же братьев, укрывателей-крестьянъ, она воюетъ весьма спустя рукава. Шайка обнаружена. Съ нею затѣваютъ перестрѣлку, ее преслѣдуютъ, выбиваютъ ее изъ извѣстнаго района и—обыкновенно—даютъ
*. Банды разбойническія, конечно, не слѣдуетъ смѣшивать съ повстанческими четами, правильно организованными и представляющими серьезную военную силу. Но въ 1901 году такихъ четъ еще не было. Онѣ созрѣли только къ 1903.
74
возможность перекочевать въ другой. Зачѣмъ? А вотъ зачѣмъ. Появленіе ея принимается и толкуется, какъ показатель революціоннаго броженія въ околоткѣ, гдѣ она была обнаружена, и какъ предлогъ пугнуть и подтянуть обывателей, нагнавъ имъ новаго страха предъ жестокими побѣдителями. По деревнямъ и селамъ начинаютъ расхаживать солдатскіе и жандармскіе отряды, добиваясь показаній о разбойникахъ, кто ихъ зналъ, кто укрывалъ, кто имъ сочувствуетъ, да нѣтъ ли въ селеніи оружія, да нѣтъ ли тайныхъ сношеній съ болгарами etc. И, опять-таки не принеся туркамъ ни вреда, ни ущерба, ушедшая банда оставляетъ своимъ единоплеменникамъ поистинѣ страшное наслѣдство турецкаго розыска. Потому-что въ этихъ-то мрачныхъ жандармскихъ путешествіяхъ по краю и творятся всѣ тѣ несправедливости, жестокости, насилія, крикъ о которыхъ недавно чуть-чуть было не довелъ македонскаго вопроса до фазиса европейскаго вмѣшательства. Нѣмцы, во время франко-прусской войны, парализовали дѣйствія вольныхъ стрѣлковъ борьбою не противъ нихъ самихъ, но разстрѣливая жителей деревень, близъ коихъ мобили появлялись. Турки держатся того же метода. И, если даже эльзасскаго патріотизма не хватало иной разъ на укрывательство вольныхъ стрѣлковъ,—такъ диво ли, что македонскій мужикъ, мирный, скупой, темный въ національныхъ и политическихъ вопросахъ, трепещетъ посѣщенія своего села революціонерами—всегда рокового страшными послѣдствіями турецкаго возмездія. (См. въ концѣ книги Приложеніе Б.).
Падель самъ открылъ въ солунскомъ госпиталѣ дюжину болгаръ, пришедшихъ изъ деревень жаловаться вали на истязанія, которыя претерпѣли они отъ заптіевъ, при обыскѣ ихъ хижинъ. Ихъ не допустили къ вали, побили еще и бросили въ тюрьму,—лишь по заступничеству германскаго консула, турецкій прокуроръ распорядился перевести ихъ въ госпиталь.
75
Я видѣлъ самъ людей, которымъ, вымогая отъ нихъ деньги, вывертывали ключемъ пальцы, капали кипяткомъ на темя... о побояхъ, розгахъ нечего и говорить. Я видѣлъ крестьянскую дѣвушку, сумасшедшую отъ зрѣлища истязаній, которымъ подвергали ея семьянъ... отецъ ея тоже рехнулся.
Надо отдать справедливость болгарамъ: людей для своихъ дипломатпческихъ цѣлей они выбирать умѣютъ и между чужими, и изъ своихъ. Я знакомъ не съ однимъ десяткомъ болгарскихъ дипломатовъ, и не знаю между ними ни одного дурака, чего, увы! нельзя сказать про представителей большинства другихъ державъ, хотя бы и гораздо болѣе великихъ.
Нашъ солунскій консулъ, Н. А. Илларіоновъ [*], человѣкъ пожилой и большой знатокъ турецкаго Востока, который изучаетъ онъ практическою службою уже болѣе тридцати лѣтъ. Я встрѣтилъ въ немъ скептика по вопросамъ славянской розни, да и по всей македонской политической загадкѣ: молъ—laissez faire, laissez passer, и все въ свое время придетъ къ мирному знаменателю само собою. Сколько я могъ замѣтить, чѣмъ старѣе нашъ дипломатъ на Востокѣ, чѣмъ дольше онъ прослужилъ въ Турціи, тѣмъ меньше въ немъ вѣры въ самостоятельныя силы славянскихъ народностей, въ серьезность ихъ движеній, въ надежность и прочность ихъ политическихъ порывовъ.
— Развѣ все это для себя они? Для Австріи каштаны изъ огня достаютъ,—для Австріи, и только для одной Австріи!
Таковъ общій голосъ стариковъ. И—увы! въ девяти десятыхъ каждаго современнаго движенія въ славянствѣ они глубоко и обидно правы...
*. Бывшій: въ 1902 г. онъ постригся въ монахи.
76
Кромѣ славянъ и грековъ, не малою обузою политическою является для нашего солунскаго консулата Аѳонъ, съ огромнымъ русско-подданнымъ населеніемъ, крайне, неопредѣленнымъ въ своихъ юридическихъ и каноническихъ правахъ. Вѣчныя распри съ греками, а изъ распрь— вѣчныя недоразумѣнія съ турецкою властью, за которую весьма часто прячутся отъ консульскаго ока даже и русскіе подданные. Ибо, изъ числа послѣднихъ, на Аѳонѣ не все живутъ праведники, а достаточно и такихъ голубчиковъ, по коимъ давно Сахалинъ плачетъ.
— Необходимо подчинить массу монашествующихъ русско-подданныхъ русской же юрисдикциі!
Мнѣніе это я слышалъ и въ Константинополѣ, и въ Солуни—всюду, гдѣ есть непосредственныя связи съ аѳонскимъ иночествомъ. А вотъ—если угодно, и гласъ народа, гласъ Божій.
Скитаясь по крутымъ улицамъ-лазейкамъ грязной константинопольской Галаты, я встрѣтилъ маленькую группу русскихъ мастеровыхъ, къ удивленію, не паломниковъ, а живущихъ здѣсь на заработкахъ. Пошли мы съ ними въ грязный-прегрязный трактиръ «Москва», угостилъ я ихъ пивомъ, а они разсказали мнѣ, каково имъ здѣсь живется и работается. Жаловаться не приходится: повидимому, деньгу зашибаютъ.
— Я сюда, какъ за границу—учиться ѣхалъ,—говорилъ молодой еще малый, кузнецъ и слесарь по ремеслу,— потому-что на родинѣ я былъ только подмастерьемъ. А вышло, что вотъ—кое время уже работаю, а конкурента себѣ не нахожу. Такъ-что обозначился я здѣсь, какъ первый мастеръ. Ну, стало быть, и добываю тому соотвѣтственно.
77
На турокъ русскіе не плачутся, но горько негодуютъ на мошенничества и надувательства грековъ. А ужъ въ особенности, по словамъ ихъ, не дай Богъ имѣть дѣло съ монашествомъ.
— Это такой народъ: хорошо, если они тебя, при расчетѣ, только поднадуютъ, а то норовятъ и работу взять, и расчета не дать, а не покоришься ты, да станешь по консуламъ ходить — такъ они тебѣ такую исторію подстроятъ, что и въ тюрьму сядешь.
— Одно слово: вагабунты! — мрачно поддакнулъ другой.
Обширныя лингвистическія способности русскаго человѣка вообще сказывались въ разговорѣ этихъ искателей заграничнаго счастья довольно комическими вставками въ русскую—ярославскую, московскую, черниговскую—рѣчь массы словечекъ, выхваченныхъ изъ турецкаго, греческаго, итальянскаго, французскаго языковъ. Разговоръ пестрѣлъ «конкурентами», «вагабунтами» и т. д. По-турецки съ грѣхомъ пополамъ говорили всѣ и часто переходили на турецкій языкъ въ разговорѣ между собою, въ интересахъ аa parte.
— Прямо вамъ скажу, господинъ,—продолжался разговоръ о монахахъ,—вѣры здѣсь у грековъ никакой нѣтъ. Вѣра—въ Расеѣ осталась, а здѣсь одно торговство святынею. Что у нихъ дорогого? Все купить за деньги можно. Почему ты экономъ, ключарь, игуменъ? Кто тебя стригъ— то-есть, души-то править ставилъ? Патріархъ. А угодно,— хоть бы вамъ, напримѣръ, сейчасъ фантазія пришла,—завтра игуменомъ стать? Съ полнымъ удовольствіемъ! Заплатите патріарху пятьдесятъ турецкихъ лиръ—пятьсотъ рублей значить — и пожалуйте: и подстригутъ, и монастырь дадутъ. А ужъ какъ вы эти пятьдесятъ лиръ свои назадъ изъ монастыря да изъ публики выжимать станете,—ваше дѣло. И—что вы за человѣкъ въ міру были — тоже никому не касающее. Заплати, —и монашествуй, игуменствуй
78
какъ хочешь! Можетъ, у тебя руки въ крови, можетъ, ты только-что обокралъ кого, убилъ, изнасильничалъ,—наплевать! Заплатилъ, и правъ.
— Да, такъ оно и есть,—вступился другой. — Взять хоть покойнаго отца И.—вотъ, который потомъ удавилсято съ горя, капиталу рѣшимшись. Нашъ же бѣглый съ Азова, донской казакъ былъ, сюда по подложному паспорту прибылъ... какой такой человѣкъ? Кто его зналъ — душегубецъ онъ али что? А саномъ облеченъ былъ, св. даровъ касался, благословенія раздавалъ...
— Я здѣсь и говѣть-то не рѣшаюсь, — сказалъ третій.—Ну ихъ! сами посудите, господинъ: ну, какъ я къ этакому отцу на духъ стану? Какое отъ него отпущеніе можетъ быть, коли по немъ острогъ плачетъ?
И хоромъ повторяли:
— Большое здѣсь умаленіе вѣры!
— Великій соблазнъ.
— Русскому сюда и носа показывать не слѣдуетъ, коли не желаетъ онъ религію свою огорчить.
— Меня больше всего то обижаетъ, — заговорилъ снова первый,—что ужъ больно эти монахи изъ нашихъ русскихъ крестьянъ, купцовъ, вообще, которые вѣрующіе, большихъ дураковъ строятъ. Вѣдь тамъ, въ Россеѣ, ихъ за святыхъ почитаютъ: подвижники! Извѣстное дѣло: наше россейское духовенство слабости свои имѣетъ... многое и въ немъ соблазнъ людямъ даетъ. Только я вамъ всеже, господинъ, по правдѣ скажу: какъ приглядѣлся я тутъ по монастырямъ,—такъ самый грѣшный русскій попъ святѣе самаго ихняго преподобнаго.
Второй засмѣялся.
— Меня, когда я въ прошломъ годѣ въ Россею ѣздилъ, отецъ чуть оглоблею не убилъ, какъ я ему сталъ объяснять, какое здѣсь между монаховъ мошенничество и распутство... Врешь ты! — говоритъ, — турецкаго духа, с... ъ с... ъ, набрался. Это у насъ духовенные слабы, а тамошніе бѣдственную
79
жизнь ведутъ, за вѣру страждутъ, турки-изувѣры надъ ними мучительствуютъ.
Первый перебилъ:
— Ну, да! Читали, небось, письма-то эти монашескія, просительныя? «Крестъ похилился, кумполъ завалился, риза холщевая, утварь деревянная»... мужички наши плачутъ, жалѣютъ,—деньги шлютъ... А они тутъ—вонъ, въ родѣ хотя бы удавленнаго этого—по пяти дѣвокъ содержатъ. Любовницы-то въ бархатѣ, въ шелку. Дома имъ покупаютъ. Удавленный-то чуть не цѣлый кварталъ на Ферекьоѣ скупилъ.
— А какъ нашего брата обсчитывалъ!—мрачно замѣтилъ третій.—Одного—тоже кузнеца здѣсь—прямо въ разоръ разорилъ. А за что? Сговорился кузнецъ съ монастыремъ на работу по пяти піастровъ съ ока, сдѣлалъ работу, чего лучше нельзя,—а пришло время платить: монастырь—пасъ! Бери,—говорить кузнецу экономъ,—съ ока по три піастра. Это выходитъ по 24 копейки вмѣсто 40. Грабежъ?
— Конечно, грабежъ, — согласился я, едва вѣря ушамъ.—Ну, иноки!
— Кузнецъ не остерегся, вспылилъ.—Что ты, говорить, отецъ? съ ума сошелъ?.. Тотъ и вызвѣрился:—Я,— кричитъ,—я съ ума сошелъ, съ ума сошелъ? Ну, хороню! погоди же ты! Я тебѣ покажу, какъ въ Цареградѣ монахи съ ума сходятъ... И что же бы вы думали, господинъ? Вѣдь и впрямь: мало, что кузнецъ работы своей лишился и расчета не получилъ, а и по сю пору Бога благодарить, что хоть въ тюрьмѣ-то не очутился... Вѣдь у нихъ — у монаховъ—какое убѣжденіе? Мы-де всѣхъ и все купить можемъ! Одному этакому—тоже при обсчетѣ—говоритъ нашъ мастеръ: я жаловаться буду!—Ступай! жалься! мы начальству заплатимъ: по-нашему будетъ.—Есть же Богъ-то надъ вами!—говорить русскій. А монахъ смѣется: —Богъ? а ты думаешь—Богъ безъ бакшиша тебѣ поможетъ? Такъ
80
русскій-то—въ бороду ему плюнулъ! честное вамъ слово! Вотъ они каковы кощуны — святые эти.
— А зачѣмъ онъ кузнеца обсчиталъ?—перенялъ рѣчь первый,—то-есть, я все объ удавленномъ этомъ... Тоже бабу завелъ, русскую нашу, «сестричку». Ну, чистила она карманъ ему ловко, а онъ на нашемъ братѣ, рабочемъ человѣкѣ, убытокъ свой возмѣщалъ. Только опосля она— Аннушкой, кажись, ее звали—наживъ деньги, въ Россею сбѣжала. А вагабунтъ этотъ,—монахъ-экономъ, то-есть,— видитъ: баба—фюить, въ карманѣ опустошеніе, чуть ли и монастырскихъ суммъ не коснулся... Ну, затосковалъ—по бабѣ ли, по капиталу ли—да и подвѣсился на ремнѣ, въ собственномъ своемъ аппартаментѣ.
Я не называю именъ, на которыя простодушные собесѣдники мои ссылались, ничтоже сумняшеся, какъ на общеизвѣстныя «по этой части». Но я нахожу, что уже самый фактъ возможности подобныхъ откровенныхъ и беззастѣнчивыхъ ссылокъ — явленіе характерное и крайне печальное. Вѣдь—не затѣмъ же, чтобы выискивать сплетни и самому сплетничать объ единовѣрцахъ, ѣдетъ сюда русскій простолюдинъ. Пріѣхалъ онъ работать, а монаха-единовѣрца пошелъ искать общительности ради, по православной мужицкой симпатіи, по русскому довѣрію къ «батюшкѣ», но привычкѣ общенія съ духовнымъ лицомъ. И—если, вмѣсто духовнаго лица, иаходитъ онъ «вагабунта», если, вмѣсто духовной поддержки, общенія, наставленія, встрѣчаетъ грабежъ, эксплоатацію, видитъ развратъ и грязныя дѣлашки,—то, конечно, естественно ему и вознегодовать, и выразить свое негодованіе и громко, и рѣзко. Рѵсскій народъ не ханжа и не фанатикъ, но ни шутокъ съ вѣрою своею не любитъ, ни тѣмъ болѣе—чтобы обращали ее въ предметъ эксплоатаціи: аферъ на религіи, такъ свойственныхъ грекамъ, онъ, слава Богу, не понимаетъ, да и не хочетъ, не можетъ понимать.
Я знаю въ Москвѣ образованнаго купца-старообрядца.
81
Человѣкъ въ высшей степени интеллигентный, кончившій гдѣ-то за границею университетскій курсъ по философскому факультету, онъ, въ частныхъ бесѣдахъ, является пантеистомъ чистой воды. Что православіе съ «большими колоколами», что родительское «согласіе»—для него, какъ религіознаго міросозерцателя in abstracto, конечно, безразличны. Но всякій разъ, какъ съ нимъ заговариваютъ:
— А отчего бы вамъ, Авва Матвѣевичъ, не присоединиться? а?
Авва Матвѣевичъ принимаетъ весьма гордую осанку и насмѣшливо отвѣчаетъ:
— Зачѣмъ же-съ собственно-съ? И какъ же возможно-съ? Это — кошку на кошку мѣнять легко-съ, а вѣру на вѣру довольно затруднительно-съ и даже неловко-съ. Неприлично-съ вѣру ломать-съ.
— Да вѣдь неудобно же вамъ съ этою вѣрою. Вотъ— вамъ давно бы пора городскимъ головою быть, а, какъ старообрядца, васъ не утвердятъ.
— Что же дѣлать-съ? Подождемъ-съ. Ждали-съ и по дождемъ-съ.
— И все это изъ-за вѣры, которой вы втайнѣ, какъ новый человѣкъ, не питаете?
— Да что же новый человѣкъ-съ? Отцы питали,—и я питаю-съ. Дурного, окромя хорошаго-съ, отъ этого никому нѣтъ-съ. А—что вѣра старая—такъ это ничего-съ. Ничего-съ, что старая. Она вѣра хорошая-съ. Купеческая вѣра-съ.
Такъ вотъ для стойкихъ людей, что, по мѣткому слову того же Аввы Матвѣевича, «вѣру свою отъ отцовъ получили, а не на кота въ мѣшкѣ вымѣняли-съ», униженія религіи, коихъ они становятся свидѣтелями въ греческомъ монашествѣ, —конечно, острый полкъ въ сердце. Воображаю, какіе «перевороты религіи» должны дѣлаться съ вѣрующими русскими людьми—здѣсь, въ Константинополѣ,
82
когда, очутись среди мѣстнаго духовенства, они съ ужасомъ сознаютъ:
— Батюшки! Да вѣдь это волки, самозванно одѣвшіе на себя ризы святителя Николая!
— Знакомство съ греческимъ духовенствомъ,—сказалъ мнѣ одинъ иностранный дипломатъ, долго жившій въ Россіи,—полезно для русскихъ лишь въ томъ отношеніи, что затѣмъ они начинаютъ болѣе снисходительно цѣнить духовенство свое собственное. Ваши священнослужители можетъ-быть, менѣе образованы, менѣе способны и охочи къ пропагандѣ вѣры, чѣмъ было бы желательно для ея постоянныхъ и правильныхъ успѣховъ. Есть между ними, конечно, какъ уроды въ семьѣ, люди нетрезвые, алчные, жадные, Но вселке — это исключенія, а не общее правило. Здѣсь же исключеніе—мало-мальски порядочный мопахъ. А вся масса иноческая погрязаетъ въ той же нравственной тинѣ, что и полторы тысячи лѣтъ назадъ, когда противъ пороковъ византійскаго монашества равно гремѣли и послѣдніе витіи-сатирики паганизма, и возмущенные писатели-обличители торжествующей христіанской церкви.
Особенно много хлопотъ и Аѳону, и дипломатіи доставляютъ келіоты, т.-е., монахи пустынножительствующіе, одиночки. Впрочемъ—одиночки только по уставу, потому что большинство келіотовъ стремится обратить, какъ можно скорѣе, келью свою въ скитъ, завести братію и быть помѣщиками, ведя доходную переписку съ русскими благодѣтелями о вспомоществованіяхъ «подвижникамъ». Пьянствуютъ и безобразничаютъ эти выродки монашества самымъ безпардоннымъ образомъ. Въ наглости вымогательства дошли до того, что лѣнятся уже даже писать просительныя письма, а прямо разсылаютъ печатные бланки, со вставкою лишь благодѣтельскихъ именъ и фамилій. Въ наглости торговли святынею—до того, что, подъ видомъ аѳонскихъ иконъ, разсылаютъ жестяные печатные лики московскихъ фабрикъ, не стѣсняясь даже клеймами фирмъ. Постоянные
83
земельные захваты, постоянное чуть не «въ колья» между группами келіотовъ, либо между ними и сербскими монахами, болгарскими, греческими. Келіоты — истинная язва Аѳона, компрометирующая его монашество. Послѣднее ждетъ, не дождется, когда келіотскій вопросъ будетъ упорядоченъ. Поставить его въ прямое распоряженіе и подъ юрисдикцію консульствъ русскихъ, быть-можетъ, единственное средство къ приличному и давно уже необходимому его разрѣшенію. Самыя увольнительныя свидѣтельства для поступленія въ монашество слѣдовало бы провѣрять, въ случаѣ, если бы ими пользовались для распложенія келіотскаго дармоѣдства. Шутка сказать! Черезъ однѣ Салоники проходить изъ Россіи на Аѳонъ нѣсколько сотъ тысячъ рублей ежегодно, и добрую половину этихъ денегъ надо считать напрасно брошенною и недостойно выманенною разными волками въ овечьихъ шкурахъ, кощунами-гешефтмахерами, эксплоататорами религіознаго довѣрія къ тысячелѣтнимъ святынямъ. Нельзя сказать, чтобы жизнь и практическая дѣятельность большихъ аѳонскихъ обителей состояла только изъ однѣхъ свѣтлыхъ сторонъ: наслушался я объ ихъ подворьяхъ и анекдотовъ, и фактовъ въ Константинополѣ —центральномъ пересыльномъ пунктѣ паломничества. Но даже сами братскіе монахи открещиваются отъ своихъ келіотовъ усерднѣе, чѣмъ отъ бѣсовъ. Конечно, нѣтъ правила безъ исключенія, и найдется извѣстное количество порядочныхъ иноковъ-аскетовъ и въ келіотской массѣ, но они жемчужинка въ навозной кучѣ, «голубки въ стаѣ черныхъ, вороновъ».